Это была пятидесятифутовая, обшитая внакрой, тупоносая рыболовная лодка, переделанная в прогулочный катер с каютами, рулевой рубкой, салоном и четырьмя койками в носовом отсеке. У нее были бизань-мачта и парус, ограничивающие ее маневренность, темно-зеленый корпус с иллюминаторами светло-зеленого цвета и белая крыша у каюты. Она была построена, чтобы красться, а не гнать со скоростью. В пасмурную погоду и при морской зыби она была незаметна для невооруженного глаза. У нее был неприметный рангоут, борта ее лежали близко к воде, что, особенно в штормовую погоду, создавало ей абсолютно безобидный сигнал на радарах. Балтийское море мстительное, мелководное, без приливов и отливов. Даже при легком ветре поднимаются высокие и опасные волны. На полной скорости в десять узлов “Маргаритка” бросалась из стороны в сторону и крутилась, как свинья. Единственное, что было у нее быстроходным, так это четырнадцатифутовая шлюпка “Зодиак”, поднятая, как спасательная лодка, и прикрепленная к крыше каюты, оснащенная мотором “Джонсон” в пятьдесят лошадиных сил, чтобы быстро поднимать на борт и выпускать наших агентов.
      Местом стоянки у нее была старая рыбацкая деревня Бланкензее на Эльбе, в нескольких коротких милях от Гамбурга. Здесь она мирно стояла, настолько незаметная среди себе подобных, насколько можно было только пожелать. Когда она была нужна, то из Бланкензее легко проходила вверх по реке к Кильскому каналу и тащилась шестьдесят миль со скоростью пять узлов, прежде чем добраться до открытого моря.
      У нее была навигационная система Декка, которая считывала данные береговых славянских станций, но это делали и все прочие. Ни внутри, ни снаружи у нее не было ничего такого, что не вязалось бы с ее скромностью. Каждый член ее экипажа, состоявшего из трех человек, мог работать на шхуне в любом качестве. Профессионалов не было, хотя каждый имел свои особые предпочтения. Когда нам нужны были опытные связные или монтеры, Королевские Военно-морские силы были всегда готовы помочь нам.
      Итак, вы видите, что с новой энергичной командой, поддерживающей меня в Лондонском центре, целой кучей источников, доказывающих мою многосторонность, “Маргариткой” и ее экипажем у меня было все, о чем только может мечтать Глава Центра с наследственной тягой к морю.
      И, конечно же, у меня был Брандт.
      Два года, проведенные Брандтом перед мачтой Цирка, в чем-то так изменили его, что мне поначалу было трудно определить, в чем именно. То, что я наблюдал в нем, нельзя было назвать только лишь созреванием или приобретением закалки, скорее это была некая утомляющая настороженность, некая бдительность, которой мир тайн со временем одаривает даже самых спокойных из его обитателей. Мы встретились на конспиративной квартире. Он вошел. Остановился как вкопанный и уставился на меня. У него отвисла челюсть и вырвался громкий вопль – он меня узнал. Он схватил меня за руки, словно здоровался с султаном, и чуть не сломал их. Он смеялся, пока на глазах не выступили слезы, отстранял меня, чтобы рассмотреть, а после притягивал, чтобы прижать к своему черному пальто. Но настороженность сдерживала его непосредственность. Мне были знакомы эти признаки. Я наблюдал их у других джо.
      – Черт возьми, почему же мне ничего не сказали, герр консул? – вскричал он, снова обнимая меня. – Что за игру они, черт побери, ведут? Послушайте, мы делаем благое дело, так? У нас прекрасные люди, и мы забьем этих русских насмерть, о'кей?
      – Знаю, – сказал я, улыбаясь ему в ответ. – Слышал.
      А когда совсем стемнело, он настоял, чтобы я уселся сзади в его фургоне среди мотков веревки, и на сногсшибательной скорости отвез меня в отдаленный фермерский домик, который был приобретен для него Лондонским центром. Он был твердо намерен представить меня своей команде, чего, кстати, с нетерпением ждал и я. Но больше всего мне хотелось взглянуть на его подружку Беллу, потому что Лондонскому центру было как-то не по себе от ее недавнего появления в жизни Брандта. Ей было двадцать два года, и она жила с ним три месяца, Брандту же можно было дать и все пятьдесят. Помню, был разгар лета, и весь фургон пропах фрезиями, букет которых он купил для нее на рынке.
      – Это первоклассная девочка, – гордо сказал он, когда мы вошли в дом. – Хорошо готовит, хорошо занимается любовью, учит английский – все, что надо. Эй, Белла, я привез тебе нового дружка!
 

* * *

 
      Дома художников и моряков очень схожи, и дом Брандта не составлял исключения. Он был пустоват, но уютен, с кирпичными полами и низкими, выкрашенными в белый цвет деревянными потолками. Казалось, он светился даже в темноте. Через входную дверь мы вошли прямо в прихожую. В камине тлели поленья, и корабельная лампа освещала обнаженное бедро девушки, читавшей, лежа на груде подушек. Услышав, что мы вошли, она взволнованно вскочила. Двадцать два, а выглядит на восемнадцать, подумал я, когда она схватила мою руку и весело стала ее трясти. На ней были мужская рубашка и очень короткие шорты. На шее блестел золотой амулет, предупреждающий о власти Брандта над ней: это моя женщина, на ней мой знак, я ее хозяин. Ее славянское лицо было лицом крестьянки, счастливой по природе, с ясными большими глазами, высокими скулами и улыбающимися губами, даже когда она не улыбалась. У нее были длинные голые ноги с золотистым загаром под цвет ее волос, маленькая высокая грудь и полные бедра. Это было очень красивое и очень молодое тело, и, что бы там Брандт ни думал, оно не принадлежало мужчине ни его возраста, ни даже моего.
      Она поставила фрезии в вазу и принесла черный хлеб, соленые огурцы и бутылку шнапса. Ее движения были бессознательно соблазнительными. Может, она знала, а может, и совершенно не догадывалась о притягательной силе каждого своего даже незначительного жеста. Она села за стол рядом с ним, улыбнулась мне и обняла его рукой, позволив своей рубахе открыться на груди. Она взяла его за руку, и я увидел, как изящна ее рука по сравнению с его ручищей, а Брандт рассказывал об агентурной сети, беспечно называя подлинные имена джо и адреса, Белла же в это время оглядывала меня своими откровенными глазами.
      – Послушайте, – сказал Брандт. – Нам нужно достать Алексу другое радио, слышите, Нед? Они забрали его, поставили новые запчасти, батарейки, поэтому радио такое отвратительное. Невезучее радио.
      Когда зазвонил телефон, Брандт властно заговорил:
      – Слушай, я занят, понял?… Оставь пакет у Стефана, говорю. Послушай, а от Леонидса никаких новостей?
      Постепенно комната заполнялась. Первым молниеносно вошел кривоногий человек с усами. Он восторженно, но целомудренно поцеловал Беллу в губы, хлопнул Брандта по руке и занялся едой.
      – Это Казимир, – объяснил Брандт, тыча большим пальцем. – Сволочь, но я его люблю. Правильно?
      – Очень правильно, – сердечно ответил я.
      Я помнил, что Казимир три года назад перешел финскую границу. Убил двух советских пограничников, попавшихся ему на пути, и сходил с ума по разным машинам – чувствовал себя счастливее всего, когда был по локоть в машинном масле. Был также приличным корабельным коком.
      Вслед за Казимиром пришли братья Дурба – Антоне и Альфред, коренастые и развязные, как валлийцы, и голубоглазые, как Брандт. Братья Дурба поклялись своей матери, что никогда не выйдут в море вместе, поэтому плавали по очереди, поскольку “Маргаритка” лучше всего управлялась тремя членами экипажа и мы любили оставлять место для груза и неожиданных пассажиров. Скоро все говорили хором, забрасывали меня вопросами, не дожидаясь ответов, хохотали, предлагали тосты, курили, вспоминали, о чем-то сговаривались. Последний выход в море им не удался, по-настоящему не удался, сказал Казимир. Это было три недели назад. В Гданьской бухте “Маргаритка” попала в сильный шторм и лишилась бизань-мачты. Близ латвийского побережья они потеряли в тумане сигнал маяка, сказал Антоне Дурба. Пустили ракету, и бог помог им: на берегу, словно делегация отцов города, стояла целая куча сумасшедших латышей! Дикий хохот, тосты, а после глубокое нордическое молчание, пока каждый, кроме меня, торжественно вспоминал эту историю.
      – За Вольдемара, – сказал Казимир, и мы выпили за Вольдемара, члена их группы, который умер пять лет назад. Затем Белла взяла стакан Брандта и выпила тоже – отдельная церемония, – разглядывая меня поверх краешка стакана.
      – Вольдемар, – мягко повторила она, и торжественность ее была такой же обманчивой, как и ее улыбка. Знала ли она Вольдемара? Был ли он одним из ее любовников? Или она просто пила за смелого крестьянского парня, погибшего за Дело?
      Но мне следует рассказать вам о Вольдемаре подробнее – не о том, спал ли он с Беллой, и даже не о том, как он погиб, поскольку никто этого точно не знает. Известно лишь, что его высадили на берег, и больше о нем никогда не слышали. По одной версии, ему удалось проглотить пилюлю с ядом, по другой – он приказал своему телохранителю застрелить его, если попадет в ловушку. Но пропал и телохранитель. И Вольдемар был не единственным, кто исчез в ту “осень предательств”, как называла тот период группа. В течение нескольких последующих месяцев по мере того, как подходили годовщины смерти, мы пили за четверых других латышских героев, погибших по неизвестной причине в тот же злосчастный период – не доставленных, как думали теперь, к партизанам в лес, не встреченных лояльно настроенными группами на берегу, а попавших прямо в руки руководителя латышских операций Московского центра. И пусть новая сеть потихоньку восстанавливалась, на тех, кто выжил, пять лет спустя все еще лежало пятно этих предательств, о чем Хейдон изо всех сил старался меня предупредить.
      – Это легкомысленная банда растяп, – сказал он в характерном для него неуважительном тоне. – А когда они не легкомысленны, они двуличны. И не обманывайся ни их нордической флегматичностью, ни панибратством.
      Я вспоминал эти слова, мысленно продолжая анализировать Беллу. Иногда она слушала, положив подбородок на кулак, иногда, наклонив голову к плечу Брандта, думала за него его думы, пока он организовывал заговоры и пил. Но ее большие светлые глаза постоянно возвращались ко мне и разгадывали меня, англичанина, посланного управлять их жизнями. А иногда, как разнежившаяся кошка, она отодвигалась от Брандта и начинала заниматься собой, меняла положение ног и тщательно поправляла при этом шорты, или заплетала в косицу прядку волос, или вытаскивала из ложбинки между грудей свой золотой амулет и изучала его лицевую и обратную стороны. Я ждал, что между ней и остальными членами экипажа пробьется искорка сообщничества, но стало ясно, что девочка Брандта была запретным плодом. Даже полный энтузиазма Казимир выглядел присмиревшим, когда разговаривал с ней. Она вышла, чтобы принести еще одну бутылку, а когда вернулась, то села рядом со мной, взяла мою руку и, положив тыльной стороной на стол, начала изучать ладонь, сказав что-то по-латышски Брандту, который взорвался смехом, подхваченным всеми остальными.
      – Знаете, что она сказала?
      – Боюсь, что нет.
      – Она говорит, что из англичан получаются чертовски хорошие мужья. Если я умру, она выйдет замуж за вас.
      Она перебралась к нему и, смеясь, завертелась, устраиваясь у него в объятиях. После этого она на меня не смотрела. Как бы ей в этом не было и нужды. Я тоже избегал ее взгляда, почтительно вспоминая об истории, которую рассказал о ней в Лондонском центре морской капитан Брандт.
      Она была дочерью деревенского фермера около Елгавы, которого застрелили, когда служба безопасности сделала облаву во время тайного собрания латышских патриотов, рассказал Брандт. Фермер был основателем этой группы. Полиция хотела пристрелить и девчонку, но та сбежала в лес и прибилась к группе партизан и изгнанников, которые передавали ее из рук в руки все лето, что, казалось, не очень-то ее и огорчало. Так, с остановками, она добралась до побережья и каким-то пока не известным нам путем дала о себе знать Брандту, который, не позаботившись о том, чтобы заранее сообщить о ней в Лондонский центр, снял ее с берега, когда высаживал нового радиста, чтобы заменить того, у которого случился нервный срыв. Радисты в каждой агентурной сети – все равно что оперные звезды. Всегда с ними что-то случается: если не нервный срыв, то опоясывающий лишай.
      – Классные ребята, – с энтузиазмом сказал Брандт, когда отвозил меня обратно в город. – Вам понравились?
      – Потрясающие, – сказал я, ничуть не солгав, поскольку нигде не сыщешь компании лучше, чем компания мужчин, которые любят море.
      – Белла хочет с нами работать. Она хочет отомстить тем, кто застрелил ее отца. Я не разрешаю. Она слишком молода. Я люблю ее.
      Неистовая белая луна освещала ровную поверхность лугов, и свет падал на его решительный заострившийся профиль: казалось, он готовился дать отпор шторму.
      – А ведь вы его знали, – сказал я, пытаясь восстановить в памяти то, что смутно припоминал. – Ее отца. Феликса. Он был вашим другом.
      – Как же мне не знать Феликса! Я любил его. Он был прекрасным парнем! Эти сволочи застрелили его.
      – Он сразу умер?
      – От него остались одни клочья. Калашников. Они расстреляли всех. Семерых парней. И всех наповал.
      – А кто-нибудь видел, как это произошло?
      – Один парень. Увидел и убежал.
      – Что стало с их телами?
      – Их забрала служба безопасности. Они напугались, эти парни из безопасности. Не хотят иметь никаких неприятностей с населением. Расстреливают партизан, кидают их в грузовики и отваливают к чертовой матери.
      – Вы его хорошо знали, я имею в виду ее отца?
      Брандт махнул рукой.
      – Феликса? Он был моим другом. Сражался под Ленинградом. Был военнопленным в Германии. Сталин таких ребят не жаловал. Когда они возвращались из Германии, их отправляли в Сибирь, расстреливали, устраивали им веселенькую жизнь. Какого черта?
      Но Лондонский центр раскопал другую версию, которая даже на этой стадии была всего лишь слухом. Отец был осведомителем, говорила молва. Завербованным в сибирском плену и посланным назад в Латвию, чтобы проникать в группы. Он созывал собрание, сообщал об этом своим хозяевам, а затем, пока партизан убивали, удирал через окно. В качестве награды ему позволили под чужим именем руководить колхозом под Киевом. Кто-то узнал его, сказал кому-то, а тот сообщил кому-то еще. Источник еле прощупывался, и его проверка заняла бы много времени.
      Меня так и предупредили: берегись Беллы.
 

* * *

 
      Меня предупредили более чем настойчиво. Я был встревожен. В течение последующих нескольких недель я видел Беллу пару раз и был обязан записывать свои впечатления в дневнике встреч, на чем настаивал теперь Лондонский центр, – такой дневник нужно было заполнять каждый раз, когда я с ней встречался. Я увиделся с Брандтом на конспиративной квартире, и он, к моему беспокойству, привез Беллу с собой. Он объяснил, что она целый день пробыла в городе. Они возвращались на ферму, так в чем же дело?
      – Расслабьтесь. Она не говорит по-английски, – напомнил он со смехом, заметив, что мне не по себе.
      Поэтому я постарался поскорей закончить наши дела, пока она сидела, откинувшись на спинку дивана, улыбалась и слушала нас своими глазами, хотя главным образом слушала-то она меня.
      – Моя девочка учится, – гордо сказал мне Брандт, похлопывая ее по заду, когда мы собирались прощаться. – Когда-нибудь она станет крупным профессором. Nicht wahr, Bella? Du wirst ein ganz grosser Professor, du?
      Через неделю, когда я осторожно приехал взглянуть на “Маргаритку” на месте ее стоянки в Бланкензее, Белла снова была тут как тут, носясь босиком по палубе в своих шортах, словно мы собирались в круиз по Средиземному морю.
      – Ради бога. Никаких девочек на борту. Лондон сойдет с ума, – сказал я Брандту в тот вечер. – И экипаж тоже. Вы знаете, какие они суеверные в отношении женщин на корабле. Вы и сами такой.
      Он отмел мои возражения. Мой предшественник не возражал, сказал он. Почему же я против?
      – Белла радует мальчиков, – настаивал он. – Она напоминает о доме, Нед, она ребенок. Она для них семья, понимаете?
      Заглянув в досье, я обнаружил, что он был наполовину прав. Мой предшественник, откомандированный морской офицер, сообщал, что Белла чувствует “Маргаритку”, добавив даже, что она, похоже, является чем-то вроде корабельного талисмана и “оказывает благотворное влияние”. А когда я между строк его донесения прочитал о самой последней операции “Маргаритки”, то понял, что Белла была на пристани, чтобы попрощаться с ними, и, без сомнения, встречала их, когда они благополучно вернулись.
      Теперь, конечно, безопасность операции всегда относительна. Я никогда себе не представлял, что все в организации Брандта будет разыгрываться по правилам Сэррата. Я знал, что в замкнутой атмосфере Главного управления было очень легко принять наши замысловатые структуры кодовых названий, меток и путей отхода за будничную жизнь на земле. Кембриджский цирк – это одно. Группка неуловимых балтийских патриотов, рискующих своей головой, – другое.
      Тем не менее присутствие незавербованного и непроверенного человека, пристроившегося в самом сердце нашей операции, посвященного в наши планы и разговоры, выходило за все допустимые рамки – и все это после предательств, случившихся пять лет назад. И чем больше я беспокоился по этому поводу, тем более собственнической, как мне казалось, становилась привязанность Брандта к девушке. Его ласки в моем присутствии стали чересчур вольными, а нежности – все более демонстративными. “Типичный случай безрассудной страсти пожилого мужчины к молодой девушке”, – передал я в Лондон, словно повидал десятки таких случаев.
      Тем временем для “Маргаритки” готовилась новая задача, цель которой должны были объяснить нам позже. Два-три раза в неделю я испытывал потребность съездить на ферму, приезжал туда, когда уже темнело, и часами просиживал за столом, изучая морские и климатические карты и последние сводки берегового наблюдения. Иногда собирался весь экипаж, иногда лишь мы втроем. Брандту было все равно. Он прижимал Беллу к себе, будто их обоих непрерывно сотрясали судороги экстаза, поглаживал ее волосы и шею, а однажды настолько забылся, что запустил руку ей под рубашку и взял за грудь, страстно при этом целуя. И хотя я скромно отводил глаза, чтобы не смотреть на столь волнующие сцены, я лучше всего запомнил взгляд Беллы, словно говорящий мне, что на месте ласкающего ее Брандта она хотела бы видеть меня.
      “Откровенные поцелуи становятся нормой”, – сухо написал я, составляя поздним вечером у себя в кабинете отчет из Гамбурга в Лондонский центр. И моя вечерняя запись в судовом журнале: “Курс, погодные и морские условия приемлемые. Ждем окончательных приказов из штаб-квартиры. Настроение экипажа хорошее”.
      Но мое личное настроение боролось за выживание, поскольку одна беда следовала за другой.
      Сначала было неудачное дело моего предшественника, полное имя которого капитан-лейтенант Британских ВМС в отставке Перри де Морней Липтон, кавалер ордена “За безупречную службу”, некогда герой нерегулярных войск военного времени, возглавлявшихся Джеком Артуром Ламли. В течение десяти лет до моего приезда Липтон совершенствовался в роли гамбургского героя, днем играя английского простачка, щеголяя в монокле и слоняясь по эмигрантским клубам якобы для того, чтобы получить бесплатный совет по поводу помещения своего капитала. Но вот наступала ночь, он надевал свою секретную шляпу и шел работать, инструктируя и опрашивая свою замечательную армию тайных агентов. Или это была всего лишь легенда, которую рассказали мне в штаб-квартире?
      Озадачивал меня лишь тот факт, что официально мне дела никто не передавал, только Кадровик мимоходом заметил, что Липтон отправился на задание куда-то еще. И теперь меня допустили к правде. Липтон уехал, и не в какое-нибудь смертельно опасное путешествие в глубь России, а на юг Испании, где устроился в доме вместе с бывшим кавалеристом по имени Кеннет и двумястами тысячами фунтов из фондов Цирка, преимущественно в золотых слитках и швейцарских франках, которые в течение нескольких лет он выплачивал храбрым несуществующим агентам.
      Недоверие, вызванное этим печальным открытием, отразилось на каждой операции, к которой имел отношение Липтон, включая, конечно же, и Брандта. Был ли и Брандт выдумкой Липтона, жил ли и он без проблем на наши секретные средства в обмен на искусно сфабрикованную информацию? А его агенты, его сотрудники и друзья, которых он так расхваливал и многие из которых получали щедрую зарплату?
      А Белла – была ли Белла частью обмана? Может, она заморочила ему голову и ослабила волю? А может, Брандт тоже вил себе гнездышко, прежде чем уединиться со своей любимой на юге Испании?
      В дверях моего маленького бюро по морским перевозкам появилась процессия экспертов Цирка. Первым вошел невероятный человек, которого звали капитан Плам. В уединении моей секретной комнаты мы с Пламом сосредоточенно изучали старые записи расходования топлива на “Маргаритке”, количество пройденных миль, сравнивали это с опасными курсами, которыми, как утверждали Брандт и его экипаж, они следовали, выполняя свои задания у Балтийского побережья. Судовые журналы, как и большинство судовых журналов, были очень схематичны, но мы все их прочитали, как и записи Плама о радиоперехватах, радарных станциях, навигационных буях и обнаружении советских патрульных лодок.
      Через неделю Плам вернулся, на сей раз в сопровождении сквернослова-манчестерца, которого звали Роз, бывшего малайского полицейского, заслужившего себе имя Ищейки Цирка. Роз расспрашивал меня с такой строгостью, словно я сам участвовал в заговоре. Но когда я был уже на грани срыва, он обезоружил меня, заявив, что, по всем имеющимся сведениям, организация Брандта никаких оплошностей не совершала.
      Однако у людей такого рода одни подозрения только разжигают другие, и вопросительный знак по поводу отца Беллы Феликса так и остался. Если с отцом что-то неладно, то дочь должна об этом знать, напрашивалось само собой. А если она знала и не сообщила, то и сама показала себя не в лучшем свете. Московский центр, как и Цирк, был знаменит тем, что вербовал целые семьи. Правдоподобность группы отец – дочь считалась весьма высокой. Вскоре без какого-либо веского основания, о котором я бы знал, Лондонский центр стал проталкивать мнение, что именно Феликс был повинен в провале пятилетней давности.
      И это неизбежно выставляло Беллу в еще более зловещем свете. Зашел разговор о том, чтобы отправить ее в Лондон и допросить с пристрастием, но тут моя власть как офицера, ведущего дело Брандта, возымела свое действие. Это невозможно, уведомил я Лондонский центр. Брандт ни за что не станет с этим мириться. “Прекрасно, – пришел ответ, типичный для галантного Хейдона, – пришлите их обоих, и пусть Брандт присутствует при допросе девочки”. На этот раз меня довели до того, что я сам слетал в Лондон и настоял, чтобы доложить о состоянии дел лично Биллу. Войдя к нему в кабинет, я увидел, что он устроился в шезлонге – он отличался оригинальностью и никогда не садился за стол. Из старой банки из-под имбирного пива торчала зажженная ароматическая палочка.
      – Может, братец Брандт не такой колючий, как ты думаешь, господин Нед? – с упреком сказал он, вглядываясь в меня поверх своих узких очков для чтения. – Может, это ты колючий?
      – Он от нее без ума, – сказал я.
      – А ты?
      – Если мы при нем начнем обвинять девушку, он взбесится. Он с ней живет. Он пошлет нас ко всем чертям и разрушит всю агентурную сеть, а я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь другой смог ею управлять.
      Хейдон стал раздумывать.
      – Гарибальди Балтики. Ну, ну. Все же Гарибальди не был таким уж замечательным, а? – Он подождал, пока я отвечу, но я предпочел счесть этот вопрос риторическим. – А об этих парнях, с которыми она куролесила в лесу, – наконец медленно проговорил он, – она что-нибудь рассказывала?
      – Она не рассказывает ни о чем. Брандт говорит, она нет.
      – А о чем же она говорит?
      – Да почти ни о чем. Если она произносит что-нибудь существенное, то обычно на латышском, и Брандт, в зависимости от того, считает это нужным или нет, переводит или не переводит. Она в основном просто улыбается и смотрит.
      – На тебя?
      – На него.
      – Она красавица, как я полагаю.
      – Думаю, она привлекательна. Да.
      Он снова долго над этим размышлял.
      – По-моему, просто идеальная женщина, – произнес он. – Улыбается и смотрит, не высовывается, трахается – чего еще надо? – Он снова насмешливо взглянул на меня поверх очков. – А что, она даже и по-немецки не говорит? Должна бы, приехав оттуда. Не будь дураком.
      – Она неохотно говорит по-немецки, только когда иного выхода нет. Говорить по-латышски патриотично. А по-немецки – нет.
      – Сиськи хорошие?
      – Ничего.
      – А ты не мог бы уделить ей побольше внимания? Не раскачивая, безусловно, их любовную лодку. Нам очень помогли бы ответы на некоторые важные вопросы. Ничего сенсационного. Просто надо узнать, настоящая ли она или братец Брандт контрабандой протащил ее в гнездышко на тепленькой сковородке, если это не сделал, конечно, Московский центр. Посмотри, чего можно от нее добиться. А он, как ты понимаешь, не ее настоящий отец. Он не может им быть.
      – Кто не может? – запутавшись на секунду, я подумал, что он все еще говорит о Брандте.
      – Ее папочка. Феликс. Тот, которого застрелили или не застрелили. Фермер. Она, согласно записи, родилась в январе 1945 года, не так ли?
      – Да.
      – Следовательно, ее зачали где-то в апреле 1944-го. Когда – если верить братцу Брандту – ее предполагаемый папочка томился в лагере военнопленных в Германии. Мы, заметь, не должны относиться к этому слишком нетерпимо. Думаю, не надо большого умения для того, чтобы залететь, пока твой мужичок сидит в заточении. Все же любая мелочь может пригодиться, когда мы пытаемся решить, свертывать ли агентурную сеть, которая, может, уже свое отыграла.
      Я был благодарен Мейбл за то, что она той ночью осталась со мной, пусть даже мы еще пока не стали теми великими любовниками, которыми мечтали стать. Но я, конечно же, ничего не рассказал ей о своих делах, в особенности о Белле, благонадежность которой подлежала проверке. Мейбл, работая в Отделе проверки, выполняла в Цирке обязанности неоперативного характера. Поэтому с моей стороны было бы ошибкой, если бы я поведал ей о своих проблемах. Если бы мы были уже женаты – что ж, тогда другое дело. А пока Белла должна оставаться моей тайной.
 

* * *

 
      Она и оставалась. Возвратившись в Гамбург, в свою холостяцкую постель, я думал о Белле и о чем-то еще. Ее двойная тайна – тайна женщины и потенциального предателя – делала ее источником практически неограниченной опасности. Я воспринимал ее теперь уже не как человека сбоку припека в нашей организации, а как ее судьбу. Ее добродетель была нашей добродетелью. Если Белла была чиста – чистой была и агентурная сеть. А если она была игрушкой другой службы – обманщица, внедренная к нам, чтобы искусить, ослабить и в итоге предать нас, – тогда чистота тех, кто находился вокруг нее, была запятнана ею самой, тогда, без сомнения, агентурная сеть свое отыграла, как выразился Хей-Дон.
      Я закрыл глаза и почувствовал на себе ее солнечный манящий взгляд. Каждый раз, когда мы здоровались, я чувствовал нежность ее поцелуя – всегда, как мне казалось, длящегося чуть дольше, чем того требовала формальность. Я представлял себе ее гибкое тело в разных позах и все прокручивал их в своем воображении – точно так же, как и варианты ее возможного предательства. Я вспомнил предложение Хейдона “уделить ей побольше внимания” и обнаружил, что не в состоянии отделить чувство долга от своих страстей.
      Я мысленно пересказывал себе историю ее побега, подвергая ее сомнению на каждом этапе. Когда она сбежала – до расстрела или во время него? Как? Может, ей сообщил о готовящейся акции какой-нибудь любовник из войск безопасности? А может, расстрела и вовсе не было? И почему она так мало печалится по поводу гибели своего отца и преспокойненько спит с Брандтом? Казалось, даже ее счастье говорило не в ее пользу. Я представил себе ее в лесу с головорезами и бандитами. Любой мужчина брал ее по своему желанию или она сама жила то с одним, то с другим? Мне приснилось, что она, обнаженная, в лесу и я, обнаженный, рядом с ней. Проснувшись от стыда за себя, я тут же заказал телефонный разговор с Мейбл на раннее утро.
      Понимал ли я себя? Сомневаюсь. Я мало знал женщин, а уж красивых и подавно. Мне, например, никогда не приходило в голову найти в Белле какой-нибудь изъян, чтобы ослабить ее сексуальную власть над собой. Решительно шествуя по прямому пути, я ежедневно писал Мейбл. Между тем я считал, что грядущая миссия “Маргаритки” обеспечит идеальную возможность для того, чтобы подвергнуть Беллу допросу с пристрастием. Погода портилась, что как нельзя лучше устраивало “Маргаритку”. Была осень, и ночи становились длиннее. “Маргаритке” же нравилась и темнота.
      – Экипажу приготовиться к отплытию в понедельник, – пришел первый сигнал из Лондонского центра. Во втором, пришедшем лишь в пятницу к вечеру, сообщалось место назначения – Нарвская бухта на севере Эстонии, менее чем в ста милях к западу от Ленинграда. Никогда раньше “Маргаритка” не заходила так далеко в русские воды, лишь в очень редких случаях ее использовали для поддержки патриотов нелатышского происхождения.
      – Ну, все бы отдал, чтобы пойти с вами, – сказал я Брандту.
      – Это слишком опасно для вас, Нед, – ответил он, похлопывая меня по плечу. – Четыре дня мучиться от морской болезни, валяться в койке, путаться у всех под ногами, какого черта?
      Мы оба знали, что это невозможно. Самое большее, что позволило мне Главное управление, была ночная прогулка вокруг острова Борнхольм, но даже это было сделано с такой неохотой, будто речь шла о том, чтобы вырвать здоровый зуб.
      В субботу вечером мы собрались на ферме. Казимир приехал в фургоне вместе с Антонсом Дурбой. Настал черед Антонса выходить в море. При таком малочисленном оперативном экипаже каждому приходилось уметь все, обеспечивая полную взаимозаменяемость. Больше не пили. С этого момента это был корабль трезвенников. Казимир принес омаров. Он искусно приготовил их под соусом – его коронное блюдо, в то время как Белла выполняла обязанности юнги – накрывала и украшала стол, носила посуду. Когда все поели, Белла убрала со стола, и я разложил морские карты под свисающей с потолка лампой.