– Модриян, Нед? Сергей Модриян? О Нед, речь идет о самой высшей лиге, уверяю вас. Я понял с первого взгляда. Никаких тебе полумер, подумал я. Это человек основательный. Сразу выяснилось, что у нас одинаковое чувство юмора. Едкое, и никакого вранья. К тому же схожие интересы, вплоть до композиторов. – Он безуспешно пытался перейти на более сдержанный тон. – В жизни очень редко случается, в моей по крайней мере, чтобы вкусы двоих людей так естественно совпадали – но не в отношении женщин, ибо здесь, должен признаться, опыт Сергея превосходит мой. Отношение Сергея к женщинам, – он усердно старался звучать осуждающе, – здесь я хочу сказать следующее: если бы подобным образом вел себя кто-нибудь другой, мне было бы весьма трудно смириться с этим.
      – Он знакомил вас с женщинами, Сирил?
      Его лицо приняло выражение полного отрицания.
      – Никак нет, благодарю покорно. Да я бы ему и не позволил. Да и он не счел бы возможным включить подобные действия в сферу наших взаимоотношений.
      – И даже во время ваших совместных поездок в Россию? – предположил я, сделав еще один выпад.
      – Нигде, благодарю покорно. Между прочим, это бы разрушило наши отношения. Убило бы наповал.
      – Значит, все эти истории о его женщинах – всего лишь сказки?
      – Ничего подобного. Сергей сам мне это сказал. Сергей Модриян совершенно безжалостен по отношению к женщинам. Его коллеги подтвердили мне это в частных разговорах. Безжалостен.
      У меня нашлось время подивиться психологическим способностям Модрияна – а может, речь идет о способностях его хозяев? Ведь возникли же узы дружбы между Модрияном, безжалостным любителем женщин, и Фревином, безжалостно их отвергающим.
      – Значит, вы и с его коллегами познакомились? – спросил я. – Полагаю, в Москве? На Рождество?
      – Только с теми, кому он доверял. Они бесконечно уважают его. И в Ленинграде тоже. Я был не очень придирчив, права не имел. Я был почетным гостем и соглашался со всем, что они для меня приготовили.
      Я не отрывал глаз от блокнота. Бог знает, что я там понаписал, абракадабру. Там потом попадались целые абзацы, в которых я не мог разобрать ни слова. Я заговорил совершенно бесцветным голосом:
      – И все это было в честь ваших удивительных лингвистических способностей, Сирил? Или же вы уже стали оказывать Модрияну дружеские услуги? Например, снабжать его информацией или тому подобное. Переводить стали и так далее. Говорят, многие этим занимаются. Им, конечно, не положено это делать. Но ведь нельзя же осуждать тех, – верно ведь? – кто хочет помочь гласности, коль скоро она настала. Мы ждали достаточно долго. Но мне надо все это описать по порядку, Сирил. Иначе с меня три шкуры спустят.
      Я не смел поднять глаз. Я просто продолжал писать. Я перевернул страницу и написал: “продолжай говорить, продолжай говорить, продолжай говорить”. И по-прежнему не поднимал глаз.
      Он прошептал что-то нечленораздельное. Потом пробормотал:
      – Нет. Не оказывал. Ни черта я не делал. – Его жалобный голос зазвучал громче. – Не говорите так, ладно? Не смейте. Ни вы, ни ваше Главное управление. “Снабжали его информацией” – да вы что? Как вы смеете! Я с вами разговариваю, Нед!
      Я поднял голову, посасывая трубку и улыбаясь.
      – Вот как? Конечно же, Сирил. Простите. За эту неделю вы у меня шестой, честно говоря. Сегодня все увлечены гласностью. Это модно. Мой возраст дает себя знать.
      Он решил успокоить меня. Сел. Но не в кресло, а на его подлокотник. Он заговорил со мной вкрадчиво, в дружеской манере, напомнив мне моего учителя в подготовительной школе.
      – Вы ведь по натуре либерал, не так ли, Нед? Во всяком случае, вы производите такое впечатление, хоть и выслуживаетесь перед Главным управлением.
      – Да, пожалуй, свободомыслие во мне есть, – согласился я. – Хотя, естественно, мне о пенсии нельзя забывать.
      – Конечно, есть! Вы ведь за смешанную экономику, верно? Ведь общественная собственность и частное богатство вам так же не по душе, как и мне. Человеческие ценности выше идеологии, вы в это верите? Остановить сошедший с рельсов поезд капитализма, пока он не разрушит все на своем пути? Конечно, верите! Вы проявляете определенное беспокойство об окружающей среде. Барсуки, киты, меховые манто, электростанции. Даже идея распределения, где она не посягает на права граждан. Братья и сестры шагают вперед к общей цели, культура и музыка для всех! Свобода передвижения и выбора гражданства! Мир! Ну, так что?
      – По-моему, вполне разумно, – сказал я.
      – Вам было мало лет в тридцатые годы, так же как и мне. Иначе бы я не стал иметь с ними дела. Мы – приличные люди, вот кто мы. Здравомыслящие. И Сергей такой же. Вы и Сергей – я по лицу вашему вижу, Нед. Не пытайтесь это скрыть, вы – одного поля ягоды. Так что не старайтесь меня чернить, а себя обеливать, потому что мы мыслим одинаково, так же как мы с Сергеем. Мы по одну сторону – против порока, бескультурья, пошлости. “Мы – непризнанные аристократы”, – вот как Сергей называет нас. Он прав. Вы – один из них, вот и все, что я хочу сказать. То есть кто еще достоин этого? Где альтернатива тому, что окружает нас в повседневной жизни: деградации, транжирству, неуважению? Кого нам слушать вечерами на чердаке, вращая ручки приемника? Не молодых же выскочек, это уж точно. И не сытых богачей – что нового они могут сказать? И не тех, кто проповедует: “больше заработаешь, больше потратишь, большего добьешься” – что от них проку? И уж, конечно, не свору этих развратников, млеющих от разговоров о женской груди да штанишках.
      – Но мы и в объятия ислама не бросимся. Во всяком случае, пока они стравливают страны друг с другом и производят отравляющие газы. Так какой же выбор остается у деликатного человека, человека совестливого, теперь, когда русские и там, и тут отказываются от своих притязаний и натягивают на себя власяницы? Кому мы нужны? Где последние идеалы? Где найти утешение? Дружба? Кто-то должен заполнить пробел. Я не могу существовать в неопределенности. Я не могу остаться один. Особенно после Сергея, Нед. Я умру. Сергей был для меня самым дорогим на земле человеком. Плоть от плоти моей. Он был для меня всем. Что со мной будет? Вот то, что мне хочется знать. По-моему, полетят головы. У Сергея своя идеология. Я не вижу ее у вас – так мне кажется, по крайней мере. Я лишь слегка прикоснулся к ней, тоска то по одному, то по другому, и все же я не вполне уверен. Не знаю, подходите ли вы по своим качествам.
      – Испытайте меня, – сказал я.
      – Не знаю, хватит ли у вас остроумия. Живости. Я подумал об этом, как только вы вошли. Мысленно сравнил вас с Сергеем, и, боюсь, сравнение оказалось не в вашу пользу. Сергей не приковылял сюда, как загнанная лошадь, он взял меня штурмом. Раздается звонок, он врывается, будто купил этот дом, садится там, где сидите вы, но в отличие от вас не клюет носом – он вообще не мог подолгу оставаться на одном месте. Не такой Сергей человек, он ужасный непоседа, даже в опере. Так вот, он улыбается, как эльф, и поднимает рюмку своей водки. “Поздравляю, мистер Немо, – говорит, – позвольте называть вас Си? Вы победили в конкурсе, и я ваш первый приз”.
      Он провел тыльной стороной руки по рту, и я понял, что он стирает таким образом улыбку.
      – Да, этот Сергей – лихой парень.
      Он рассмеялся, и я рассмеялся с ним. Модриян, подумал я, давал ему ложное ощущение свободы. Как Салли – мне.
      – Он даже не снял пальто, – продолжал он. – Сразу приступил к делу. “Прежде всего нам надо обсудить церемонию, – говорит. – Ничего сногсшибательного, мистер Немо, всего лишь пара моих друзей – между прочим, это Борис и Ольга – и один-два важных деятеля из Совета; небольшой прием для некоторых из ваших многочисленных поклонников в Москве”.
      “В вашем посольстве? – спросил я. – Туда я не пойду. На работе меня уничтожат – вы не знаете Горста”.
      “Нет, нет, мистер Немо, – говорит. – Нет, нет, мистер Си. Не о посольстве идет речь – кому оно нужно, это посольство? Речь идет о языковых курсах Московского государственного университета и об официальном провозглашении вас почетным студентом со всеми гражданскими почестями”.
      Вначале мне показалось, что я оглох. Мое сердце перестало биться. Я это ощущал. Никогда в жизни я не ездил дальше Дувра, не говоря уж о России, хоть и работал в министерстве иностранных дел. “Поехать в Москву? – сказал я. – Да вы спятили. Я – шифровальщик, а не профсоюзный босс с язвой желудка. Я не могу ехать в Москву вот так сразу, – сказал я. – Даже если там меня ждет приз, и Ольга с Борисом жаждут пожать мне руку, и прием в Университете, и всякое такое. Похоже, вы не представляете себе мое положение. Я занимаюсь весьма деликатным делом, – сказал я. – Только вот люди у нас не очень деликатные в отличие от работы. У меня постоянный и регулярный допуск к весьма секретным и сверхсекретным материалам. Я не из тех, кого можно тайком усадить в самолет – и в Москву. Кажется, я писал об этом в своих сочинениях, в некоторых из них”.
      “Тогда приезжайте в Зальцбург, – предложил он. – Какая разница? Прилетите в Зальцбург, скажите, что послушать музыку, затем потихоньку в Вену. У меня будут наготове билеты – правда, ничего не поделаешь, “Аэрофлот”, но всего два часа лета, в аэропорту никакой возни с паспортами, церемонию проведем в семейном кругу, никто и ухом не поведет”. Затем он вручает мне документ в виде свитка с обожженными краями – официальное приглашение, подписанное всеми членами Совета: на английском, с одной стороны, на русском – с другой. Не стану скрывать, я прочел по-английски. Не мог же я сидеть перед ним со словарем битый час, верно? Я показался бы им полным идиотом, это я-то, лучший их студент. – Он замолк, немного, как мне показалось, смутившись. – Затем я назвал свое настоящее имя, – сказал он. – Я знаю, что не должен был этого делать, но мне надоело быть Немо. Я хотел быть самим собой.
 

* * *

 
      Вот тут вы ненадолго потеряете нить моего рассказа, как я потерял Сирила. До сих пор я поспевал за его воспоминаниями. А где было можно, я даже опережал его. И вдруг его понесло вперед, и я с трудом мог угнаться за ним. Он уже был в России, а я еще не был. Он не предупредил меня, когда мы туда перебрались. Он рассказывал о Борисе и Ольге, но уже не о том, как звучали их голоса, а о том, как они выглядели: как Борис обнял его и как Ольга застенчиво, но крепко, по-русски поцеловала его – он в общем-то против поцелуев, Нед, но у русских это все получается по-другому, не то что поцелуи, о которых твердит Горст, поэтому он не возражал. Более того, Нед, к этому привыкаешь, потому что у русских это – проявление дружеских чувств. Фревин помолодел лет на двадцать и рассказывал, как все хлопотали вокруг него, будто то был день его рождения, который прежде никто не отмечал. Ольга и Борис во плоти, Нед, точно такие, какими они были во время уроков.
      “Поздравляю, Сирил, – говорит мне Ольга, – с совершенно феноменальным успехом в изучении русского языка”. Естественно, через переводчика, потому как я ей сказал, что не так уж сильно преуспел. Затем меня обнял Борис. “Мы гордимся, что пригодились вам, Сирил, – сказал он. – Сказать по правде, не все наши студенты дотягивают до конца, но те, кто дотягивает, компенсируют эти потери”.
      К тому времени я уже составил наконец по кусочкам сцену, которую он рисовал такими широкими неожиданными мазками: его первое Рождество в России – а для Фревина, несомненно, первое счастливое Рождество вообще, – и рядом с ним Сергей Модриян в роли распорядителя. Они находятся в каком-то большом московском зале с люстрами; речи во время презентации, на которой присутствуют пятьдесят тщательно отобранных статистов с Московского радио, и Фревин наверху блаженства, Фревин в раю, то есть именно там, куда его нужно было доставить Модрияну.
      Потом так же внезапно, как он угостил меня своими воспоминаниями, он вдруг замолчал. Его глаза погасли, голова склонилась набок, брови насупились, будто он задумался о своем поведении.
      Я осторожно возвратил его в настоящее.
      – Так где же он? – спросил я. – Свиток, который вам вручили. Он здесь? Свиток, Сирил. Подтверждающий, что вы – почетный студент.
      – Мне пришлось вернуть его Сергею. “Пока вы будете в Москве, Сирил, – сказал он, – он будет висеть у вас на стене в золотой рамке. Но не здесь. Я не хотел бы подвергать вас опасности”. Он продумал все, этот Сергей, и он совершенно прав, учитывая, что такие, как вы да ваше Управление, день и ночь выслеживают меня.
      Я не сделал паузы, нисколько не изменил голос и не добавил в него беспечности. Я снова опустил глаза и снова полез во внутренний карман. Я был его кандидатом на место Сергея, и он рассчитывал на меня. Он демонстрировал мне свои уловки и приглашал меня воспользоваться ими. Инстинкт подсказал мне, что надо заставить его побороться за меня еще. Я снова уставился в блокнот и заговорил так, будто справлялся об имени его деда по материнской линии.
      – Ну и когда же вы начали передавать Сергею наши великие британские секреты? – спросил я. – То, по крайней мере, что мы называем секретами. Очевидно, то, что считалось секретным несколько лет назад, сегодня едва ли будет считаться таковым, не так ли? Мы ведь не победили в “холодной войне” при помощи секретности, не так ли? Мы победили благодаря открытости. Благодаря гласности.
      Я во второй раз заговорил о передаче секретов, но теперь, после того как я помог ему перейти Рубикон, он не сопротивлялся.
      – Верно. Именно так мы одолели ее. И вначале Сергею даже не нужны были никакие секреты. “Сирил, секреты не играют для меня важной роли, – говорил он. – Секреты, Сирил, в меняющемся мире, в котором мы живем – мне приятно это сказать, – не что иное, как наркотик на рынке, – сказал он. – Я бы предпочел не привносить официальности в нашу дружбу. Однако если мне понадобится нечто подобное, то я непременно дам вам знать. Тем временем, – сказал он, – будет вполне достаточно, если я дам ему несколько письменных отзывов о качестве программ Московского радио, чтобы успокоить его начальство. Например, хорош ли прием. Можно было бы предположить, что они это знают, но это не так. Откровенно говоря, невежество русских проявляется порой совсем неожиданно. Это не придирки, это факт”. Его также интересовало мое мнение об уроках, общий уровень преподавания, что я мог бы посоветовать Борису и Ольге на будущее, тем более что я оказался нестандартным учеником.
      – Так отчего же все изменилось?
      – Что изменилось? Пожалуйста, Нед, говорите яснее. Я ведь, знаете ли, не никто. Я не мистер Немо. Я – Сирил.
      – Отчего же Сергей захотел вдруг получать от вас секреты?
      – Это его посольство потребовало. Твердолобые. Варвары. Это они, как всегда. Они заставили его. Они отказываются смириться с ходом истории; они предпочитают жить, как троглодиты в своих пещерах, и продолжать эту никчемную “холодную войну”.
      Я сказал, что не понимаю его. Что немного не дорос до этого.
      – Ничего удивительного. Дело обстоит таким образом. Прежде всего, в их посольстве многие недовольны тем, что столько внимания уделяется культурным связям. Между собой соперничают два лагеря. Я был невольным свидетелем этого. Голуби – те, естественно, за культуру и прежде всего за гласность. По их мнению, культура заполнила собой пустоту, образовавшуюся на том месте, где была вражда. Это мне объяснил Сергей. Ястребы же, включая, к моему сожалению, самого посла, хотели, чтобы Сергей продолжил старые традиции, то есть то, что от них осталось, чтобы он собирал разведданные и вообще действовал агрессивно и скрытно, независимо от перемен в мировом климате. Твердолобым из посольства наплевать, что Сергей идеалист. Как, например, и Горсту. Признаться, Сергею пришлось ступить на весьма опасную тропу и лавировать между теми и другими. Я счел своим долгом действовать как он. Мы вместе занимались культурными делами: немного языком, немного искусством или музыкой; а затем, чтобы ублажить ястребов, немного секретами. Нам приходилось ладить и с теми, и с другими, так же как вам со своим Главным управлением, а мне с “Танком”.
      Он ускользнул, я опять терял его. Пришлось прибегнуть к помощи кнута.
      – Так когда же? – спросил я нетерпеливо.
      – Что “когда”?
      – Не хитрите со мной, Сирил, прошу вас. Мне это нужно зафиксировать. Смотрите, сколько уже времени. Когда вы начали давать Сергею Модрияну информацию, что вы ему давали, зачем, за сколько, когда это прекратилось и почему, ибо прекрасно могло продолжаться по сей день? Я еще хочу воспользоваться остатком уикенда, Сирил, так что прошу вас. Как и моя жена. Я бы хотел расслабиться перед теликом. Мне сверхурочные не платят, знаете ли. Мы работаем сдельно. А как дело доходит до зарплаты, то у всех одинаково. Да будет вам известно: мы живем в век хозрасчета. Смотрите, говорят, как бы вас не приватизировали.
      Он меня не слышал. Не хотел слышать. Он где-то блуждал мыслями, стараясь отвлечься, найти какое-то укрытие. Моя злость была не совсем наигранная. Я начинал ненавидеть Модрияна. Я злился при мысли, что мы в своем стремлении выжить так сильно зависим от доверчивости невинных. Мне было тошно, что такой ловкач, как Модриян, ухитрился превратить одиночество Фревина в предательство. Мне становилось страшно при мысли, что любовь может быть антитезой долга. Я проворно встал на ноги, все еще используя злость как союзника. Фревин безучастно сидел на краю резного табурета в стиле короля Артура с эмблемой Королевского флота, вышитой на сиденье.
      – Покажите мне свои игрушки, – приказал я.
      – Какие игрушки? Я, простите, мужчина, а не ребенок. Я у себя дома. Не смейте мной командовать.
      Я вспоминал технику Модрияна, то, чем он снабжал своих агентов. Я вспоминал свою собственную технику в те дни, когда выводил на советские цели агентов, похожих на Фревина, хоть и не настолько сумасшедших, как он. Я представлял, как бы обращался с таким ценным подарком, как Фревин, живущим чужим умом.
      – Мне нужно увидеть вашу фотокамеру, Сирил, не так ли? – сказал я раздраженно. – Ваш скоростной передатчик, правильно, Сирил? Расписание передач. Одноразовые шифровальные таблицы. Кристаллы. Материалы для тайнописи. Ваши тайники. Я должен их видеть, Сирил, они должны быть у меня в портфеле к понедельнику. После этого я хочу попасть домой, чтобы успеть посмотреть матч “Арсенал” – “Юнайтед”. Вы, может, футболом не увлекаетесь, а я – да. Так что нельзя ли побыстрее и без этого дерьма, прошу вас.
      Я чувствовал, что его безумие выветривается. Он был опустошен, как и я. Он сидел, опустив голову, раздвинув колени и безучастно уставившись на свои руки. Я чувствовал, что близится конец: тот момент, когда кающийся грешник устает от своей исповеди и от эмоций, которые ее вызвали.
      – Сирил, мое терпение на исходе, – сказал я.
      И, поскольку он все еще молчал, я решительно подошел к телефону, тому самому, который благодаря усилиям подставного техника Монти был постоянно включен на подслушивание. Я набрал прямой номер Барра и услышал голос его шикарной секретарши, той самой, которая не знала моего имени.
      – Дорогая, – сказал я. – Я задержусь здесь еще на час, если повезет. Медленно подвигается. Да, верно, я знаю, прости, пожалуйста. Я говорю, прости. Да, разумеется.
      Я повесил трубку и укоризненно посмотрел на него. Он нехотя поднялся и повел меня наверх. Мансарда под самой крышей служила дополнительной спальней. Приемник стоял на столике в углу – немецкий, как правильно определил Монти. Я включил его под взглядом Сирила, и мы услышали женский голос с русским акцентом, возмущенно вещавший о преступной московской мафии.
      – Почему они делают это? – напустился на меня Фревин, будто я был в том повинен. – Русские. Почему они все время поносят собственную страну? Раньше такого не было. Они ею гордились. Я тоже гордился. Их кукурузные поля, бесклассовое общество, шахматы, космонавты, балет, спортсмены. Это был рай, пока они не начали его всячески охаивать. Они забыли в себе все хорошее. Черт знает что – такой позор. Так я и сказал Сергею.
      – Что же вы до сих пор их слушаете? – спросил я.
      Он почти зарыдал, но я притворился, что не замечаю.
      – Чтобы не пропустить их весточку…
      – Короче, пожалуйста, Сирил!
      – …что меня снова привлекают. Что я им опять нужен. “Вернитесь, Сирил. Вы прощены, с любовью, Сергей”. Вот и все, что я хочу услышать.
      – Как они это передадут?
      – Белая краска.
      – Поясните.
      – “Собака испачкалась белой краской, Ольга”… “Эту книжную полку нужно покрасить белой краской, Борис”… “О боже, боже, Ольга, смотри, кто-то окунул хвост этой кошки в белую краску. Ненавижу жестокость”, – говорит Борис. Почему он этого не говорит, когда я слушаю?
      – Не отвлекайтесь, слышите? Итак, вы получили сообщение. По радио. Ольга или Борис или оба произносят слова “белая краска”. Что дальше?
      – Сверяюсь с расписанием передач.
      Я вытянул руку и, щелкая пальцами, стал понукать его.
      – Поторапливайтесь! – сказал я.
      Он поторапливался. Нашел деревянную щетку для волос. Вынув из гнезда щетину, он запустил пальцы в отверстие и достал листок мягкой, воспламеняющейся бумаги с рядом цифр, обозначавших время дня и частоту волн. Он протянул его мне, полагая, что этого будет достаточно. Я взял его, не проявив эмоций, и сунул в блокнот, взглянув при этом на часы.
      – Спасибо, – сказал я кратко. – Дальше, Сирил. Где шифровальные таблицы и передатчик? Только не утверждайте, что у нас их нет, у меня не то настроение.
      Он схватил жестянку с тальком и стал открывать дно, отчаянно стараясь угодить мне. Он нервно заговорил, вытряхивая порошок в умывальник:
      – Ко мне относились с уважением, понимаете, Нед, такое не часто случается. У меня их три. Ольга и Борис должны дать мне знать, какой из банок пользоваться, но тогда была белая краска, а сейчас – композиторы. Чайковский – значит, номер три, Бетховен – два, а Бах – один. Они идут в алфавитном порядке, латинском конечно, чтобы легче было запомнить. Обычно ведь возникают мимолетные знакомства, а не дружба, не так ли? Если только не встретишь такого, как Сергей.
      Наконец он опорожнил банку. На ладони у него лежали три детекторных кристалла и миниатюрная шифровальная таблица с увеличительным стеклом.
      – Он получил от меня все, Сергей то есть. Я отдал все. Он что-нибудь скажет – для меня это на всю жизнь. У меня плохое настроение, он тут же его исправляет. Он понимал. Он видел меня насквозь. У меня от этого возникало приятное чувство, что меня знают. А теперь все прошло. Все вернулось в Москву.
      Меня пугала его беспорядочная речь. Как и его болезненное желание угодить мне. Будь я его палачом, он предупредительно ослабил бы узел своего галстука.
      – Передатчик, – оборвал я его. – На кой черт вам кристаллы и таблица, если нечем передавать!
      Так же торопливо он наклонился своим пухлым телом к полу и отогнул угол ворсового вильтонского ковра.
      – Беда в том, что у меня нет ножа, Нед, – пожаловался он.
      Не было его и у меня, но я не рискнул оставить его одного, боясь потерять над ним контроль. Я присел рядом с ним. Он возился с неприбитой половой доской, тщетно пытаясь приподнять ее своими непослушными пальцами. Сжав кулак, я ударил по одному концу доски и с удовлетворением увидел, что противоположный ее конец приподнялся.
      – Прошу вас, – сказал я.
      Можно было догадаться, что ему дадут старье; такой техникой больше не пользуются: какие-то серые аппараты, съемный передатчик, шнуры для подключения к приемнику. Однако он с гордостью вручил мне всю эту кучу хлама.
      В глазах его была страшная тревога.
      – Понимаете, Нед, все, что от меня осталось, – это дыра, – объяснил он. – Не хочу вызывать у вас отвращения, но меня больше нет. И дом этот уже ничто. Я любил его. Он заботился обо мне, как я заботился о нем. Этот дом и я – мы ничего не стоили бы друг без друга. Позвольте заметить, если вы женаты, вам трудно понять, что значит для человека дом. Жена встревает между вами и им. То есть между домом и вами. Ваша жена. Вы и он. Модриян. Я любил его, Нед. Я потерял голову. “Остыньте, Сирил, расслабьтесь, у вас галлюцинации”. Я не мог. Сергей был моим отдыхом.
      – Камеру, – потребовал я.
      Он не сразу понял меня. Он был одержим Модрияном. Он смотрел на меня, но видел Модрияна.
      – Не надо так, – сказал он, ничего не понимая.
      – Камеру! – заорал я. – Ради бога, Сирил, неужто у вас выходных не бывает?
      Он остановился у шкафа. На дубовых дверцах были вырезаны мечи Камелота.
      – Камеру! – завопил я еще громче, так как он все еще проявлял нерешительность. – Как можно незаметно передать другу пленку в опере, если до этого не были сфотографированы материалы?
      – Не волнуйтесь, Нед. Успокойтесь, ладно? Пожалуйста. – Покровительственно улыбаясь, он запустил руку в шкаф. Он сверлил меня торжествующим взглядом, будто говорил: “Вот, полюбуйтесь”. Он пошарил в шкафу, таинственно улыбаясь. Вынул театральный бинокль и направил его на меня, сначала правильно, а потом другим концом. Затем он передал его мне, чтобы я направил его на него. Я взял бинокль в руки и сразу почувствовал, что он слишком тяжел. Я повернул среднюю ручку, пока не раздался щелчок. Он одобрительно мне кивал, приговаривая: “Так, Нед, правильно”. Схватил с полки книгу и открыл в середине. “Все танцоры мира”, с иллюстрациями. Маленькая девочка исполняет “па-де-ша”. Салли тоже ходила в балетную школу. Он отстегнул от бинокля ремешок, и оказалось, что тот служит своеобразным метром. Он отобрал у меня бинокль, направил его на книгу, измерил расстояние и повернул рукоятку до щелчка. – Понятно? – сказал он с гордостью. – Компрене, а? Его специально изготовили. Для меня. Для выходов в оперу. Сергей лично сконструировал его. В России много халтурщиков, но Сергей привлек лучших мастеров. Я засиживался в “Танке” допоздна и фотографировал для него все поступившие за неделю материалы, если у меня было настроение. Я потом передавал ему пленку, когда мы сидели в партере. Обычно я делал это во время исполнения какой-нибудь арии – это стало у нас вроде игры. – Он возвратил мне бинокль и отошел в другой конец комнаты, приглаживая голый череп, будто у него там копна волос. Затем он развел руки в стороны, как бы проверяя, не идет ли дождь. – Сергей взял от меня самое лучшее, Нед, и его больше нет. Се ля ви, скажу я вам. Теперь дело за вами. Хватит ли у вас мужества? Хватит ли у вас ума? Вот почему я вам написал. Я должен был. Я был опустошен. Я вас не знал, но вы были мне нужны. Мне был нужен приличный человек, который понял бы меня. Человек, которому я снова мог бы доверять. Дело за вами, Нед. У вас есть шанс. Бросьте все и живите, пока не поздно, скажу я вам. Судя по всему, жена ваша не очень вас балует. Посоветуйте ей жить своей жизнью, а не вашей. Мне надо было бы дать объявление, верно? – жутковатая улыбка, обращенная ко мне. – “Одинокий мужчина, некурящий, любитель музыки и острого словца”. Я иногда просматриваю эти колонки – а почему бы и нет? Порой мне даже хотелось ответить, но я не знал, как разорвать отношения, если я не подойду. Вот я и написал вам, верно? Мне казалось, я обращаюсь к богу, пока не появились вы в своем потертом пальто и не стали задавать свои дурацкие вопросы, несомненно составленные Главным управлением. Пора вам стать на собственные ноги, Нед, так же как и мне. Вас запугали, вот в чем беда. По-моему, отчасти в этом виновна ваша жена. Я прислушался к вашему голосу, когда вы извинялись, и вы произвели неважное впечатление. Вы не из тех, кто берет у других. И все же мне кажется, что я мог бы что-то из вас сделать, а вы могли бы что-то сделать из меня. Вы могли бы помочь мне копать бассейн. Я бы познакомил вас с музыкой. Одно другого стоит, верно? Перед музыкой никто не устоит. А сделал я это только из-за Горста. – Он вдруг воскликнул в ужасе: – Нед! Оставьте ее в покое, слышите! Прочь свои грязные руки от моей собственности, Нед! Сейчас же!
      Я ощупывал его пишущую машинку “Маркус”. Она лежала под несколькими сорочками в шкафу, где он хранил свой бинокль. Подписано: А.Пэтриот, вспомнил я. Патриот, преданный тому, кому он понравится. Я догадался раньше, да и он сам подтвердил это, но при виде машинки мы оба почувствовали, что дело идет к концу, и пришли от этого в волнение.
      – Так почему же вы порвали с Сергеем? – спросил я, проводя пальцами по клавишам.
      На сей раз он не отреагировал на мою лесть.
      – Не я с ним порвал. А он. С этим еще не покончено, коль вы занимаете его место. Уберите ее. Накройте как было, спасибо.
      Я выполнил его просьбу. Я спрятал вещественное доказательство в виде машинки.
      – А что он сказал? – спросил я небрежно. – Как он объявил вам об этом? Или оставил записку и сбежал? – Я снова подумал о Салли.
      – Сказал немного. Много слов не скажешь, когда один торчит в Лондоне, а другой – в Москве… Молчание красноречивей слов.
      Он подошел к радио и сел перед ним. Я следовал за ним по пятам, готовый остановить его.
      – Давайте включим и послушаем хорошенько. Может, придет весточка: “Вернитесь, Сирил”, – кто знает?
      Я смотрел, как он наладил передатчик, распахнул окно и выбросил наружу проволочную антенну, похожую на рыболовную леску, только со свинцовым грузилом вместо крючка. Я смотрел, как он вглядывался в расписание передач, как записал сигнал 505 и свои позывные на магнитофоне. Затем он соединил магнитофон с передатчиком и послал жужжащий сигнал в эфир. Он проделал это несколько раз, а затем перешел на режим приема. Он ничего не получил, да и не ожидал этого: он показывал мне, что больше этого не будет.
      – Но Сергей все же сказал мне, что с этим покончено, – произнес он, не сводя глаз со шкалы. – Я не упрекаю его. Он это сказал.
      – Что кончено? Шпионаж?
      – О нет, шпионить будут всегда, не так ли? С коммунизмом покончено, вот с чем. Он сказал, что коммунизм в наши дни превратился в религию меньшинства, а мы этого не понимали. “Пора сушить весла, Сирил. Если провалитесь, лучше не приезжайте в Россию, Сирил. Новому режиму будет с вами несколько неловко. Нам, может, придется сделать жест и возвратить вас. Мы с вами отстали от событий.