Чаепития и умение слушать

Уже после того, как с «делом Дельфина» было покончено, Смайли не раз упрекали, что именно тогда наступил момент, когда ему следовало снова обратиться к Сэму Коллинзу и – не миндальничая и не церемонясь – заставить его рассказать все, – что знает, а он этого не сделал. «Джордж таким образом мог бы значительно ускорить дело, – говорили люди знающие, – и выиграть жизненно важное время».

Чушь! Они сильно все упрощали.

Во-первых, время не играло такой уж существенной роли. Русская «золотая жила» и та операция, за которую переводились деньги, какой бы она ни была, тянулись годами, и можно было предположить, что, если никого не спугнуть, могла бы продолжаться еще столько же. Единственными, кто требовал действий, были влиятельные люди на Уайтхолле, сам Цирк и – косвенно – Джерри Уэстерби, которому пришлось еще пару недель томиться от скуки, доходя до полного одурения, пока Смайли тщательно готовился к следующему шагу. Кроме того, приближалось Рождество, а в это время всех обычно охватывает лихорадочное нетерпение. Ничто не указывало на то, что у самого Ко или в операции, с которой он связан, что-то меняется. «Ко и его русские деньги возвышались перед нами, словно гора, – писал впоследствии Смайли о „деле Дельфина“ в своем прошении об отставке. – Мы могли возвращаться к нему, когда нам угодно, проверяя и перепроверяя факты, но мы не могли сдвинуть его с места. Проблема была не в том, как подстегнуть самих себя, а в том, как подтолкнуть Ко к каким-то шагам, которые помогли бы понять его игру».

Вывод ясен: задолго до того, как это осознали все остальные, кроме разве что Конни Сейшес, Смайли уже понял, что девушка может оказаться главным рычагом и поэтому становится самой важной фигурой среди всех остальных действующих лиц – к примеру, гораздо важнее Джерри Уэстерби, которого в любой момент можно было заменить кем-то другим. Это было лишь одной из многих веских причин, почему Смайли решил сам приблизиться к ней настолько, насколько позволяли соображения безопасности. Еще одной причиной явилось то, что сам характер отношений между Сэмом Коллинзом и этой девушкой был по-прежнему неясен. Так легко сейчас, оглядываясь назад, сказать: «Это очевидно», но в тот момент ответ был далеко не так ясен и бесспорен. Кое-что подсказало досье Салли Кейл. Кое о чем Смайли удалось догадаться, заполнив кое-какие пробелы с помощью интуиции и анализа поведения Сэма; быстренько наведя в архивах справки о событиях, имевших место в прошлом, выявили кое-какие факторы, дающие ключ к пониманию проблемы, и нашли, как обычно, целый ряд аналогичных случаев; о многом поведал анализ донесении Сэма о его оперативной работе. Непреложный факт: чем дольше Смайли держал Сэма в стороне, тем ближе подходил к самостоятельному пониманию отношений девушки и Ко, девушки и Сэма – и тем прочнее становились позиции Смайли, с которых он мог вести диалог с Сэмом и требовать от него чего-то, когда они наконец снова встретились.

И кроме того, кто мог наверняка сказать, как повел бы себя Сэм, если бы на него попытались надавить? Правда, у «инквизиторов» случались удачи, но бывали и поражения. А Сэм был очень крепким орешком.

Смайли заботило еще одно немаловажное соображение, хотя великодушие не позволило упомянуть о нем в итоговом документе. В те дни, после краха, много призраков бродило по коридорам Цирка, и один из них – страх, что где-то здесь, в Цирке, затаился тот, кого Билл Хейдон назначил на роль своего преемника, тот, кого Билл сам привел сюда, завербовал и обучил, готовя именно на тот случай, когда он сам по тем или иным причинам сойдет со сцены. Действительно, с самого начала Сэма привлек к работе и продвигал Билл Хейдон. То, что потом Хейдон принес его в жертву, вполне могло быть сделано для отвода глаз. Кто тогда, в атмосфере недоверия и подозрительности мог с уверенностью сказать, что Сэм Коллинз, всячески пытавшийся добиться, чтобы его снова взяли в Цирк, не является тем самым человеком, на котором Хейдон остановил свой выбор и кому хотел передать эстафету предательства?

Вот почему Джордж Смайли надел плащ и снова покинул кабинет. Несомненно, он сделал это с охотой, ведь в душе он по-прежнему оставался оперативником – человеком, который любит делать все сам. Это признавали даже его враги.

В лондонском районе Излингтон (там, где раньше был старый поселок Барнсбери) с утра шел дождь. Смайли появился там, хорошенько подготовив свой визит, чтобы он ни у кого не вызвал лишних вопросов. На мокрых черепичных крышах викторианских коттеджей среди телевизионных антенн дефлекторы на каминных трубах казались птицами, которые нахохлились, чтобы согреться. Дальше, за коттеджами, виднелись очертания большого дома, который начали строить муниципальные власти, но забросили из-за недостатка средств. Его коробка так и возвышалась, окруженная строительными лесами.

– Господин?..

– Стандфаст, – вежливо ответил Смайли из-под зонта.

Достойные люди инстинктивно узнают друг друга. Господину Питеру Уэрдингтону, когда он открыл дверь, достаточно было окинуть беглым взглядом фигуру толстяка в насквозь промокшем плаще на пороге – черный, как у всех чиновников, туго набитый портфель с тиснеными буквами EIIR на пластиковом клапане, слегка неуверенный вид и поношенный костюм, как его добродушное лицо осветилось дружелюбной, приветливой улыбкой.

– Я вас жду. Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли. Министерство иностранных дел сейчас ведь находится на Даунинг-стрит? Как вы добирались? Наверное, на метро от Чаринг-Кросс? Проходите, пожалуйста, сейчас я заварю чай.

Это был человек, который раньше работал в частных школах, но потом перешел в государственную систему образования, потому что эта работа приносила ему большее удовлетворение. Негромкий голос, внушающий спокойствие и говорящий о постоянстве и надежности. Даже сама одежда, как заметил Смайли, проходя следом по узкому коридору, говорила о том, что на него можно положиться. Хотя Питеру Уэрдингтону было, наверное, всего тридцать четыре года, его плотный твидовый костюм являл собою категорию вечных – он мог считаться одинаково модным, а скорее, одинаково немодным так долго, как того пожелает владелец. Дом был без сада, окна кабинета выходили прямо на асфальтированную игровую площадку. Массивная решетка защищала окна. Площадка была поделена на две равные части высоким забором из металлической сетки. За ней стояло здание самой школы со множеством архитектурных украшений, построенное в начале века, во времена короля Эдуарда Оно было даже чем-то похоже на здание самого Цирка, но в него можно было заглянуть. Смайли заметил, что на первом этаже стены увешаны детскими рисунками. На втором сквозь окно просматривались деревянные подставки с пробирками для опытов по химии. Сейчас у детей была перемена, и девочки в гимнастических трико играли в мяч на

половине площадки. А мальчики за проволочной сеткой группами стояли на своей половине, как пикетчики у заводских ворот черные – отдельно, белые – отдельно. В кабинете повсюду лежали ученические тетрадки. На стене рядом с камином висел плакат с генеалогическим древом английской королевской семьи, с портретами королей и королев. Небо было затянуто тучами, и поэтому школа выглядела темной, словно поржавевшей.

– Надеюсь, вам не помешает шум, – прокричал Питер из кухни. – Я, по-моему, его теперь просто не замечаю. Вам с сахаром?

– Нет-нет. Без сахара, пожалуйста, – поспешно ответил Смайли с извиняющейся улыбкой.

– Боитесь лишних калории?

– В общем, да. Немного. – Смайли играл самого себя, как говорят в Саррате, только немного утрировал. Чуть-чуть более скромный и неприметный, немножко больше измученный заботами, деликатный, порядочный государственный чиновник, который достиг своего потолка к сорока годам и с тех пор так и остается на той же должности.

– Если хотите, есть лимон! – снова прокричал хозяин из кухни, гремя чашками и блюдцами, с которыми управлялся не слишком ловко.

– Нет-нет, спасибо, не надо! Только молоко.

На полу кабинета, покрытом вытертым ковром, лежали предметы, напоминающие о том, что здесь бывает еще один ребенок, дошкольник: кубики строительного набора и блокнот, исписанный детскими каракулями – бессчетно повторенными буквами Д и А. С лампы свисала картонная рождественская звезда. На грязно-желтых стенах – волхвы и ясли. Питер вернулся в комнату с подносом, на котором стояло все для чая. Мужчина он был большой и нескладный, с вьющимися, рано ставшими седеть каштановыми волосами. Хотя он долго возился с чашками, они были не слишком чистые.

– Вы очень разумно поступили, зайдя во время перерыва, когда я свободен, – сказал он. – Конечно, если можно сказать «свободен», когда нужно еще проверить все это. – Он кивком показал на ученические тетради.

– Я абсолютно уверен, что вас, учителей, сильно недооценивают, – проговорил Смайли, неодобрительно покачивая головой. – У меня у самого есть друзья – преподаватели. Они уверяют, что до полуночи сидят за проверкой тетрадей, и нет причин сомневаться, что так оно и есть.

– Значит, они принадлежат к тем, кто делает это добросовестно.

– Мне кажется, вас тоже можно включить в эту категорию.

Питер Уэрдингтон неожиданно расплылся в улыбке, ему было очень приятно слышать это.

– Боюсь, действительно так. Если уж за что-то берешься, то имеет смысл делать это хорошо, – сказал он, помогая Смайли снять плащ.

– По правде сказать, жаль, что не так уж много людей разделяет эти взгляды.

– Вам самому следовало бы стать учителем, – сказал Питер, и они оба рассмеялись.

– А как вы устраиваетесь с сынишкой? – спросил Смайли, усаживаясь.

– С Яном? Отправляю к бабушке. К моей матери, не ее, – пояснил он, наливая чай. Он протянул чашку Смайли. – А вы женаты? – спросил он.

– Да. Да, женат, и, пожалуй, можно сказать, очень счастлив в браке.

– Дети есть?

Смайли покачал головой и разрешил себе огорченно улыбнуться.

– Увы, – сказал он.

– Дети приносят массу огорчений, – совершенно справедливо заметил Уэрдингтон.

– Наверное, – ответил Смайли. – И все же очень жаль, что у нас нет детей. Это особенно ощутимо в нашем возрасте.

– Вы сказали по телефону, что у вас есть какие-то новости об Элизабет, – сказал Питер. – Я был бы очень благодарен вам, если бы вы рассказали мне то, что вам известно.

– Нет ничего такого, что внушало бы особый оптимизм, – осторожно сказал Смайли.

– Но надежду? Без надежды нельзя.

Смайли наклонился к черному пластиковому портфелю и открыл простенький замочек.

– А теперь я очень просил бы вас немного помочь мне, – сказал он. – Я ничего от вас не скрываю, но мы всегда стараемся исключить малейшие сомнения. Я по натуре человек очень осторожный и не стыжусь в этом признаться. Мы поступаем точно так же, когда получаем сведения об англичанах, умерших в других странах. Мы никогда не говорим ничего определенного, пока не будем а б с о л ю т н о у в е р е н ы. Имена, полученные при крещении, фамилия, полный адрес, дата рождения, если мы можем ее выяснить, – мы считаем своим долгом проверить все, абсолютно все. Просто чтобы иметь полную уверенность. Но, конечно, не причину, мы не устанавливаем причину – это дело местных властей.

– Спрашивайте, – с искренней готовностью сказал Уэрдингтон.

Заметив некоторую напряженность в его голосе, Смайли поднял голову и посмотрел на него, но честное лицо хозяина было повернуто от него, он делал вид, что внимательно рассматривает сваленные в углу старые пюпитры для нот.

Послюнявив большой палец, Смайли с деловым видом открыл досье, лежавшее у него на коленях, и перевернул несколько страниц. Это было досье Министерства иностранных дел с пометкой «Лица, местонахождение которых неизвестно». Лейкон раздобыл это досье у Эндерби под каким-то предлогом.

– Вы не возражаете, если мы пройдемся по всем деталям с самого начала? Разумеется, важны не все, а наиболее существенные. Я думаю, нет нужды повторять, что, если вы не захотите отвечать на какие-то вопросы, – это ваше право. Моя проблема в том, что я, видите ли, обычно этим не занимаюсь. Мой коллега Уэндовер, с которым вы встречались, сейчас, к сожалению, болен, а вы ведь знаете, мы не всегда тщательно оформляем бумаги и фиксируем а б с о л ю т н о в с е. Он – замечательный человек, но когда дело доходит до составления отчетов, на мой взгляд, он чересчур краток. Я не говорю, что небрежен, – упаси меня Бог! – совсем нет, но иногда из составленных им бумаг не очень легко понять, что за человек описан, каков по характеру, каковы его взгляды…

– Я всегда был абсолютно откровенен с вами. Всегда, – с некоторой досадой произнес учитель, все еще стоя лицом к груде пюпитров. – Таковы мои принципы.

– А я со с в о е й стороны могу заверить вас, что мы, в нашем министерстве, никогда не злоупотребляем оказанным нам доверием.

Вдруг стало очень тихо. До этого самого момента Смайли даже и в голову не приходило, что крики детей могут действовать так успокаивающе, а теперь, когда они прекратились и игровая площадка опустела, у него появилось ощущение, что чего-то не хватает. Прошло несколько минут, прежде чем он привык к тишине.

– Перемена закончилась, – объяснил Питер с улыбкой.

– Что вы сказали?

– Перемена. Когда дети пьют молоко с булочками. Благодаря налогам, которые мы все платим.

– Ну, во-первых, согласно записям моего коллеги Уэндовера – еще раз хочу подчеркнуть, что я отнюдь не критикую его, – в данном случае нет никаких оснований подозревать, что миссис Уэрдингтон ушла из дома по чьему-то принуждению… Нет, сначала выслушайте меня, пожалуйста. Дайте мне объяснить, что я имею в виду, когда так говорю. Пожалуйста. Она ушла добровольно. Она ушла из дому сама. Ее никто не пытался уговорить или обманом заставить сделать это, никто и никоим образом не оказывал на нее давления, действуя с противоправными намерениями. Такого давления, которое – скажем так – могло бы со временем и в установленном порядке стать предметом судебного разбирательства, ходатайствовать о возбуждении которого могли бы вы или другие лица против третьего лица, в настоящий момент пока не установленного?

Смайли знал, что чужое многословие вызывает у тех, кому приходится его терпеть, почти невыносимое желание говорить самому. И если они не прерывают вас прямо, то, по крайней мере, отвечают потом с большей страстью, словно давая выход долго сдерживаемой энергии. А Питер Уэрдингтон, будучи учителем и директором школы, отнюдь не привык выступать в роли слушателя.

– Она уехала одна, совершенно одна, и я считал, считаю и всегда буду считать, что она имела полное право так поступить. Если бы она уехала не одна, если бы это было связано с кем-то еще, с мужчиной, – видит Бог, все мы грешные люди, – это не имело бы абсолютно никакого значения. Достаточно ли полно я ответил на ваш вопрос? Дети имеют право на то, чтобы у них были и отец, и мать, – закончил он утверждением, с которым трудно спорить.

Смайли усердно записывал, но делал это очень медленно. Питер побарабанил по колену, потом захрустел костяшками пальцев, одним за другим, словно дал автоматную очередь, – это выдало его внутреннее нетерпение.

– Так, а теперь скажите мне, пожалуйста, господин Уэрдингтон, обращались ли вы с заявлением о том, чтобы официально было принято решение, что на вашем попечении остается…

– Мы всегда знали, что рано или поздно она покинет нас. Это подразумевалось. Я был ее якорем. Она называла меня «мой якорь». Или «директор школы». Я не возражал. Она не хотела меня обидеть. Просто она не могла заставить себя сказать «Питер». Она любила меня как идею. Не как человека, тело, душу, личность, даже не как партнера. А как идею, необходимое дополнение к личности, чтобы она могла чувствовать свою человеческую завершенность, Я могу это понять. Так выражалась ее неуверенность в себе, нужно было, чтобы ею восхищались. Если она хвалила кого-то, это было потому, что она хотела в ответ услышать похвалу себе.

– Понимаю, – сказал Смайли и снова что-то записал, как будто подписываясь под мнением, высказанным Питером.

– Я хочу сказать, что никто, женившись на Элизабет, не мог бы надеяться, что она будет полностью принадлежать ему. Это было бы противоестественно. Теперь я смирился с такой мыслью. Даже маленький Ян должен был называть ее Элизабет. И это я тоже понимаю. Она не могла вынести ощущение несвободы, которое создает слово «мама». Когда ребенок бежит за ней и зовет «мама». Это было слишком невыносимо. Тут уж ничего не поделаешь, это я тоже могу понять. Могу представить себе, что вам, поскольку у вас нет детей, трудно понять, как женщина, какой бы она ни была, мать, которую любят, о которой заботятся, которой даже не приходится работать и зарабатывать деньги, может так просто бросить своего собственного ребенка и до сих пор с того самого дня не прислать ему ни одной открытки. Возможно, вам это кажется непонятным и даже отталкивающим. Ну что ж, я смотрю на это иначе. Тогда – да, можете не сомневаться – мне было очень тяжело. – Он перевел взгляд на игровую площадку. Уэрдингтон говорил спокойно, в его голосе не было ни малейшего намека на жалость. Он мог бы так разговаривать с кем-то из своих учеников. – Мы пытаемся учить наших ребят тому, что все люди свободны. Свобода в рамках исполнения своих гражданских обязанностей. Пусть они развивают свою индивидуальность. Как мог я объяснить ей, кто она есть? Я просто хотел быть рядом – вот и все. Быть другом Элизабет. Ее долгим привалом: это еще одно словечко, которое она для меня придумала. «Мой долгий привал». Самое главное заключается в том, что у нее не было необходимости уходить. Она могла это делать здесь. Рядом со мной. Знаете, женщинам нужна какая-то опора. Без такой опоры…

– И вы с тех пор так и не получали никаких известий от нее самой? – мягко спросил Смайли. – Ни письма, ни открытки для Яна абсолютно ничего?

– Ни строчки, Смайли записал что-то.

– Господин Уэрдингтон, не знаете ли вы, бывало ли когда-нибудь, чтобы ваша жена использовала какое-нибудь другое имя или фамилию?

Почему-то этот вопрос активно не понравился Питеру Уэрдингтону и похоже было, даже привел его в весьма раздраженное состояние. Он возмутился, как будто ученик ему нагрубил на уроке, и поднял указательный палец, требуя тишины. Но Смайли поспешил продолжить:

– Например, свою девичью фамилию? Или, может быть, вашу фамилию в укороченном варианте, чтобы в неанглоговорящей стране было проще…

– Нет. Нет, нет и еще раз нет. Никогда. Вы должны понять то, что лежит в основе психологии человеческого поведения. О ней можно было бы писать в учебнике по психологии – классический случай: она не могла дождаться, когда сможет избавиться от родительской фамилии. Одна из главных причин, почему она вышла за меня замуж, – чтобы получить нового отца и новую фамилию. А когда она всего этого добилась, с какой стати было от этого отказываться? То же самое с ее фантазиями – с дикими, совершенно невероятными историями, которые она сочиняла и рассказывала. Она пыталась убежать из привычного окружения. А когда это произошло, когда она добилась этого, найдя меня, и обрела стабильность, которую я воплощаю, естественно, необходимость быть кем-то еще отпала. Она самореализовалась. Так почему же надо было уходить?

И снова Смайли не стал спешить. Он взглянул на собеседника, словно сам не зная, чего хочет, потом посмотрел в досье, перевернул последнюю страницу, водрузил на нос очки и перечитал последнюю запись – ясно было, что делает он это не в первый раз.

– Господин Уэрдингтон, если наша информация точна, а у нас есть все причины полагать, что это именно так, я бы сказал, что мы, по самым осторожным оценкам, процентов на восемьдесят уверены в этом. Да, я бы взял на себя смелость заявить это: ваша жена в настоящее время живет под фамилией Уэрд. И, что довольно любопытно, использует имя с немецким написанием – Л-И-З-А. Как мне говорили, произносится онотоже на немецкий лад – Лиза, а не Лайза. Я хотел бы знать, не можете ли вы подтвердить или опровергнуть это предположение, а также информацию, что она весьма активно занимается ювелирным делом и коммерцией на Дальнем Востоке и ведет дела в Гонконге и других крупных городах. Судя по имеющейся информации, она не стеснена в средствах, занимает видное положение в обществе и принята в достаточно высоких кругах.

Было очевидно, что Питер Уэрдингтон мало что понял из сказанного. Он уселся на пол – колени торчали так высоко, что мешали ему, и он никак не мог их опустить. Еще раз похрустев пальцами, он с досадой взглянул на пюпитры в углу, похожие на сваленные в кучу скелеты, и попытался заговорить прежде, чем Смайли закончил.

– Послушайте. Я прошу вот о чем. Чтобы любой, кто будет вступать в контакт с ней, правильно сформулировал главное. Я прошу, не надо воздействовать на ее чувства или взывать к ее совести. Это исключено. Нужно четко и ясно сказать, что ей предлагается, и еще, что ей будут рады. Вот и все.

Смайли, чтобы скрыть неловкость, сделал вид, что очень заинтересовался какими-то бумагами в досье.

– Ну, прежде чем мы дойдем до э т о г о, не могли бы мы еще немного разобраться с фактами и уточнить кое-что?

– Н е т никаких фактов, – резко ответил Уэрдингтон, снова попадая во власть раздражения. – Просто есть два человека. Сейчас, с Яном, три. А фактов в таких делах просто н е б ы в а е т. Н и в о д н о м, браке. Вот чему учит нас жизнь. Все отношения между людьми абсолютно субъективны. Вот я сейчас сижу на полу. Это – факт. Вы пишете. Это – факт. Ее мать все время мутила воду. Это – факт. Вы следите за моей мыслью? Ее отец – сумасшедший тип с буйной фантазией, которого давно пора отправить в психушку. Это – факт. Элизабет – не дочь царицы Савской и не незаконный отпрыск Ллойд Джорджа, что бы она там ни говорила. У нее нет диплома о прохождении курса санскрита, как она заявляла одной учительнице, в чем та по сей день уверена. «Когда же мы будем иметь удовольствие снова встретиться с вашей очаровательной женой, знатоком Востока?» Она знает о ювелирном деле ничуть не больше меня. И это – факт.

– Давайте уточним время и место некоторых событий, – произнес Смайли, словно разговаривая сам с собой. – Если можно, я хотел бы для начала проверить их.

– К вашим услугам, – послушно согласился Питер и подлил Смайли чаю из зеленого металлического чайника. Мел, которым школьные учителя пишут на доске, глубоко въелся в кончики пальцев его больших рук и казался такой же неотъемлемой частью его внешности, как и седина в волосах. – Правда, боюсь, на самом деле всю эту чепуху вбила ей в голову ее мать, – продолжал он тем же совершенно разумным тоном. – Все эти настойчивые попытки добиться, чтобы она стала актрисой, потом – балериной, потом – пристроить ее на телевидение… Мать всегда хотела, чтобы ее дочерью восторгались. Разумеется, потому, что она сама не сумела этого добиться. Все это совершенно естественно и психологически объяснимо. Почитайте Берна. Почитайте кого угодно. Это просто ее способ выразить свою индивидуальность. Через дочь. К этому нужно относиться с пониманием и уважением. Теперь-то я все это понимаю. С ней все в порядке, со мной все в порядке, со всем остальным миром все в порядке, с Яном все в порядке, и вдруг в какой-то момент она исчезает.

– Да, кстати, а вы не знаете, случайно, не пишет ли она матери?

Питер покачал головой.

– Мне жаль вас огорчать, но уверен, что нет. Ко времени своего отъезда она все поняла и не питала никаких иллюзий на ее счет. Полностью прекратила всякие отношения. Вот уж что я с полной уверенностью могу сказать, так это то, что в этом я ей помог, – барьер она преодолела. Единственное, что я сумел сделать, чтобы она стала хоть чуточку счастливее.

– Мне кажется, у нас нет адреса ее матери, – сказал Смайли, листая страницы досье. – Не могли бы вы…

Уэрдингтон громко, с расстановкой продиктовал ему адрес, как будто диктант ученикам.

– А теперь время и место некоторых событий, – повторил Смайли. – Пожалуйста.

Она ушла от него два года назад. Несчастный супруг назвал не только день, но даже и час, когда это произошло. Не было никакой ссоры – он терпеть не может ссор, – Элизабет слишком часто получала это удовольствие от матери, – они очень хорошо и спокойно провели тот вечер, можно даже сказать, как-то особенно хороша. Им захотелось какого-нибудь разнообразия, он повел ее ужинать в ресторан.

– Может быть, вы заметили его по дороге сюда? «Кноссос», рядом с «Экспресс Дэйри», кафе-молочной.

Они выпили вина, и вечер удался на славу. Эндрю Уилтшир, новый преподаватель английского, составил им компанию. Элизабет всего за несколько недель до этого заинтересовала Эндрю йогой. Они ходили вместе на занятия в центр Собелл и очень подружились.

– Она по-настоящему прониклась йогой, – сказал он тогда, одобрительно кивая седой головой. – Эндрю умел разговорить ее. Не слишком сосредоточен на себе и своих переживаниях, не склонен к самокопанию, какой-то очень земной…

Они вернулись домой втроем, он сам, Эндрю и Элизабет, в десять часов, потому что надо было отпустить няню, которая оставалась с ребенком, объяснил Уэрдингтон. Он сварил кофе, они послушали музыку, и около одиннадцати Элизабет поцеловала их обоих и сказала, что сходит к матери – узнает, как у нее там дела.

– Мне казалось, вы говорили, что она прервала всякие отношения со своей матерью, – мягко возразил Смайли, но Питер сделал вид, что не услышал его.

– Конечно, поцелуи для нее ничего не значат, – пояснил Уэрдингтон, чтобы ввести Смайли в курс дела. – Она целует всех – учеников, своих подружек, – она могла бы поцеловать мусорщика на улице – да кого угодно. У нее очень открытый и дружелюбный характер. Я повторяюсь, но еще раз скажу: она просто не может пройти мимо кого-нибудь. Я хочу сказать, что когда она встречается с какими-то людьми и у нее возникают какие-то – абсолютно любые – отношения с ними, онадолжна непременно покорить их. Даже со своим собственным ребенком, с официантом в ресторане… а потом, когда она добьется своего, они становятся ей скучны. Естественно. Она пошла наверх, взглянула на Яна и наверняка тогда же взяла в спальне свой паспорт и хозяйственные деньги. Она оставила записку, в которой было одно только слово – «Извините», и с тех пор я ее не видел. И Ян тоже.

– Э-э, а не получал ли Э н д р ю каких-нибудь известий от нее? – поинтересовался Смайли, снова поправив очки.

– С какой стати он должен был что-то получать?

– Вы сказали, что они были друзьями, господин Уэрдингтон. Иногда третьи лица играют важную роль в таких делах.

На слове " д е л а " он поднял голову и встретился со страдальческим взглядом честных глаз Питера Уэрдингтона: на мгновение с обоих словно сорвали маски. Кто за кем наблюдает? Смайли за Питером или наоборот? Возможно, все это – плод воображения, воображения человека, пережившего предательство и теперь всегда ожидающего предательского удара. Или он на самом деле ощутил, что между ним и этим слабым человеком на другом конце комнаты существует какое-то смутно осознаваемое родство страдающих душ? «Вам нужно создать л и г у обманутых мужей, которые полны жалости к себе. Вы все полны этого наводящего тоску ужасного сострадания!» – как-то раз бросила ему Энн.

«Ты никогда не знал свою Элизабет, – подумал Смайли, все еще глядя на Питера Уэрдингтона, – а я так никогда и не узнал свою Энн».

– Вот и все, что я могу вспомнить, – сказал Питер. – После этого – провал в памяти.

– Да, – откликнулся Смайли и, сам того не замечая, прибег к спасительной фразе, которую не раз в течение их разговора произнес Уэрдингтон. – Да, я понимаю.

Он встал, собираясь уходить. На пороге комнаты, в дверях, стоял маленький мальчик. У него был уклончивый и враждебный взгляд. Полная безмятежная женщина стояла сзади, поддерживая его за кисти поднятых кверху рук: казалось, она держит его на весу, но на самом деле он стоял на ногах.

– Посмотри, вот и папа, – сказала женщина, глядя на Уэрдингтона приветливыми карими глазами.

– Привет, Дженни. Это господин Стандфаст из Министерства иностранных дел.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Смайли. Они обменялись еще несколькими ничего не значащими фразами; Смайли пообещал, что, если у них появится какая-нибудь новая информация, он сразу же даст знать, и через несколько минут откланялся.

– Счастливого вам Рождества, – прокричал ему вслед Питер.

– Да-а, конечно. И вам тоже. Всем вам тоже очень счастливого Рождества. И не только этого, но и многих других.

В придорожном кафе обязательно кладут в чай сахар, если специально не попросишь не делать этого. Каждый раз, когда женщина-индианка наливала чай, маленькая кухонька наполнялась паром. Мужчины, сидевшие по двое и по трое, молча ели свой завтрак, обед или ужин в зависимости от того, когда у каждого из них начался этот день. Здесь тоже чувствовалось приближение Рождества. Шесть засаленных разноцветных стеклянных шаров висели над прилавком для создания праздничной атмосферы, к стене был прибит сетчатый чулок – с просьбой о пожертвованиях для парализованных детей. Смайли держал перед собой вечернюю газету, но не читал ее.