Глава первая

Краткая биография Джорджа Смайли

Когда леди Энн Серкомб вышла замуж за Джорджа Смайли, а случилось это в конце войны, она описала его своим друзьям из клуба «Мэйфер» как человека невообразимо банального. И вот два года спустя она ушла от своего мужа с одним кубинским автогонщиком, двусмысленно заявив, что если бы в этот момент она его не покинула, то уже никогда не смогла бы этого сделать. Виконт Соули специально отправился в свой клуб, чтобы сообщить, что «великое слово сказано».

Эти слова леди Энн, впоследствии ставшие широко известными, были понятны только тем, кто хорошо знал Смайли. Приземистый, дородный, со спокойным характером, Смайли производил впечатление человека, тратящего большие деньги на костюмы, лишенные всякой элегантности и висевшие на нем, как лягушачья кожа. Кстати, после свадьбы Соули заявил, что Серкомб вышла замуж за «жабу в штормовке». Смайли же, не знавший об этом замечании, вошел своей неуклюжей походкой в церковь, чтобы желанный поцелуй превратил его в прекрасного принца.

Богат он был или беден? Священник или крестьянин? Где леди Энн его откопала? Разительный контраст между красотой леди Энн и обликом ее супруга делал этот нелепый союз еще более загадочным. Но злые языки имеют обыкновение видеть своих подопытных кроликов либо в белом, либо в черном цвете, приписывая им те недостатки или побуждения, которые обычно подсказывает телеграфный стиль разговора. Никто не знал ни его родителей, ни профессии, ни полка, где он служил, и Смайли влачил свое существование на задворках жизни, а после развода вообще стал напоминать обманутого простака. Ведь никому не придет в голову искать свежие новости на старой запылившейся этажерке.

Когда леди Энн последовала за своим чемпионом на Кубу, у нее мелькнула непроизвольная мысль о Смайли. Не без некоторого восхищения ей пришлось признать, что если она и знала в жизни хоть одного настоящего мужчину, то это был Смайли. И она была довольна тем, что доказала это, связав себя с ним священными узами брака.

Высшее общество, которое мало интересовалось продолжением сенсационных событий, осталось равнодушным к тому, как отразился отъезд леди Энн на ее муже. Хотя было интересно узнать, что именно Соули и его окружение думали о реакции Смайли, этого человека с мясистым, напряженным от постоянных интеллектуальных усилий лицом, носившего очки, с пухлыми, всегда потными руками, жадно читавшего «второсортных» немецких поэтов. Соули по этому случаю заметил, слегка пожимая плечами, что «расставание – это маленькая смерть», но он, похоже, не отдавал себе отчета в том, что если леди Энн просто уехала, то в душе Смайли что-то действительно умерло.

Но в нем осталась жить его работа, работа офицера разведки, и она так же плохо вязалась с его внешностью, как семейная жизнь или увлечение непризнанными немецкими поэтами. Ему нравилась его работа, и ему было легче от сознания того, что его коллеги были такими же невыразительными, как и он сам.

Его профессия давала ему также то, что некогда интересовало его в высшей степени, – возможность проникнуть в потемки человеческих поступков и делать теоретические экскурсы, исходя из практического применения собственных умозаключений.

В двадцатые годы, закончив свою заурядную школу и войдя своей тяжелой поступью в сумрачные стены такого же заурядного оксфордского колледжа, он мечтал добиться стипендии, чтобы посвятить себя изучению малоизвестных немецких поэтов семнадцатого века. Но наставник, хорошо знавший Смайли, с присущей ему мудростью оградил его от славы, которая, вне всякого сомнения, его ожидала. Одним прекрасным июльским утром 1928 года Смайли, краснея и теряясь, предстал перед Высшим советом центра научных исследований в заморских странах – организации, о которой он почему-то никогда не слыхал. Джебеде, его наставник, говорил об этой встрече в удивительно туманных выражениях. «Почему бы тебе не попробовать, Смайли? Эти люди, может быть, тебя примут, и к тому же они достаточно мало платят, так что можешь быть уверен, что твои сотрудники окажутся приятными людьми». Но Смайли колебался и не скрывал этого. Его беспокоило, что всегда точный Джебеде в этот раз был таким уклончивым. Без особого желания он согласился встретиться с «таинственными людьми» Джебеде, перед тем как дать ответ колледжу Олл Соулз.

Его не представили членам совета, но половину их он знал в лицо. Там был Филдинг из Кембриджа, признанный авторитет в истории средних веков Франции, Спарк из школы восточных языков и Стид-Эспри, ужинавший за преподавательским столом в тот вечер, когда Джебеде пригласил Смайли. Он должен был признать, что был поражен. Тот факт, что Филдинг покинул свой дом, не говоря уже о Кембридже, был сам по себе чудом.

Впоследствии Смайли всегда вспоминал об этой встрече, как о своеобразной тайне за семью печатями: это была продуманная цепь откровений, каждое из которых освещало новую часть загадочного целого. Наконец Стид-Эспри, который, по-видимому, был председателем совета, раскрыл все карты, и истина предстала во всей своей ослепительной наготе. Ему предлагали место в учреждении, которое Стид-Эспри, не найдя лучшего слова, назвал, краснея, секретной службой.

Смайли попросил время на размышление. Ему дали неделю. О жалованьи речи не было.

Этим вечером он остался в Лондоне, остановился в неплохом отеле и отправился в театр. В его голове не было никаких мыслей, и это его беспокоило. Он прекрасно знал, что примет предложение и что сразу мог дать положительный ответ. Единственным, что помешало это сделать, была инстинктивная осторожность и еще, может быть, вполне понятное желание набить себе цену перед Филдингом.

Как только он дал согласие, началась подготовка: тайные загородные дома, засекреченные инструкторы, постоянные переезды и все приближающаяся заманчивая перспектива работать совершенно самостоятельно.

Его первое задание было относительно приятным: два года работы в провинциальном немецком университете в качестве «энглишер доцент», лекции о Китсе и каникулы в охотничьих клубах в компании серьезных и торжественно-смущенных немецких студентов. Он мысленно выделял для себя тех, кто мог бы быть полезным, и перед каждым выпуском, отъезжающим в Англию, тайно отправлял свои рекомендации анонимному адресату в Бонн. За эти два года он так и не узнал, были они учтены или нет. Он не мог узнать, связались ли с его кандидатами, у него даже не было сведений о том, доходили ли вообще его послания до места назначения; приезжая в Англию, он не имел никаких контактов со своим ведомством.

Выполняя это задание, он испытывал противоречивые чувства. Для него представляло интерес беспристрастно выявлять в человеке черты «потенциального агента», с помощью неуловимых тестов изучать характеры и поведение кандидатов, чтобы получить представление об их качествах. Это занятие полностью обесчеловечивало его; здесь он выступал в роли хладнокровного наемника, занимающегося этим ради собственного удовольствия.

Однако он с грустью замечал, что естественные радости понемногу отмирают в нем. Он всегда был довольно сдержанным, а теперь особенно опасался поддаться искушению дружбы и товарищеской привязанности; он тщательно скрывал в себе малейшие проявления человеческих слабостей. Благодаря своему интеллекту он смог заставить себя наблюдать за людьми с беспристрастностью врача и, не будучи бессмертным и непогрешимым, ненавидел двусмысленность существования и опасался ее.

Но Смайли был сентиментален, и продолжительное изгнание удваивало его глубокую любовь к Англии. Он предавался ностальгическим воспоминаниям об Оксфорде, его красоте, его рациональной небрежности, расчетливой медлительности и завершенности его суждений. Он мечтал об осеннем отпуске в Хартленд Кэй, открытом всем ветрам, о продолжительных прогулках меж крутых скал Корнуолла и о том, как он подставлял бы свое усталое лицо свежему бризу. Такой была иная, скрытая жизнь Смайли, и он возненавидел похабное вторжение новой Германии в мир, громкие шествия студентов в военной форме с искаженными наглыми лицами, их мировоззрение, подобное мировоззрению уличных торговок. Его также раздражало то, как на факультете изуродовали его любимую немецкую литературу. А потом была ночь, ужасная зимняя ночь 1937 года, когда Смайли, стоя у окна, видел большой огонь во дворе университета; сотни ликующих студентов окружили костер, и танцующие блики пламени отражались на их потных лицах. Они бросали в этот языческий костер сотни книг. Смайли знал, что это были за книги: Томас Манн, Гейне, Лессинг… И Смайли, прикрывая рукой огонек сигареты, наблюдал за происходящим. Его сердце наполнялось ненавистью, но разум его торжествовал – он знал своего врага.

В 1939 году он находился в Швеции в качестве торгового представителя известной торговой фирмы, производившей оружие малого калибра; для большей безопасности его контракт с фирмой был подписан задним числом. Кроме того, он открыл в себе талант перевоплощения и пошел в этом намного дальше простого изменения прически и наклеивания фальшивых усиков, что значительно облегчило ему жизнь. Смайли играл эту роль в течение четырех лет, курсируя взад-вперед между Швейцарией, Германией и Швецией. Он никогда бы не поверил, что человек может так долго жить в тревоге. Следствием этого явилось то, что левый глаз начал подергиваться, и этот нервный тик преследовал его пятнадцать лет. Постоянное беспокойство оставило глубокие отметины на его лице. Он понял, что значит ежедневно недосыпать, никогда не расслабляться, и днем и ночью слышать ускоренное биение своего сердца, познать одиночество и острую жалость к себе, сильное безрассудное желание обладать женщиной, выпить, заняться тяжелой физической работой, принять наркотик только для того, чтобы снять сильнейшее нервное напряжение.

Такими были условия, в которых он постигал ремесло коммерсанта и выполнял работу шпиона.

Со временем агентурная сеть росла, другие страны постарались восполнить недостаток своей прозорливости. В 1943 году его отозвали. Через полтора месяца он стал просить, чтобы ему разрешили поехать снова, но ответа не последовало. «Для вас это уже кончено, – сказал Стид-Эспри. – Вербуйте новых агентов, берите отпуск, женитесь, занимайтесь чем угодно. Проводите время в свое удовольствие».

Смайли сделал предложение секретарше Стид-Эспри, леди Энн Серкомб.

Война закончилась. Смайли получил деньги и повез свою очаровательную супругу в Оксфорд, где он собирался с головой окунуться в потемки немецкой литературы семнадцатого века. Но через два года леди Энн уехала на Кубу. В это время вследствие признаний, сделанных молодым русским шифровальщиком в Оттаве, вновь возникла необходимость в человеке с компетентностью Смайли.

Работа была новой; вначале даже понравилась Смайли и к тому же не представляла никакой опасности. Но у него появились коллеги помоложе; кто знает, может быть, у них были более светлые головы. И Смайли понемногу понял, что он достиг зрелости, хотя никогда не был молодым, и что его корабль подходит к причалу, впрочем, очень удачно.

Времена менялись. Стид-Эспри отправился в Индию на поиски затерянных цивилизаций. Джебеде погиб. В 1941 году вместе со своим молодым бельгийским радистом он сел в поезд, идущий в Лилль, и больше никто о нем ничего не слышал. Филдинг посвятил себя написанию новой диссертации, на этот раз о Роланде. В отделе остался только Мастон, принятый на работу во время войны, теперь советник кабинета министров по работе секретной службы. Создание Североатлантического альянса качественно изменило облик организации, в которой работал Смайли. Навсегда канула в Лету эпоха, когда Стид-Эспри лично давал вам наставления у себя дома в Магдален, потягивая вместе с вами портвейн. Державшееся на голом энтузиазме дилетантство небольшой группы высококвалифицированных и малооплачиваемых работников сменили косность, бюрократия, интриганство большого правительственного ведомства. Теперь здесь заправлял Мастон, носивший шикарные костюмы, титул кавалера, представительные седеющие волосы и серебристые галстуки, Мастон, никогда не забывающий поздравить с днем рождения свою секретаршу и манеры которого восхищали обывательниц, Мастон, расширявший свои владения и не отказывавший себе во все более просторных кабинетах, делая, правда, вид, что это его смущает, Мастон, устраивавший пышные приемы в Хенли и использовавший успехи подчиненных. Его признавали во время войны, этого профессионального функционера, вышедшего из-под обломков старого ведомства, прекрасно умеющего вести бумажные дела и приспосабливать работу своего штаба к бюрократическому механизму. Высокопоставленным особам спокойнее было иметь дело с человеком, умеющим представлять любую вещь в выгодном свете, твердо знающим своих хозяев и вхожим в их крут. И он отлично справлялся. Всем нравились его скромный вид, когда он извинялся за общество, в котором ему приходилось вращаться, недостаточная искренность, с которой он оправдывал причуды своих подчиненных, его гибкость, когда он предлагал новые финансовые вклады. И он не отказывался от преимуществ, которые ему предоставляла роль невольного рыцаря плаща и шпаги. Для хозяев он носил плащ, а свою шпагу, или, скорее, кинжал, приберег для подчиненных.

Официально его положение было довольно любопытным: он был не директором службы, а министерским советником по вопросам службы безопасности, и Стид-Эспри назвал его раз и навсегда «главным евнухом».

Смайли отныне находился в новом измерении: просторные освещенные коридоры, элегантные молодые люди. Он чувствовал себя всадником, выбитым из седла, ему казалось, что он отстал от жизни, и он с ностальгией вспоминал старый дом в Найтсбридже, где все начиналось. Все это отражалось на его внешнем виде; он сгорбился и стал еще больше похож на лягушку. Он постоянно щурил глаза, из-за чего его прозвали «кротом». Но молодая секретарша его обожала и называла не иначе как своим «плюшевым мишкой».

Теперь Смайли был слишком стар, чтобы работать за границей, к тому же Мастон недвусмысленно дал ему это понять. «Как бы там ни было, дорогой мой друг, все эти скитания во время войны не пошли вам на пользу. Оставайтесь лучше здесь, старина, и поддерживайте наш домашний очаг».

Вот почему Джордж Смайли в два часа ночи в среду четвертого января ехал в такси по направлению к Кембриджской площади.

Глава вторая

У нас всегда открыто

В такси он чувствовал себя безопасно и уютно. Его тело еще хранило тепло постели, и это тепло ограждало от ненастья январской ночи. Но безопасность была нереальной, так как по улицам Лондона проносился лишь призрак Смайли, обозревающий несчастных полуночников под зонтами, проституток, упакованных в целлофан и похожих на дешевые подарки. Только призрак, повторил он про себя, призрак, вырванный из глубины сна пронзительным телефонным звонком. Оксфорд-стрит… Почему из всех столиц только Лондон теряет ночью свое лицо? Смайли, плотнее закутавшись в пальто, тщетно пытался вспомнить какой-нибудь другой город, от Лос-Анджелеса до Берна, который бы так же легко проигрывал повседневную борьбу с безликостью.

Такси повернуло на Кембриджскую площадь. Смайли вздрогнул. Он вспомнил причину, из-за которой его вызвал дежурный офицер, и это воспоминание грубо оборвало его мечтательную задумчивость. Он сразу вспомнил весь разговор, слово в слово.

«Алло, Смайли? Говорит дежурный офицер. Соединяю вас с советником.»

– Смайли? Это Мастон. В понедельник вы говорили с Сэмюэлом Артуром Феннаном в министерстве иностранных дел, не так ли?

– Да, это так.

– О чем?

– В анонимном письме его обвинили в принадлежности к коммунистической партии в период учебы в Оксфорде. Разговор был простой формальностью и был санкционирован директором службы безопасности.

«Феннан не мог донести, – подумал Смайли. – Он знал, что я буду его выгораживать. Все было по правилам».

– Вы с ним резко обошлись? Между вами что-то произошло, Смайли?

«Черт возьми, он, кажется, вне себя. Феннан, наверное, настроил весь кабинет против нас».

– Нет, это был очень сердечный разговор. По-моему, мы даже прониклись друг к другу симпатией. По правде говоря, я пошел несколько дальше, чем предполагалось в инструкциях.

– Что значит «дальше», что вы имеете в виду?

– Ну, я ему как бы сказал, чтобы он не беспокоился.

– Что?!

– Я сказал, чтобы он не переживал; он был сильно взволнован, и я постарался его успокоить.

– Что именно вы ему сказали?

– Что ни я, ни сама служба не наделены полномочиями, но что я не вижу никаких причин для того, чтобы продолжали ему досаждать.

– И это все?

На мгновение Смайли задумался. Никогда еще Мастон не был таким нервным и беспомощным.

– Да, все, абсолютно все.

«Он мне этого никогда не простит, после всех его кремовых рубашек и серебристых галстуков, изысканных обедов с министрами и его вышколенного хладнокровия».

– Он заявил, что вы усомнились в его лояльности, что теперь на его карьере в министерстве поставлен крест и что он стал жертвой платного информатора.

– Он это сказал? Да он не в своем уме! Он ведь знает, что он вне всяких подозрений. Что же ему еще нужно?

– Ничего: он мертв. Он покончил с собой сегодня в половине одиннадцатого вечера, оставив министру письмо. Полиция связалась с одним из его секретарей и получила разрешение вскрыть письмо, затем сообщила обо всем нам. Будет начато дело. Смайли, вы абсолютно уверены в…

– Уверен в чем?

– Ладно. Приезжайте как можно скорее.

Он долго не мог найти такси, безрезультатно обзвонив три парка. Наконец ему ответили из Слоун Сквер. Он ждал, стоя у окна, укутавшись в пальто, пока не увидел остановившийся у двери автомобиль. Это тревожное ночное ожидание напомнило ему ночные налеты в Германии.

На Кембриджской площади отчасти по привычке, отчасти из необходимости привести в порядок мысли перед разговором с Мастоном он остановил такси за сотню метров от управления.

Показав охраннику пропуск, он медленно направился к лифту. Наверху его встретил со вздохом облегчения дежурный офицер, и Смайли последовал за ним по кремовому коридору, освещенному люминесцентными лампами.

– Мастон поехал к Спарроу в Скотланд-Ярд. Они никак не могут решить, какой из отделов полиции будет вести расследование. Спарроу предлагает спецотдел, Эвелин – уголовную полицию, а полиция Саррэя вообще ничего не понимает. Это все так же запутанно, как дела о наследстве. Хотите, выпьем кофе у меня в каморке? Суррогат, правда, но пить можно.

Смайли был рад, что в эту ночь дежурил Питер Гиллэм, специалист по шпионажу в странах-сателлитах. Это был внимательный и учтивый человек, добродушного склада и всегда готовый чем-нибудь помочь.

– В пять минут первого позвонили из спецслужбы. Жена Феннана была в театре. Вернувшись без четверти одиннадцать домой, она нашла мужа мертвым и вызвала полицию.

– Он жил где-то в Саррэе?

– Да, в Уоллистоне. Как раз вне границы участка, охраняемого муниципальной полицией. Прибыв на место, полиция обнаружила возле трупа письмо, адресованное в министерство иностранных дел. Они позвонили старшему инспектору, который сообщил в министерство внутренних дел, дежурному офицеру, а тот, в свою очередь, позвонил в МИД. В конце концов они получили разрешение вскрыть письмо. Вот тут началось.

– Дальше.

– Нам позвонил директор по кадрам министерства иностранных дел. Он потребовал домашний телефон советника. Он заявил, что служба безопасности в последний раз вмешивается в дела его работников и что Феннан был лояльным и компетентным служащим, и так далее, и тому подобное.

– Верно.

– И что вся эта история доказывает, что служба безопасности превысила свои права, использовала методы гестапо, и что это не оправдывалось никакой реальной опасностью. Я дал ему номер телефона советника, а сам в это время связался с ним, так что, пока директор продолжал орать, я ухитрился ввести Мастона в курс дела по параллельному телефону. Было двадцать минут первого. Мастон приехал в час. Он находился на грани нервного припадка. Сегодня утром он должен представить рапорт министру.

Они помолчали, пока Гиллэм готовил кофе.

– А что это был за человек?

– Кто, Феннан? До сегодняшнего дня я не мог бы сказать, но этот его поступок необъясним. Если судить по внешности, он, наверное, был евреем. Из ортодоксальной семьи. Но в Оксфорде он отошел от этого и стал марксистом. Чувствительный, умный, здравомыслящий. Учтивый, умеющий слушать. Эрудит. Тот, кто донес на него, был прав: когда-то Феннан был коммунистом.

– Сколько ему было лет?

– Сорок четыре. Но он выглядел старше. – Смайли продолжал говорить, рассматривая комнату. – Ухоженное лицо, жесткие темные волосы, ученическая прическа, профиль двадцатилетнего юноши, бледная сухая кожа, покрытая густой сеткой морщин. Очень тонкие пальцы. Человек, который, казалось, привык полагаться только на себя. Но об этом я мало знаю. Очень хорошо владел собой. Развлекался один и страдал он, думаю, тоже в одиночестве.

Увидев входящего Мастона, они встали.

– А, Смайли! Входите.

Он открыл дверь и жестом предложил Смайли войти первым. В кабинете Мастона не было ничего казенного. Несколько акварелей, коллекцию которых он купил когда-то, висело на стене. Все же остальное, безусловно, было не к месту, подумал Смайли. Да и сам Мастон здесь не к месту. Костюм был слишком светлым, чтобы выглядеть респектабельно. Шнурок монокля бросался в глаза на его неизменной кремовой рубашке. На нем был светло-серый шерстяной галстук. Немец назвал бы его «флотт», подумал Смайли. Именно таким представляют себе официантки «настоящего джентльмена».

– Я виделся со Спарроу. Это, без сомнения, самоубийство. Тело уже увезли, и, если не принимать во внимание обычных формальностей, старший комиссар не проявил никакой инициативы. Через день-другой будет начато дело. Было решено, – да и я не особо возражал, Смайли, – что мы не дадим газетчикам никакой информации по делу Феннана.

– Я понимаю.

«Вы опасны, Мастон. Вы слабы и боитесь. Я прекрасно знаю, что вы принесете в жертву любого для того, чтобы спасти собственную шкуру. И на меня вы смотрите так, как будто примеряете мне веревку».

– Смайли, только не подумайте, что я вас осуждаю. Как бы то ни было, если этот разговор был санкционирован шефом, у вас нет никаких причин для беспокойства.

– За исключением того, что касается Феннана.

– Конечно. К несчастью, шеф не зафиксировал время, когда дал согласие на эту частную беседу, но он, конечно же, дал устное разрешение?

– Да, я уверен, он это подтвердит.

Мастон снова оценивающе посмотрел на Смайли, и у того перехватило дыхание. Смайли отдавал себе отчет в своей принципиальности и знал, что Мастон хотел бы его видеть более уступчивым и податливым.

– Знаете ли вы, что ведомство Феннана вышло на меня?

– Да.

– Обязательно будет открыто дело, и, может быть, даже не удастся утаить это от прессы. Завтра с утра меня наверняка вызовет министр иностранных дел. (Хотите меня запугать… Я немолод… мне пора подумать об отставке. Мне уже не найти другой работы. Но я не буду содействовать вашей лжи.)

– Необходимо, чтобы я находился в курсе всех событий, это мой долг. Если вы хотите что-то доложить по поводу того разговора, быть может, вы не указали в рапорте какие-то подробности, скажите сейчас и предоставьте мне право самому судить о важности этого.

– Мне действительно нечего добавить ни к тому, что имеется в деле, ни к тому, что я только что рассказал. Возможно, вам пригодится тот факт, что разговор был крайне доброжелательным. Обвинения против Феннана не стоили выеденного яйца. Вступление в 1930 году в студенческий коммунистический кружок, неясные намеки на то, что он продолжает симпатизировать коммунистам. В тридцатые годы половина членов кабинета числилась в списках партии. (Мастон нахмурил брови.) Когда я зашел в кабинет в МИДе, там было что-то вроде проходного двора, и я предложил пойти в парк.

– Дальше.

– И мы пошли туда. День был прохладный, но солнечный и довольно приятный. Мы смотрели на уток. (Мастон сделал нетерпеливый жест.) В парке мы находились полчаса. Говорил все время Феннан, – человек умный, красноречивый и интересный, но издерганный. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: люди такого сорта любят говорить о себе. Я полагаю, что он почувствовал облегчение, открывшись мне. Он выложил мне всю свою историю, и, казалось, он был рад возможности назвать имена. Он знал эспрессо возле Милл-банка, и мы пошли туда.

– Куда?

– В эспрессо. Бар. Там готовят особый кофе по шиллингу за чашку. Мы выпили кофе…

– Понятно. И вот во время этой… пирушки вы поставили его в известность, что Служба не готовит никаких санкций против него.

– Да, так часто бывает, но мы об этом в отчетах не упоминаем.

Мастон наклонил голову. Вот это он может понять, подумал Смайли. Черт возьми, он действительно достоин презрения.

Смайли испытывал истинное удовлетворение, видя, что Мастон в самом деле такой неприятный тип, каким он его себе представлял.

– Из этого я делаю вывод, что его самоубийство и письмо, конечно же, вам кажутся совершенно непонятными. Что вы не находите им никаких объяснений.

– Обратное было бы удивительно.

– Вы, конечно, не предполагаете, кто бы мог его оклеветать?

– Нет.

– Он был женат, вы знали это?

– Да.

– Я вот думаю… может быть, его жена могла бы внести ясность. Я не хочу к этому подталкивать, но, может быть, кто-нибудь из Службы мог бы к ней пойти и тактично расспросить об этой истории.

– Сейчас? – бесстрастно спросил Смайли.

Мастон, стоя возле своего большого плоского стола, поигрывал обычными побрякушками делового человека – ножом для бумаги, сигарной коробкой, зажигалкой – полный набор официального гостеприимства. Он выставляет напоказ свои кремовые манжеты, подумал Смайли, и любуется белизной своих рук.

Мастон поднял глаза, изобразив гримасу сочувствия.

– Смайли, я знаю, что вы переживаете, но, не смотря на эту трагедию, необходимо, чтобы вы прочувствовали ситуацию. Министры иностранных и внутренних дел будут требовать полный и подробный отчет об этом деле, и моя задача заключается в том, чтобы в точности им его представить. В частности, все сведения, касающиеся его душевного состояния сразу же после разговора с… нами. Быть может, он об этом говорил с женой. Он не должен был с ней говорить, но мы должны быть реалистами.

– Вы хотите, чтобы к ней поехал я?

– Туда должен кто-то поехать. Это в интересах дела. Конечно, принимать решение будет министерство внутренних дел, но в настоящий момент мы не располагаем фактами. Время не терпит, вы знаете, как обстоят дела, ведь вы же занимались предварительным расследованием, и никто быстрее вас не успеет войти в курс дела. Если кто-то и должен туда отправиться, то скорее всего вы, Смайли.

– Когда я должен поехать?

– Говорят, мисс Феннан довольно оригинальная женщина. Иностранка. Я полагаю, тоже еврейка. Во время войны она многое испытала, и это, несомненно, усложняет задачу. Это особа с характером, создается впечатление, что смерть мужа оставила ее относительно равнодушной. Но, несомненно, это всего лишь видимость. Спарроу говорит, что она расположена нам помочь и, скорее всего, примет вас. Полиция Саррэя предупредит ее, и вы, думаю, сможете зайти к ней завтра с утра. Я позвоню вам в течение дня.

Смайли собрался уходить.

– Да, Смайли… (Мастон тронул его за плечо, и он обернулся. На лице Мастона была улыбка, которую он обычно приберегал для женщин определенного возраста, работавших в его ведомстве). – Знаете, Смайли, вы можете рассчитывать на мою помощь.

Черт возьми, подумал Смайли, вы действительно работаете двадцать четыре часа в сутки. Кабаре с вывеской: «У нас всегда открыто».

И он вышел.

Глава третья

Эльза Феннан

Мэрридэйл Лэйн – один из тех уголков Саррэя, в которых обитатели ведут постоянную борьбу с неизменными атрибутами пригорода. Деревья, которые жители выращивают в каждом палисаднике с помощью постоянного ухода и удобрений, лишь наполовину скрывают невзрачные, разбросанные за ними «живописные гнездышки». Незатейливость пейзажа еще больше подчеркивают деревянные совы, бодрствующие днем и ночью на крышах домов, и осевшие гномы, без устали сохраняющие равновесие над лужами с золотыми рыбками.

Жители Мэрридэйл Лэйн не спешат перекрашивать своих гномов, пренебрегая этим деревенским ритуалом, и воздерживаются по той же причине от наведения лоска на своих совах, предпочитая, чтобы годы оставили на них свой отпечаток и чтобы балки гаража сами показали следы того, что их по достоинству оценили черви и дряхлость.

Главная улица поселка, вопреки утверждению агентов по продаже недвижимости, не заканчивается тупиком. Минуя перекресток Кингстон, она нервно превращается в мощенную гравием зигзагообразную аллею, которая, в свою очередь, в районе Меррис Филд вырождается в грязную жалкую тропинку, чтобы в конце концов влиться чуть дальше в другую улицу, как две капли воды похожую на Мэрридэйл Лэйн.

На центральной площади возвышается что-то напоминающее хижину людоеда под соломенной крышей; это было построено в 1951 году в память о жертвах двух войн и теперь служит пристанищем старикам и путникам. Казалось, никто не задавался вопросом о том, что старики и путники делают в Меррис Филд. Вместе с ними под крышей памятника ютились пауки. В последнее время хижина была признана пригодной в качестве домика для рабочих, возводящих линии электропередач.

Этим утром Смайли прибыл туда пешком, оставив машину возле полицейского участка, который был расположен в десяти минутах ходьбы.

Шел холодный проливной дождь. Его капли безжалостно хлестали Смайли по лицу.

Полиция Саррея потеряла всякий интерес к делу, хотя Спарроу и отправил по своей собственной инициативе представителя спецслужбы, который должен был оставаться в комиссариате и при необходимости осуществлять связь между службой безопасности и полицией. То, каким образом погиб Феннан, не оставляло никаких сомнений. Пуля, выпущенная в упор, попала в висок; оружием послужил маленький французский пистолет образца 1957 года, изготовленный в Лилле. Его обнаружили возле тела. Все подходило под версию о самоубийстве.