Это понимание доставляло ему огромное наслаждение. Приятно было в сумерки возвр ащаться в свою комнату, спокойная красота пропорций которой не переставала радовать его. Теперь он уже привык к этому изяществу и комфорту, они стали для него обыденным. Привычными стали и лица в столовой по вечерам, его коллеги, некоторые нравились ему больше, некоторые — меньше, но все теперь были ему знакомы. Привычной стала и пища — все ее разнообразие, и обилие, которые вначале так поражали его. Люди, подававшие еду, уже знали, что ему нужно, и обслуживали его так, как он бы сам обслуживал себя. Он все еще не ел мяса: он как-то попробовал его из вежливости и чтобы доказать себе, что у него нет неразумных предрассудков, но его желудок, у которого были свои резоны, недоступные разуму, взбунтовался. После нескольких неудачных опытов — почти катастроф — он отказался от этих попыток и остался вегетарианцем, но вегетарианцем с хорошим аппетитом. Ему очень нравились здешние обеды. С тех пор, как он прилетел на Уррас, он прибавил три-четыре кило; он сейчас очень хорошо выглядел, загорелый после своего похода в горы, отдохнувший за время каникул. Он выглядел очень впечатляюще, когда вставал из-за стола в огромном обеденном зале с высоким, затененным, ребристым потолком, с обшитыми панелями стенами, на которых висели портреты, со столами, на которых в пламени свечей сверкали фарфор и серебро. Он поздоровался с кем-то за другим столом и прошел дальше со спокойно-отчужденным выражением лица. С другого конца зала его заметил Чифойлиск и пошел за ним, догнав его у дверей.

— Шевек, у вас есть несколько минут?

— Да. В моей комнате? — он уже привык к постоянному употреблению притяжательных местоимений и выговаривал их, не смущаясь.

Чифойлиск засмеялся:

— Может быть, в библиотеке? Вам по пути, а я хотел взять там книгу.

В темноте, пронизанной шорохом дождя, они отправились через двор в Библиотеку Благородной Науки — так в старину называли физику, и даже на Анарресе это название в некоторых случаях применялось. Чифойлиск раскрыл зонтик, а Шевек шел под дождем, как иотийцы гуляют на солнце — с удовольствием.

— Промокнете насквозь, — проворчал Чифойлиск. — У вас ведь грудь слабая, правда? Побереглись бы.

— Я очень хорошо себя чувствую, — сказал Шевек и улыбнулся, шагая под дождем. — Этот доктор от Правительства, вы знаете, он назначил мне какие-то процедуры, ингаляции. Это помогает: я не кашляю. Я просил доктора описать этот процесс и лекарства по радио Синдикату Инициативы в Аббенае. Он сделал это. Он сделал это с радостью. Это довольно просто; и, возможно, это облегчит много страданий от пыльного кашля. Почему, почему только теперь? Почему мы не работаем вместе, Чифойлиск?

Тувиец тихонько, сардонически крякнул. Они вошли в читальный зал библиотеки. Вдоль стен, под изящными двойными арками, в ярком свете безмятежно стояли книги; на длинных столах стояли лампы — простые алебастровые шары. Зал был пуст, но вслед за ними поспешно вошел служитель, чтобы разжечь дрова, приготовленные в мраморном камине, и, убедившись, что им больше ничего не нужно, ушел. Чифойлиск стоял перед камином, глядя, как пламя охватывает растопку. Его колючие брови нависли над маленькими глазками; грубое, смуглое, умное лицо казалось постаревшим.

— Шевек, я хочу наговорить вам неприятностей, — хрипло, как всегда, сказал он. — Я полагаю, ничего необычного в этом нет.

Такого смирения Шевек от него не ожидал.

— В чем дело?

— Я хочу знать, известно ли вам, что вы здесь делаете?

Помедлив, Шевек ответил:

— Я думаю, да.

— Значит, вы понимаете, что вас купили?

— Купили?

— Ну, если хотите, можете это назвать «кооптировали». Послушайте. Ни один человек, как бы он ни был умен, не может увидеть то, чего не умеет видеть. Как вы можете понять свое положение здесь, в капиталистической экономической системе, в плутократически-олигархическом государстве? Как вам увидеть это, вам, попавшему сюда с неба, из вашей маленькой коммуны голодающих идеалистов?

— Чифойлиск, уверяю вас, на Анарресе осталось мало идеалистов. Да, Первопоселенцы были идеалистами, решившись променять этот мир на наши пустыни. Но это было семь поколений назад! Наше общество практично. Может быть, слишком практично, слишком озабочено лишь тем, как выжить. Что идеалистического в социальном сотрудничестве, взаимопомощи, если это — единственное средство, чтобы выжить?

— Я не могу спорить с вами о ценности одонианства. Не то, чтобы я этого не хотел! Ведь я, знаете ли, кое-что об этом знаю. Мы, на моей родине, куда ближе к нему, чем эти люди. Мы — продукт того же великого революционного движения восьмого века, мы, как и вы, социалисты.

— Но вы — архисты. Государство Ту еще более централизовано, чем АИо. Одна властная структура управляет всем — правительством, администрацией, армией, полицией, образованием, законами, торговлей, промышленностью. И у вас — денежная экономика.

— Денежная экономика, основанная на том принципе, что каждый трудящийся получает за свой труд такую плату, какой он заслуживает, — не от капиталистов, которым он вынужден служить, а от Государства, членом которого он является.

— Он сам устанавливает цену своего труда?

— Почему бы вам не приехать в Ту и не посмотреть, как функционирует настоящий социализм?

— Я знаю, как функционирует настоящий социализм, — сказал Шевек. — Я и вам мог бы рассказать; но позволит ли мне ваше правительство объяснять это в Ту?

Чифойлиск толкнул ногой полено, которое еще не занялось. Он не отрывал взгляда от огня; на лице у него была горечь, морщины между носом и углами рта стали еще глубже. Он не ответил на вопрос Шевека. Наконец, он сказал:

— Я не собираюсь морочить вам голову. Это бесполезно; и вообще, я не хочу этого делать. Вот какой у меня к вам вопрос: вы бы не согласились приехать в Ту?

— Не сейчас, Чифойлиск.

— Но чего вы можете здесь добиться?

— Закончить свою работу. И потом, здесь я — рядом с Советом Правительств Планеты…

— СПП? Да они уже тридцать лет пляшут под дудку А-Ио. Не рассчитывайте, что они вас спасут!

Наступило молчание.

— Так значит, я в опасности?

— А до вас даже и это не дошло?

Снова молчание.

— К кому относится это предостережение? — спросил Шевек.

— В первую очередь к Паэ.

— Ах, Паэ. — Шевек оперся ладонями об инкрустированную золотом, богато украшенную каминную полочку. — Паэ очень неплохой физик. И очень услужлив. Но я ему не доверяю.

— Почему?

— Ну… Он какой-то уклончивый.

— Да. Тонкая психологическая оценка. Но Паэ опасен для вас, Шевек, не потому, что он скользкий сам по себе. Он опасен для вас потому, что он — преданный и честолюбивый агент Иотийского Правительства. Он регулярно доносит на вас (и на меня) Департаменту Национальной Безопасности — тайной полиции. Видит Бог, я не склонен вас недооценивать, но как вы не понимаете, что ваша привычка подходить к каждому просто как к человеку, как к личности, здесь не годится, она здес ь не срабатывает. Вы должны понимать, какие силы стоят за отдельными личностями.

Пока Чифойлиск говорил, поза Шевека становилась все более скованной; теперь он выпрямился, как Чифойлиск, глядя на огонь. Он спросил:

— Откуда вы знаете про Паэ?

— Оттуда же, откуда знаю, что в вашей комнате спрятан магнитофон, так же, как и в моей. Потому что знать это — моя обязанность.

— Вы тоже агент своего правительства?

Лицо Чифойлиска стало отчужденным; внезапно он повернулся к Шевеку и очень тихо, с ненавистью, заговорил.

— Да, — сказал он, — конечно, я — агент своего правительства. Иначе меня бы здесь не было. Это знают все. Мое правительство посылает за рубеж только тех, кому может доверять… А мне они могут доверять! Потому что меня не купили, как этих проклятых богачей — иотийских профессоров. Я верю в мое правительство, в мою страну. Я доверяю им! — Он говорил с трудом, в его голосе была мука. — Пора бы вам уже оглянуться кругом, Шевек! Вы же — как дитя среди разбойников! Они к вам добры, они вам дали хорошую комнату, лекции, студентов, деньги, возили вас по замкам, по образцовым заводам, по симпатичным деревушкам. Все — самое лучшее. Все прелестно, все отлично! Но зачем? Зачем они привезли вас с Луны сюда, расхваливают вас, печатают ваши книги, держат вас в этих укромных и уютных аудиториях, лабораториях и библиотеках? Вы полагаете, что они это делают из научного бескорыстия, из братской любви? Это — экономика выгоды, Шевек!

— Я знаю. Я приехал, чтобы заключить с ними сделку.

— Сделку?… Но… какую? Что на что вы будете менять?

Лицо Шевека приняло то холодное и серьезное выражение, какое оно имело, когда он выходил из Форта Дрио.

— Вы знаете, что мне нужно, Чифойлиск. Я хочу, чтобы мой народ перестал быть изгнанником. Я приехал сюда потому, что не думаю, что вы, в Ту, хотите этого. Там, у вас, нас боятся. Вы боитесь, что с нами может возвратиться революция, та, старая, настоящая, революция во имя справедливости, которую вы начали, а потом остановились на полпути. Здесь, в А-Ио, меня боятся меньше, потому что они уже забыли революцию. Они больше не верят в нее, они думают, что если люди будут обладать достаточным количеством вещей, они будут согласны жить в тюрьме. Но я о тказываюсь верить в это. Я хочу, чтобы стены рухнули. Мне нужна солидарность, людская солидарность. Мне нужен свободный взаимообмен между Уррасом и Анарресом. Я боролся за это, как мог, на Анарресе, теперь борюсь за это, как могу, на Уррасе. Там я действовал, здесь я заключаю сделку.

— Что же вы можете им предложить?

— Ну, вы же знаете, Чифойлиск, — тихо, застенчиво сказал Шевек. — Вы же знаете, чего они от меня хотят.

— Да, знаю, но я не знал, что и вы это знаете, — так же тихо ответил тувиец. Его хрипловатый голос перешел в еще более хриплый шепот — сплошные выдохи и свистящие согласные. — Значит, она у вас есть — Общая Теория Времени?

Шевек взглянул на него, пожалуй, не без иронии.

Чифойлиск настаивал:

— Вы ее записали?

Шевек с минуту продолжал смотреть на него, потом ответил прямо:

— Нет.

— Хорошо!

— Почему?

— Потому что, если бы она была записана, она уже была бы у них.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что сказал. Послушайте, ведь это Одо говорит, что где собственность, там и воровство?

— «Чтобы создать вора — создай владельца; чтобы создать преступность — создай законы». «Социальный организм».

— Правильно. Где есть бумаги, хранящиеся в запертых комнатах, там есть и люди с ключами к этим комнатам!

Шевека передернуло.

— Да, — сказал он, помолчав, — это очень неприятно.

— Для вас. Не для меня. У меня, знаете ли, нет этих ваших индивидуалистических моральных ограничений. Я знал, что вы не записали свою Теорию. Если бы я думал, что она записана, я приложил бы все усилия, чтобы получить ее от вас — уговорами, воровством, силой, если бы я считал, что мы сумеем похитить вас, не вызвав этим войну с А-Ио. Все, что угодно, лишь бы суметь вырвать ее из рук этих жирных иотийских капиталистов и отдать в руки Центрального Президиума моей страны.

Потому что дело, которому я служу, это мощь и безопасность моей родины, и выше этого нет и не может быть ничего.

— Вы врете, — миролюбиво ответил Шевек. — Я думаю, вы патриот, да. Но выше патриотизма вы ставите свое уважение к истине, к научной истине; и, быть может, еще и свою верность отдельным личностям. Вы бы не предали меня.

— Предал бы, если бы смог, — с яростью сказал Чифойлиск. Он начал было говорить что-то еще, замолчал и наконец зло и безнадежно сказал:

— Думайте, что хотите. Я не могу открыть вам глаза, если вы сам этого не делаете. Но помните — вы нам нужны. Если вы в конце концов разглядите, что здесь происходит, приезжайте в Ту. Не тех людей вы выбрали, чтобы сделать из них братьев! И если… я не имею права это говорить, но не важно. Если не хотите ехать к нам, в Ту, по крайней мере, не отдавайте свою Теорию иотийцам. Вообще ничего не давайте этим ростовщикам! Уезжайте. Возвращайтесь домой. Отдайте своему народу то, что можете отдать!

— Он в этом не нуждается, — лишенным выражения голосом ответил Шевек. — Вы думаете, я не пытался?

Четыре-пять дней спустя Шевек спросил о Чифойлиске, и ему сообщили, что он вернулся в Ту.

— Совсем? Он не сказал мне, что уезжает.

— Ни один тувиец не знает, когда его отзовет его Президиум, — сказал Паэ, потому что, разумеется, именно Паэ рассказал Шевеку об отъезде Чифойлиска. — Он просто знает, что, когда такой приказ придет, его надо быстренько выполнить. И не тратить время на всякие там прощания. Бедняга Чиф! Интересно, чем он провинился?

Раз или два в неделю Шевек навещал Атро в симпатичном домике на самом краю университетского городка, где тот жил с парой слуг, таких же старых, как он сам. Ему было почти восемьдесят лет, и он был, по его собственному выражению, памятником первоклассному физику. Хотя ему не пришлось, как Гвараб, столкнуться с тем, что труд всей его жизни остался непризнанным, с возрастом он частично обрел свойственное ей бескорыстие. Во всяком случае, его интерес к Шевеку был, по-видимому, чисто личным; это было отношение товарищества. Он был первым физиком-секвенциалистом, который принял подход Шевека к пониманию Времени. Он сражался — оружием Шевека — за теории Шевека, против прочно устоявшейся научной респектабельности, и эта битва продолжалась несколько лет, пока не были опубликованы еще не отшлифованные «Принципы Одновременности», что быстро привело к победе одновременистов. В жизни Атро это сражение было звездным часом. Не за истину он не стал бы сражаться, но сам процесс сражения был ему милее истины.

Атро знал свою родословную за тысячу сто лет, в ней были генералы, принцы, крупнейшие землевладельцы. У семьи Атро и сейчас было имение в семь тысяч акров и четырнадцать деревень в Провинции Сиэ, самом сельском регионе А-Ио. В его речи проскальзывали провинциальные обороты, архаизмы, которыми он гордился и от которых не желал отказываться. Богатство не производило на него ни малейшего впечатления, а правительство своей родной страны, все целиком, он называл «сборищем демагогов и ползучих политиканов». Купить его уважение было невозможно. Но он, не скупясь, дарил его любому дураку с «приличным именем», как он выражался. В некоторых отношениях он был совершенно непонятен Шевеку:

загадка; аристократ. И все же его неподдельное презрение и к деньгам, и к власти вызывало у Шевека чувство большей близости к нему, чем к кому бы то ни было из тех, с кем он сталкивался на Уррасе.

Однажды, когда они вместе сидели на застекленной веранде, где Атро разводил всевозможные редкостные и не подходящие к сезону цветы, Атро случайно употребил выражение «мы, тау-китяне». Шевек поймал его на слове:

— «Тау-китяне» — ведь это птичий термин?

«Птичьими» в разговорной речи называли популярную прессу, газеты, радиопередачи и литературу, выпускаемые для городских трудящихся.

— Птичий! — повторил Атро. — Мой дорогой, где вы, черт возьми, набираетесь этих вульгарных выражений? Под «тау-китянами» я подразумеваю именно то, что под этим словом понимают журналисты и их читающие по складам читатели. Уррас и Анаррес!

— Меня удивило, что вы употребили инопланетное слово, по существу, — не тау-китянское слово.

— Определение посредством исключения, — с веселым азартом парировал старик. — Сто лет назад мы не нуждались в этом слове. Нам было вполне достаточно слова «человечество». Но шестьдесят с чем-то лет назад все изменилось. Мне было семнадцать лет, это случилось ранним летом, день был отличный, солнечный, я прекрасно его помню. Я как раз вывел своего коня, а моя старшая сестра крикнула из окна: «По радио разговаривают с кем-то из Дальнего Космоса!». Моя бедная матушка решила, что все кончено: инопланетные дьяволы, знаете ли… Но оказалось, что это всего лишь хейниты, болтают о мире и братстве… Ну, в наше время понятие «человечество» стало немного слишком всеобъемлющим. Чем определить понятие «братство» или «не-братство»? Определение посредством исключения, милый мой! Вы и я — родичи. Несколько веков назад ваши предки, вероятно, пасли коз в горах, а мои угнетали крепостных в Сиэ; но мы — члены одной и той же семьи. Чтобы осознать это, достаточно увидеть чужака или услышать о нем. Существо из другой солнечной системы. Существо, которое называется человеком, но не имеет с нами ничего общего, кроме того, что у него тоже есть две руки, две ноги и голова, а в ней какой-то мозг!

— Но разве хейниты не доказали, что мы…

— Все происходим из иного мира, что мы все — потомки хейнских межзвездных колонистов, полмиллиона лет назад, или миллион, или два, или три миллиона, да, знаю. Доказали! Клянусь Первичным Числом, Шевек, вы рассуждаете, как первокурсник на семинаре! Как вы можете всерьез говорить об исторических доказательствах при таком огромном промежутке времени? Эти хейниты перебрасываются тысячелетиями, к ак мячиками, но это все — фокусы! Религия моих отцов не менее авторитетно сообщает мне, что я происхожу от некоего Пинра-Ода, которого Бог изгнал из Сада за то, что он имел наглость сосчитать у себя пальцы на руках и на ногах и тем самым выпустил во всел енную Время. Уж если выбирать, я предпочитаю эту историю утверждениям чужаков!

Шевек засмеялся; капризы Атро доставляли ему удовольствие. Но старик был серьезен. Он постучал пальцем по руке Шевека пониже локтя и, двигая бровями и жуя губами, как всегда, когда волновался, сказал:

— Надеюсь, мой дорогой, что вы относитесь к этому так же, как я, очень на это надеюсь. Я уверен, что ваше общество во многом достойно восхищения, но оно не учит вас видеть различия — а это, в конце концов, лучшее из всего, чему может научить цивилизация. Я не хочу, чтобы эти чертовы чужаки зацапали вас при помощи этих ваших представлений о братстве и общности и тому подобного. Они вас утопят в разговорах об «общечеловеческом» и «лигах всех миров» и так далее, а мне было бы очень горько, если бы вы попались на эту удочку. Закон существования — борьб а… конкуренция… устранение слабых… безжалостная война за выживание. И я хочу увидеть, что выживут лучшие. Тот вид людей, которых я знаю. Тау-китяне. Вы и я: Уррас и Анаррес. Сейчас мы впереди них, всех этих хейнитов и террийцев, и как они там еще себя называют, и мы должны оставаться впереди. Они дали нам межзвездный двигатель, но теперь мы делаем звездолеты лучше, чем они. И я всей душой надеюсь, что когда вы, наконец, решите опубликовать вашу теорию, вы подумаете о своем долге перед своим народом, перед своим родом. О том, что такое верность и кому она должна принадлежать.

На полуслепые глаза Атро навернулись легкие старческие слезы. Шевек успокаивающим жестом коснулся плеча старика, но ничего не сказал.

— Они, конечно, получат ее. В конце концов. И так и должно быть. Научную истину скрыть невозможно, солнца под камнем не спрячешь. Но прежде, чем они ее получат, я хочу, чтобы мы заняли место, принадлежащее нам по праву. Я хочу, чтобы нас уважали; и именно этого вы можете для нас добиться. Нуль-транспортировка… если бы мы овладели нуль-транспортировкой, их межзвездный двигатель не стоил бы и кучки бобов. Вы ведь знаете, мне нужны не деньги. Мне нужно, чтобы они признали превосходство тау-китянской науки, тау-китянского разума. Если уж суждено существовать межзвездной цивилизации, то, клянусь Богом, я не хочу, чтобы мой народ был в ней низшей кастой! Мы должны войти в нее, как аристократы, с великим даром в руках — вот как это должно быть… Ну, ну, я иногда горячусь из-за этого. Кстати, как подвигается ваша книга?

— Последнее время я занимался гравитационной гипотезой Скаска. У меня такое чувство, что ему не следовало ограничиваться применением только парциальных дифференциальных уравнений.

— Но и ваша последняя работа была о притяжении. Когда же вы собираетесь заняться главным?

— Вы ведь знаете, что для нас, одониан, средство — это цель, — легким тоном сказал Шевек. — И потому, я же не могу представить Теорию Времени, которая не учитывала бы силу притяжения, не так ли?

— Вы хотите сказать, что даете нам ее кусочками и отрывками? — подозрительно спросил Атро. — Это мне в голову не приходило. Надо будет, пожалуй, перечитать вашу последнюю статью. Некоторые места я там не очень понял. У меня последнее время ужасно у стают глаза. По-моему, с этой штукой, которой я пользуюсь, чтобы читать, проектором-увеличителем, что-то не в порядке, слова на экране получаются какие-то расплывчатые.

Шевек посмотрел на старика виновато и с любовью, но больше не рассказывал ему о том, в каком состоянии его Теория.

Каждый день Шевек получал приглашения на приемы, посвящения, открытия и тому подобное. На некоторые он ходил, потому что прибыл на Уррас с поручением и должен был постараться его выполнить; он должен был распространять идею братства, он должен был в своем лице представлять Солидарность Двух Миров. Он выступал с речами, и люди слушали его и говорили: «Ах, как это верно!»

Его удивляло, почему правительство не препятствует его выступлениям. Должно быть, Чифойлиск в собственных целях преувеличил степень контроля и цензуры, которые они могут осуществлять. Его выступления были сплошной проповедью анархизма, а они его не останавливали. Но нужно ли им было его останавливать? Ему казалось, что он каждый раз выступает перед одними и теми же людьми: хорошо одетыми, сытыми, благовоспитанными, улыбающимися. Или на Уррасе все люди такие?

— Людей объединяет страдание, — говорил Шевек, стоя перед ними, а они кивали и говорили: «Ах, как это верно!»

Он начал их ненавидеть и, когда понял это, перестал принимать их приглашения.

Но поступать так означало смириться с поражением и оказаться в еще большей изоляции. Он не выполняет того, зачем приехал сюда. И ведь не они сторонятся от него, — говорил он себе, — это он сам, как всегда, отдалился от них. Ему было одиноко, он задыхался от одиночества среди всех людей, которых видел каждый день. Беда была в том, что он не был ни с кем в контакте — у него было чувство, что за все эти месяцы он не соприкоснулся на Уррасе ни с кем, ни с чем.

Однажды вечером, в преподавательской комнате отдыха он сказал:

— Вы знаете, ведь я не знаю, как вы живете здесь, на Уррасе. Я вижу дома, где живут люди, но снаружи. А изнутри я знаю только вашу не-частную жизнь: залы заседаний, столовые, лаборатории…

На следующий день Оииэ довольно официальным тоном спросил Шевека, не согласится ли он в следующие выходные отобедать и переночевать у него дома.

Дом Оииэ находился в нескольких милях от Иеу-Эуна, в деревне Амоэно; по уррасским меркам это был скромный домик представителя среднего класса, может быть, более старый, чем другие. Он был построен около трехсот лет назад, из камня; стены в комнатах были обшиты деревянными панелями. В оконных рамах и дверных проемах были использованы характерные для иотийской архитектуры двойные арки. Мебели в комнатах было мало, и это сразу понравилось Шевеку. Комнаты выглядели строгими, просторными, незагроможденными, полы были натерты до ослепительн ого блеска. Ему всегда было не по себе в вычурно убранных и благоустроенных залах общественных зданий, где проходили приемы, посвящения и так далее. У уррасти был тонкий вкус, но часто он, казалось, вступал в противоречие с желанием похвастаться, со стремлением к сознательному расточительству. Естественный, эстетический источник желания владеть вещами был скрыт и искажен навязчивыми требованиями экономики и конкуренции, а это, в свою очередь, сказывалось на качестве вещей: удавалось достичь лишь безжизненной, чрезмерной пышности. Здесь, напротив, было изящество, достигнутое сдержанностью.

У двери слуга взял у них куртки; жена Оииэ вышла из расположенной в подвале кухни, где давала распоряжения повару, чтобы поздороваться с Шевеком.

Когда они перед обедом разговаривали, Шевек заметил, что почти все время обращается только к ней с удивившими его самого дружелюбием и желанием ей понравиться. Но так приятно было наконец поговорить с женщиной! Неудивительно, что у него здесь было чувство изолированности, искусственности существования среди мужчин, всегда одних лишь мужчин, без волнующего очарования, связанного с противоположным полом. А Сэва Оииэ была привлекательна: глядя на изящные, хрупкие очертания ее затылка и висков, он примирился с обычаем уррасских женщин брить голову. Она была сдержанна, даже несколько застенчива; он старался держаться так, чтобы она почувствовала себя с ним свободно, и очень обрадовался, когда это ему как будто начало удаваться.

Они сели обедать; за столом были и двое детей. Сэва Оииэ извинилась:

— Здесь теперь просто невозможно найти хорошую няню, — сказала она. Шевек согласился, хотя и не знал, что такое няня. Он смотрел на мальчиков с тем же облегчением, с той же радостью. С тех пор, как он покинул Анаррес, он почти не видел детей.

Это были очень чистенькие, тихие дети, в голубых бархатных курточках и коротких штанах. Они говорили только тогда, когда к ним обращались. На Шевека — существо из Космоса — они смотрели с благоговейным страхом. Девятилетний обращался с семилетним очень строго, все время громким шепотом напоминал, чтобы тот не таращил глаза на гостя, а когда младший не слушался, яростно щипал его. В ответ малыш тоже щипался и норовил лягнуть его под столом. По-видимому, он еще не вполне усвоил Принцип Верховенства.

Дома Оииэ был совершенно другим человеком. С его лица исчезло выражение скрытности, и он говорил, не растягивая слова. Жена и дети держались с ним почтительно, но эта почтительность была взаимной. Шевеку были довольно хорошо известны взгляды Оииэ на женщин, и он был удивлен, увидев, как изысканно вежливо, даже деликатно, тот ведет себя с женой. «Это и есть рыцарство», — подумал Шевек, лишь недавно узнавший это слово; но вскоре он решил, что это — нечто лучшее, чем рыцарство. Оииэ любил свою жену и доверял ей. Он вел себя с ней и с сыновьями, в общем, так же, как вел бы себя анаррести. У себя дома он держался просто, по-братски, как свободный человек.

Шевеку казалось, что рамки этой свободы очень тесны, что эта семья очень мала; но и сам он чувствовал себя здесь настолько более свободно, так легко, что ему не хотелось критиковать.

Когда разговор на время прервался, младший мальчик тихим, чистым голоском сказал:

— У г-на Шевека не очень хорошие манеры.

— Почему? — спросил Шевек прежде, чем жена Оииэ успела оборвать малыша. — Что я сделал не так?

— Вы не сказали «спасибо».

— За что?

— Когда я вам передал блюдо с маринованными овощами.

— Ини! Замолчи сейчас же!

(«Садик! Не эгоизируй!» — интонация была точно такая же.)

— Я думал, что ты делишься ими со мной. Разве это был подарок? У меня на родине «спасибо» говорят только за подарки. Остальным мы делимся, не рассуждая об этом, понимаешь? Хочешь, я верну тебе эти овощи?

— Нет, я их не люблю, — сказал мальчик, глядя снизу вверх в лицо Шевека темными, очень ясными глазами.

— Поэтому делиться ими особенно легко, — сказал Шевек. Старший мальчик корчился от подавляемого желания ущипнуть Ини, но тот засмеялся, показав мелкие белые зубки. Позже, когда опять наступила пауза, он наклонился к Шевеку и тихо спросил:

— Хотите посмотреть мою выдру?

— Да.

— Она в саду за домом. Мама ее отправила в сад, потому что боялась, что она вам будет мешать. Некоторые взрослые не любят животных.

— Я люблю смотреть на них. На моей родине животных нет.

— Неужели нет? — спросил старший, изумленно раскрыв глаза. — Отец! Г-н Шевек говорит, что у них там нет никаких животных!

У Ини тоже сделались большие глаза.

— А что же у вас есть?

— Люди. Рыбы. Черви. И древесный холум.

— А что такое древесный холум?

Этот разговор длился еще полчаса. В первый раз Шевека на Уррасе попросили описать Анаррес. Расспрашивали дети, но родители с интересом слушали. Шевек старательно избегал этической модальности: он пришел в гости не для того, чтобы агитировать детей хозяина дома. Он просто рассказывал им, как выглядит Пыль, как выглядит Аббенай, как на Анарресе одеваются, что люди делают, когда им нужна новая одежда, чем занимаются дети в школах. Ответ на этот вопрос вопреки намерениям Шевека оказался пропагандой: Ини и Аэви пришли в восторг от учебной программы, в которую входили сельское хозяйство, плотницкое дело, регенерация сточных вод, типографское дело, сантехника, дорожно-ремонтные работы, курс драматургии и все другие «взрослые» специальности, необходимые в общине, и от его признания, что никого никогда ни за что не наказывают.

— Хотя иногда, — сказал он, — тебя могут заставить на некоторое время уйти и побыть в одиночестве.

— Но что же, — сказал Оииэ внезапно, словно он давно держал в себе этот вопрос, а теперь он у него вырвался, как под давлением, — что же заставляет людей поддерживать порядок? Почему они не грабят и не убивают друг друга?

— Никто ничем не владеет, поэтому и грабить некого. Если кому-то нужна какая-то вещь, он берет ее из распределителя. Что же до убийств… ну, не знаю, Оииэ; при обычных обстоятельствах вы бы стали меня убивать? А если бы вам этого все-таки захотелось, остановил бы вас закон, запрещающий убийства? Принуждение — наименее эффективный способ поддержания порядка.

— Ну, ладно, а как вы добиваетесь, чтобы люди выполняли грязную работу?

— Какую грязную работу? — спросила жена Оииэ, потерявшая нить разговора.

— Собирать мусор, копать могилы, — ответил Оииэ; Шевек добавил:

— Добывать ртуть, — и чуть не сказал: — Перерабатывать дерьмо, — но вспомнил об иотийском табу на скатологические выражения. Еще в самом начале своего пребывания на Уррасе он подумал, что уррасти живут среди гор экскрементов, но никогда не произносят слова «дерьмо».

— Ну, мы все выполняем такие работы. Но никому не приходится выполнять их особенно долго, разве что кому-то эта работа нравится. Каждую декаду комитет управления общиной, или квартальный комитет, или любой, кому он понадобится, может попросить его один день участвовать в такой работе; составляются списки очередности. Есть еще назначения на неприятную работу, или на опасную, как ртутные рудники или дробилки, в норме они не превышают полугода.

— Но тогда, значит, весь персонал состоит из неопытных работников?