«Остается Билл», – подумал Смайли. В течение ночи в Лондоне почти всегда наступает передышка от городского шума. Девять, двадцать минут, тридцать, даже час – и никаких пьяных выкриков, или детского плача, или визга автомобильных шин при дорожном столкновении. В Сассекс-Гарденс это обычно бывает около трех. В эту ночь это произошло в час, когда Смайли снова стоял у окна спальни, как узник, вглядываясь в песчаную площадку миссис Поуп Грэм, где недавно припарковался фургон из Бедфорда. Его крыша была размалевана лозунгами: «СИДНЕЙ ЗА ДЕВЯНОСТО ДНЕЙ». «В АФИНЫ БЕЗ ОСТАНОВКИ», «МЭРИ ЛУ, А ВОТ И МЫ.» Изнутри струился свет, и он представил себе, что там спят дети и ничто не омрачает их блаженства. «Ребята!» – чуть не крикнул он им. Окна были занавешены.
      Остается Билл, подумал он, продолжая безотрывно смотреть на задернутые занавески фургона и его вычурные воззвания любителей кругосветных путешествий; остается Билл и наша маленькая дружеская болтовня на Байуотер-стрит, только мы вдвоем, старые друзья, старые товарищи по оружию, «у которых все общее», как изящно выразился Мартиндейл, но Энн они в тот вечер куда-то отправили и сидели одни. Остается Билл, повторил он и почувствовал прилив крови, и цвета стали ярче, и его спокойствие начало куда-то опасно ускользать.
      Что же это за человек? Смайли никак не мог собрать свои представления о нем воедино. Каждый раз, когда он думал о нем, Хейдон рисовался ему слишком общо и по-разному. До его связи с Энн Смайли думал, что он знает Билла довольно хорошо – как его способности, так и их границы. Он принадлежал к тому довоенному поколению, которое, кажется, исчезло навсегда и которое умудрилось заслужить дурную славу и в то же время слыть благородным. Его отец был высокопоставленным судьей, две его прелестные сестры вышли замуж за аристократов. Во время учебы в Оксфорде он больше поддерживал немодных тогда правых, чем популярных левых, но до серьезных стычек дело не доходило. Лет с восемнадцати он обнаружил острую тягу к путешествиям и живописи: он писал в довольно смелой, хотя и чрезмерно претенциозной манере, и несколько его картин до сих пор висели в дурацком аляповатом особняке Майлза Серкомба на Карлтон-Гарденс. У него имелись связи в каждом посольстве и консульстве по всему Ближнему Востоку, и он безжалостно эксплуатировал их Он на лету схватывал новые языки, и, когда наступил тридцать девятый год, Цирк прибрал его к рукам: его, оказывается, держали в поле зрения уже несколько лет. Во время войны он сделал головокружительную карьеру. Он был вездесущ и очарователен, он был непредсказуем и временами вел себя вызывающе. Пожалуй, его можно было назвать героем. Сравнение с Лоуренсом напрашивалось само собой.
      Правда и то, готов был признать Смайли, что Билл в свое время соприкасался с важнейшими поворотами истории; он лично выдвигал несметное количество самых грандиозных проектов по возвращению Англии ее былого величия и влияния, и, подобно Руперту Бруку, он редко употреблял слово «Великобритания». Но Смайли, даже в те редкие минуты, когда он был объективным, с трудом мог вспомнить, какие из этих проектов не заглохли в самом начале.
      С другой стороны, в натуре Хейдона было и нечто противоположное, что Смайли, как его коллега, не мог не уважать: его неприметный с виду талант прирожденного руководителя агентуры, его редкое чувство душевного равновесия в играх с двойными агентами, его способность к разработке обманных операций, его искусство завоевывать расположение, даже любовь, даже если это могло вступать в противоречие с другими родственными чувствами.
      Как, к примеру, в случае с его, Смайли, женой.
      Пожалуй, Билл действительно неординарная личность, подумал он с безысходностью, пытаясь призвать на помощь здравый смысл. Когда Смайли представлял его сейчас рядом с Бландом, Эстерхейзи, даже Аллелайном, ему казалось бесспорным, что все они в той или иной степени жалкие подделки одного и того же оригинала – Хейдона. Что все их устремления – всего лишь ступени на пути к одному и тому же недостижимому идеалу совершенного человека, даже если сама по себе эта идея понимается ими не правильно, искаженно, даже если Билл абсолютно недостоин этого. Бланд со своим туповатым нахальством, Эстерхейзи со своим высокомерным показным патриотизмом, Аллелайн со своими жалкими позывами к лидерству – без Билла они едва ли чего-нибудь стоят. Смайли знал также или ему казалось, что он знал – эта мысль пришла к нему сейчас в виде легкого озарения, – что Билл, со своей стороны, тоже мало что собой представляет: пока его обожатели – Бланд, Придо, Аллелайн, Эстерхейзи и все остальные из этой своеобразной группы поддержки – видят в нем совершенство, весь фокус Билла состоит в том, чтобы, используя их, создать образец безупречности в своем лице; взять ото всех понемногу, от каждой пассивной индивидуальности, умело скрывая этим тот факт, что сам по себе он меньше, значительно меньше, чем сумма его кажущихся качеств… и, наконец, пряча эту зависимость под маской высокомерия художника, утверждающего, что эти творения есть продукт собственного ума…
      – Ну, ладно, хватит, – вслух произнес Смайли.
      Внезапно отключившись от этих мыслей, раздраженно отбросив их как еще один домысел относительно Билла, он остудил свой перегревшийся рассудок воспоминаниями об их последней встрече.
      – Ты, наверное, будешь доставать меня расспросами об этом треклятом Мерлине, – начал Билл. Он выглядел уставшим и взвинченным; это было как раз тогда, когда он постоянно мотался в Вашингтон.
      В старые добрые времена он обычно приводил с собой какую-нибудь случайную девицу и отсылал ее наверх, к Энн, пока они разговаривали о своих делах. Наверное, для того, чтобы Энн расписывала ей, какой он гениальный, злобно подумал Смайли. Женщины были все одного типа: вдвое моложе Билла, из какой-то задрипанной художественной школы, в облегающей одежде, с грубоватыми манерами; Энн все повторяла, что у него, видно, есть поставщик товара подобного рода. А однажды Хейдон здорово шокировал их, приведя какого-то мерзкого молокососа по имени Стегги, помощника бармена из пивной в Челси, в открытой рубахе и с золотой цепью вокруг талии.
      – Так ведь говорят, что ты пишешь донесения, – пояснил Смайли.
      – А я думал, это работа Бланда, – произнес Билл со своей лисьей ухмылкой.
      – Рой занимается переводами, – сказал Смайли. – А ты составляешь сопроводительные донесения; они ведь отпечатаны на твоей машинке. Ни у одной машинистки нет допуска к этому материалу.
      Билл внимательно слушал, приподняв брови, будто готовый в любой момент прервать разговор возражением или перевести его в более удобное для себя русло; затем поднялся из глубокого кресла и лениво подошел к книжному шкафу, оказавшись ростом на целую полку выше, чем Смайли. Длинными пальцами выудив оттуда томик, он заглянул внутрь, продолжая ухмыляться.
      – Давай рассуждать логически, – предложил он, перелистывая страницы. – Перси Аллелайн не пишет донесений, так?
      – Ну, допустим.
      – Следовательно, Мерлин тоже этого не делает. Мерлин делал бы это, если бы он был моим источником, не правда ли? Что бы произошло, если бы паршивец Билл приплелся к Хозяину и объявил, что он подцепил крупную рыбку и хочет поиграть с ней один? «Это очень здорово с твоей стороны, Билл, – сказал бы Хозяин. – Делай все, что сочтешь нужным, парень, да-да, все, что сочтешь нужным. Хочешь выпить этого мерзкого чаю?» Он бы мне сейчас уже медаль вручил, вместо того чтобы посылать тебя вынюхивать во всех углах. Мы же всегда были такой классной командой. Почему мы сегодня опустились до такой пошлости?
      – Он считает, что Перси просто делает себе карьеру, – сказал Смайли.
      – Так оно и есть. И я делаю. Я хочу наконец стать начальником. А ты что, не знал? Я долго пытался стать чем-то стоящим, Джордж. Наполовину художник, наполовину шпион; я долго был всем понемногу. С каких пор честолюбие стали считать грехом в этом скотском заведении?
      – Кто его курирует, Билл?
      – Перси? Карла, конечно, кто же еще. Нельзя быть третьесортным разведчиком и иметь высококлассные источники, не будучи при этом прохвостом.
      Перси продался Карле с потрохами – вот единственное объяснение. – Он уже давно довел до совершенства свое умение делать вид, что он не понимает, о чем идет речь. – Перси – наш домашний «крот», – сказал он.
      – Я имел в виду, кто курирует Мерлина? Кто он такой, в конце концов, этот Мерлин? Что вообще происходит?
      Оставив в покое книжный шкаф, Хейдон принялся изучать картины в доме Смайли.
      – Это Калло, не так ли? – Он снял со стены маленький рисунок в позолоченной рамке и поднес его ближе к свету. – Красиво. – Он наклонил очки, чтобы получше разглядеть. Смайли был уверен, что тот видел картину до этого уже раз десять. – Очень красиво. Никто не задумывается над тем, что я тоже могу когда-нибудь расквасить себе нос? Ты знаешь, я вроде как отвечаю за русский сектор. Я отдал этому лучшие свои годы, создал агентурную сеть, обучил вербовщиков, обеспечил современные средства работы. Вы, ребята, на своем шестом этаже забыли уже, что это такое – руководить операцией, где у тебя уходит три дня на то, чтобы отправить письмо, и ты даже не получаешь никакого отклика за все свои старания.
      Да, я забыл, мысленно согласился Смайли. Да, я сочувствую. Нет, об Энн я даже не думал. В конце концов, мы коллеги, люди одной и той же сферы, и встретились мы здесь, чтобы поговорить о Мерлине и о Хозяине.
      – И вот появляется этот выскочка Перси, чертов каледонский уличный торговец, без единого намека на профессионализм, и приносит целый вагон гостинцев из России. Досадно до жути, ты не находишь?
      – Да, очень.
      – Беда в том, видишь ли, что мои сети оказались не так уж хороши.
      Намного легче шпионить за Перси, чем… – Он запнулся, устав от собственной тирады. Его внимание привлек миниатюрный портрет работы Ван Миериса, выполненный пастелью. – И вот это мне тоже очень нравится, – сказал он.
      Это мне Энн подарила.
      – В качестве компенсации?
      – Наверное.
      – Для этого надо было здорово согрешить. Давно он у тебя?
      Даже теперь Смайли все еще помнил, что отметил тогда про себя, как тихо было на улице Это было во вторник? Или в среду? И еще он помнил, как подумал: "Нет, Билл, за тебя я еще не получал никаких утешительных призов.
      На сегодняшний день ты не заслужил даже пары домашних тапочек". Подумал, но не сказал.
      – Хозяин еще не умер? – спросил Хейдон.
      – Нет, он просто занят.
      – Что он делает целыми днями? Он похож на какого-то отшельника с триппером, который только и делает, что чешется в своей пещере. Все эти паршивые папки, что он читает, ради Бога, скажи мне, что ему нужно?
      Сентиментальное путешествие в свое неприглядное прошлое, готов поспорить. Он выглядит как старая драная кошка. В этом, наверное, тоже Мерлин виноват, да?
      И снова Смайли ничего не сказал.
      – Почему он не ест за общим столом? Почему он не присоединяется к нам, вместо того чтобы рыться в земле в поисках трюфелей. Какого черта он ищет?
      – Я не знал, что он что-то ищет, – ответил Смайли.
      – Да перестань ты прикидываться. Конечно ищет. У меня там есть свой осведомитель, одна из «мамочек». Ты не знал? Она пробалтывается мне иногда, а я угощаю ее шоколадками. Хозяин перелопачивает личные дела старых легендарных героев Цирка, копается в грязном белье, вынюхивая, кто был «розовым» либералом, кто педиком. Половина из них уже давно в могиле.
      Изучает все наши проколы, можешь себе представить? И все для чего? Потому что мы стали делать успехи. Он сумасшедший, Джордж. У него не все дома: старческая паранойя, поверь мне на слово. Энн никогда не рассказывала тебе о злом дядюшке Фрае? Он подозревал, будто слуги подслушивают из-за каждого куста, чтобы узнать, где он спрятал деньги. Бросай его, Джордж. Наблюдать агонию смертельно скучно. Порви с ним, спустись на пару этажей.
      Присоединяйся к работягам.
      Энн все не возвращалась, и они лениво побрели рядом вдоль по Кингс-роуд, высматривая такси, Билл тем временем излагал свои теперешние политические взгляды, и Смайли говорил: «Да, Билл», «Нет, Билл» – и ломал голову над тем, как это все преподнести Хозяину. Сейчас он уже не помнил всех тонкостей взглядов Билла. За год до этого Хейдон был заядлым «ястребом». Он ратовал за сокращение обычных вооружений в Европе, но лишь с тем, чтобы заменить их ядерными. Он оставался едва ли не единственным человеком в Уайтхолле, убежденным в том, что Британия самостоятельно может служить сдерживающим фактором в Европе. Через год, если Смайли правильно помнил, Билл стал ярым английским пацифистом и выступал за «шведское» решение вопроса, но без участия шведов.
      Такси все не было, стоял замечательный вечер, и они продолжали не спеша брести рядом, как старые друзья.
      – Кстати, если ты когда-нибудь захочешь продать своего Миериса, дай мне знать, ладно? Я дам тебе за него чертовски приличную цену.
      Подумав, что Билл в очередной раз неудачно пошутил, Смайли огрызнулся, в конце концов разозлившись всерьез. Но Хейдон и виду не подал, что придал этому какое-то значение. Он всматривался вперед, подняв руку навстречу приближающемуся такси.
      – Ах ты, Господи, ты только посмотри на них! – вскрикнул он раздраженно. – Полная машина паршивых евреев. Небось в ресторан «Куогс» спешат.
      – Билл когда-нибудь здорово хлопнется задницей об пол, – пробурчал Хозяин на следующий день. – Нельзя столько лет безнаказанно пытаться усидеть на двух стульях. – На мгновение его взгляд прошил Смайли, будто Хозяин вглядывался в какую-то туманную перспективу позади него. Затем он отвел глаза и сделал вид, будто продолжает читать. – Слава Богу, он не мой кузен, – сказал Хозяин.
      В следующий понедельник «мамочки» преподнесли Смайли неожиданную новость. Хозяин улетел в Белфаст на переговоры с военными. Позже, проверяя командировочные ведомости, Смайли обнаружил «липу». Никто из Цирка в тот месяц в Белфаст не летал, зато там было распоряжение об оплате билета первого класса до Вены и обратно, и исходило это распоряжение якобы от Дж.
      Смайли.
      Хейдон, который тоже искал Хозяина, пришел в ярость:
      – Ну, и в чем на сей раз дело? Заманивает Ирландию в ловушку, проводит отвлекающий маневр, так, что ли? Господи! Как он мне надоел!
      * * *
      Свет в фургоне погас, но Смайли все продолжал рассматривать его размалеванную крышу. «Как они живут? – не переставал удивляться он. – Где они берут воду, деньги?» Он пытался постичь, как они решают бытовые вопросы своей отшельнической жизни в Сассекс-Гарденс: вода, канализация, свет… Энн бы УЖ точно это вычислила, как, впрочем, и Билл. Факты. Какие факты у нас на руках?
      А факты таковы, что одним благоуханным летним вечером, незадолго до появления «Черной магии», Джордж неожиданно вернулся из Берлина и обнаружил у себя дома на Байуотср-стрит следующую картину: звучала запись Листа, на полу гостиной растянулся Билл Хейдон, а Энн сидела в противоположном комнаты в халате и без косметики. Обошлось без скандала, все трое вели себя довольно естественно что, впрочем, давалось им с трудом. По словам Билла, он заскочил по пути из аэропорта, только что прилетев из Вашингтона; он утверждал, что Энн была уже в постели и ей пришлось встать, чтобы впустить его.
      Действительно, жаль, что пришлось добираться из Хитроу на разных машинах.
      Когда Билл ушел, Джордж спросил: «Что ему было нужно?» Энн ответила:
      «Жилетка, в которую можно поплакаться. У Билла проблемы с девушками, ему захотелось излить душу», – пояснила она.
      – В Вашингтоне есть некая Фелисити, которая хочет ребенка, а в Лондоне некая Джен, у которой он уже есть.
      – От Билла?
      – Одному Богу известно. Во всяком случае, не Биллу.
      На следующее утро Смайли нечаянно выяснил, что Хейдон вернулся в Лондон не вчера, а два дня назад. После этого случая Билл стал демонстрировать нехарактерную для него учтивость по отношению к Смайли, тот отвечал ему взаимной подчеркнутой вежливостью, что обычно бывает, когда дружеские отношения между людьми только завязываются. Через некоторое время Смайли заметил: всем все уже известно. И он до сих пор поражался, с какой быстротой это произошло. Он предполагал, что Билл просто-напросто кому-то похвастался, скорее всего Бланду. Если слухи верны, то Энн нарушила сразу три своих собственных правила. Хейдон был из Цирка, к тому же входил в число «своих» – этим словом она называла не только близких, но и самых отдаленных родственников. И в том и в другом случае он не должен был иметь доступ в ее «круг общения». А в-третьих, она приняла его на Байуотер-стрит, чем грубо нарушила здешние представления о приличиях.
      В очередной раз найдя утешение в одиночестве, Смайли ждал, что Энн сама что-нибудь скажет. Он перебрался в комнату для гостей, а по вечерам подолгу засиживался на работе, чтобы не быть в курсе ее приходов и уходов.
      Постепенно до него стало доходить, что она глубоко несчастна. Она похудела, утратила свой привычный вкус к жизни, и если бы он не знал ее, он был бы готов поклясться, что ее преследуют угрызения совести, даже чувство омерзения к самой себе. Когда он был ласков с нею, она от него отстранялась; она не выказала никакого интереса к рождественским покупкам, у нее начались приступы изнурительного кашля, который, как он уже знал, был верным признаком ее депрессии. Если бы не операция «Свидетель», они бы уехали в Корнуолл раньше. А так им пришлось перенести поездку на январь; к тому времени Хозяин умер, Смайли лишился работы, весы окончательно склонились не в его пользу, и Энн. к его горькому разочарованию, крыла карту Хейдона все новыми и новыми, без устали вытягивая их из своей нескончаемой колоды.
      Что же все-таки случилось? Она сама прервала этот роман? Или это сделал Хейдон? Почему она никогда не говорила об этом? И стоило ли вообще придавать какое-то значение одному из множества подобных эпизодов? В конце концов он махнул на все рукой. Как только он пытался вызвать в памяти лицо Билла Хейдона, оно будто все время ускользало от него, как чеширский кот, оставляя вместо себя лишь улыбку. Он знал только, что Билл каким-то образом причинил Энн глубокую боль, и это было самым большим из всех его возможных грехов.

      Со вздохом вернувшись к порядком надоевшему карточному столику, Смайли продолжил изучение успехов Мерлина с момента своего вынужденного ухода на пенсию. При новом режиме Перси Аллелайна, как сразу заметил Смайли, в образе жизни Мерлина очень скоро произошло несколько благоприятных перемен. Это было своего рода вступление в пору зрелости. Прекратились ночные набеги на европейские столицы, поток информации стал более регулярным и не таким нервным. Поводов для головной боли, конечно, хватало. Нужда Мерлина в деньгах – хотя его требования никогда не переходили в угрозы – приняла постоянный характер, и в условиях устойчивого падения английского фунта крупные ассигнования в иностранной валюте принесли немало хлопот Министерству финансов. В один из моментов даже появилось предложение (которое, правда, так и не получило поддержки), что, «поскольку Мерлин выбрал именно нашу страну, ему следовало бы изъявить готовность взять на себя часть наших финансовых затруднений». Очевидно, Хейдон с Бландом пришли в ярость по этому поводу: Аллелайн с необычной для себя прямотой написал Министру буквально следующее: «У меня не хватит наглости снова заводить разговор на эту тему с моими людьми».
      Много шуму было и из-за новой фотокамеры, которую в Отделе материально-технического обеспечения, затратив большие деньги, разобрали на части и вмонтировали в стандартный светильник советского производства. Этот светильник после долгих препирательств – на этот раз с Министерством внутренних дел – был переправлен в Москву с дипломатической почтой. Затем возникли проблемы с тем, как передать его по назначению. Московской резидентуре не полагалось знать личность Мерлина, как, впрочем, и не полагалось знать о содержимом лампы, которая к тому же оказалась настолько громоздкой, что не помещалась в багажник резидентской машины. После нескольких попыток светильник наконец с грехом пополам передали, но фотокамера так ни разу и не сработала, в результате чего Цирк вдрызг разругался с московской резидентурой. Пришлось Эстерхейзи взять модель попроще в Хельсинки и передать ее, как следует из докладной Аллелайна на имя Министра, «заслуживающему доверия посреднику, имеющему возможность без затруднений перевезти ее через границу».
      И вдруг Смайли чуть не подбросило на стуле, " М ы г о в о р и л и с В а м и , – писал Аллелайн Министру в записке, датированной 27 февраля этого года. – В ы с о г л а с и л и с ь п р е д с т а в и т ь н а р а с с м о т р е н и е в М и н и с т е р с т в о ф и н а н с о в д о п о л н и т е л ь н у ю с м е т у р а с х о д о в п о " Л о н д о н с к о м у д о м у " и з б ю д ж е т а " Ч е р н о й м а г и и " .
      Он прочитал это раз, затем еще раз, помедленнее. Министерство финансов выделило шестьдесят тысяч фунтов на приобретение дома в собственность и еще десять на мебель и прочее оборудование. Чтобы сократить издержки, Министерство выделило своих адвокатов для юридического оформления передачи прав на недвижимость. Аллелайн отказался раскрыть адрес. По той же причине разгорелся спор относительно того, на чье имя оформлять покупку. В этот раз министерство проявило твердость и его адвокаты даже составили договор таким образом, чтобы лишить Аллелайна прав на недвижимость в случае его смерти или банкротства. Но он так и не назвал адрес, впрочем, как и не представил никакого оправдания приобретению этого необычного и довольно дорогого приложения к операции, которая, по всем признакам, проводилась за рубежом.
      Смайли с жадностью искал объяснения. Финансовые отчеты, как он скоро убедился, тщательно пресекали эти его попытки. Там содержалось только одно завуалированное упоминание о «Лондонском доме», и относилось оно к периоду, когда ставки возросли вдвое. Министр – Аллелайну: " Я п о л а г а ю , л о н д о н с к и й ф и л и а л п о – п р е ж н е м у н е о б х о д и м ? "
      Аллелайн – Министру: " Ч р е з в ы ч а й н о . Я б ы с к а з а л , д а ж е б о л ь ш е . Я б ы д о б а в и л , ч т о к р у г о с в е д о м л е н н ы х н е р а с ш и р и л с я с м о м е н т а н а ш е й б е с е д ы " .
      Осведомленных в чем?
      Джордж не мог найти решения до тех пор, пока не вернулся к папкам с отчетами по «Черной магии». За дом было уплачено в конце марта. Въехали в него сразу же. И точно с того же времени Мерлин начал стремительно приобретать личностные черты, и это было хорошо отражено в комментариях клиентов. Вплоть до настоящего времени – это-то и показалось Смайли подозрительным – Мерлин трудился как машина: безупречен в работе; масштабы его допуска сверхъестественны; он не знает усталости, которая в те или иные моменты выбивает из колеи почти всех агентов. И вот теперь он стал неожиданно выказывать раздражение.
 
       "М ы п о р у ч и л и М е р л и н у о т В а ш е г о и м е н и у т о ч н и т ь в о п р о с о т н о с и т е л ь н о п р е о б л а д а ю щ е й в К р е м л е т о ч к и з р е н и я н а п р о д а ж у и з л и ш к о в р о с с и й с к о й н е ф т и С о е д и н е н н ы м Ш т а т а м u п р о с ь б е м ы о б р а т и л и е г о в н и м а н и е н а н е к о т о р ы е р а с х о ж д е н и я с е г о д о н е с е н и е м з а п р о ш л ы й м е с я ц , в к о т о р о м р е ч ь ш л а о з а к у л и с н ы х и г р а х К р е м л я с п р а в и т е л ь с т в о м Т а н а к и (Премьер-министр Японии) в о к р у г к о н т р а к т а н а п о с т а в к у с и б и р с к о й н е ф т и н а я п о н с к и й р ы н о к . М е р л и н н е в и д и т п р о т и в о р е ч и я м е ж д у д в у м я д о н е с е н и я м и и о т к а з ы в а е т с я п р е д с к а з а т ь , к а к о м у и з р ы н к о в в к о н ц е к о н ц о в б у д е т о т д а н о п р е д п о ч т е н и е " .
       Уайтхолл пожалел о своей опрометчивости. « М е р л и н н е с о б и р а е т с я н и ч е г о д о б а в л я т ь к с в о е м у д о к л а д у о п о д а в л е н и и н а ц и о н а л и с т и ч е с к и х п р о я в л е н и й в Г р у з и и , в ч а с т н о с т и м я т е ж а в Т б и л и с и . Н е б у д у ч и с а м г р у з и н о м , о н п р и д е р ж и в а е т с я р а с п р о с т р а н е н н о й в Р о с с и и т о ч к и з р е н и я , ч т о в с е г р у з и н ы – в о р ы и б р о д я г и и л у ч ш е е м е с т о д л я н и х – з а р е ш е т к о й…»
 
      Уайтхолл согласился не настаивать.
      Мерлин вдруг словно стал ближе. Только ли упоминание о приобретении «Лондонского дома» так подействовало на Смайли, что он едва ли не буквально ощутил его присутствие?