14

Обед был простой, но гетман за время походной жизни привык к такой пище, даже любил ее. Для Конецпольского накрыли отдельный стол в покое на нижнем этаже, который своей задней стенкой упирался в глиняную гору. Угощал гетмана сам полковник чигиринских реестровых казаков Загурский.

После обеда гетман снова заторопился в путь. Уже на ходу напомнил Загурскому, чтобы бесперебойно снабжали провиантом гарнизон в Кодаке и каждую неделю меняли жолнерские постои у местных жителей.

Спускались сумерки, пустели улицы. Только на площади перед староством, где обедал Конецпольский, толпились казаки из свиты коронного гетмана.

Полковник надеялся, что гетман больше не вспомнит о писаре Хмельницком. А Конецпольский, выйдя во двор и поджидая джуру с конем, все-таки спросил:

— Па-ан Хмельницкий еще не при-ибыл?

— Да, вашмость, до сих пор его нет, — ответил Загурский.

— Посылали за-а ним? Верну-улся ли джура, что доложил? — настойчиво спрашивал гетман.

— Да, уважаемый… — запнулся полковник.

— Так посылали и-или не-ет, па-ан?.. — допытывался Конецпольский, еще больше заикаясь.

— Джура, вашмость… до сих пор…

— Не-е ве-ернулся! Пло-охие у вас джуры, пан Загурский! Выну-ужден буду прислать вам более исполнительных! Очевидно, мне надо было самому ра-аэобраться в писарских делах полка… Но е-если до-онесе-енне о пане Хмельницком действительно направили ко мне… Нех пан полковник позаботится о том, чтобы сле-едом за мно-ой приехал в Броды пан Хмельницкий… А сейчас по-о коням! — скомандовал и по-военному легко вскочил в седло. И в ту же минуту выехал со двора староства.

Конецпольский не заметил, как за воротами староства от свиты полковника отделился его джура Сидор Пешта и поскакал на взгорье, по дороге, ведущей в Субботов. Полковник только сейчас облегченно вздохнул: «Что дальше будет, увидим! А пока что встречу субботовского писаря с коронным оттянул на долгое время…» Загурский был уверен, что коронный гетман сразу же уедет на Инфляндскую войну, а со временем и совсем забудет о Хмельницком.

Над Чигирином уже сгущались сумерки, когда конный кортеж Конецпольского тронулся в путь. Небо было затянуто тучами, надвигалась темная, безлунная ночь, но гетман не обращал на это внимания. В его полной забот и хлопот военной жизни стирались грани между днем и ночью. Он лучше поспит днем, чем упустит ночь, чтобы скрыть свои переезды. У первого гетмана всегда неотложные, важные дела. У него первое кресло в сенате, каштелянство в Кракове! Ему некогда нежиться на мягких подушках! Тем более в казацких краях. Здесь не поспишь, и гетману в самом деле лучше ночью передвигаться по этим степным дорогам вдоль Днепра.

Только когда гетман подъезжал к реке Тясьмин, в небе появились светлые полосы, возвещавшие о восходе луны.

15

Во дворе хлопотали Ганна и Мелашка, снаряжая Богдана в дальнюю дорогу. Утро было особенное, — может, последнее теплое утро с первой холодной росой. Вот-вот роса превратится в утренние заморозки.

— Если думаешь взять с собой хлопцев с подменными лошадьми, то лучше бери кого-нибудь из казаков. Может быть, из полка попросил бы… — советовала более опытная Мелашка.

— Упрошу Назруллу поехать со мной, — сказал Богдан, седлая своего любимого, черного, как воронье крыло, коня.

— Ведь только что приехал из похода… — сочувственно начала Ганна.

Но в это время на крыльце появился Назрулла. Он щурил глаза от яркого солнца, поднявшегося из-за Днепра.

— О, Назрулла! Наверно, мы разбудили тебя? — как бы извиняясь, сказал Богдан.

Назрулла приехал днем. Хвастливый джура полковника Загурского Сидор Пешта так и не разглядел в темноте, кто гостит у Хмельницкого.

Богдан и сам собирался заехать в полк объясниться. Но теперь решил немедленно ехать догонять Конецпольского и просил джуру известить об этом полковника. Но что делать с Назруллой? Задержаться еще на денек или уговорить Назруллу поехать с ним? Только женщины, особенно Мелашка, не советовали поступать так: Назрулла — турок, из-за него можно нарваться на неприятности.

— Разве ведаешь, как сложится дальше судьба, — советовала Мелашка. — Сегодня они тебя спихнули с должности писаря, а завтра придерутся к турку, да еще из реестра исключат! Тогда, как говорится, скачи, враже, как пан каже…

— Да и теперь этот проклятый пан говорит: скачи, — чтоб он сам с Ненасытца вниз головой скакнул! Ну хорошо, хорошо, матушка, — примирительно улыбнулся Богдан. — Я один поеду на свидание с гетманом. Только один, потому что мне надо поговорить кое о чем с… вельможным гетманом.

Назрулла приехал из Запорожья, куда недавно вернулся после похода на турецкое побережье. За Порогами встретил его Иван Сулима. С шумом и с песнями ворвался полковник со своими нереестровыми казаками на Сечь.

Молодой и горячий по своей натуре Богдан и сам толком не знал, кто он теперь — писарь или сотник. Или, может, вообще никто — вольный казак, как Сулима! Скупой рассказ Назруллы увлек Богдана, будто разбудил ото сна. Назрулла рассказал ему о своем трудном походе с казаками к южным берегам Черного моря, о возвращении с ними на Сечь, как к себе домой. Нет у него собственного очага на родине, там только злые и непримиримые враги! С каким-то берущим за душу юмором говорил Назрулла и о том, что теперь он не мусульманин, а стал каким-то «уфак руслар» — маленьким русином.

— Мне бы теперь, Богдан-ака, только драться со своими врагами, с палачами моей жены и сына! Вот к чему стремится моя душа. Веришь, Богдан-ака, только к бесстрашному Ивану Сулиме с его пламенной ненавистью к поработителям тянусь я всей душой и нахожу хоть какое-то утешение!

— Но это — кровь! Беспрерывная война, брат мой! Осел бы ты хотя бы и тут, у нас в Субботове. Подыскали бы мы тебе жену…

— Моя Азанет!.. Ох, моя Азанет, Богдан-ака… Никто не заменит ее! А ты поменял бы свою?

— Я женат, имею детей, — смущенно ответил Богдан.

— А разве я не знаю, разве ты не делился со мной своими переживаниями из-за рахиб-хоне?[52] — И Назрулла, как заговорщик, оглянулся, боясь, как бы не подслушали их разговор женщины.

— Не нужно, брат, мутить голову воспоминаниями! Рахиб-хоне умерла тогда, когда еще не родилась… Фатих-хоне! Была еще и Ганна… — вздохнул Богдан.

И взмахнул рукой, чтобы Назрулла замолчал.

— Между прочим, признаюсь, и мне очень хочется повидаться с Иваном Сулимой.

Ганна и Мелашка не советовали Богдану идти наперекор воле гетмана.

— Куда приклонить голову полковнику Сулиме зимой? Еще успеешь побывать в Запорожье! — настойчиво советовала Мелашка. — А гетман торопится на Северную войну, говорил джура полковника. Можешь и не застать, опоздать…

— Пожил бы ты, Назрулла-ака, у меня, отдохнул бы, пока я вернусь!.. — заколебался Богдан. Мозг сверлила мысль: «Правильно советует Мелашка!» — Поговорили бы и о твоих делах.

— За отдых тешеккюр едернм![53] Я тоже должен, как и ты…

— Да ты же вольным казаком теперь стал… Даже старшиной! Оставайся у меня, подожди. Вместе потом поедем на Сечь. Хочу тоже посмотреть на эту чудо-крепость, которую построил Конецпольский перед Кодацкими порогами!..

— Казак называет эту крепость… ах, шайтан, забыл слово. Ага… собачьим ошейником на казачью волю! — по-украински закончил Назрулла.

Богдан засмеялся. Но вдруг его задел за живое «ошейник»! Кого же стерегут эти нанятые гетманом французы, кому преграждают путь — казакам на море или… им же с Запорожья на Украину?..

Богдан не высказал вслух своих мыслей. Но он так выразительно пожал плечами, что Назрулла без слов понял его. Оба улыбнулись. Богдан сдвинул на затылок свою новую смушковую серую шапку с красным шлыком, поправил саблю.

Они вместе садились на коней во дворе. Прощались уже за воротами. Трое подменных лошадей с казаками обогнали их и поскакали по лесной дороге на запад.

16

На шестой день быстрой езды по дорогам двух воеводств Богдан наконец подъезжал к гетманскому имению в Бродах. Станислав Конецпольский очень любил родовое имение и селение Броды, подаренное ему Лукашем Жолкевским.

Вскоре в низине показалось известное в стране роскошное имение гетмана, окруженное хуторами посполитых. Как и следовало ожидать, оно было обнесено высоким валом и дубовым забором с каменными башнями, где размещалась военная охрана. Дорога круто огибала крепость, почти с трех сторон опоясанную рекой. Эта живописная река действительно могла вдохновить Якуба Собеского написать знаменитый стихотворный панегирик коронному гетману…

Тут билось военное сердце Речи Посполитой.

Вначале никто не обращал внимания на четверых казаков с тремя подменными лошадьми в поводу. Но чем ближе подъезжал Богдан с казаками к имению, тем чаще встречались или обгоняли их гонцы, скакавшие группами и в одиночку. Их одежда, казацкие шапки с длинными, красного цвета суконными шлыками, турецкие седла, а у молодого стройного старшины и турецкая сабля на украшенном серебром поясе — все это не могло не интересовать гонцов гетманских войск. С какими вестями приехали казаки из Запорожья?

Еще издали Богдан заметил, что ворота в главной башне открыты. Двое жолнеров, стоявших у ворот, преградили Богдану путь.

— Кто вы? Пан гетман приказал останавливать каждого, кто проезжает тут, — сказал один из них с польским акцентом.

— Писарь Чигиринского полка… — начал было Богдан.

— А, прошу пана. Белено принять пана чигиринского писаря в главных покоях, — спохватился второй жолнер и тут же подошел к стоявшему в стороне оседланному коню. — Его милость пан гетман только сегодня в обед прибыл с Запорожья. Осматривал там крепость, построенную французскими инженерами.

Жолнер оглянулся, не подслушивает ли его кто-нибудь, но все же продолжал бормотать, уже сидя на коне. Он рассказывал обо всем, что ему было известно о жизни во дворце и вне его.

Не преминул сообщить Богдану и об увлечении короля сиротой Вишневецкой, и какой переполох вызвало оно у шляхты. Ведь, говорил жолнер, король должен был жениться на иностранке, дочери одного из великих монархов Европы!

— Этот брак, говорят шляхтичи, укрепил бы Речь Посполитую, сблизив ее с каким-нибудь могущественным государством Европы… — восторженно объяснял жолнер Богдану.

Наконец разыскали дворецкого. Вскоре пришел и Скшетуский, первый адъютант гетмана. Он устроил Хмельницкого в новом флигеле возле большого дворца. Скшетуский приставил к Богдану жолнера, чтобы тот прислуживал ему. Казаков же, приехавших с ним, приказал разместить на хозяйственном дворе.

— Его милость пан гетман приглашает пана сотника на прощальный ужин.

— Прощальный? — переспросил Богдан. Хотя еще в Субботове он узнал от джуры Сидора Пешты, что Конецпольский спешит на Инфляндскую войну.

— Да, уважаемый пан, прощальный. Его милость коронный гетман отправляется завтра к войскам в Варшаву, а оттуда — в Инфляндию…

Когда сын гетмана, Александр Конецпольский, по поручению отца сопровождал Богдана в большой, называвшийся Триумфальным зал, где был накрыт стол на сотню персон, с ними повстречались уже отправляющиеся в войско польские старшины и сам Лукаш Жолкевский. Следом за ними шли несколько полковников в форме немецких драгун и пушкарей польских полков и старшин ротмистр казацких полков.

— Пан Жолкевский с драгунами и польскими полками отправляется в Скалю, что на Подольщине, — полушепотом сообщил Богдану сын гетмана. — А тот солидный пан, в казацкой форме, полковник Вовк, возглавляет казаков. Он уезжает на московскую границу.

— Разве там до сих пор еще воюют? — удивленно спросил Богдан, делая вид, что ему об этом ничего не известно. О Вовке не особенно лестно отзываются казаки…

— Да, уважаемый пан, воюют. Сам король прямо из Львова поскакал в Смоленск с отборными частями гусар и казаков.

Николай Потоцкий радушно встретил Богдана. Поздоровался с ним за руку и еще раз отрекомендовал его сыну Конецпольского. Даже странно! Будто и не было между ними размолвки из-за постройки крепости в Бродах.

— Рад выполнить поручение брата Стася — сердечно встретить пана Хмельницкого.

— Дай бог полного здравия пану сотнику! — крикнул из толпы гостей вездесущий Адам Кисель.

Все говорило Богдану, что гетман решил поговорить с ним. «Не иначе как собираются сосватать писарем в Белоцерковский полк…» — догадывался Богдан.

— Дзенькую бардзо… — начал Богдан, но умолк на полуслове. К ним приближался сам хозяин дома.

— Приве-етствую пана сотника! — прервал его Конецпольский. — Как кстати и своевременно. Мне нужно по-оговорить с паном… Санек! — обратился он к сыну. — Поса-адишь пана со-отника рядом со мной справа, — и отошел к другим гостям.

А дальше все пошло так, как в бурном течении Днепра, прегражденного порогами. Богдан не привык к званым обедам у высокопоставленных хозяев. Разве в такой обстановке будешь говорить с коронным гетманом о своих делах, как он наметил в Субботове! Приходилось пить и есть. Прислушивался к разговорам. Но Богдану, окруженному шумными, хвастливыми сановными деятелями Речи Посполитой, трудно было разобраться в том, что они говорили. Он улавливал только обрывки фраз, отдельные выкрики подвыпивших гостей гетмана. Справа от него солидная дама убеждала сидевшего напротив нее сенатора Фирлея:

— А слишком возомнившую о себе дочь Вишневецкой я бы посадила в темницу! Видите ли, захотела стать королевой отчизны.

— Не волнуйтесь, любезная пани! — несколько раз пытался успокоить сенатор Фирлей негодующую сановницу. — Своего брата женю на этом золотце — дочери Регины Могилянки! Все уже улажено, и… до скандала мы не допустим.

Именно в этот момент гетман, отпивший уже в который раз из бокала за свое здоровье, повернулся к Богдану. Повернулся только для того, чтобы скороговоркой сказать:

— Пан сотник не освобожден от писарства в полку, а только временно отдыхает… Советую пану за-анять должность писаря в Белоцерковском полку! Чу-удесная перспектива со временем стать генеральным писарем!

— О нет, нет! — так же поторопился с ответом и Богдан. — Искренне благодарен вашей милости за заботу. Какой из казацкого сотника писарь? Прошу оставить меня в Чигиринском полку. Ведь я считаюсь там сотником. Пускай им и останусь, — старался он смягчить свой отказ.

Конецпольский, очевидно, не ожидал отказа. Он резко, всем корпусом подался к Богдану, так что кресло под ним заскрипело. Только долг вежливости сдерживал его.

— Это де-ело ваше, пан. Но как бы не пришлось раскаяться.

А к гетману в это время подошел прославившийся своей жестокостью и воинственностью на Украине поручик Самойло Лащ. Он сказал что-то на ухо гетману, который наклонился к своему любимцу. Еще не дослушав Лаща, захлопал в ладоши, требуя внимания:

— Ува-ажаемые панове! Разрешу себе по-охвастаться политикой нашего правительства в о-отношении турок. По нашему на-астойчивому требованию, — и он вызывающе посмотрел на Богдана, — султан ка-азнил отчаянного сорвиголову, врага Речи Посполитой, Аббас-пашу Эрзерумского!

Гости громкими аплодисментами встретили сообщение коронного гетмана. Их поддержал и Богдан.

— Но наш восточный со-оюзник поставил одно условие и требует за это выкуп, то есть га-арач, в том же виде! Ко-ого же, спрашиваю вас, ува-ажаемые панове, мы до-олжны казнить, чтобы выполнить условия соглашения с су-у-ултаном?!

Гости за столом умолкли.

— Нужен равноценный государственный преступник!..

Гетман обвел пристальным взглядом окаменевшие лица единомышленников и советчиков, словно изучал, на кого из них можно положиться в этом деле.

Затем обратился к Лащу, до сих пор еще стоявшему позади него.

— Музыку! — приказал он, нервно садясь в кресло.

Именно Самойлу Лащу он и мог довериться. В нужный момент тот всегда находил для него как героев для награды за храбрость, так и преступников для четвертования.

17

С чудесных внутренних балконов высокого зала с гипсовыми купидонами на резных перилах, покрашенных золотистой краской, словно ворвавшись сквозь неожиданно открывшуюся дверь, грянула музыка — любимый хозяином краковяк. И тотчас, будто по призыву знатного хозяина, из-за стола поднялись дамы. Их было не так много на этом деловом прощальном ужине. К паненкам и молодым дамам подбегали сразу несколько кавалеров, приглашая их на танец. Всем хотелось блеснуть перед гетманом.

Богдан хотел было подняться из-за стола, но не затем, чтобы танцевать.

Когда-то, во время учебы во Львовской коллегии, он очень любил этот темпераментный и гармоничный танец. Но танцевать здесь, где музыканты подлаживаются под настроение хозяина дома, а танцующие стараются развлечь его, Богдан не собирался.

— О, пан Богдан!..

Хмельницкий резко обернулся, узнав голос, словно долетевший к нему из глубин истории. Это была та, с которой он, на свою беду, в Каменце находил утешение не только в танцах. Дама располнела, под глазами появились мешки, но одета все так же изысканно, по последней парижской моде.

Богдан обвел взглядом зал. Несколько пар уже вошли в круг. Вдруг к Богдану повернулся Конецпольский. Та же закаменевшая улыбка, деланное спокойствие. Он наклонился и шепотом посоветовал:

— Не ре-екомендую та-анцевать сотнику с пани Потоцкой… — и умолк, о чем-то думая. Богдан понял, что гетман хочет поговорить с ним. — Сейчас я до-олжен покинуть гостей. Завтра на заре о-отправляюсь в Варшаву, а оттуда в Инфляндию. Еще днем направил я гонца с нака-азом оставить вас сотником Чигиринского полка! Мой сын составит вам здесь компанию.

Гетман тяжело, будто нехотя, поднимался с кресла, положив руку на плечо сына, и, не прощаясь с гостями, направился через зал к выходу, пробиваясь сквозь толпу танцующих. Поручик Скшетуский освобождал ему путь. За гетманом последовал и Лащ.

Почти у выхода гетман увидел полковника Николая Потоцкого.

— Пожалуйста, па-ан Николай, оставайтесь вместо меня гостеприимным хозяином. И-и… пусть этот казацкий сотник завтра же… — и опустил вниз руку, словно выметал за дверь мусор, — отправляется в полк! — сказал Конецпольский и вышел из зала.

Богдан следил глазами за Конецпольским, пока он не вышел из зала. Его интересовал не так гетман, как его слишком аффектированный поручик Самойло Лащ. Он хорошо знал, какой невыдержанный и своевольный этот развратный воин. Недобрая слава ходила в стране об этом человеке. Он нужен был гетману, несмотря на его недобрую славу среди иезуитов. Безумная воинская удаль Лаща больше импонировала воину гетману, чем все эти баниции и проклятия!

— Пан Богдан, кажется, не желает танцевать со мной? — снова услышал он позади себя знакомый голос пани Потоцкой.

Богдан резко обернулся, словно пойманный с поличным. А ему на плечи дружески опустилась рука полковника Николая Потоцкого:

— Пану сотнику сейчас, очевидно, не до танцев, хе-хе-хе… Его милость гетман просил меня развлечь вас. Если завтра утром пан сотник захочет отправиться в полк, сопровождающие уже выделены. Вместе с паном Хмельницким поедут пятеро гусар, которые возвращаются в свои сотни при Чигиринском полку.

— Бардзо дзенькую пана полковника. Действительно, хотелось бы выехать завтра пораньше, — и откланялся даме, не поддаваясь на соблазн. Поскорее домой, домой!

Он старался не смотреть на ее оголенные плечи, на лицо. И отошел в сторону, давая проход запыхавшемуся джуре полковника. У жолнера был такой встревоженный вид, что, казалось, он вот-вот закричит «караул».

— Минутку внимания. Прошу выслушать меня, пан полковник! — воскликнул взволнованный джура, обращаясь к занятому разговором полковнику. — Беда, ваша милость… Запорожский бандит, полковник Иван Сулима ворвался в Кодацкую крепость! Он уничтожил весь французский гарнизон, разрушил крепость!.. — захлебываясь, выпалил джура.

— Зачем так кричать! Кто об этом сообщил? Комендант крепости? — гневно спросил полковник.

— Трое жолнеров и спасшийся драгун только что прискакали в сопровождении отряда чигиринских реестровых казаков! Коменданта крепости, полковника Мариони, казаки зарубили. Там бунт…

— Пресвятая дева! Какой-то Сулима… крепость, построенную французскими инженерами!

— Разрушил дотла, панове… — продолжал джура.

Богдан был уже за дверью, когда из зала бросились бежать гости. Казалось, Сулима потряс стены и этого замка коронного гетмана. Богдан с трудом сдерживал улыбку и в то же время был потрясен этой страшной вестью.

— Слышали, пан сотник? Ваш неприкаянный Сулима бунтует. Такую крепость снести! — с упреком бросил Богдану сенатор Кисель.

— Руками построено, руками и разрушено, не так ли, уважаемый пан сотник?! — напомнил Потоцкий фразу, сказанную Богданом в Бродах.

— Так говорили и сарацины, разрушая Карфаген, уважаемый вельможный пан полковник, — не задумываясь ответил Богдан, с трудом удерживая душевное равновесие.

Теперь гетману есть кого осудить, чтобы выполнить условие султана, казнившего Аббас-пашу. Немедленно в Чигирин, к верным казакам, если они еще остались! Надо срочно спасать Сулиму от топора палача!

18

Богдан отказался от сопровождения гусар. Да и Потоцкому сейчас было не до этого. А Богдану теперь хотелось побыть наедине со своими думами. Ведь есть над чем ломать голову, о чем поразмыслить сотнику Чигиринского полка реестровых казаков. Они ведь ревностно осуществляют политику Речи Посполитой, стремящейся покорить запорожцев.

Хмельницкий узнал от маршалка гетманского дворца, по какой дороге срочно отправляется на Украину полковник Потоцкий с двумя тысячами королевских, хорошо вооруженных войск. Даже пушки берет с собой и… ксендзов для принятия покаяния от… окатоличенных перед казнью казаков.

Казнь на колах, четвертование! Неужели украинский народ вечно будет умирать по воле польских шляхтичей? Колы, четвертование! Даже мороз по коже пошел у Богдана от таких страшных мыслей.

Но за что же? Неужели только за то, что украинцы противятся католицизму, хотят сами управлять своим государством? Своим, освященным традициями отцов и дедов православным украинским государством!..

И тяжело вздохнул, словно отгонял от себя эти берущие за душу мысли.

— А какие это традиции отцов и дедов? — вслух спрашивал себя он, посмотрев на своих казаков. — Нет у нас традиций, хотя мы на словах и гордимся ими! Наливайко только начинал борьбу за них, выискивал и… погиб, едва провозгласив лишь пламенные призывы…

Глядя на широкую степь, девственный лес и безграничное небо, он старался отвлечься от назойливых мыслей, от тяжелых воспоминаний и раздумий.

Богдан спешил, подгоняя своих казаков, меньше отдыхая ночами. Иван Сулима! Так и не нашел он с ним общего пути. Слишком узкими становятся эти общие пути и продолжают суживаться так, что и одному трудно пройти… Надо искать других путей! Только застать бы Ивана Сулиму на Днепре и спасти его! Пускай снова отправляется хоть к самому Люциферу на шабаш или…

На Дон! Сулиме под стать эти прославленные русские донцы! Непременно надо отправить его на Дон, и немедленно!

На третий день к вечеру они добрались в Белую Церковь. Никого не расспрашивая, поехал по знакомой улице вдоль Роси к старому казаку Митрофану. Как давно он не был у него. Даже вздрогнул, вспомнив, что к человеку неизбежно приходят и старость и смерть.

Во дворе казака Митрофана вокруг плетеных яслей стояло шестеро оседланных коней. Кони были взмылены, ноги и хвосты их забрызганы грязью. Даже коновязь показалась знакомой, вроде как в Чигирине.

Кони приподняли головы, заржали, увидев лошадей Богдана.

— Хорошая примета! — промолвил Богдан, соскакивая с седла и передавая поводья казаку. — Как своих встретили.

19

Хата Митрофана стояла фронтоном во двор. Богдан обогнул пристройку и вошел в хату. Иван Золотаренко, сидевший в красном углу, сразу увидел его.

— Хлопцы, смотрите, Богдан! — будто испугавшись, воскликнул Золотаренко, поднимаясь из-за стола.

Богдан удивился: пятеро оседланных, взмыленных коней, а в хате — целый десяток казаков! И будто растерялся от такой неожиданной встречи. В то же время и радовался и смущался. Когда поднял руку, чтобы снять шапку с головы, больно ударился о потолок низенькой хаты, словно впервые был здесь, и шапку снял уже левой, предусмотрительно нагнувшись.

— Дай бог здоровья братьям казакам, благополучно вернувшимся из похода! — произнес Богдан, присматриваясь к ним.

Казаки обступили его. Здоровались, обнимались. Богдан расцеловался с Золотаренко. Больше двух лет не виделись они, после того как на Новый год распрощались в Субботове.

Потом Богдана усадили в красном углу рядом с их старшим, подали ему ложку и заостренную палочку для галушек. Все это растрогало Богдана. Он искренне обрадовался встрече с казацким командиром, который был в том походе вместе с… Иваном Сулимой.

— Печально у нас, брат Богдан, как на кладбище.

— Пропади они пропадом, проклятые ляхи… — отозвался с другого конца стола Карпо Полторалиха.

Только по голосу узнал его Богдан в полумраке. Карпо отвернулся, произнося последние слова, чтобы скрыть свое волнение. Богдан понял: в Белой Церкви уже все известно. А сам вел себя так, словно ничего и не понимал.

— Полковника нашего, Ивана Сулиму, рассказывают казаки, присланные из Запорожья…

— Что с Иваном? — торопил Богдан. — Неужели уже схватили?

— В беду попал наш полковник, — поднялся Золотаренко, сидевший рядом с Богданом. — Он согласился возглавить запорожцев и реестровых казаков… Напал на эту проклятую крепость, что построили французы для Польши у нас. Ни пройти, ни проехать запорожцам по родной земле, говорят вот хлопцы. Стали ловить казаков возле порогов, издеваться над ними, морить голодом в казематах крепости. Несколько человек до смерти замучили и выбросили, как падаль, на посмешище. Голодных волков собирают возле крепости, подкармливая их трупами наших людей… Да пускай они сами расскажут.

Поднялся моложавый, но с длинными запорожскими усами статный казак, сидевший рядом с Полторалиха. Бросил на стол ложку и повернулся лицом к окнам. Богдан вскочил как ужаленный и тут же сел. Он узнал Романа Харченко из Голтвы. «Смутится ли казак, увидев меня?» — подумал Богдан.

— Да что тут говорить, — услышал Богдан знакомый, будто родной голос, как тогда, возле скованного льдом Днепра… — Вот и построили ляхи возле Кодака чертов перелаз! Ни в Сечь, ни с Сечи нельзя выйти казакам. Французы оттуда видят все, что делается в степи, и каждого казака задерживают их головорезы. Беги что есть мочи в степь или же… рубись с ними, как с турками! Потому что договориться с ними нельзя. У них есть скорострельные ружья-мушкеты. Сами они откормленные, свежие, на хороших конях, — разве удерешь от них? Да вроде и неудобно казакам на родной земле воевать с французами! А они не стыдятся. Ловят, проклятые, пытают в подземельях крепости наших людей, глумятся над ними. Ну, и подговорили наши кошевые атаманы полковника Сулиму. Целый полк набрался добровольцев среди нашего брата запорожца под началом Сулимы. Даже некоторые реестровые казаки пристали к ним!..