В тот жаркий день семьдесят тысяч женщин перекрыли все дороги. Я шла вместе с ними и вместе с ними пела, прислушиваясь к могучему звучанию нашего женского хора.

Когда мы готовили женщин к этой демонстрации, я стала выступать публично, поскольку обладала ораторским даром, и он нам пригодился. Порой шайки хулиганов или невежественных мужчин пытались прерывать мои выступления угрожающими криками: «Надсмотрщица, хозяйка, шлюха, убирайся к себе домой!» Однажды, когда они истошно орали «Убирайся, убирайся!», я наклонилась к микрофону и сказала:

— Я не могу этого сделать. Потому что на плантациях, где я была рабыней, мы пели такие слова? — И я запела: — О, о, Йеове, никто не придет назад.

Услышав меня, буяны застыли на месте. Похоже, они почувствовали всю печаль этих слов, их неизбывную тоску.

Демонстрация прошла, но спокойствие так никогда уже не восстановилось, хотя бывали времена, когда наша энергия почти сходила на нет и движение, как говорила доктор Йерон, застывало на месте. Во время одного из таких периодов я пришла к ней и осведомилась, не могли ли бы мы организовать издательство и печатать книги. Эта идея пришла мне в голову в Хагайоте, в тот миг, когда я увидела, как Сеуги погладила пальцами бумагу, где я записала ее рассказ, и заплакала.

— Сказанное умирает быстро, — сказала я, — так же, как слова и образы в телесети, и каждый может истолковывать их по своему разумению. Но книги остаются. Они вечны. Они плоть истории, говорит мистер Йехедархед.

— А инспектора? — напомнила мне доктор Йерон. — Пока мы не добьемся поправки о свободе слова, правительство никому не позволит печатать то, что не согласуется с его взглядами.

Но мне не хотелось расставаться с моей идеей. Я понимала, что в провинции Йотеббер нам не удастся издавать политические труды, но доказывала, что у нас есть возможность печатать прозу и стихи для живущих тут женщин. Некоторые считали, что моя затея — бесполезная трата времени. И мы без конца обсуждали ее со всех сторон.

Мистер Йехедархед, вернувшийся из поездки в Старую столицу, где находилось посольство, слушал наши дискуссии, но не говорил ни слова, что весьма разочаровало меня. Мне-то казалось, что он должен поддержать мои замыслы.

Как-то раз я шла из школы домой: квартира моя находилась в большом старом здании недалеко от дамбы. Мне нравилось здесь жить, потому что в окна мои стучались ветви деревьев, а в просветах между стволами виднелась река, ширина которой достигала в этом месте четырех миль; она неторопливо протекала меж песчаных отмелей, тростниковых зарослей и островков, заросших ивами, которые выступали из воды в сухое время года, а в сезон обильных дождей вода поднималась, размывая дамбы.

Подойдя к дому, я увидела мистера Йехедархеда, за спиной которого, как обычно, маячили две невозмутимые женщины-полицейские. Он поздоровался со мной и осведомился, не могли ли бы мы поговорить. Я смутилась и, растерянно помявшись, пригласила его к себе.

Охранницы остались ждать в холле. Моя квартира, представляющая собой всего лишь одну большую комнату, находилась на третьем этаже. Я села на кровать, а вице-посол устроился в кресле. Хозяин, мурлыча, ходил кругами и терся о его ноги.

Я давно заметила, что Хавжива находил своеобразное удовольствие в том, что ни обликом, ни поведением не соответствовал расхожим представлениям об окружении комиссара: те, увешанные значками, эмблемами и кокардами, разъезжали повсюду не иначе как в сопровождении кавалькады машин. А мистер Йехедархед со своими охранницами передвигался по городу либо на своих двоих, либо на скромном казенном автомобиле. Из-за этого люди испытывали к нему симпатию. Все знали, как теперь знала и я, что в первый день своего пребывания здесь, когда он прогуливался в одиночестве, на него напала банда молодчиков из Всемирной партии и избила до полусмерти. Горожанам нравилась его смелость и непринужденность, с которой он общался со всеми и всюду. Они считали его своим. Мы в движении Освобождения воспринимали его как «нашего посла», но он все-таки оставался чужаком. Комиссар, который, может, и ненавидел его популярность, все-таки извлекал из нее какую-то пользу.

— Вы хотите организовать издательство, — сказал мистер Йехедархед, поглаживая Хозяина, который пытался вцепиться коготками ему в руку.

— Доктор Йерон считает, что, пока мы не добьемся поправок в Конституции, от него не будет толку.

— На Йеове существует одно учреждение, издания которого не контролируются правительством напрямую, — сказал мистер Йехедархед, поглаживая брюшко Хозяина.

— Осторожнее, он кусается, — предупредила я. — А где оно находится?

— В университете. Да, вы правы, — сказал мистер Йехедархед, глядя на окровавленный большой палец. Я извинилась за поведение Хозяина. Гость спросил, уверена ли я, что он мальчик. Я ответила, что мне так сказали, но как-то не приходило в голову удостовериться. — У меня сложилось впечатление, что ваш Хозяин — типичная дама, — сказал мистер Йехедархед таким тоном, что я не могла удержаться от смеха.

Высасывая кровь из ранки, он засмеялся вместе со мной, после чего продолжил:

— Университет никогда не представлял собой значимой величины. То был замысел корпорации -пусть «имущество» считает, что получает образование. В последние годы войны он был закрыт. После Освобождения снова открылся и с тех пор так себе потихоньку и существует, не привлекая к себе особого внимания. Преподавательский состав в массе своей — пожилые люди. Они вернулись в аудитории после войны. Национальное правительство выделяет субсидии, потому что это хорошо звучит — «Университет Йеове», но на деле не обращает на него никакого внимания, ибо он не имеет престижа. Да и потому, что большинство членов правительства просто невежественны. — В его словах не было презрения; он всего лишь констатировал факт. — И при университете есть издательство.

— Знаю, — сказала я и, вытащив свою старую книгу, показала ее гостю.

Несколько минут он листал ее, и на лице его появилось странное выражение нежности. Я не могла оторвать от него глаз. Мною владело чувство, сходное с тем, что возникает, когда смотришь на женщину с ребенком.

— Обилие пропаганды, надежд и ошибок, — наконец сказал он, и в голосе его слышалась та же нежность. — Что ж, я считаю, что замысел вполне реальный. А вы? Нужен всего лишь редактор. И несколько авторов.

— А инспектора? — напомнила я, повторив слова доктора Йерон.

— Экумене проще всего распространять свое влияние посредством академических свобод, — сказал он, — потому что мы приглашаем людей в Экуменические школы на Хайне и Be. И очень хотели бы пригласить выпускников университета Йеове. Но если их образование страдает серьезными недостатками из-за отсутствия соответствующих книг и, соответственно, информации?

— Мистер Йехедархед, — неожиданно вырвалось у меня, — вы намерены противостоять политике правительства?

Он не засмеялся. И, прежде чем ответить, погрузился в долгое молчание.

— Не знаю, — наконец сказал он. — Пока посол поддерживает меня. Нам обоим могут вынести выговор. Или уволить. И я бы хотел? — Он не сводил с меня своих странных глаз. Наконец он посмотрел на книгу, которую продолжал держать в руках. — Я бы хотел стать гражданином Йеове. Но я могу быть полезен Йеове и движению Освобождения, лишь сохраняя свое положение в Экумене. И пока меня не остановят, буду так или иначе использовать его.

Когда он ушел, я стала обдумывать сделанное мне предложение. Мне предстояло устроиться в университет преподавателем истории и на добровольных началах взять на себя заботы об издательстве. Для женщины с моим прошлым, с моим небольшим кругом знаний это предложение показалось столь нелепым и несообразным, что поначалу я подумала: должно быть, я неправильно поняла слова мистера Йехедархеда. Когда он убедил меня, что это не так, я решила, что он, должно быть, совершенно не представляет, кем я была и чем мне приходилось заниматься. Когда я коротко ввела его в курс дела, он явно смутился от того, что вынудил меня затронуть такие темы, да, наверно, и ему самому было не по себе, хотя большую часть времени мы смеялись и я отнюдь не испытывала смущения, разве что чуть-чуть, будто мной овладевало легкое сумасшествие.

И все же я решила обдумать его слова. Он требовал от меня слишком многого, и я поймала себя на том, что это осознание дается мне нелегко. Меня пугали необходимость того огромного шага, который предстояло сделать, то будущее, которого я не могла себе представить. Но главным образом я думала о нем, о Йехедархеде Хавживе. Я вспомнила, как он сидел в моем старом кресле и, нагнувшись, поглаживал Хозяина. Как высасывал кровь из пальца. Смеялся. Смотрел на меня глазами почти без белков. Я видела перед собой красновато-коричневое лицо и руки цвета обожженной глины. В голове у меня продолжал звучать тихий голос.

Я взяла на руки котенка, который уже заметно подрос, и стала изучать его промежность. Но не обнаружила никаких отличительных признаков мужского пола. Маленькое тельце, словно покрытое черным лоснящимся шелком, извивалось у меня в руках. Я вспомнила, как мистер Йедархед сказал, что Хозяин — типичная дама, и мне снова захотелось смеяться, а затем на глазах выступили слезы. Я погладила кошечку и опустила ее на пол, где та устроилась рядом со мной и принялась вылизывать шкурку.

— Бедная ты моя девочка, — сказала я, сама не понимая, кого же я имею в виду. Котенка, леди Тазеу или самое себя.

Хавжива велел сразу обдумать его предложение и не терять времени. Но, когда через пару дней он пришел к моему дому и ждал моего возвращения у дверей, все мысли разом вылетели у меня из головы.

— Не хотите ли прогуляться по дамбе? — спросил он.

Я огляделась.

— Они здесь, — сказал он, имея в виду своих невозмутимых телохранительниц. — Где бы я ни был, они держатся в трех-пяти метрах от меня. Прогулка со мной скучна, но безопасна. Гарантией тому — моя ценность.

Пройдя лабиринтом улиц, мы вышли к дамбе и поднялись на нее. Стояли легкие вечерние сумерки, все вокруг было залито теплым золотисто-розовым светом, от реки тянуло запахами воды, тины и тростниковых зарослей. Две вооруженные женщины держались метрах в четырех за нашими спинами.

— Если вы решили идти в университет, — после долгого молчания сказал мистер Йехедархед, — я останусь тут надолго.

— Я еще не? — я запнулась.

— Если вы в нем останетесь, я постоянно буду тут, — сказал он. — То есть если вас это устроит.

Я ничего не ответила. Не поворачивая головы, он искоса посмотрел на меня.

— Мне нравится, что я вижу, куда вы смотрите, — неожиданно для самой себя сказала я.

— А мне нравится, что я не вижу, куда смотрите вы, — сказал он, в упор глядя на меня.

Мы двинулись дальше. С тростникового островка снялся герон и, хлопая широкими крыльями, плавно полетел над водой. Мы шли вниз по течению, которое устремлялось на юг. Небо за западе было залито сиянием: солнце опускалось за дымную пелену города.

— Ракам, я хотел бы знать, откуда вы появились, как жили на Уэреле, — очень тихо сказал мистер Йехедархед.

Я набрала в грудь воздуха.

— Ничего не осталось, — ответила я. — Все в прошлом.

— Мы и есть наше прошлое. Хотя речь не об этом. Я хотел бы узнать вас. Прошу прощения. Мне бы очень хотелось узнать вас.

Я помолчала и наконец сказала:

— Мне бы тоже хотелось рассказать вам обо всем. Но прошлое мое грязно и уродливо. А здесь сейчас так красиво. И я бы не хотела терять эту красоту.

— Что бы вы ни рассказали, я смогу понять это правильно, — промолвил он, и его тихий голос проник до самого моего сердца.

Я начала с поселения Шомеке и торопливо пересказала всю свою историю. Время от времени он задавал вопросы. Но большей частью молча слушал. Порой он брал меня за руку, но я почти не замечала его прикосновений. Но когда я невольно вздрогнула, он тут же отпустил меня, решив, что таково мое желание. У него были прохладные руки, и даже после того как его пальцы соскользнули с моего предплечья, я еще долго чувствовала их.

— Мистер Йехедархед, — послышался голос у нас за спиной. Его подала одна из телохранительниц. Солнце почти закатилось, и небо пламенело кроваво-золотистыми отсветами. — Не повернуть ли назад?

— Да, — сказал мистер Йехедархед. — Благодарю.

Когда мы двинулись в обратный путь, я взяла его за руку. И почувствовала, как у него перехватило дыхание.

После Шомеке я не испытывала влечения ни к мужчинам, ни к женщинам

— и это чистая правда. Я любила людей и с любовью прикасалась к ним, но с желанием — никогда. Мои ворота была наглухо закрыты.

Теперь они распахнулись. Мною овладела такая слабость, что от одного прикосновения его руки у меня подкашивались ноги.

— Как хорошо, — сказала я, — что наша прогулка так безопасна.

Я с трудом понимала, что несу. Мне минуло тридцать лет, а я вела себя как девчонка. Но я никогда не была ею.

Он ничего не ответил. Мы в молчании шли вдоль реки к городу, залитому торжественным светом заходящего солнца.

— Поедем ко мне домой, Ракам? — сказал он.

Я не ответила.

— Там их не будет, — очень тихо, склонившись к моему уху так, что я почувствовала его дыхание, шепнул мистер Йехедархед.

— Не смешите меня! — сказала я и заплакала. И не успокаивалась все время, пока мы шли по дамбе. Я всхлипывала, замолкала и снова начинала всхлипывать. Я выплакивала свой позор и все свои горести. Я плакала потому, что они жили во мне и никогда не исчезнут. Я плакала потому, что ворота распахнулись и я могла наконец войти в тот мир, что простирался за их пределами, но я боялась.

Мы сели в машину и доехали до моей школы. Мистер Йехедархед вышел, молча поднял меня на руки и понес. Две женщины на переднем сиденье даже не обернулись.

Мы вошли в его дом, который мне как-то довелось видеть, старый особняк одного из хозяев времен корпорации. Хавжива поблагодарил охрану и закрыл за собой двери.

— Надо бы пообедать, — сказал он. — Но повара нет на месте. Я собирался пригласить вас в ресторан. И забыл.

Он отвел меня на кухню, где мы нашли холодный рис, салат и вино. Потом уселись по разные стороны кухонного стола и стали есть. Когда с едой было покончено, он пристально посмотрел на меня и опустил глаза. Мы молчали. Наконец, после бесконечно длинной паузы, он сказал:

— О, Ракам!.. Позволишь ли ты мне любить тебя?

— Я хочу испытать любовь к тебе, — ответила я. — Я никогда не знала ее. Я ни с кем не занималась любовью.

Улыбнувшись, он встал и взял меня за руку. Бок о бок мы поднялись наверх, миновав порог, за которым, наверное, когда-то начиналась мужская половина дома.

— Я живу в безе, — сказал он. — В гареме. Мне нравится вид, который открывается из женской половины.

Мы вошли в его комнату. Он остановился, глянул на меня и отвел глаза. Я была так испугана, так растеряна, что мне казалось — у меня не хватит сил подойти к нему, коснуться его. Я заставила себя приблизиться. Подняв руку, я коснулась его лица, провела пальцем по шрамам у глаза и в углу рта и обняла его.

Ночью, когда мы дремали в объятиях друг друга, я спросила:

— Ты спал с доктором Йерон? Я услышала, как в его груди, которая прижималась к моей, родился тихий смешок.

— Нет, — ответил Хавжива. — На Йеове нет никого, кроме тебя. И для тебя на Йеове нет никого, кроме меня. Мы были девственниками на Йеове? Ракам, араха?

Он уткнулся головой в мое плечо и, пробормотав что-то на незнакомом языке, уснул. Он спал крепко и тихо.

Позже, в том же году, я отправилась на север, в университет, где стала читать курс истории. По стандартам того времени я вполне отвечала своему предназначению. С тех пор я и работаю там преподавателем и редактором печатных изданий.

Хавжива не нарушил своего обещания и постоянно, или почти постоянно, находится рядом.

Поправки к Конституции были приняты тайным голосованием в 18-м йеовианском году Свободы. О событиях, что способствовали этому, и о том, что случилось позже, вы можете прочитать в новом трехтомнике «История Йеове», вышедшем в издательстве «Университет-пресс». Я поведала историю, о которой меня просили рассказать. Ей, как и многим другим, положил конец союз двух людей. Что такое любовь мужчины и женщины, их тяга друг к другу в сравнении с историей двух миров, великими революциями нашего времени, надеждами и нескончаемыми страданиями наших собратьев? Мелочь. Но ведь и ключ, открывающий двери, тоже невелик. Потеряв его, вы никогда не переступите порог, дверь так и останется закрытой. Только в себе самих мы теряем или находим свободу, только сами принимаем рабство или кладем ему конец. Поэтому я написала эту книгу для своего друга, с которым я живу и умру свободной.