Вот Григорьев в банке – несколько фотографий, и в заключение роскошный снимок, сделанный через плечо, как Григорьев подписывает чек, и на линии над его подписью четко значится: Адольф Глазер. Вот Григорьев с весьма смущенным видом въезжает на велосипеде в санаторий, а Григорьева снова сидит с сердитым видом в машине, на этот раз у сарая Гертша, и велосипед ее по-прежнему покоится на крыше машины. Но больше всего внимание Григорьева, как заметил Смайли, задержалось на неясной фотографии, сделанной издалека девицами Майнерцхаген. Качество снимка оставляло желать лучшего, но две головы в машине, слившиеся в поцелуе, оказались вполне узнаваемы. Одна из них принадлежала Григорьеву. Другая, прижавшаяся к нему жадным поцелуем, Крошке Наташе.
      – Телефон в вашем распоряжения, советник, – спокойно произнес Смайли, видя, что Григорьев затаил дыхание.
      А Григорьев так и застыл над последним снимком и, судя по выражению его лица, пребывал в полном отчаянии. «Они не только раскрыли его, – пронеслось в голове Смайли, – они лишили его романтической любви, которую дотоле он хранил в тайне, а теперь она стала всем известна и до нелепости пошла».
      Все так же угрюмо и официально Смайли принялся излагать требования, которые Карла назвал бы «оказанием давления». «Другие люди, проводя этот допрос, предложили бы, – высказался Тоби, – Григорьеву выбор, тем самым неизбежно вызвав в нем свойственное русским упорство и склонность к самоуничтожению, то есть, – сказал он, – те самые импульсы, которые могли привести к катастрофе. Другие, – утверждал Тоби, – грозили бы, повышали бы голос, устроили бы спектакль, даже прибегли бы к применению физической силы. Но Джордж, – заключил он, – никогда. Джордж вел себя как скромный чиновник, и Григорьев – подобно Григорьевым во всем мире – воспринимал его как неизбежность, как рок. Джордж вообще не оставил Григорьеву выбора, – рассказывал Тоби. – Джордж спокойно довел до его сведения, что выбора у него нет».
      – Важно, советник, учесть, – Смайли словно объяснял требования налоговой инспекции, – какое впечатление произведут эти фотографии в тех местах, где их вскоре станут изучать, если ничего не будет предпринято для того, чтобы этому помешать.
      Во-первых, швейцарские власти, которые явно взбеленятся, узнав, что аккредитованный дипломат злоупотреблял швейцарским паспортом, не говоря уже о серьезных нарушениях банковских законов, – сказал Смайли. – Швейцарцы заявят официальный протест в самых сильных выражениях, и Григорьевых на другой день вышлют в Москву, всех без исключения, и они никогда больше не получат поста за границей. А в Москве, – продолжал Смайли, – на Григорьева тоже не очень хорошо посмотрят. Руководству Министерства иностранных дел не слишком понравится его поведение «как в личной, так и в профессиональной сферах». На этом карьера Григорьева закончится. Он станет изгоем в собственной стране, – подвел черту Смайли, – и его семья вместе с ним. Вся его семья.
      – Можете представить себе, как будет бушевать Григорьева двадцать четыре часа в сутки на просторах далекой Сибири, – для вящего эффекта добавил он.
      При этом Григорьев рухнул в кресло и схватился за голову, словно боялся, что она оторвется.
      – И наконец, – добавил Смайли, поднимая глаза от блокнота, хотя всего лишь на миг, а что он там читал, прокомментировал Тоби, одному Богу известно, ибо страницы были разлинованы, но пусты, – и наконец, советник, следует также учесть, какое впечатление эти фотографии произведут на известные органы государственной безопасности.
      Тут Григорьев выпустил из рук голову, извлек из верхнего кармана носовой платок и принялся вытирать лицо, но сколько его ни вытирал, пот по-прежнему катился градом. Так же неумолимо, как у Смайли в камере в Дели, когда он сидел напротив Карлы.
      Заботясь лишь о том, чтобы с бюрократической точностью довести до сознания Григорьева неизбежное, Смайли снова вздохнул и аккуратно перевернул страницу блокнота.
      – Скажите, советник, когда, вы думаете, ваша жена и ваше семейство должны вернуться с пикника?
      Продолжая возиться с носовым платком, Григорьев, казалось, его не слышал.
      – Григорьева с детьми отправились ведь сегодня на пикник в леса Эльфенау, – напомнил ему Смайли. – У нас есть к вам вопросы, но нам бы не хотелось, чтобы ваше отсутствие вызвало беспокойство у ваших домашних.
      Григорьев убрал носовой платок.
      – Вы шпионы? – шепотом спросил он. – Вы западные шпионы?
      – Советник, лучше вам не знать, кто мы, – очень серьезно ответил Смайли. – Такая информация опасна. Когда вы выполните то, о чем мы вас попросим, вы выйдете отсюда свободным человеком. Заверяем вас в этом. Ни ваша жена, ни даже Московский Центр никогда ничего не узнают. Так что скажите мне, пожалуйста, когда ваша семья должна вернуться из Эльфенау... – Тут Смайли вынужден был прерваться.
      Григорьев вдруг сделал нерешительную попытку удрать. Он поднялся и рванулся было к двери. Паули Скордено с его неспешными движениями не выглядел громилой, но он в два счета скрутил беглеца, даже прежде, чем тот успел сделать еще шаг, и осторожно, чтобы не осталось следов, опустил его в кресло. Григорьев издал еще один театральный вздох и в отчаянии всплеснул руками. Его тяжелое лицо покраснело и сморщилось, широкие плечи поднимались и опускались в такт потоку самоосуждения. Он говорил то по-русски, то по-немецки. Сначала с большим пылом проклинал себя, потом стал проклинать свою мать, свою жену, свое невезение и свою несостоятельность в качестве отца. Надо было ему сидеть в Москве, в министерстве торговли. Не надо было поддаваться на уговоры своей дуры-жены, которой захотелось чужеземных платьев и музыки и всяких привилегий, – сидел бы себе в Москве и преподавал. Ему давно следовало развестись с ней, но жалко детей, дурак он и клоун. Это его следовало бы запереть в сумасшедший дом, а не девчонку. Когда его вызвали в Москву, ему следовало сказать «нет», следовало не поддаваться давлению, сообщить обо всем по возвращении послу.
      – Ох Григорьев! – воскликнул он. – Ох Григорьев! Какой же ты слабак, какой слабак!
      Затем последовала тирада против конспирации. Конспирация стала его анафемой: несколько раз на протяжении своей карьеры он был вынужден сотрудничать с ненавистными Соседями в той или иной безумной затее, и всякий раз дело кончалось провалом. Разведчики – они преступники, шарлатаны и идиоты, масоны, чудовища. И почему русские их так обожают? Ох, эта роковая тяга к секретности в русской душе!
      – Конспирация заменила религию! – жаловался Григорьев по-немецки. – Это наш эрзац. Разведчики – наши иезуиты, эти свиньи, они все портят!
      Сжав кулаки, он вдавил их в щеки и от раскаяния принялся себя молотить, но тут Смайли снова взялся за свой блокнот и вернул Григорьева к стоявшей перед ним дилемме.
      – Так как насчет Григорьевой и ваших детей, советник? – повторил он. – Нам действительно необходимо знать, когда они должны вернуться.

* * *

      «В ходе каждого успешного допроса, – как любит подчеркивать Тоби Эстерхейзи, вспоминая об этом моменте, – человек вдруг совершает промашку, которую потом не исправить: какой-то жест, без слов или со словами, порой просто полуулыбка или согласие взять предложенную сигарету, и сопротивление кончилось, пошло сотрудничество. Вот Григорьев такую промашку и совершил».
      – Она будет дома в час дня, – пробормотал он, избегая смотреть в глаза Смайли или Тоби.
      Смайли посмотрел на часы. К тайному восторгу Тоби то же сделал и Григорьев.
      – А она не может задержаться? – поинтересовался Смайли.
      – Она никогда не задерживается, – мрачно ответил Григорьев.
      – В таком случае будьте так любезны расскажите нам о ваших отношениях с девицей Остраковой, – неожиданно, по словам Тоби, приступил Смайли, давая, однако, понять, что этот вопрос самым естественным образом связан с пунктуальностью мадам Григорьевой. И нацелил на бумагу карандаш. «С таким видом, – добавил Тоби, – что человек типа Григорьева не мог не почувствовать себя обязанным сказать что-то важное, чтобы стоило это записать».
      Тем не менее сопротивление Григорьева оказалось не совсем сломлено. Его самолюбие требовало, чтобы он предпринял по крайней мере еще одну попытку. Поэтому он развел руками и, обращаясь к Тоби, повторил с наигранной сосредоточенностью:
      – Остракова?! Он спрашивает меня про какую-то женщину по имени Остракова? Я такой не знаю. Возможно, он знает, я не знаю. Я дипломат. Отпустите меня немедленно – у меня важные встречи.
      Но пар и логика быстро выветривались из его речи. И Григорьев это понимал не хуже других.
      – С Александрой Борисовной Остраковой, – уточнил Смайли, протирая очки широким концом галстука. – Это русская девушка с французским паспортом. – Он снова надел очки. – Совсем, как у вас, советник: вы – русский, а паспорт у вас швейцарский. На чужое имя. Как получилось, что вы оказались втянутым в историю с ней?
      – Втянутым? Теперь он говорит, что я втянут в историю с ней! Вы считаете, я так низко пал, что сплю с сумасшедшими? Меня шантажировали. Как сейчас шантажируете меня вы. На меня было оказано давление! Вечно давят, вечно на Григорьева!
      – В таком случае расскажите, как вас шантажировали, – попросил Смайли, бросив на него один-единственный взгляд.
      Григорьев уставился на свои руки, поднял их и снова опустил на колени. Потом вытер платком губы. И покачал головой, возмущаясь несправедливостью мира.
      – Я был в Москве, – начал он, и в ушах Тоби, как он потом заявил, архангелы запели аллилуйя.
      Уловка Джорджа удалась, и Григорьев принялся исповедоваться.

* * *

      Смайли же не проявил такой радости. Наоборот, на его пухлом лице появилась морщинка раздражения.
      – Прошу вас дату, советник, – перебил он, как если бы место не имело значения. – Назовите дату, когда вы были в Москве. И в дальнейшем все время называйте, пожалуйста, дату.
      «Это был классический прием, – любил потом повторять Тоби, – мудрый следователь всегда зажигает несколько фальшивых огней».
      – В сентябре, – растерянно ответил Григорьев, не очень понимая, какое это имеет значение.
      – Какого года? – уточнил Смайли, записывая его ответ.
      Григорьев снова жалобно посмотрел на Тоби.
      – Какого года?! Я говорю: в сентябре, он спрашивает меня в каком сентябре. Он что, историк? Видимо, историк. В сентябре этого года, – надувшись, брякнул он Смайли. – Меня вызвали в Москву для срочного совещания по вопросам торговли. Я специалист в некоторых высоко специализированных областях экономики. Подобное совещание не имело бы смысла без моего присутствия.
      – Ваша жена сопровождала вас?
      Григорьев коротко рассмеялся.
      – А теперь он считает нас капиталистами! – заметил он, обращаясь к Тоби. – Он думает, мы можем летать с женами первым классом компании «Суисэйр» на двухнедельное совещание.
      – «В сентябре этого года мне было приказано вылететь одному в Москву для участия в двухнедельной конференции по экономическим вопросам», – сформулировал Смайли, словно зачитывал вслух заявление Григорьева. – «Моя жена осталась в Берне». Опишите, пожалуйста, цель совещания.
      – Тема нашего совещания на высоком уровне держалась в полном секрете, – заявил Григорьев. – Мое министерство решило рассмотреть возможности обострить официальную позицию Советского Союза в отношении тех стран, которые продают оружие Китаю. Следовало обсудить санкции против нарушителей соглашения.
      «Теперь уже стиль поведения Смайли – ничего не выражающее лицо, тон бюрократа, сожалеющего о выпавшей на его долю обязанности, – казался не только отработанным, – вспоминал Тоби, – но доведенным до блеска, и Григорьев подчинился ему философски, с характерным для русских пессимизмом». Остальным же присутствующим, как они потом рассказывали, верилось с трудом, что Григорьев вовсе не намеревался все выкладывать, когда его привезли на квартиру.
      – Где проходило совещание? – спросил Смайли, как если бы секретный предмет обсуждения занимал его меньше, чем формальные подробности.
      – В министерстве торговли. На четвертом этаже – в конференц-зале. Напротив уборной, – ответил Григорьев, неудачно пошутив.
      – Где, вы говорите?
      – В зале, где проводит совещания начальство, – отрезал Григорьев. Назвал адрес и даже – из сарказма – номер комнаты. – Иногда наши дискуссии затягивались до позднего вечера, – он теперь уже охотно делился информацией, – но в пятницу, поскольку стояла еще летняя погода, жара, мы кончили пораньше, с тем чтобы желающие могли уехать за город.
      Но у Григорьева таких планов не было. Григорьев предполагал остаться в Москве на уик-энд, и не без причины.
      – Я условился провести два дня у девушки по имени Евдокия, моей бывшей секретарши. Ее муж был на военной службе, – пояснил он, словно это считается вполне нормальным у светских мужчин, одним из которых по крайней мере был Тоби, родственная душа, способная оценить такую эскападу, тогда как бездушные комиссары сделать этого просто не в состоянии.
      Затем, к удивлению Тоби, Григорьева понесло. Упомянув о Евдокии, он без предупреждения или преамбулы перешел к главному предмету разговора:
      – К сожалению, осуществить эти планы мне помешали сотрудники Тринадцатого управления Московского Центра, известного как Управление Карлы. Меня вызвали для немедленного разговора.

* * *

      В этот момент зазвонил телефон. Тоби снял трубку, затем повесил ее и повернулся к Смайли.
      – Она вернулась домой, – произнес он по-прежнему по-немецки.
      Смайли тотчас обратился к Григорьеву:
      – Советник, нам сообщили, что ваша жена вернулась домой. Вам необходимо позвонить ей.
      – Позвонить? – Григорьев в ужасе повернулся к Тоби. – Он рекомендует, чтобы я ей позвонил! Что же я ей скажу? «Григорьева, это твой любящий муж! Меня захватили западные шпионы!» Ваш комиссар сумасшедший! Просто сумасшедший!
      – Будьте любезны сказать ей, что задерживаетесь по не зависящим от вас обстоятельствам, – спокойно продолжил Смайли.
      Своим спокойствием он только подлил масла в огонь.
      – Вы хотите, чтобы я сказал это моей жене? Григорьевой? Вы думаете, она мне поверит? Она тут же побежит докладывать послу: «Посол, мой муж сбежал! Найдите его!»
      – Курьер Красский каждую неделю привозит вам указания из Москвы, верно? – спросил Смайли.
      – Комиссару все известно. – Григорьев опять обратился к Тоби и провел рукой по подбородку. – Если ему все известно, почему он сам не поговорит с Григорьевой?
      – Вы должны говорить с ней официальным тоном, советник, – предупредил Смайли. – Не называйте Красского по имени, но намекните, что он велел вам встретиться с ним для секретного разговора где-то в городе. Возникло срочное дело. Красский изменил свои планы. Вы понятия не имеете, когда вернетесь домой или что он от вас хочет. Если она начнет возражать, сделайте ей выговор. Скажите, что речь идет о государственной тайне.
      Они смотрели, как он волновался, как раздумывал. Наконец на его лице появилась легкая улыбка.
      – О государственной тайне, – повторил как бы про себя Григорьев. – О государственной тайне. Вот именно.
      Он решительно шагнул к телефону и набрал номер. Тоби встал рядом, нацелив руку на аппарат, чтобы разъединить разговор в случае, если Григорьев попытается устроить какой-то трюк, но Смайли отрицательно покачал головой, давая понять Тоби, что это лишнее. Они услышали голос Григорьевой, она сказала по-немецки: «Да?» Услышали, как Григорьев храбро ей ответил, а затем жена – все это зафиксировано на пленке – резко спросила, где он. Они увидели, как напрягся Григорьев и, вздернув подбородок, придал лицу официальное выражение; они услышали, как он коротко отрезал несколько фраз и задал вопрос, на который, судя по всему, не получил ответа. Они увидели, как он повесил трубку, глаза у него сверкали, он даже порозовел от удовольствия и взмахнул короткими руками, как человек, одержавший победу. А затем, не успели они опомниться, как он расхохотался густым смехом, звучавшим долго – то громче, то тише. И все вдруг начали почему-то смеяться вместе с ним – и Скордено, и де Силски, и Тоби. А Григорьев тряс Тоби за руку.
      – Сегодня мне очень нравится конспирация!.. – воскликнул Григорьев между взрывами смеха. – Сегодня конспирация – просто красота!
      Однако Смайли не разделял общего веселья. Намеренно приняв на себя роль охотника, он сидел, переворачивая страницы блокнота и дожидаясь, когда кончится ликование.
      – Вы сказали, что к вам обратились сотрудники Тринадцатого управления, – продолжил Смайли, когда смех наконец стих. – Известного так же, как Управление Карлы. Продолжайте, пожалуйста, ваш рассказ, советник.

Глава 25