15

Хмельницкого сопровождали уже не трое друзей, с которыми он бежал из Варшавы. Теперь его отряд состоял из девяти казаков-смертников. Так называли они себя не потому, что хотели порисоваться.

— Сами погибнем, но не отдадим на поругание шляхте полковника Хмельницкого, — говорили они в минуту откровения.

Эти молодые смелые парни ненавидели панских гайдуков, которые преследовали их в хуторах и на дорогах Приднепровья. Таких казаков много на Украине, они ждут только клича, чтобы объединиться, а если понадобится, то и погибнуть в смертельной схватке с ненавистными шляхтичами.

С Богданом был и Петр Дорошенко. Ему еще не приходилось самостоятельно водить казаков в походы, но он был прирожденным атаманом. Это сразу заметили его товарищи. И как загорелся он, когда Хмельницкий поручил ему такую рискованную операцию. Видя рвение своих товарищей, Хмельницкий предупредил их, что успех обеспечит только внезапность и доверие друг другу.

Друзья Хмельницкого вывели лошадей из яра. Петр Дорошенко первым вскочил на коня. В тот же миг по его знаку прозвучали несколько беспорядочных выстрелов. Возглавляемый Дорошенко отряд на отдохнувших лошадях галопом проскакал на восток. Гусары зорко следили за каждой хатой. Полковник Скшетуский чувствовал, что Хмельницкий непременно заглянет в этот хутор. Ведь тут жила у отца Ганна Золотаренко, а он слышал, что Хмельницкий неравнодушен к этой молодухе.

Услышав стрельбу, Скшетуский решил, что его люди вступили в бой с противником. И всех гусар, окружавших хутор, он бросил к предполагаемому месту боя.

Хмельницкий тоже прислушивался к затихающему шуму, поднятому Дорошенко. А сам, словно прикованный, стоял, держа за поводья встревоженного коня. Но тут же опомнился, ибо стоять здесь — значит ждать секиры палача!

Время от времени раздавались выстрелы, удалявшиеся в сторону Днепра. А удалялась ли вместе с ними и смертельная опасность, трудно было сказать.

Порой наступала тишина, глухая, мертвая тишина. Но не этого жаждала встревоженная душа Богдана. Он хотел слышать гул боя, чтобы по нему судить, где находится враг…

Сверху падали большие хлопья снега, то ли с неба, то ли с раскачиваемых ветром веток деревьев. Хмельницкий думал о том, что надо немедленно что-то предпринимать, чтобы спастись, воспользовавшись стычкой казаков с гусарами. Ведь уже приближался рассвет.

Он стал пробираться с конем между деревьями. Напрягая зрение, всматривался в густой лес, за которым грезились хаты, незнакомые, чужие хаты. Вот, кажется, сейчас и собаки залают, если они еще остались во дворах, как это было… у родителей светлоликой Ганны.

Он вдруг почувствовал, как закружилась голова. Почти теряя сознание, оперся о сосну, но тут же сполз вниз и сел на землю.

Ганна или не Ганна? Да, это она, такая же, какой он представлял ее, — с непокрытой головой, с уложенными вокруг головы косами, в вышитой льняной сорочке. Она еще издали увидела опустившегося на землю казака, державшего за поводья коня, и, стараясь отвлечь от него гусар, ласково щебетала:

— Я же вам сказала, что здесь не было никого за последние дни. А Хмельницкий, говорят, погиб где-то во Франции, — может, слышали об этом… Наша хата стоит у дороги, к нам часто заезжают проезжие путники. Заходите и вы, пожалуйста, — обедом угощу, покуда отец на ярмарке…

У пышущей здоровьем и обаянием женщины высоко поднимается грудь, натягивая льняную сорочку.

Войдут в хату или откажутся осторожные гусары?..

Богдан лежал в забытьи. Снег перестал падать, усиливался морозец. Грозную и предательскую тишину нарушали петухи да начавшие утреннюю перекличку собаки на каком-то хуторе. Конь стоял спокойно, не ржал. Разгребал копытами снег, грыз листья и замерзшую под снегом траву. Одолевал сон…

Полковник Скшетуский ночью выезжал из хутора. Он лично не видел казаков, бежавших с Хмельницким, и не особенно верил рассказам. Мог ли опытный воин, которому завидуют даже гетманы, пойти на такой риск?

Он даже улыбнулся, представив себе картину, как Хмельницкий поучает своих казаков, посылая их обмануть гусар, чтобы отвлечь погоню. А сам в это время будет скрываться в какой-нибудь хате или помчится в Киев, чтобы найти приют у православного духовенства.

Полковник Скшетуский был сыном убитого наливайковцами дипломата гетмана Жолкевского. Узнав от матери о трагической смерти своего отца, Тобиаш Скшетуский, еще будучи десятилетним мальчиком, поклялся отомстить за него. Кому же он мог мстить, как не Хмельницкому, прямому наследнику наливайковского духа в этой стране. Позже и сына своего учил всегда помнить о кровавой мести за убитого деда.

«Дикая кровная месть, смерть за смерть… — вдруг вспыхнула у полковника мысль. — Ведь Наливайко пал от руки палача. Разве этого мало? Я же получил такое образование, как и Хмельницкий, владею оружием не хуже его. Неужели мне, полковнику Скшетускому, занимающему с Хмельницким равное положение, к выполнению своей государственной обязанности надо еще прибавить, как дикарю, чувство кровной мести?»

В страшных для шляхтича раздумьях Скшетуский коснулся таившихся в глубине его души благородных человеческих чувств. И он решил направить своих гусар на ведущие к побережью дороги, куда послал коронный гетман его сына Ежи, поручика гусар. Пошел ли по этой дороге Хмельницкий или нет, его совесть будет чиста.

«Народ Украины не без оснований ненавидит нас!» — сделал вывод полковник. Он даже вздрогнул, подумав об этом. А когда увидел своего дозорного, который искал его, петляя среди гусар, почувствовал какое-то облегчение.

— Пан полковник, хорунжий коронного гетмана возвращается из похода!

— Конецпольский?

Неожиданное появление тут чигиринского старосты не обрадовало, а встревожило полковника, который по приказу коронного гетмана должен был арестовать Хмельницкого. Может быть, не только это встревожило Скшетуского? Ведь хорунжий Конецпольский был владельцем Чигиринского староства! Скшетуский вдруг понял, что он невольно оказался в положении человека, который чуть ли не укрывает беглеца Хмельницкого от своих гусар.

Он пришпорил коня и поскакал следом за гусаром навстречу сыну великого Конецпольского, которому сам верно служил.

Встретились как старые друзья. Конецпольский был в хорошем настроении, довольный своим походом. Победил ли крымских татар, или только устрашил их — слава одна.

Татары, напуганные армией Конецпольского, отступили на противоположный берег Дуная. Да, татары действительно боялись его армии, как и самого имени Конецпольского! Но ему достаточно того, что враг испугался появления его с казаками.

— Уважаемый пан староста, мы поймали казаков-бунтовщиков! — докладывал всадник, разыскав Конецпольского.

— Снова бунтовщики? Кто такие, гунцвот, чего они взбунтовались?

— Не вем! Говорят, что возвращаются от австрийского цесаря домой.

— Так почему вы их называете бунтовщиками? Отобрать оружие и отпустить по домам! — кричал Конецпольский, рисуясь перед Скшетуским. Ведь он — староста в этом крае! А староста имел право не только наказывать, но и миловать людей в его пограничном старостве!

Всадник галопом поскакал выполнять приказание.

Подъезжали к прибрежному хутору, из которого только утром выехал Скшетуский, терзаемый сомнениями и угрызениями совести. Он был смущен, порой невпопад отвечал Конецпольскому.

Вдруг к ним снова подскакал на взмыленном коне джура. Теперь из отряда гусар, который пробирался по прибрежным днепровским зарослям.

— Что за спешка, пан дозорный? — спросил Конецпольский, останавливая его.

— Полковника Хмельницкого задержали на хуторе! Собирался ехать в Боровицу, менять там коня. В хате хлопа гусары поручика Скшетуского схватили его… — сообщил джура, захлебываясь от радости.

16

Разгулялись ветры-вьюги, разгулялись бури, разгорались распри меж людьми. Даже на Среднем Днепре установилась настоящая зима. Поля и леса покрылись снегом, когда-то оживленные, торные дороги были непроезжими. Снежной зиме на Приднепровье не хватало хороших морозов.

Потоцкий не по собственному желанию отсиживался в каменном доме в Белой Церкви, зорко охраняемый жолнерами, хотя в это время никто и не нарушал его спокойствия в городе. Кривоносовцы рассеялись, словно сон, даже при разговоре с коронным гетманом о них никто уже не вспоминал.

Однако гетман не мог забыть своей стычки с ними. Он был рад, что никто не видел его унизительного бегства. Но сам-то он, наверное, никогда не забудет позорящих его военных неудач в этом неспокойном пограничном крае!

Сидя в одиночестве, он терзался мыслями, стараясь трезво оценить свое поведение. Вот до чего дожил, управляя страной, держа меч вместо скипетра власти. Теперь приходится надеяться только на крепкие стены, спасаясь от людей, которые при других условиях должны бы встречать его с хлебом-солью.

С хлебом-солью!..

Даже усмехнулся. Но не радость, а горечь проявлялась в этом смехе. Это скорее был упрек Потоцкого-человека Потоцкому — шляхтичу и коронному гетману.

Под впечатлением этих размышлений в Белой Церкви Потоцкий и писал письмо канцлеру Осолинскому:

«…Почти ежедневно ко мне приходят просители из местных жителей. С какими только жалобами не обращаются они, обиженные нашими панами подстаростами и государственными служащими!.. Поля, сенокосы, пасеки, зерно, да и все, что понравится нашим служащим, они отбирают у крестьян, а непокорных избивают или запарывают до смерти… Это может привести к очень плачевным результатам не только для милиции, которую могут уничтожить, но и для Отчизны, если разразится страшная внутренняя война, которая, как буря, может нагрянуть на шляхту…»

Потоцкий писал это письмо в Варшаву с намерением, чтобы о его содержании узнали и на Украине! На следующий день после того, как курьеры ускакали с письмом, о нем уже говорили на каждом перекрестке Белой Церкви. Спустя некоторое время об этом письме узнали в Кагарлыке, Терехтемирове и даже в Чигирине. То ли со страху, то ли руководствуясь здравым смыслом, коронный гетман хотел как-то обелить свою погромную акцию на Украине.

Коронный хорунжий Александр Конецпольский в то же самое время вместе с обоими Скшетускими и гусарами направился в Киев, оставив под началом Стефана Потоцкого большую часть своего войска. В помощь ему еще дал Самойла Лаща. Так хотел сам коронный гетман!

Богдан Хмельницкий в это время находился в заключении в Боровице. За селением был Днепр, на котором шуршал пока еще крохкий лед. Богдан ждал, когда замерзнет река, надеясь вырваться за Днепр, во что бы то ни стало ускользнуть из рук врагов. Жолнеры лишь ждали приказа коронного гетмана, когда и как казнить присужденного к смерти генерального писаря казачьих войск Богдана Хмельницкого.

Хотя судьба Богдана и находилась в руках карателей, он верил в свое счастье и напряженно думал о победе. Хмельницкий не знал, что еще кое-кто заботился о спасении его жизни.

А таких людей было немало, даже в полках реестровых казаков, которыми сейчас полновластно распоряжался полковник Барабаш. О смертельной опасности, грозившей Богдану, узнала и Гелена. Подстароста до сих пор держал ее в своем чигиринском доме, добиваясь от нее согласия на брак с ним.

Богдану ничего не было известно об этом. О своей старой дружбе со Станиславом Кричевским, другом и кумом, он боялся даже вспоминать. Кричевский сейчас полковник реестровых казаков, однако не со всеми ними Богдан сел бы за один стол. Чем можно измерить ныне чувство дружбы, когда над твоей головой занесен дамоклов меч?

Все эти мысли отягощали голову Богдана, сидевшего в заточении. Задумывался он и над своей жизнью, вспоминал молодые годы, друзей. И с каким-то чувством раскаяния он прислушивался к доносившейся старой песне, напоминавшей ему об ушедших юношеских мечтах. Не умели ценить молодости, транжирили ее, как нетрудовые доходы, не заботились о достойной встрече зрелости…

Не знал Хмельницкий и о разговоре полковника Кричевского с наказным атаманом войск Конецпольского, Стефаном Потоцким.

— На мой взгляд, уважаемый пан Кричевский, Хмельницкого следовало бы передать в руки чигиринского полковника, — рассудительно доказывал Стефан Потоцкий.

— Полковника или подстаросты? Должен сказать вам, уважаемый пан: как друг заключенного, я не верю в измену Хмельницкого и не понимаю, почему в этом не разобрались. Какой-то трусливый глупец распространил версию о его измене…

— А другие глупцы поверили, — засмеялся молодой Потоцкий.

— Я, уважаемый пан Стефан, этого еще не говорил. Но такой вывод подсказывает закон логики. Схватить человека, когда он спешит к своим обиженным детям, схватить только по навету, несмотря на то что у него была охранная королевская грамота!.. Такая политика коронного гетмана является для меня загадкой…

— Коронный гетман как гетман, уважаемый пан полковник. Что мог сделать мой отец, получив донесение от полковника, находившегося вместе с Хмельницким во Франции? Очевидно, там происходил затрагивающий интересы нашей отчизны разговор наказного атамана с враждебным нашей вере полководцем Франции… Но посмотрите, какое письмо направил мой отец канцлеру Осолинскому, в котором проявляет он столько озабоченности о судьбе украинских хлопов! Вероятно, тогда у отца были основания именно так поступить с Хмельницким. А вот письмо… Собственно, пан полковник сейчас является тут военным представителем коронного гетмана.

Кричевский пристально посмотрел в глаза сыну Потоцкого. В них, как в зеркале, увидел отображение своей тревоги и горячности. Ярким пламенем вспыхнуло в его воображении первое знакомство с Богданом в Киеве — именно тогда зародилось священное чувство побратимства!

Кричевскому казалось, будто он целую вечность стоит, пылая на костре аутодафе. И вдруг он расправил плечи, словно проверяя, выдержат ли они предстоящее испытание.

Молодой Стефан Потоцкий даже залюбовался казаком-полковником. Кричевский прошелся по комнате и снова подошел к наказному атаману Потоцкому.

— Пан Стефан считает?.. — спросил и облегченно вздохнул.

— Да, — не раздумывая, ответил Потоцкий, понимая, что идет речь о смертельной угрозе другу полковника.

17

Счастье перестало улыбаться Богдану. Голова кругом шла от мыслей о грозном, печальном будущем. Что ждет его завтра? Ночью или днем будут казнить? Ведь его враги стремятся казнить бунтовщиков при всем народе, для острастки другим. Или, может, они будут ждать окончательного решения всесильного коронного гетмана Потоцкого?

О том, что у него онемели руки и ноги, связанные веревками, Богдан не думал. Когда-то у него уже были связаны руки, но тогда он был пленником дикарей, и смерть, только кружась над ним, заигрывала с его судьбой, а сейчас она уверенно ждет рассвета.

У Богдана от усталости слипались глаза, стыла душа. Чтобы разогнать сон, как-то подбодрить себя, он снова начинал громко ругать и проклинать своих палачей. Но ни одна живая душа не откликалась на его крики.

Поздно ночью, в одну из таких минут отчаяния, Богдан услышал, как заскрипел засов в двери амбара, куда его бросили жолнеры. Открылась дверь, и вошел гайдук, держа в руке трещавший факел. Тишину прорезала отборная брань, заглушившая стоны Богдана.

— Не спишь, разбойничий полковник? — услышал Богдан голос Самойла Лаща.

— Может быть, пан Лащ попробовал бы уснуть вместо меня, со связанными руками и ногами? — ответил Хмельницкий.

По тону Лаща Богдан понял, что от него пощады не жди. Неужели этот чудовищный человек хочет еще взять на себя и роль палача?

А королевский стражник лишь засмеялся в ответ на слова обреченного. Вместо того чтобы возмущаться и протестовать, как поступил бы на его месте сам Лащ, Хмельницкий взывает к человеческим чувствам своих палачей. Очевидно, он еще надеется на милость коронного гетмана, который столько лет мечтает о расправе с тем, кто угрожает его всевластию!

— Если пан ребелизант не вздумает бежать, прикажу развязать ноги…

Хмельницкий громко, хотя и невесело, рассмеялся.

— Вижу, пан полковник невысокого мнения о бдительности своих воинов. Но, как своему старому, испытанному сопернику, скажу откровенно: убегу при первой же возможности! А если бы еще дали мне коня да саблю, дрался бы с целой сотней гайдуков!

— Пан смертник настолько пропитан бунтарским духом, что потерял здравый смысл. Хорошо, посадим на коня, дадим и саблю, черт возьми!.. — со злостью сказал Лащ.

— Что пан полковник задумал?.. — ужаснулся старший в отряде гайдук. — Ведь мы должны живым доставить его на суд.

— Живым и доставим разбойника. Пан жолнер; ничтожество, если ни во что ставит себя и своих вооруженных гайдуков… А может быть, пан Хмельницкий даст слово, что не будет чинить никаких безобразий? — спросил Лащ, словно заигрывая с противником на дуэли.

Вопрос Лаща показался Богдану Хмельницкому благородным советом воина, от которого теперь зависит его судьба. Да разве Хмельницкий не знает Лаща? Он свою несчастную жену с четырьмя детьми оставил на произвол судьбы — так был увлечен войной. Все равно какая война, лишь бы были кровь и добыча!

— Если дашь оружие, как тут сдержишь слово? Я хотел бы видеть на своем месте главного мерзавца, который так не по-воински издевается над неповинным казаком, — промолвил Богдан.

— Вижу, что ты не получишь от меня оружие. Да, собственно, и рук развязывать не следует.

— Развяжи руки, умоляю. Даю честное слово!

— Хорошо, под честное слово развяжем. Но оружия не дадим! А известно ли пану ребелизанту-бунтовщику, куда его повезут по приказанию подстаросты пана Чаплинского? Да скоро сам узнаешь — куда. Очевидно, выпил бы ты сейчас целый жбан горилки, поднесенный дочерью корсуньского шинкаря?.. Развяжите его да помогите сесть на коня, чурбаны! Пан дал честное слово! А слово Хмельницкого закон, об этом известно и шляхте! — властно приказывал Лащ гайдукам своей украинской сотни.

Хмельницкий только теперь понял, что Лащ, по-видимому, изрядно выпил и сейчас на него заметно подействовал хмель.

— Заиграй ему, Вано, халяндру! — вдруг приказал Лащ цыгану-скрипачу, который всегда сопровождал его.

Ночную тишину прорезали звуки зажигательного цыганского танца, который любил Лащ. На хуторе всполошились собаки и завыли, как на пожарище. Гайдуки вывели Хмельницкого из амбара и посадили на коня. А скрипка цыгана рыдала, словно провожала покойника на кладбище.

Хмельницкий, будучи еще в Корсуне, слышал о том, что Лащ нигде и никогда, даже в военных походах, не расстается со скрипачом. Однажды он даровал жизнь этому бедному цыганенку, который с тех пор с удивительной преданностью служит у него рабом-музыкантом!

— Перевезем пана в более надежное место… Из Боровицы еще похитить могут…

Богдан понимал, что Лащ хочет поиздеваться над ним, заставить унижаться, просить.

— Кто похитит? Друзья? — не удержался Богдан.

— Дябел их разберет, друзья или враги Короны. Разные Поллихи или Полторалихи шатаются в Холодноярских лесах. Доберемся и до них!

Богдан закрыл глаза. Голова трещала то ли от боли, то ли от чрезмерного напряжения. Самойло Лащ поверил его честному слову. Поэтому и он должен с доверием отнестись к сказанному им.

Богдана окутала холодная, морозная ночь. Он полной грудью вдыхал животворный воздух свободы. Но куда его везут в такую темную ночь? Вдруг запели петухи, разбуженные собачьим лаем. Ночная темень, как и в темнице, сковывала его своей неизвестностью.

Лащ верил честному слову Хмельницкого. Казалось бы, что именно сейчас Лащ и вспомнил о своей встрече с Хмельницким в корсуньской корчме. Но слово Хмельницкого действовало на Лаща так, словно он сам его давал!

Заключенного Хмельницкого сопровождало около двух десятков гайдуков с обнаженными саблями. Позорнее всего было для Богдана то, что два гайдука вели его коня на длинных поводьях.

«Эх, кабы сабля, да рубануть их с одной и другой стороны и пришпорить коня…» — подумал он, забыв о данном слове, лишь бы ехать на коне как воин, а не как банитованный, связанный, на повозке.

Ехал навстречу своей неизвестной судьбе. Вот так всю жизнь человек спешит навстречу своей неизвестной судьбе, порой и грозной, но такой заманчивой, как грядущий день…

Лащ теперь ехал молча. Он еще вечером отдал приказание гайдукам. Богдан видел, с какой поспешностью увозили, его, и понял, что Лащ намеревался перевезти его ночью, словно похищал у одних палачей, чтобы передать другим. А может быть, сам Лащ захватывает жертву у коронного гетмана, чтобы, воспользовавшись ею, поторговаться с ним и снять с себя многочисленные баниции и инфамии.

Отряд мчался на восток, без отдыха, по труднопроходимой зимней дороге. Хмельницкий понял, что его везут в Чигирин. Бешеная скачка становилась невыносимой, хотелось отдохнуть, размяться. А может быть, они и в самом деле убегают от секиры палача?..

18

Еще со времен первой колонизации земель вокруг Чигирина, в Холодноярском лесу, поселились монашки. Мать Богдана заложила здесь монастырь, строить который ей помогали казаки. Они возвели вокруг монастыря высокую каменную стену, чтобы защитить монашек от набегов крымских татар. В честь основательницы монастыря его назвали именем Матрены-великомученицы. А какие муки претерпела эта Матрена, за которые ее назвали великомученицей, не знали не только прихожане, но и монахини. Они чаще вспоминали о доброте Богдановой матери Матрены.

Поэтому казаки не забывали об обители, которая всегда давала приют обиженному шляхтой человеку. Именно сейчас здесь спасалась семья Хмельницкого, по крайней мере те, кто остался в живых после налета варваров на их насиженное гнездо.

Монастырь в эти дни был единственным местом на Чигиринщине, где по-настоящему заботились о спасении Богдана.

Руководил всем этим Карпо Полторалиха. Он посоветовал игуменье монастыря послать самую молодую монашку Агафию к полковнику Кричевскому. Матушка игуменья наставляла ее:

— Слушай и запоминай, отроковица! Пан полковник чигиринских казаков хотя и униат, а может быть, и католик, но душевный человек. В случае чего напомни ему о том, что он приходится кумом Хмельницкому, дружил с ним еще с юношеских лет…

Монашка Агафия встретила Кричевского на околице Чигирина.

— Что тебе надо, сестра во Христе? — спросил полковник, обративший внимание на красивую монашку.

— Христом-богом умоляем вас, пан полковник, спасти сиротам отца, — промолвила Агафия.

— О ком ты говоришь, сестра? — спросил Кричевский, хотя сразу догадался, о ком идет речь. — Не о полковнике ли Хмельницком?

— Сам всеблагий умудрил вас, пан полковник. О нем же…

Ничего не ответив, полковник ускакал прочь.

Но в тот же день вечером возле ворот монастыря остановился незнакомый мужчина, моложавый чигиринский казак. Он был в старых, рваных сапогах, в одежде с чужого плеча, похожий на нищего или бедного казака.