Было холодно, Бен еще не снял пиджака, а я пальто. Я открыл ставни и впустил лунный свет, инстинктивно почувствовав, что более яркий свет помешает ему. Недалеко от нас звучала музыка. Кажется, это был Григ. Я точно не знал. Бен говорил без раскаяния. Он достаточно исповедовался самому себе, денно и нощно, я был уверен в этом. Он говорил безжизненным тоном, словно рассказывая о несчастье, которое, он знал, никто не сможет понять, если не испытает сам, а музыка звучала чуть тише его голоса. Он сам себе не был нужен. Блистательный герой отказался от жизненных притязаний. Может, он уже начал уставать от своей вины. Он не был многословен. Думаю, ему хотелось, чтобы я ушел.
      – Хэггарти – дерьмо, – сказал он. – Мирового масштаба. Вор, пьяница и где-то насильник. Единственным его оправданием была сеть Зайдля. Штаб-квартира пыталась выманить его оттуда и отдать Зайдля новым людям. Я был первым таким новым человеком. Хэггарти решил наказать меня за то, что я получил его сеть.
      Он рассказал об умышленных оскорблениях, следовавших одно за другим ночных дежурствах и дежурствах в выходные, враждебных отзывах, направленных в Управление тем, кто поддерживал Хэггарти.
      – Сначала он ничего не хотел говорить об агентуре. Потом в Управлении на него наорали, и он все мне рассказал. Про все пятнадцать лет. Малейшие детали их жизни, даже о джо, которые погибли при исполнении служебного долга. Он посылал мне целые штабеля папок, все помеченные и с перекрестной ссылкой. Прочитай то, запомни это. Кто она? А он кто? Запиши этот адрес, это имя, эти клички, те обозначения. Пути отхода. Место и время повторных встреч. Опознавательные коды и другие меры предосторожности для работы с радиопередатчиком. Потом он устраивал мне проверку. Брал меня в секретную комнату, сажал против себя через стол и начинал. “Ты еще не готов. Мы не можем тебя заслать, пока ты не будешь знать свое дело. Оставайся-ка лучше на выходные и покопайся еще. В понедельник я тебя проверю снова”. Агентурная сеть была его жизнью. Он хотел, чтобы я почувствовал свою непригодность. Я это почувствовал и действительно стал непригодным.
      Но Управление не уступило запугиваниям Хэггарти, не уступил и Бен. “Я поставил себя в положение экзаменующегося”, – сказал он.
      По мере того как приближался день первой встречи с Зайдлем, Бен составил себе систему мнемоники и акронимов, которая позволила бы ему охватить всю пятнадцатилетнюю работу сети. Просиживая день и ночь в своей комнате, он составил целую картотеку, сделал чертежи коммуникаций и выдумал способы запоминания псевдонимов, кличек, домашних адресов и мест работы агентов, субагентов, связных и сотрудников. Потом он перенес свои сведения на простые открытки, используя только одну сторону. На другой стороне он в одну строчку написал название: “почтовые ящики”, “заработные платы”, “конспиративные квартиры”. Каждый вечер, прежде чем возвратиться к себе на квартиру или растянуться на койке в медпункте Станции, он играл сам с собой, проверяя память, положив сначала открытки на стол лицевой стороной вниз, а затем сравнивая то, что он помнит, с написанным на обороте.
      – Я мало спал, но это со мной бывало и раньше, – сказал он. – Главный день приближался, и я совсем перестал спать. Всю ночь я проводил в зубрежке, а потом ложился в кровать, уставившись в потолок. Вставая, я не мог ничего вспомнить. Этакий паралич. Я шел к себе в комнату, садился за стол, подперев голову руками, и начинал задавать себе вопросы. “Если агент Маргарет-тире-два думает, что попал под наблюдение, каким образом и с кем он должен вступить в контакт и что потом должно сделать лицо, с которым вступили в контакт?” В ответ – полная пустота. Вошел Хэггарти и спросил, как я себя чувствую, я ответил: “Прекрасно”. Надо отдать ему должное, он на самом деле желал мне добра. Я думал, что он запулит мне парочку каверзных вопросов, и собирался было уже послать его к черту. Но он только сказал: “Komm gut Heim” – и похлопал меня по плечу. Я положил открытки в карман. Не спрашивай почему. Я боялся провала. Поэтому мы все и делаем, не так ли? Я боялся провала и ненавидел Хэггарти, а Хэггарти устроил мне пытку. Я мог найти сотни две других причин, чтобы взять открытки, но ни одна из них мне особо не помогла. Возможно, это был мой способ совершить самоубийство. Мне почти что понравилась эта идея. Я их взял и отправился через границу. Мы поехали в лимузине со специально открытым верхом. Я сел сзади, а мой двойник был спрятан под сиденьем. Фрицам, конечно, не разрешалось нас досматривать. И все равно поменяться местами с двойником на крутом повороте – чертовски малоприятная игра. Пришлось почти что выкатиться из машины. Зайдль снабдил меня велосипедом. Он верит в велосипеды. Когда он был в Англии военнопленным, охранники давали ему покататься.
      Смайли уже рассказывал мне эту историю, но я позволил Бену снова мне ее рассказать.
      – Карточки лежали у меня в кармане пиджака, – продолжал он. – Во внутреннем кармане. День в Берлине стоял невыносимо жаркий. Думаю, что я расстегнул пиджак, когда ехал на велосипеде. Не знаю. Когда я пытаюсь вспомнить, иногда мне кажется, что я расстегнул его, иногда – что нет. Вот что происходит с твоей памятью, если насмерть ее загнать. Она выдает тебе все варианты. Я поехал на встречу рано, проверил машины, в общем, обычная хреновина, вошел. К тому времени я все вспомнил. То, что карточки находились при мне, сработало. Они мне не требовались. Зайдль был прекрасен. Я был великолепен. Мы сделали свое дело, я его опросил, дал ему немного денег – по всем правилам Сэррата. Я поехал обратно к месту, где меня должны были подхватить, бросил велик, нырнул в машину и, как только мы переехали в Западный Берлин, обнаружил, что открытки мои пропали. Мне не хватало в кармане их тяжести, их давления или чего-то еще. Я запаниковал, хотя я паникую всегда. Это мое обычное состояние. Такой уж я есть. Но на сей раз это уже была настоящая истерика. Я попросил, чтобы меня отвезли домой, позвонил по номеру Зайдля, предназначенному для экстренных случаев. Никто не ответил. Позвонил его связной – женщине по имени Лотта. Никого. Взял такси, доехал до Темпельхофа, незаметно выбрался из страны, приехал сюда.
      Вдруг осталась только музыка Стефани. Бен кончил свою историю. Сначала я даже не понял, что это все, что с ним больше ничего не произошло. Глядя на него, я ждал продолжения. По крайней мере, я ожидал похищения – дикие люди из восточногерманской тайной полиции набрасываются на него с заднего сиденья машины, лишают чувств, прижимая к лицу маску с хлороформом, обыскивают все карманы. Только постепенно до меня дошла потрясающая банальность рассказанного: агентурную сеть можно потерять так же легко, как связку ключей, чековую книжку или носовой платок. Я жаждал чего-то более значительного, но это все, что он мог мне предложить.
      – И где же ты их посеял? – задал я глупый вопрос. Я мог таким же образом говорить с ребенком, который потерял свои школьные тетрадки, но Бену было все равно, гордости у него уже не осталось.
      – Открытки? – сказал он. – Может, когда ехал на велосипеде. Может, когда выкатывался из машины. Может, когда садился обратно. У велика есть противоугонная цепь, которая закрепляется вокруг колеса. Мне пришлось нагнуться, когда я застегивал ее и снимал. Может, в это время. Так теряют все, что угодно. И пока не найдешь, неизвестно, где потерял. Это выясняется только потом. Но “потом” и не было.
      – Как ты думаешь, за тобой следили?
      – Не знаю. Просто не знаю.
      Я хотел спросить его, когда он написал мне то любовное письмо, но не собрался с духом. Кроме того, мне казалось, что я знал. Это было в один из его запоев, когда Хэггарти вконец заездил его и Бен был в отчаянии. А больше всего мне хотелось бы услышать от него, что он вообще его не писал. Мне хотелось повернуть часовые стрелки вспять, чтобы все стало так, как было неделю назад. Но простые вопросы умерли вместе с простыми ответами. Оба наших детства кончились навсегда.
      Должно быть, они окружили дом и, уж конечно, не звонили в дверь. Монти, вероятно, стоял снаружи у окна, когда я открыл ставни, чтобы впустить лунный свет, потому что, когда ему потребовалось, он просто шагнул в комнату со смущенным, но решительным видом.
      – Как же ты все хорошо сделал, Нед, – утешительно сказал он. – Тебя только выдала библиотекарша. Ты очень понравился этой милой даме. Думаю, она бы приехала с нами, если бы мы ее взяли.
      За ним вошел Скордено, а из другой двери появился Смайли с тем самым виноватым видом, который часто сопутствует его наиболее жестоким поступкам. И я без особого удивления понял, что сделал все в точности, как он того хотел. Я поставил себя на место Бена и привел их к своему другу; Бен тоже не очень удивился. Вероятно, ему стало легче. Монти и Скордено подошли к нему с двух сторон, но Бен продолжал сидеть среди чехлов, и его твидовый пиджак висел на нем, как накидка. Скордено похлопал его по плечу; затем Монти и Скордено нагнулись и ловко, как два мебельных грузчика, бережно поставили его на ноги. Когда я стал уверять Бена, что выдал его, сам того не зная, тот покачал головой, давая понять, что это не важно. Смайли отступил в сторону, чтобы дать им пройти. Его близорукие глаза неотрывно и вопрошающе смотрели на меня.
      – Мы организовали специальный рейс, – сказал он.
      – Я не поеду, – ответил я.
      Я отвернулся от него, а когда вновь взглянул, его уже не было. Я услышал шум отъезжающего джипа. Я двинулся на звуки музыки через пустой зал и вошел в кабинет, заваленный книгами, журналами и, как оказалось, разложенной на полу рукописью романа. Она сидела боком в глубоком кресле. На ней был домашний халат, и ее бледно-золотистые волосы свободно лежали на плечах. Она была босиком и не подняла головы, когда я вошел. Она говорила со мной, словно знала меня всю свою жизнь, что в некотором смысле было правдой, поскольку я был так похож на Бена. Она выключила музыку.
      – Вы были его любовником? – спросила она.
      – Нет. Он хотел, чтобы я им стал. Теперь я это понимаю.
      Она улыбнулась.
      – А я хотела, чтобы он стал моим любовником, но это тоже было невозможно, правда? – сказала она.
      – Кажется, правда.
      – У вас были женщины, Нед?
      – Нет.
      – А у Бена?
      – Не знаю. Думаю, он пытался. Наверное, что-то не получилось.
      Она глубоко дышала, и по ее щекам текли слезы. Она поднялась, зажмурив глаза, и как слепая, протянула ко мне руки, чтобы я обнял ее. Она прижалась ко мне своим телом, уткнулась головой в плечо, задрожала и зарыдала. Я обнял ее, но она оттолкнула меня и повела к дивану.
      – Кто заставил его стать одним из вас? – спросила она.
      – Никто. Он выбрал сам. Ему хотелось подражать своему отцу.
      – А это выбор?
      – В каком-то роде.
      – И вы тоже, вы тоже доброволец?
      – Да.
      – А кому подражаете вы?
      – Никому.
      – Такая жизнь была не для Бена. И нечего им было приходить от него в такой восторг. Он обладал большим даром убеждения.
      – Я знаю.
      – А вы? Они нужны вам, чтобы сделать из вас мужчину?
      – Это то, что придется делать.
      – Делать из вас мужчину?
      – Делать работу. Все равно что опорожнять мусорные ящики или производить уборку в больницах. Кто-то должен это делать. Нельзя притворяться, что этого нет.
      – О, думаю, что можно. – Она взяла мою руку и крепко сжала пальцы. – Мы делаем вид, что многих вещей не существует. Или притворяемся, что какие-то вещи важнее других. Это позволяет нам выжить. Нельзя победить лжецов, говоря им неправду. Вы останетесь здесь ночевать?
      – Мне придется вернуться. Я не Бен. Я – это я. Я его друг.
      – Я хочу вам сказать одну вещь. Можно? С реальностью играть очень опасно. Запомните?
 

* * *

 
      Я не запомнил нашего прощания, думаю, оно было слишком болезненным, и моя память его просто отбросила. Все, что я помню теперь, – это то, что мне нужно было успеть на паром. Джип меня не ждал, поэтому я пошел пешком. Я помню соль ее слез и запах ее волос, помню, как я спешил, преодолевая ночной ветер, помню черные, клубящиеся вокруг луны тучи, глухие удары моря, когда я шагал по берегу скалистой бухты. Помню мыс и маленький, словно обрубленный, освещенный пароходик, готовый вот-вот отчалить. И я помню, что всю поездку простоял в носовой части палубы и что Смайли всю последнюю часть поездки был рядом со мной. К тому времени он, должно быть, уже выслушал всю историю Бена и поднялся на палубу, чтобы молча меня утешить.
      Больше я Бена не видел – его держали подальше от меня, после того как мы сошли на берег, – но, когда я услышал, что его уволили из Службы, я написал Стефани, чтобы узнать у нее, где он находится теперь. Мое письмо вернулось с пометкой “адресат выбыл”.
      Мне хотелось бы суметь рассказать вам, что не Бен стал причиной развала агентурной сети, поскольку Билл Хейдон предал ее задолго до этого. Более того, эта сеть в первую очередь была организована для нас восточными немцами или русскими, чтобы занять нас и снабжать дезинформацией. Но боюсь, что правда кроется совсем не здесь, поскольку в те дни допуск у Хейдона был ограничен его Отделом и по служебным делам ему не нужно было ездить в Берлин. Смайли даже спросил Билла после его поимки, не приложил ли он к этому руку, но Билл только рассмеялся.
      – Я не один год хотел зацепить эту сеть, – ответил он. – А когда услышал, что произошло, то вознамерился было послать молодому Кавендишу букет цветов, но, думаю, это было бы небезопасно.
      Встреться я с Беном сегодня, я мог бы лишь сказать ему, что если бы он тогда не похерил сеть, то пару лет спустя это сделал бы за него Хейдон. Стефани я мог бы лишь сказать, что она в некотором роде оказалась права, но тогда прав оказался и я, и слова ее навсегда остались в моей памяти даже после того, как я перестал считать ее кладезем мудрости. Пусть я так и не понял, кем она была – хоть и принадлежала, как оно и было на самом деле, более к тайне Бена, чем к моей собственной, – ее голос тем не менее стал первым голосом сирены, который я услышал, голосом, который предупреждал, что миссия моя двусмысленна. Иногда я задумываюсь, чем я был для нее, но боюсь, что слишком хорошо это знаю: таким же, как Бен, неопытным в жизни юнцом, преодолевающим слабость демонстрацией силы и находящим убежище в замкнутом мире.
 

* * *

 
      Недавно я снова съездил в Берлин. Это случилось через несколько недель после того, как было объявлено, что Стена свое отжила. Мне нужно было закончить кое-какие старые дела, и Кадровик рад был оплатить мой проезд. Так вышло, что официально я никогда там не работал, но часто бывал там наездами, а для нас, старых борцов “ледяного фронта”, каждый приезд в Берлин был как возвращение к источнику. И вот в один пасмурный день я очутился возле небольшого мрачного ограждения, величественно названного Стеной Неизвестных, ставшей мемориалом в память о тех, кто был убит в шестидесятых годах при попытке к бегству, многие из которых не обладали даром предвидения, чтобы сообщить заранее свои имена. Я стоял в группе робких восточных немцев, в большинстве своем женщин, и заметил, что они изучают надписи на крестах: неизвестный, убит такого-то числа 1965 года. Они искали ключ к разгадке, подгоняя даты к тому немногому, что знали сами.
      И у меня вдруг возникло отвратительное чувство, что они, возможно, искали одного из агентов Бена, который в одиннадцатом часу сделал рывок за свободой и потерпел неудачу. И чувство это стало еще более запутанным, когда я подумал, что не мы, западные союзники, а сама Восточная Германия пыталась подорвать свое существование.
      Мемориала теперь не существует. Может, ему отведут уголок в каком-нибудь музее, не сомневаюсь. Когда Стену снесли – разбили на куски, продали, – вместе с ней снесли и мемориал, что кажется мне подходящим комментарием по поводу непостоянства человеческой верности.

Глава 4