— Нет.

— Мне тоже. Слишком она, по-моему, испорченная. А ты любишь животных?

— Да.

Он сел рядом с ней, по другую сторону разделявшего их чемоданчика.

— А Мишель любил?

"Выбирай первое попавшееся, только не медли, — говорил ей Иосиф. — Лучше показаться непоследовательной, чем неуверенной".

— Мы с ним никогда об этом не говорили.

— Даже про лошадей не говорили?

«И никогда, никогда не поправляйся».

— Нет.

Халиль вытащил из кармана сложенный носовой платок, из платка — дешевые карманные часы, в которых не было стекла и часовой стрелки. Положив их рядом с взрывчаткой, он взял красную проволоку и размотал ее. Деревянная подставка лежала на коленях у Чарли. Он взял доску и, схватив руку Чарли, придавил ее пальцами главные элементы, чтобы они не сдвинулись, а сам проложил красную проволоку по доске в соответствии с намеченной схемой. Затем вернулся к умывальнику и подсоединил проволочки к батарее, а Чарли ножницами отрезала ему полоски изоляционной ленты.

Он был совсем рядом с ней. Его близость обдавала Чарли жаром. Сидел, согнувшись, как сапожник, всецело поглощенный работой.

— Мой брат говорил с тобой о религии? — спросил он, беря лампочку и подключая к ней оголенный конец провода.

— Он был атеистом.

— Иногда — атеистом, иногда — верующим. А случалось, бывал глупым мальчишкой, который слишком увлекался женщинами, всякими идеями и машинами. Тайех говорит, ты скромно вела себя в лагере. Никаких кубинцев, никаких немцев — никого.

— Мне хотелось быть с Мишелем. Только с Мишелем, — сказала Чарли, слишком пылко даже для собственного слуха.

Но когда она взглянула на него, то усомнилась, так ли уж сильна была его любовь к брату, как это утверждал Мишель, ибо лицо Халиля выражало удивление.

— Тайех — великий человек, — сказал он, давая, пожалуй, понять, что Мишель к таковым не относится. Вспыхнула лампочка. — Сеть работает, — объявил он и, потянувшись через нее, взял три палочки взрывчатки. — Мы с Тайехом чуть не умерли. Тайех не рассказывал тебе об этом? — спросил он, скрепляя — с помощью Чарли — палочки взрывчатки.

— Нет.

— Мы попали в руки сирийцев... Сначала они нас избили. Это нормально. Встань, пожалуйста.

Он достал из картонки старое бурое одеяло, попросил Чарли растянуть его на руках и ловко разрезал на полосы. Их лица, разделенные одеялом, находились совсем близко. Она чувствовала теплый, сладковатый запах тела араба.

— Они нас били и все больше и больше злились, так что решили переломать нам все кости. Сначала пальцы, потом руки, потом ноги. Потом прикладами стали ломать нам ребра.

Острие ножа, разрезавшего одеяло, было всего в нескольких дюймах от ее тела. Резал он быстро и аккуратно, словно одеяло было убитой на охоте дичью.

— Когда им это надоело, они бросили нас в пустыне. Я был рад. Мы хоть умерли бы в пустыне! Но мы не умерли. Отряд наших парашютистов обнаружил нас. Три месяца Тайех и Халиль лежали рядом в больнице. Точно снеговики. Все в гипсе. Мы много разговаривали, стали добрыми друзьями, читали вместе хорошие книги.

Аккуратно сложив разрезанные полосы одеяла, Халиль занялся черным чемоданчиком Минкеля. Чарли только тут заметила, что он открыт сзади, со стороны петель, а замки по-прежнему заперты. Халиль принялся выкладывать дно чемоданчика полосами от одеяла, устраивая таким образом мягкое ложе для бомбы.

— Ты знаешь, что Тайех сказал мне как-то ночью? — спросил он, продолжая трудиться. — «Халиль, — сказал он, — сколько еще мы будем разыгрывать из себя славных парней? Никто нам не помогает, никто нас не благодарит. Мы произносим прекрасные речи, мы посылаем ораторов в ООН, и если прождем еще лет пятьдесят, — и он пальцами здоровой руки показал — сколько, — может, наши внуки, если будут живы, увидят хоть немного справедливости. А пока наши братья-арабы убивают нас, сионисты убивают нас, фалангисты убивают нас, а те, кто остается в живых, уходят в свою диаспору. Как армяне. Как сами евреи. — Лицо у него стало хитрое. — Но если мы сделаем несколько бомбочек... убьем несколько человек... устроим бойню — всего на две минуты в истории...»

Не закончив фразы, он взял свое творение и осторожно, точно все рассчитав, положил в чемоданчик.

— Мне нужны очки, — с улыбкой пояснил он и совсем по-стариковски покачал головой. — Но где их взять — такому человеку, как я.

— Если вас пытали, как Тайеха, почему же вы не хромаете, как Тайех? — спросила Чарли слишком громким от волнения голосом.

Он осторожно отключил лампочку от проводов, оставив оголенные концы для детонатора.

— Не хромаю, потому что я молил Бога дать мне силы и Бог дал мне силы сражаться с настоящим врагом, а не с моими братьями-арабами.

Он дал ей детонатор и одобрительно смотрел, как она подсоединяет его к сети. Когда она все сделала, он взял оставшуюся проволоку и ловко, почти бессознательно намотал ее на кончики пальцев своей покалеченной руки. гак что получилось что-то вроде куколки. Затем дважды перепоясал свое творение посредине проволокой.

— Знаешь, что написал мне Мишель незадолго до смерти? В своем последнем письме?

— Нет, Халиль, не знаю, — ответила она, глядя, как он бросает «куколку» в чемоданчик.

— Что-что?

— Я сказала «нет», я не знаю.

— В письме, которое было отправлено всего за несколько часов до его смерти? «Я люблю ее. Она не такая, как все. Правда, когда я встретил ее, совесть у нее спала, как у всех европейцев»... Вот, заведи, пожалуйста, часы... «И она была проституткой. А сейчас она в душе арабка, и когда-нибудь я покажу ее нашему народу и тебе».

Оставалось приделать ловушку, а для этого им пришлось работать в еще большей близости: ей надо было протащить стальную проволоку сквозь крышку, которую он держал как можно ниже, пока она своими маленькими ручками протягивала проволоку к шпунтам на защипке. Он снова осторожно понес все сооружение к умывальнику и, стоя к ней спиной, закрепил шпонки с каждой стороны. Пути назад уже быть не могло.

— Знаешь, что я сказал как-то Тайеху?

— Нет.

— Тайех, друг мой, слишком мы, палестинцы, разленились в изгнании. Почему нет палестинцев в Пентагоне? В Госдепартаменте? Почему мы не верховодим в «Нью-Йорк таймс», на Уолл-стрит, в ЦРУ? Почему мы не снимаем в Голливуде картин о нашей великой борьбе, почему не добиваемся избрания на пост мэра Нью-Йорка или главного судьи в Верховном суде? В чем наша слабина, Тайех? Почему мы такие непредприимчивые? Ведь нельзя же довольствоваться тем, что среди наших людей есть врачи, ученые, школьные учителя! Почему мы не правим Америкой? Разве не потому нам приходится пользоваться бомбами и пулеметами?

Он стоял перед ней, держа в руке чемоданчик, словно добропорядочный чиновник, едущий на работу.

— Знаешь, что мы должны сделать?

Она не знала.

— Начать действовать. Все. Пока нас не уничтожили. — Он протянул руку и помог ей встать на ноги. — Отовсюду. Из Соединенных Штатов, из Австралии, Парижа, Иордании, Саудовской Аравии, Ливана — отовсюду, где есть палестинцы. Мы должны сесть на корабли. На самолеты. Миллионы людей. Точно приливная волна, которую никто не в силах остановить. — Он протянул Чарли чемоданчик и начал быстро собирать свои инструменты и укладывать их в коробку. — Затем все вместе мы вступим на землю нашей Родины, мы потребуем наши дома, и наши фермы, и наши деревни, даже если придется сровнять с землей их города, и поселения, и кибуцы, чтобы их оттуда выкурить. Но ничего этого не будет. Знаешь почему? Они не сдвинутся с места. — Он опустился на колени, разглядывая, не осталось ли на протертом ковре следов. — Наши богачи не захотят понизить свой «общественно-экономический статус», — пояснил он, иронически подчеркивая термины. — Наши коммерсанты не захотят бросить свои банки, и магазины, и конторы. Наши доктора не захотят лишиться своих прекрасных клиник, юристы — своей коррумпированной практики, ученые — своих уютных университетов. — Он стоял перед ней, и его улыбка свидетельствовала о победе, которую он одержал над болью. — Так что богачи делают деньги, а бедняки сражаются. Разве когда-нибудь было иначе?

Она пошла впереди него вниз по лестнице. Уходит со сцены проститутка с коробкой всяких штучек. Пикап, развозящий кока-колу, по-прежнему стоял на площадке, но Халиль прошел мимо, точно никогда в жизни его не видел, и залез в «форд»-вездеход, на крыше которого были привязаны снопы соломы. Чарли села рядом с ним. Снова горы. Сосны, покрытые свежевыпавшим снегом. Инструкции в стиле Иосифа. «Ты меня понимаешь, Чарли?» — «Да, Халиль, я понимаю». — «Тогда повтори мне». Она повторила. «Запомни — это ради мира». Я помню, Халиль, помню: ради мира, ради Мишеля, ради Палестины; ради Иосифа и Халиля; ради Марти и ради революции, и ради Израиля, и ради театра жизни.

Халиль остановил машину у какого-то сарая и выключил фары. Посмотрел па часы. На дороге дважды вспыхнул фонарик. Халиль перегнулся через Чарли и открыл дверцу с ее стороны.

— Его зовут Франц, и ты скажешь, что ты — Маргарет. Удачи.

Вечер был сырой и тихий, уличные фонари старого городского центра висели в своих железных сетках, точно белые луны в клетках. Чарли попросила Франца высадить ее на углу: ей хотелось пройти пешком по мосту, ведущему к входу в университет. Ей хотелось увидеть кого-то запыхавшегося, вбегающего с улицы, ощутить лицом обжигающий холод, почувствовать, как в закоулках мозга зашевелилась ненависть. Она шла по проулку между низких строительных лесов, которые смыкались над ней, образуя ажурный туннель. Она прошла мимо художественной галереи, полной автопортретов малоприятного блондина в очках, а затем — мимо другой, где были выставлены надуманные пейзажи, по которым этому парню никогда не гулять. В глаза бросались надписи на стенах, но она ни слова не понимала, пока не увидела: «Америку — к чертовой матери». Спасибо за перевод, подумала она. Теперь она снова оказалась под открытым небом, поднималась по бетонным ступенькам, посыпанным песком, но они были все равно скользкие от снега. Дойдя до верха, она увидела слева стеклянные двери университетской библиотеки. В студенческом кафе все еще горели огни. У окна в напряженной позе сидела Рахиль с каким-то парнем. Чарли миновала первый мраморный столб с тотемом, теперь она была высоко над въездом для карет. Перед нею вырос лекционный зал, ставший в свете прожекторов из розового ярко-красным. Подъезжали машины — прибывали первые слушатели, поднимались по четырем ступеням к главному входу, останавливались, пожимали руки, поздравляли друг друга с великими достижениями. Двое охранников весьма поверхностно проверяли сумочки дам. Чарли продолжала идти. Истина делает человека свободным. Она прошла второй тотемный столб и направилась к лестнице, по которой поднимались приехавшие из города.

Чемоданчик она держала в правой руке и все время чувствовала его бедром. Раздался вой полицейской сирены, и мускулы ее плеча конвульсивно сжались от страха, но она продолжала идти. Два мотоцикла с полицейскими остановились, бережно окружая блестящий черный «мерседес» с флажком. Обычно, когда мимо проезжали роскошные машины, Чарли отворачивалась, чтобы ездоки не получали удовольствия от того, что на них глазеют, но сегодня день был особый. Сегодня она могла идти с гордо поднятой головой, и объяснялось это тем, что она несла в руке. Поэтому она уставилась на ездоков, и наградой ей было созерцание разъевшегося краснорожего типа в черном костюме и серебристом галстуке и его надутой супруги с тройным подбородком и в норковой накидке. «Для большого обмана нужны, естественно, и люди большого калибра», — вспомнилось ей. Вспышка фотосъемки, и высокопоставленная пара поднялась по ступенькам к стеклянным дверям под восхищенными взглядами, по крайней мере, трех прохожих. "Скоро мы с вами поквитаемся, сволочи, — подумала Чарли, — скоро".

«Дойдя до лестницы, поверни направо». Так она и сделала и прошагала дальше до угла. «Смотри только, не свались в речку, — сказала ей Хельга, чтобы ее развеселить, — а то бомбы Халиля не водоустойчивы, да и ты, Чарли, тоже». Она повернула налево и пошла вдоль здания по булыжной мостовой. Мостовая, расширяясь, перешла во двор; в центре его, возле цементных ваз с цветами, стоял полицейский фургон. Перед ним двое полицейских в форме выхвалялись друг перед другом, показывая один другому свои сапоги и хохоча, но тотчас насупливались, стоило кому-либо на них посмотреть. Чарли оставалось пройти каких-нибудь пятьдесят футов до бокового входа, и тут на нее вдруг снизошло спокойствие, которого она так ждала, — чувство почти восторженной приподнятости, возникавшее у нее, когда она выходила на сцену, оставив позади, в гримерной, все другие свои обличья. Она была Имогена из Южной Африки, с большим зарядом мужества и совсем небольшим зарядом любезности, спешащая на помощь великому либералу. Она стесняется, черт побери, до смерти стесняется, но она поступит как надо или провалится. Вот и боковой" вход. Он оказался закрыт. Она подергала ручку двери — та не поворачивалась. Она уперлась рукой в деревянную панель и нажала, но дверь не открылась. Чарли стояла и смотрела на нее, потом оглянулась — не поможет ли кто; двое полицейских, беседовавшие друг с другом возле фургона, с подозрением смотрели на нее, но ни тот, ни другой не подходил.

Занавес поднят! Пошла!

— Послушайте, извините, — крикнула она им. — Вы не говорите по-английски?

Они по-прежнему не сдвинулись с места. Если надо, пусть сама идет к ним. Она ведь всего-навсего обычная гражданка и притом женщина.

— Я спросила: вы говорите по-английски? Englisch — sprechen Sie? Мне надо передать это профессору. Немедленно. Да подойдите же, пожалуйста!

Оба насупились, но один все же направился к ней. Не спеша, чтобы не уронить достоинства.

— Toilette nicht hier[26], — отрезал он и мотнул головой в ту сторону, откуда она пришла.

— Да не нужен мне туалет. Мне нужен кто-то, кто бы отнес этот чемоданчик профессору Минкелю. Минкелю, — повторила она и протянула чемоданчик.

Полицейский был молодой, и на него не подействовала молодость собеседницы. Он не взял у нее чемоданчика, а нажал на замок на весу и увидел, что чемоданчик заперт.

"О Господи, — подумала она. — Ты ведь уже совершил самоубийство и однако же так грозно смотришь на меня".

— Offnen[27], — приказал он.

— Да не могу я его открыть. Он же заперт. — В голосе ее зазвучало отчаяние. — Это чемоданчик профессора, неужели не ясно? У него там записи для лекции. Они будут нужны ему сейчас. — И, отвернувшись от полицейского, она заколотила в дверь. — Профессор Минкель? Это я, Имогена Бааструп из Южной Африки. О господи!

К ним подошел второй полицейский. Он был старше, с чернотой на подбородке. Чарли воззвала к нему.

— Ну, а вы говорите по-английски? — спросила она.

В этот момент дверь приоткрылась и оттуда выглянул мужчина с бородкой. Он что-то произнес по-немецки, обращаясь к полицейскому, и Чарли уловила слово «Amerikanerin»[28].

— Я неамериканка, — возразила она, чуть не плача. — Меня зовут Имогена Бааструп, я из Южной Африки, и я принесла профессору Минкелю его чемоданчик. Он потерял его. Будьте добры, передайте ему чемоданчик немедленно, потому .что, я уверена, чемоданчик ему очень нужен. Пожалуйста!

Дверь открылась шире — за ней стоял приземистый. величественный мужчина лет шестидесяти, в черном костюме. Он был очень бледен, и внутреннее чутье подсказало Чарли, что он тоже очень напуган.

— Сэр, пожалуйста, вы говорите по-английски? Говорите?

Он не только говорил по-английски, но и присягал на этом языке. И он произнес «говорю» столь торжественно, что уже до конца жизни не сможет это отрицать.

— Тогда, пожалуйста, передайте это профессору Минкелю от Имогены Бааструп и скажите ему, что я очень сожалею: в отеле произошла такая идиотскаяпутаница и что я с нетерпением жду его сегодняшнего выступления...

Чарли протянула ему чемоданчик, но величественный мужчина не брал его. Он смотрел на полицейского, стоявшего за ее спиной, и, словно получив от него слабое заверение, что все в порядке, снова взглянул на чемоданчик, затем на Чарли.

— Проходите, — сказал он, точно помощник режиссера, выпускающий актеров на сцену за десять монет в вечер, и посторонился, давая ей пройти.

Чарли растерялась. Это было не по сценарию. Не по сценарию Халиля или Хельги. или кого-либо еще. Что будет, если Минкель откроет чемоданчик у нее на глазах?

— О, я не могу. Мне надо занять место в аудитории. А у меня еще нет билета. Пожалуйста!

Но у величественного мужчины были свои указания и свои страхи, ибо, когда Чарли протянула ему чемоданчик, он отскочил от него? как от огня.

Дверь закрылась, они оказались в коридоре, где по потолку были проложены трубы. У Чарли мелькнула мысль, что вот так же были проложены трубы в Олимпийской деревне. Вынужденный сопровождать ее мужчина шагал впереди. В нос ударил запах нефти, и послышалось глухое урчание печи; лицо опалило жаром, и Чарли испугалась, что может упасть в обморок или что ее стошнит. Ручка чемоданчика до крови впилась ей в руку — Чарли чувствовала, как теплая струйка стекает по пальцам.

Они подошли к двери, на которой значилось «Vorstand»[29]. Величественный мужчина постучал и крикнул: «Оберхаузер! Schnell!»[30]. В этот момент Чарли в отчаянии оглянулась и увидела позади себя двух светловолосых парней в кожаных куртках. Оба держали автоматы. Боже правый, что же это такое? Дверь отворилась, Оберхаузер первым переступил порог и быстро шагнул в сторону, как бы показывая, что не имеет ничего общего с Чарли. Она очутилась словно бы в павильоне, где снимали фильм «Конец пути». В кулисах и у задника лежали мешки с песком, большие тюки с ватой были с помощью проволоки подвешены к потолку. Из-за мешков с песком от двери надо было идти зигзагами. Посредине сцены стоял низкий кофейный столик с напитками на подносе. Возле него в низком кресле сидел, точно восковая фигура, Минкель и смотрел прямо сквозь Чарли. Напротив сидела его жена, а рядом с ним — бочкоподобная немка в меховой накидке, которую Чарли приняла за жену Оберхаузера.

Других актеров на сцене не было, в кулисах же среди мешков с песком стояли две четко обозначенные группы с предводителями во главе. Родину представлял Курц; слева от него стоял этакий мужлан среднего возраста со слабовольным лицом — так охарактеризовала для себя Чарли Алексиса. Рядом с Алексисом стояли его «волки», обратив к Чарли отнюдь не дружелюбные лица. А напротив — несколько человек из ее «родни», кого она уже знала, и какие-то совсем незнакомые, и этот контраст между их смуглыми еврейскими лицами и лицами немецких коллег на всю жизнь останется красочной картиной в памяти Чарли. Курц, главный на этой сцене, приложил палец к губам и приподнял левую руку, изучая часы.

Чарли только хотела было спросить: «А он где?», как с радостью и одновременно злостью увидела его: он. как всегда, стоял в стороне, этот перевертыш и одинокий продюсер данной премьеры. Он быстро шагнул к ней и стал рядом, не перекрывая дороги к Минкелю.

— Скажи ему то, что должна сказать, Чарли, — тихо проинструктировал он ее. — Скажи и больше ни на кого не обращай внимания.

Теперь требовалось лишь, чтобы помощник режиссера хлопнул дощечкой перед ее носом.

Его рука опустилась рядом с ее рукой — она чувствовала на коже прикосновение его волосков. Ей хотелось сказать ему: «Я люблю тебя — как ты там?» Но говорить ей предстояло другое, и, сделав глубокий вдох, она произнесла текст, потому что в конце-то концов ведь на этом строились их отношения.

— Профессор, случилась ужасная вещь, — быстро залопотала она. — Эти идиоты в отеле принесли мне ваш чемоданчик вместе с моим багажом: они, должно быть, видели, как мы с вами разговаривали, а мойбагаж и вашбагаж стояли рядом, — и каким-то образом этот тупица вбил в свою дурацкуюбашку, что это мой чемоданчик... — Она повернулась к Иосифу, чтобы дать ему понять, что ее воображение иссякло.

— Отдай профессору чемоданчик, — приказал он.

Минкель встал как-то очень уж деревянно, с таким видом, точно мыслью был далеко, как человек, выслушивающий приговор на большой срок. Госпожа Минкель натянуто улыбалась. А у Чарли подгибались колени, но подталкиваемая Иосифом, она все-таки сделала несколько шагов к профессору, протягивая ему чемоданчик.

Минкель взял бы его, но тут чьи-то руки схватили чемоданчик и опустили в большой черный ящик на полу, из которого вились толстые провода. Вдруг все перепугались и нырнули за мешки. Сильные руки Иосифа потащили ее туда же; он пригнул ей голову так низко, что она видела лишь собственный живот. И тем не менее она успела увидеть водолаза в противобомбовом костюме, прошагавшего вперевалку к ящику. На нем был шлем с забралом из толстого стекла, а под ним — маска хирурга, чтобы дыхание не затуманивало стекло. Кто-то скомандовал: «Тишина». Иосиф привлек ее к себе, прикрывая своим телом. Последовала другая команда — головы поднялись, но Иосиф продолжал прижимать ее голову книзу. Она услышала размеренные шаги человека, уходившего со сцены, — тут Иосиф наконец отпустил ее, и она увидела Литвака, спешившего на сцену с бомбой явно собственного производства, от которой тянулись неподсоединенные провода, — устройство это больше походило на бомбу, чем халилевское. Иосиф решительно вытолкнул Чарли на середину сцены.

— Продолжай свои объяснения, — шепнул он ей на ухо. — Ты говорила, что прочитала надпись на бирке. Давай дальше. Что было потом?

Сделай глубокий вдох. Продолжай говорить.

— Я прочитала ваше имя на бирке и спросила про вас у портье, мне сказали, что вы ушли на весь вечер, что у вас лекция здесь, в университете; тогда я вскочила в такси и... просто не знаю, сможете ли вы когда-нибудь меня простить. Послушайте, мне надо бежать. Счастья вам, профессор, успеха вашей лекции.

По знаку Курца Минкель достал из кармана связку ключей и сделал вид, будто выбирает ключ для чемоданчика, хотя ему уже нечего было открывать. А Чарли, увлекаемая Иосифом, который обхватил ее за талию, устремилась к выходу, то шагая сама, то лишь перебирая по воздуху ногами.

«Не стану я этого делать, Осси, не могу. Ты сам сказал, что у меня уже не осталось мужества. Только не отпускай меня, Осси, не отпускай». Она услышала за спиной приглушенные слова команды и звуки поспешных шагов — значит, люди кинулись в укрытия.

— У вас две минуты, — крикнул им вслед Курц.

Они снова очутились в коридоре, где стояли два блондина с автоматами.

— Где ты встречалась с ним? — спросил Иосиф тихим задыхающимся голосом.

— В гостинице «Эдем». Это что-то вроде публичного дома на краю города. Рядом с аптекой. У него красный пикап, развозящий кока-колу. И потрепанный «форд» с четырьмя дверцами. Номер я не запомнила.

— Открой сумку.

Она открыла. Он быстро вынул оттуда ее маленький приемничек с будильником и положил другой, точно такой же.

— Это немного другое устройство, — быстро предупредил ее Иосиф. — Он принимает только одну станцию. Время показывает, но будильника нет. Зато это одновременно и передатчик, и он будет сообщать нам, где ты находишься.

— Когда? — задала она глупый вопрос.

— Какие указания дал тебе Халиль?

— Я должна идти по дороге, все идти и идти... Осси, когда ты за мной приедешь? Ради всего святого!

На его лице читалось отчаяние и смятение, но уступчивости в нем не было.

— Слушай, Чарли. Ты меня слушаешь?

— Да, Осси. Я слушаю.

— Если ты нажмешь на колесико громкости — не повернешь, а нажмешь, — мы будем знать, что он спит. Ты поняла?

— А он не спит.

— Как это не спит? Откуда ты знаешь, как он спит?

— Он — как ты, он другой породы: не спит ни днем, ни ночью. Он... Осси, я не в силах туда вернуться. Не заставляй меня.

Она умоляюще смотрела ему в лицо, все еще надеясь, что он уступит, но его лицо застыло враждебной маской.

— Он же хочет, чтобы я переспала с ним! Он хочет устроить брачную ночь, Осси. Неужели это ничуть тебя не волнует? Он подбирает меня после Мишеля. Он не любил своего брата. И таким путем хочет уравнять счет. Неужели несмотря на все это я должна туда идти?

Она так вцепилась в него, что он с трудом высвободился. Она стояла понурившись, упершись головой ему в грудь, надеясь, что он снова возьмет ее под защиту. А он, просунув руки ей под мышки, заставил ее выпрямиться," и она снова увидела его лицо, замкнутое и холодное, как бы говорившее ей, что любовь — это не для них: не для него, не для нее и уж меньше всего для Халиля. Он хотел проводить ее, но она отказалась и пошла одна; он шагнул было за ней и остановился. Она оглянулась — она так ненавидела его, она закрыла глаза, открыла, глубоко перевела дух.

«Я умерла».

Она вышла на улицу, распрямила плечи и решительно и слепо, как солдат, зашагала по узкой улице, мимо паршивенького ночного клуба, где висели подсвеченные фотографии девиц лет за тридцать, с обнаженными, мало впечатляющими грудями. «Вот чем мне следовало бы заниматься», — подумала Чарли. Она вышла на главную улицу, вспомнила азбуку пешехода, посмотрела налево и увидела средневековую башню с изящно написанной рекламой макдональдсовских котлет. Зажегся зеленый свет, и она продолжала идти — высокие черные горы перегораживали дорогу впереди, а за ними клубилось светлое, в облаках, небо. Чарли обернулась и увидела шпиль собора, преследовавший ее. Она свернула направо и пошла по обсаженному деревьями проспекту с дворцами по бокам — так медленно она еще никогда в жизни не шла. Шла и считала про себя. Потом стала читать стихи. Потом стала вспоминать, что было в лекционном зале, но без Курца. без Иосифа, без техников-убийц обеих непримиримых сторон. Впереди показался Россино, выкатывавший из калитки мотоцикл. Она подошла к нему, он протянул ей шлем и кожаную куртку, и. когда она надевала их, что-то заставило ее обернуться. и она увидела, как по мокрой мостовой, точно дорожка, проложенная заходящим солнцем, к ней медленно, лениво пополз оранжевый свет и еще долго оставался перед ее глазами после того, как исчез. А потом она наконец услышала звук, которого смутно ждала — далекий, однако знакомый грохот. и ей показалось, что где-то глубоко в ней самой что-то лопнуло — порвалась извечная нить любви. «Что ж, Иосиф, да. Прощай».

В ту же секунду мотор Россино ожил, разорвав влажную ночь грохотом победоносного смеха. «И мне тоже смешно, — подумала она. — Это самый забавный день в моей жизни».

Россино ехал медленно, держась проселочных дорог и следуя тщательно продуманным маршрутом.

«Веди машину, я подчиняюсь тебе. Может, пора мне стать итальянкой».

Теплый дождик смыл большую часть снега, но Россино ехал с учетом плохого покрытия и того, что он везет важную пассажирку. Он кричал ей что-то веселое и, казалось, был в прекрасном настроении, но она не собиралась разделять его веселья. Они въехали в большие ворота, и она крикнула: «Это тут?», не зная. да и не задумываясь, что именно она имеет в виду, но за воротами пошла проселочная дорога, проложенная по холмам и долинам чьих-то частых владений, и они ехали по ней одни под подскакивавшей луной, которая раньше принадлежала только Иосифу. Чарли взглянула вниз и увидела деревушку, спящую в белом саване; ей показалось, что запахло греческими соснами, и она почувствовала, как по щекам потекли теплые слезы, тотчас высушенные ветром. Она прижала к себе дрожащее, незнакомое тело Россино и сказала:

— Угощайся тем, что осталось.

Они спустились с холма и выехали из других ворот на дорогу, обсаженную голыми лиственницами — совсем такими же, как во Франции. Затем дорога снова пошла вверх, и когда они добрались до перевала, Россино выключил мотор, и они покатили вниз по дорожке, в лес. Он открыл притороченный к сиденью рюкзак, вытащил оттуда сверток одежды и сумку и швырнул Чарли. В руке он держал фонарик, и пока она переодевалась, разглядывал ее при свете фонарика — был момент, когда она стояла перед ним полуголая.

«Если хочешь, возьми меня: я доступна и ни с кем не связана».

Она потеряла любовь и потеряла представление о собственной цели. Она пришла к тому, с чего начинала, и весь проклятый мир мог теперь обладать ею.

Она переложила свое барахло из одной сумки в другую — пудреницу, ватные тампоны, немного денег, коробку «Мальборо». И дешевенький радиоприемник с будильником — «Нажми на колесико громкости. Чарли, ты меня слушаешь?» Росснно взял ее паспорт и протянул ей новый, а она даже не потрудилась посмотреть, какое у нее теперь гражданство.

Гражданка Тутошнего королевства, родилась — вчера.

Она собрала свои вещи и сунула их в рюкзак вместе со старой сумкой и очками.

— Стой здесь, но смотри на дорогу, — сказал ей Россино. — Он дважды мигнет тебе красным.

После отъезда Россиио едва прошло пять минут, как она увидела меж деревьями свет. Ур-ра, наконец-то явился друг!