«Передайте Максу, что речь идет о Песочнике».
Позвонить Энн? Набросить на себя что-нибудь и кинуться к ней, чтобы она приняла его как тайного любовника, который с зарей выскальзывает из дома?
Слишком поздно. Она уже нашла себе воздыхателя.
Ему вдруг отчаянно ее захотелось. Невыносимо не видеть ее поблизости; он тосковал по ее телу, сотрясавшемуся от смеха, когда она кричала, что он – ее единственный настоящий лучший любовник, что она никогда не захочет иметь другого, никого. «Закона для женщин не существует, Джордж», – проронила она однажды, когда они – что редко случалось – мирно лежали рядом. «Тогда кем же являюсь для тебя я?» – спросил он, и она ответила: «Моим законом». – «А Хейдон?» – тут же осведомился он. Она рассмеялась и бросила: «Моей анархией».
Перед глазами снова возникла маленькая фотография, запечатлевшаяся, как и сам маленький незнакомец, в его начинавшей слабеть памяти. Маленький человечек с большой тенью. Он вспомнил, как Виллем описывал ему маленького человека на гамбургском пароме – вихры зачесанных за уши волос, лицо с запавшими щеками, предостерегающий взгляд. «Генерал, – безо всякой связи всплыло в памяти, – вы не пришлете мне снова своего друга-Волшебника?»
Возможно. Все возможно.
«Гамбург», – подумал он, быстро вылез из постели и надел халат. Снова усевшись за столик Энн, он принялся серьезно изучать расшифровку телефонного счета Владимира, выписанную каллиграфическим почерком почтового клерка. Взяв лист бумаги, он начал списывать даты и делать свои пометки.
Факт: в начале сентября Владимир получает письмо из Парижа и забирает его у Михеля.
Факт: примерно в тот же день Владимир делает редкий для него и дорогостоящий телефонный звонок в Гамбург, заказывая разговор через телефонистку, по всей вероятности, с тем, чтобы впоследствии востребовать деньги за этот разговор.
Факт: три дня спустя, восьмого числа, соглашается принять на свой счет телефонный звонок из Гамбурга стоимостью два фунта восемьдесят за минуту: происхождение звонка, длительность разговора и время – все указано, и звонят с того же номера, по которому Владимир звонил за три дня до этого.
«Гамбург, – размышляет Смайли и мысленно вновь возвращается к маленькому мужчине на фотографии. – Владимиру несколько раз звонили оттуда – прекратились звонки лишь три дня назад, – девять звонков на общую сумму в двадцать один фунт, и все звонки из Гамбурга. Но кто ему звонил? Из Гамбурга. Кто?»
И тут Смайли внезапно вспомнил.
Фигура, маячившая в гостиничном номере, эта широкая тень от маленького мужчины – это же Владимир. Он увидел, как они стояли рядом, оба в черном пальто, гигант и карлик. Скверная гостиница с популярной музыкой и клетчатыми обоями – это же гостиница близ аэропорта Хитроу, куда эти двое столь сильно разнящихся мужчин прилетели на совещание в то самое время, когда профессиональная карьера Смайли рушилась. «Макс, вы нужны нам. Макс, дайте нам шанс».
Сняв телефонную трубку, Смайли набрал номер в Гамбурге и услышал на другом конце мужской голос – одно-единственное слово, тихо произнесенное по-немецки, затем молчание.
– Я хотел бы поговорить с герром Дитером Фассбендером, – сказал Смайли, произнеся первое попавшееся имя. Немецкий был вторым языком Смайли, а иногда – первым.
– Здесь нет никакого Фассбендера, – холодно произнес тот же голос после секундной паузы, словно говоривший с чем-то сверился, прежде чем ответить.
Смайли слышал тихую музыку в глубине.
– Это говорит Лебер, – не отступался Смайли. – Мне нужно срочно переговорить с герром Фассбендером. Я его партнер.
Снова ответили не сразу.
– Это невозможно, – после новой паузы сухо произнес мужской голос и повесил трубку.
«Не частный дом, – подумал Смайли, спешно набрасывая свои впечатления: у отвечавшего была большая возможность выбора. – Не контора – в какой же конторе в глубине звучит тихая музыка и какая же контора открыта в субботу в полночь? Гостиница? Возможно, но в гостинице, более или менее большой, его переключили бы на портье и проявили бы элементарную вежливость. Ресторан? Слишком настороженно, слишком уклончиво с ним говорили и, уж конечно, снимая трубку, произнесли бы название ресторана! Не спеши складывать кусочки в целое, – предупредил он себя. – Отложи их в сторону. Терпение».
Но разве можно быть терпеливым, когда так мало времени?
Он вернулся в постель, раскрыл «Путешествия по сельским местам» Коббетта и попытался читать, но в голове крутились – помимо прочих серьезных вещей – мысли о своем статусе и о том, сколь мало или сколь много он обязан докладывать Оливеру Лейкону: «Это ваш долг, Джордж». Однако кто может всерьез работать на Лейкона? Кто может считать хрупкие наставления Лейкона обязательными, как если бы он был Цезарь?
* * *
– Эмигрантов привлекать, эмигрантов выкидывать. Пара ног хороших, пара ног плохих, – пробормотал он вслух.
Всю свою профессиональную жизнь, казалось Смайли, он выслушивал аналогичные упражнения в словесности, которые якобы указывали на великие перемены в подходах Уайтхолла – указывали на необходимость сдерживаться, отрицать свою роль и всегда являлись основанием для ничегонеделания. Он наблюдал, как юбки в Уайтхолле поднимались и снова опускались, как пояса затягивались, высвобождались, снова затягивались. Он был свидетелем, или жертвой, или даже вынужденным предсказателем таких неожиданно возникавших культов, как латерализм, параллелизм, сепаратизм, оперативная передача полномочий и вот теперь – если он правильно запомнил последние бредовые рассуждения Лейкона – интеграция. Каждая новая мода провозглашалась панацеей: «Вот теперь мы победим! Вот теперь машина заработает!» Каждая сходила со сцены со всхлипом, оглядываясь назад, Смайли все больше и больше играл роль вечного посредника. Он все терпел, надеясь, что и другие станут терпеть, но они не стали. Он трудился за кулисами, в то время как всякая мелкота занимала авансцену. И до сих пор занимает. Еще пять лет назад он никогда не признался бы в этом. Но сегодня, спокойно заглядывая себе в душу, Смайли понимал, что никто им не руководил, да, возможно, и не мог руководить; что единственными сдерживающими факторами для него были собственный разум и собственное понятие о человечности. Как в браке, так и на службе.
«Я принес свою жизнь на алтарь служения государственным институтам, – размышлял он безо всякой горечи, – и остался наедине с собой. Да еще с Карлой, – мелькнуло тут же, – моим черным Граалем».
Смайли ничего не мог с собой поделать: не знающий отдыха мозг не давал ему покоя. Вперив взгляд в темноту, он мысленно увидел перед собой Карлу – фигура то распадалась, то снова складывалась в изменчивом ночном свете. Он увидел карие глаза, внимательно разглядывавшие его, как внимательно разглядывали из темноты камеры в делийской тюрьме сто лет тому назад, – глаза, которые поначалу, казалось, говорили о чуткости, даже намекали на чувство товарищества, а затем, подобно расплавленному стеклу, медленно застывали, пока не становились колючими, непреклонными. Смайли увидел, как он выходит на беговую дорожку делийского аэропорта, по которой несется пыль, и сморщивается, почувствовав жаркое дыхание бетона, – он, Смайли, иначе: Барраклоу, иначе: Стэндфаст, или как в ту неделю его именовали, он уже забыл. В общем, это был Смайли шестидесятых, Смайли-коммивояжер, как его называли, которого Цирк уполномочил рыскать по земному шару и предлагать офицерам Московского Центра, у которых возникала мысль сменить корабль, условия переориентации. В ту пору Центр проводил одну из своих периодических чисток, и леса полнились русскими оперативниками, боявшимися возвращаться домой. Это был Смайли, который являлся мужем Энн и коллегой Билла Хейдона и который еще не лишился последних иллюзий. Это был Смайли, тем не менее близкий к душевному кризису, так как в тот год Энн влюбилась в балетного танцовщика – очередь Хейдона тогда еще не подошла.
В темноте спальни Энн Смайли снова ехал в тряском, непрерывно сигналившем джипе в тюрьму – смеющиеся ребятишки висели на бортах машины; он вновь увидел повозки, запряженные волами, и бесконечные индийские толпы, и лачуги на буром берегу реки. Он почувствовал запах сухого навоза и негаснущих костров – костров, на которых готовят, и костров, с помощью которых поддерживают чистоту; костров, с помощью которых избавляются от мертвецов. Он увидел, как чугунные ворота старой тюрьмы закрылись за ним и как тюремщики в идеально отутюженной английской форме перешагнули через заключенных.
– Сюда, ваша честь, сэр! Будьте так любезны, следуйте за нами, ваше превосходительство!
Единственный заключенный европеец, именующий себя Герстманном.
Седой кареглазый человечек в красном ситцевом одеянии, похожий на единственного представителя угасшего клана жрецов. Руки скованы кандалами.
– Пожалуйста, снимите с него кандалы, офицер, и принесите несколько сигарет, – вежливо скомандовал Смайли.
Единственный заключенный – агент Московского Центра, ожидавший, по информации Лондона, депортации в Россию. Маленький солдатик «холодной войны», который, судя по всему, знал – и знал наверняка, – что в Москве его ждет лагерь или расстрел или и то и другое: то, что он побывал в руках врагов, делало его самого врагом в глазах Центра – не важно, сказал ли он что-либо или хранил молчание.
– Присоединяйся к нам, – предложил ему Смайли через железный стол. – Присоединяйся к нам, и мы дадим тебе жизнь.
Руки у него вспотели, – руки Смайли в тюрьме. Жара стояла отчаянная.
– Возьми сигарету, – произнес Смайли, – вот, воспользуйся моей зажигалкой.
Зажигалка была золотая, захватанная его собственными потными руками. С выгравированной на ней надписью. Подарок от Энн в компенсацию за плохое поведение. «Джорджу от Энн со всей любовью». Есть маленькие любви и большие любви, говаривала Энн и, составляя надпись, одарила его обеими. Это, пожалуй, единственный случай, когда она так поступила.
– Присоединяйся к нам, – сказал тогда Смайли. – Спасай себя. Ты не имеешь права отказывать себе в выживании. – Сначала машинально, потом убежденно Смайли повторял знакомые доводы, в то время как пот с него градом катил на стол. – Присоединяйся к нам. Тебе нечего терять. Люди, любившие тебя, теперь для тебя уже потеряны. Твое возвращение только ухудшает их жизнь. Присоединяйся к нам. Прошу тебя. Послушай меня, вними моим доводам, аргументам.
И снова и снова ждал малейшего отклика на свои отчаянные уговоры. Чтобы в карих глазах что-то дрогнуло, чтобы плотно сжатые губы раскрылись и в клубах сигаретного дыма произнесли одно-единственное слова – «да», означающее: я присоединяюсь к вам. Да, я согласен дать информацию. Да, я приму от вас деньги, приму ваше обещание трудоустроить меня и дать возможность прожить остаток жизни предателем. Смайли ждал, когда освобожденные от оков руки перестанут вертеть зажигалку Энн, подаренную Джорджу «со всей любовью».
Однако чем больше Смайли уговаривал Герстманна, тем категоричнее становилось его молчание. Смайли подсказывал Герстманну ответы, но у него не существовало вопросов. Постепенно цельность Герстманна делалась жутковатой. Этот человек подготовил себя к виселице, он готов скорее умереть от рук друзей, чем выжить в руках врагов. На другое утро они расстались, и каждый пошел предначертанным ему путем: Герстманн, несмотря ни на что, полетел в Москву, где пережил чистку и продолжал процветать. А Смайли с высокой температурой вернулся к своей Энн, но не совсем к ее любви, и позднее узнал, что Герстманн был не кем иным, как Карлой, завербовавшим Билла Хейдона, был его куратором и ментором, а также тем, кто толкнул Билла в постель к Энн – в ту самую постель, в которой лежал сейчас Смайли, – с тем, чтобы затуманить Смайли мозги и не дать увидеть большего предательства Билла – предательства по отношению к службе и ее агенту.
«Карла, – Смайли пристально всматривался в темноту, – что ты теперь от меня хочешь?»
«Передайте Максу, что речь идет о Песочнике».
«Песочник, – думал Смайли, – почему ты будишь меня, когда вроде бы должен меня усыплять?»
* * *
А Остракова, запершись в своей маленькой парижской квартирке, измученная душой и телом, если б и захотела, все равно не смогла бы заснуть. Даже вся магия Песочника оказалась бы бессильна Остракова повернулась на бок, и ребра заломило, будто руки убийцы все еще стискивали женщину, стараясь развернуть и бросить под машину. Она попыталась лечь на спину, но в ягодицах возникла такая боль, что ее вырвало. А когда она легла на живот, заныли груди, почти так же как в то время, когда она кормила Александру, – до чего же она ненавидела свою плоть!
«Бог наказывает меня», – решила она без особой убежденности. Только под утро, когда она снова уселась в кресло Остракова с его пистолетом, пробуждающийся мир на час или на два заставил ее забыться.
Глава 13
Галерея находилась в веселом конце Бонд-стрит, как называли эту часть улицы торговцы искусством, и Смайли приблизился к ней в тот понедельник задолго до того, как уважающие себя торговцы картинами вылезают из постели.
Воскресенье он провел таинственно тихо. Байуотер-стрит проснулась поздно, Смайли тоже. Память послужила ему, пока он спал, и продолжала служить скромными проблесками в течение дня. Во всяком случае, в его памяти черный Грааль немного приблизился. За все это время телефон у него ни разу не зазвонил – легкое, но упорно не проходившее похмелье удерживало Смайли в созерцательном настроении. Он принадлежал – вовсе не считая это правильным – к некому клубу, неподалеку от Пэлл-Мэлл, и, обедая там в царственном одиночестве, съел подогретый пирог с мясом и почками. Затем попросил старшего посыльного принести его ящик из клубного сейфа, откуда изъял несколько незаконно хранимых вещей, в том числе британский паспорт на одно из своих бывших рабочих имен – Стэндфаст, который он так и не удосужился вернуть в административно-хозяйственный отдел Цирка; международные водительские права на ту же фамилию; внушительную сумму в швейцарских франках, безусловно ему принадлежащих, но оставленных на руках, так же безусловно вопреки акту о контроле за обменом валюты. Сейчас франки лежали у него в кармане.
Галерея сверкала белизной, и все полотна на витрине за бронированным стеклом не отличались одно от другого: белое на белом – и лишь легкие очертания мечети или собора Святого Павла – а может быть, это Вашингтон? – проведенные пальцем, обмакнутым в густую краску. Полгода тому назад здесь висела вывеска, возвещавшая: «Кафе Блуждающей змеи». Ныне она гласила: «АТЕЛЬЕ БЕНАТИ, АРАБСКИЙ ВКУС. ПАРИЖ, НЬЮ-ЙОРК, МОНАКО» – и скромное меню на двери, возвещавшее блюда нового шефа: «Ислам классический – современный. Концептуальный интерьер. Выполнение работ по контрактам. Звоните».
Смайли позвонил, загудел зуммер, стеклянная дверь поддалась, потасканная продавщица, не вполне проснувшаяся пепельная блондинка, настороженно оглядела его из-за белого столика.
– Я могу посмотреть? – спросил Смайли.
Она слегка подняла глаза на исламский рай.
– Маленькие красные точечки означают – продано, – протянула она и, подав Смайли напечатанный прейскурант, вздохнула и вернулась к оставленным сигарете и гороскопу.
Несколько минут Смайли с несчастным видом переходил от одной картины к другой, пока снова не очутился перед девицей.
– А нельзя ли мне поговорить с мистером Бенати? – поинтересовался он.
– О, боюсь, синьор Бенати сейчас абсолютно занят. Это беда всех международных дельцов.
– Если бы вы передали ему, что здесь мистер Ангел, – попросил Смайли все тем же уважительным тоном. – Если б вы могли только сказать ему это. Ангел, Ален Ангел – он меня знает.
Он уселся на диванчик в форме буквы «S». Целлофан, которым был накрыт диванчик ценою в две тысячи фунтов, сразу же затрещал. Однако Смайли услышал, как девица сняла трубку и вздохнула в нее.
– К вам тут пришел какой-то Ангел, – протянула она таким голосом, словно говорила в подушку. – Поняли: Ангел, как в раю.
И через минуту Смайли уже спускался по винтовой лестнице в темноту. Дойдя до конца лестницы, он остановился. Раздался щелчок, и на пустых стенах появилось с полдюжины цветных изображений. Открылась дверь, и в просвете появилась и застыла фигура маленького, щегольски одетого человека. Его густые седые волосы были лихо зачесаны назад. На нем был черный, в широкую полосу костюм и туфли с клоунскими пряжками. При его росте полосы были явно слишком широкие. Правую руку он держал в кармане пиджака, но при виде Смайли медленно вынул и протянул ее словно острый нож.
– Мистер Ангел, – объявил он с заметным среднеевропейским акцентом, быстро метнув взгляд вверх по лестнице, словно проверяя, не подслушивает ли их кто. – Какое истинное удовольствие, сэр. Слишком давно мы не виделись. Входите, пожалуйста.
Они обменялись рукопожатием, каждый сохраняя дистанцию.
– Здравствуйте, мистер Бенати, – поприветствовал его Смайли, прошел за ним во внутреннюю комнату и через нее – во вторую, а мистер Бенати закрыл дверь и прислонился к ней спиной, как бы защищаясь от вторжения.
Некоторое время оба не произносили ни слова – каждый изучал другого в молчании, рожденном взаимным уважением. Карие и живые глаза мистера Бенати подолгу ни на чем не останавливались и ни на что не смотрели без цели. Комната же походила на низкопробный будуар с кушеткой и розовой раковиной в углу.
– Так как идут дела, Тоби? – спросил Смайли.
Тоби Эстерхейзи ответил на этот вопрос особой улыбкой и особым поворотом маленькой руки.
– Нам повезло, Джордж. Мы хорошо открылись, и у нас выдалось фантастическое лето. А осень, Джордж, – снова тот же жест, – осенью, я бы сказал, дела пошли медленнее. Собственно, приходится жить взлетом. Кофе, Джордж? Моя девочка приготовит.
– Владимир умер, – выдавил Смайли после еще одной долгой паузы. – Застрелен насмерть на Хэмпстедской пустоши.
– Очень скверно. Тот старик, да? Очень скверно.
– Оливер Лейкон попросил меня собрать куски воедино. Поскольку вы были почтальоном группы, я подумал, что мне следует перекинуться с вами словечком.
– Безусловно, – любезно согласился Тоби.
– Вы, значит, знали? Об его смерти?
– Прочел в газетах.
Смайли обвел глазами комнату. Газет он нигде не заметил.
– Есть предположения насчет того, кто это сделал? – спросил Смайли.
– В его-то возрасте, Джордж? После, я бы сказал, жизни, полной разочарований? Ни семьи, ни перспектив, с Группой все кончено... я полагаю, он сам наложил на себя руки. Естественно.
Смайли осторожно присел на кушетку и под внимательным взглядом Тоби взял со столика бронзовую статуэтку.
– Не следовало ли ее пронумеровать, если это Дега, Тоби? – заинтересовался Смайли.
– Дега – это весьма расплывчато, Джордж. Надо знать точно, с чем имеешь дело.
– Но эта вещица настоящая? – настаивал Смайли с видом человека, который действительно хочет это знать.
– Абсолютно.
– Вы не продадите ее мне?
– Что это вдруг?
– Из академического интереса. Она продается? Или мое предложение ее купить не заслуживает внимания?
Тоби, несколько смутившись, передернул плечами.
– Послушайте, Джордж, речь ведь идет о тысячах, вы меня понимаете? О годовой пенсии или о чем-то в этом роде.
– Когда, собственно, вы в последний раз имели дело с Владиной сетью, Тоби? – Смайли возвратил танцовщицу на стол.
Тоби не спеша переварил этот вопрос.
– Сетью? – наконец недоверчиво повторил он. – Я правильно расслышал, Джордж, – сетью? – Смех играл обычно весьма маленькую роль в репертуаре Тоби, но сейчас он издал легкий взрыв напряженного смеха. – Вы называете эту идиотскую Группу сетью? Двадцать рехнувшихся прибалтов, ничего не умеющих удержать про себя, как дырявое сито, и они уже образуют сеть?
– Ну, должны же мы как-то их называть, – ровным тоном возразил Смайли.
– Как-то – безусловно. Но уж не сетью, о'кей?
– Так каков же ответ?
– Каков ответ?
– Когда вы в последний раз имели дело с Группой?
– Вечность назад. До того, как меня выставили. Вечность назад.
– То есть сколько же лет?
– Не знаю.
– Три года?
– Возможно.
– Два?
– Пытаетесь прижать меня, Джордж?
– Наверное, пытаюсь. Да.
Тоби кивнул с самым серьезным видом, словно все время так и думал.
– А вы не забыли, Джордж, как нам приходилось крутиться, будучи в осведомителях? Как мы перерабатывали? Как я со своими ребятами выполнял роль почтальонов для половины сетей Цирка? Помните? За одну неделю сколько встреч, сколько выемок из тайников. Двадцать, тридцать? А однажды в разгар сезона – сорок? Отправляйтесь в канцелярию, Джордж. Если за вами стоит Лейкон, отправляйтесь в канцелярию, возьмите досье, проверьте листы встреч. Тогда вы в точности все узнаете. Нечего приходить сюда и пытаться меня подловить – вы понимаете, о чем я? Дега, Владимир – мне такие вопросы не нравятся. Друг, бывший начальник, в моем собственном доме... меня это выбивает из колеи, о'кей?
Его речь оказалась более длинной, чем оба они, видимо, ожидали, и Тоби умолк, словно рассчитывая, что Смайли объяснит его велеречивость. Затем он шагнул к Смайли и умоляюще вывернул перед ним ладони.
– Джордж, – с укоризной произнес он. – Джордж, меня зовут Бенати, о'кей?
А Джордж, казалось, погрузился в уныние. Он мрачно уставился на кипы замусоленных каталогов по искусству, громоздившиеся на ковре.
– Я не Гектор и уж решительно не Эстерхейзи, – стоял на своем Тоби. – У меня есть алиби на каждый день в году, я бегаю от управляющего моего банка. Вы думаете, мне нужны неприятности? Со стороны эмигрантов, да и полиции? Это что – допрос, Джордж?
– Вы же знаете меня, Тоби.
– Безусловно. Я знаю вас, Джордж. Вам нужны спички, чтобы поджечь мне пятки?
Смайли по-прежнему не отрывал взгляда от каталогов.
– Владимир до того, как умереть – за несколько часов до того, – позвонил в Цирк, – пояснил Смайли. – Он сказал, что хочет передать нам информацию.
– Но ведь Владимир же был старик, Джордж! – настаивал Тоби, возражая, по крайней мере для слуха Смайли, немного уж слишком. – Послушайте, таких, как он, уйма. Солидное прошлое, слишком долго находились на содержании, состарились, голова стала плохо работать, начали писать идиотские мемуары, и померещились всюду международные заговоры – вы понимаете, о чем я?
А Смайли, подперев круглую голову кулаками, все смотрел и смотрел на каталоги.
– Почему, собственно, вы все это объясняете мне, Тоби? – с порицанием спросил он. – Я что-то не пойму, куда вы гнете.
– Что значит – почему я это говорю? Старые перебежчики, старые шпионы – все они становятся немного чокнутыми. Они слышат голоса, разговаривают с птахами. Это нормально.
– А Владимир слышал голоса?
– Откуда мне знать?
– Об этом-то я вас и спрашивал, Тоби, – рассудительно обронил Смайли, обращаясь к каталогам. – Я сказал вам, что Владимир заявил, будто у него есть для нас информация, а вы мне говорите, что он чокнутый. Интересно, откуда вы это знаете. Насчет того, что Владимир стал чокнутым. Интересно, как давно вы получили информацию о состоянии его ума. И почему вы с таким презрением отметаете то, что он собирался нам сказать. Вот и все.
– Джордж, вы играете в очень старые игры. Не переиначивайте моих слов. О'кей? Хотите меня о чем-то спросить – спрашивайте. Пожалуйста. Но не переиначивайте моих слов.
– Это не было самоубийством, Тоби, – произнес Смайли, по-прежнему не глядя на него. – Безусловно, не было. Я видел труп, так что поверьте мне. И это отнюдь не ревнивый муж – если только он не вооружился орудием убийства, каким пользуется Московский Центр. Как мы их называли, эти пистолеты? «Бесчеловечные убийцы», верно? Ведь именно этим оружием пользовалась Москва. «Бесчеловечными убийцами».
Смайли снова погрузился в раздумье, но на сей раз – хоть и слишком поздно – у Тоби хватило ума молча выждать.
– Видите ли, Тоби, когда Владимир позвонил по телефону в Цирк, он спросил Макса. Иными словами, меня. Не своего почтальона, каковым были бы вы. Не Гектора. Он попросил своего викария, каковым – к добру или к худу – считался я. Вопреки всем правилам протокола, вопреки всему, чему его учили, вопреки всем прецедентам. Никогда прежде он этого не делал. Меня, конечно, там не оказалось, поэтому ему предложили замену – глупенького мальчика по имени Мостин. Но это не имело значения, потому что они в конечном счете так и не встретились. Но можете вы сказать мне, почему он не попросил о встрече с Гектором?
– Джордж, право же! Вы гоняетесь за призраками! Откуда мне знать, почему он не попросил о встрече со мной? Мы вдруг должны отвечать за неточности, допущенные другими? Что это еще за штуки?
– Вы с ним не ссорились? Может быть, в этом причина?
– С какой стати я стал бы ссориться с Владимиром? Он все драматизировал, Джордж. Все они становятся такими, эти старики, когда выходят на пенсию. – Тоби помолчал, словно давая понять, что и сам Смайли не чужд таких слабостей. – Им становится скучно, недостает активности, они хотят, чтобы их погладили – вот и выдумывают всякие небылицы.
– Но не всех их убивают насмерть, верно, Тоби? Это-то и не дает мне покоя, понимаете: причина и следствие Тоби ссорится с Владимиром сегодня. А назавтра Владимира застреливают из русского пистолета. В полиции это называется смущающей цепью событий.
– Джордж, вы что, с ума сошли! Что это еще за разговоры о ссоре! Я же сказал вам, что в жизни не ссорился со стариком!
– А Михель сказал, что ссорились.
– Михель? Вы разговаривали с Михелем?
– По словам Михеля, старик очень негодовал. «Гектор – человек никудышный», – твердил ему Владимир. Он в точности процитировал мне слова Владимира: «Гектор – человек никудышный». Михель, кстати, очень этому удивился. Владимир ведь всегда был высокого мнения о вас. Михель не мог понять, что между вами произошло, чтобы Владимир так к вам переменился. «Гектор – человек никудышный». Почему вы оказались никудышным, Тоби? Что произошло, отчего Владимир так настроился против вас? Понимаете, я хотел бы по возможности не вмешивать в это дело полицию. Ради всех нас.
Но оперативный работник в Тоби Эстерхейзи к этому времени окончательно проснулся, и он знал, что допросы, как и битвы, никогда не выигрывают, только проигрывают.
– Джордж, – произнес он скорее с состраданием, чем с обидой. – Я хочу сказать, ведь это же так очевидно, что вы меня на пушку берете. Знаете что? Какой-то старик понастроил воздушных замков, а вы уже собрались идти в полицию? Для этого Лейкон вас нанял? Эти кусочки вы собираете в кучу? Джордж?
На сей раз долгое молчание, казалось, привело к некому решению со стороны Смайли, и, когда он снова заговорил, казалось, будто времени у него в обрез. Голос зазвучал отрывисто, нетерпеливо.
– Владимир приходил к вам. Не знаю когда, но в последние несколько недель. Вы встречались с ним и говорили по телефону – из одного автомата в другой, или какая там у вас разработана техника. Он просил вас кое-что для него сделать. Вы отказали. Потому-то он и попросил о встрече с Максом, когда в пятницу звонил в Цирк. Он уже получил в ответ от Гектора «нет». И потому Гектор стал «никудышным».
На этот раз Тоби не пытался его прервать.
– И позвольте вам сказать: вы напуганы, – подытожил Смайли, намеренно не глядя на припухлость в кармане пиджака Тоби. – Вы знаете, кто убил Владимира, и подозреваете, что они могут убрать и вас. Вы даже думали, что это, возможно, и не я, не настоящий Ангел к вам пришел. – Он подождал, но Тоби не реагировал. И продолжил уже чуть мягче: – Помните, как говаривали в Саррате, Тоби, что страх выдает информацию без всяких препаратов? Сколько раз мы это повторяли! Что ж, я уважаю ваш страх, Тоби. И хочу побольше о нем узнать. Откуда он. Следует ли мне разделять его. Вот и все.
По-прежнему стоя у двери, прижав маленькие ладони к панелям, Тоби Эстерхейзи внимательно смотрел на Смайли, и в облике его ничто не менялось. Он даже умудрился дать понять своим глубоким, вопрошающим взглядом, что теперь его больше заботит Смайли, чем он сам. Затем, в соответствии с этой озабоченностью, он сделал шаг, потом другой, но как-то неуверенно, словно пришел к больному другу в больницу. Только тогда тоном, каким говорят у постели больного, он ответил на предъявленные ему обвинения вопросом, который сам Смайли тщательно прокручивал в мозгу на протяжении последних двух дней.
– Джордж! Будьте любезны, ответьте мне на один вопрос. Кто здесь, собственно, вопрошает? Джордж Смайли? Или Оливер Лейкон? Или Михель? Скажите, пожалуйста, кто вопрошает? – Не получив тотчас ответа, он продолжил продвижение по комнате, пока не дошел до обитого замызганным атласом табурета, на который и уселся с аккуратностью кота, положив каждую руку на колено. – Дело в том, что для человека официального, Джордж, вы задаете чертовски неофициальные вопросы, что меня и поражает. Я считаю, вы ведете себя весьма неофициально.
– Вы видели Владимира и говорили с ним. Что произошло? – Смайли ничуть не сбил с толку брошенный ему вызов. – Ответьте, и я скажу вам, кто тут ведет разговор.
В потолке, в углу, желтело мутноватое стекло величиной с квадратный метр, и тени, которые появлялись на нем, были ногами прохожих на улице. По какой-то причине Тоби устремил взгляд на это странное пятно – он словно читал там свое решение, как если бы на экране перед ним замелькала инструкция.
– Владимир выдал сигнал SOS, – произнес Тоби точно таким же тоном, что и прежде, – не уступая и не признаваясь. Он даже умудрился придать голосу такую интонацию, что в нем появилась предупреждающая нотка.
– Через Цирк?
– Через моих друзей, – сухо ответил Тоби.
– Когда?
Тоби назвал дату. Две недели тому назад. Аварийная встреча. Смайли спросил, где она состоялась.
– В Музее науки. – Тоби тут же обрел уверенность. – В кафе на верхнем этаже, Джордж. Мы пили кофе, любовались допотопными самолетами, свисающими с потолка. Вы все это доложите Лейкону, Джордж? Поступайте как знаете, о'кей? Я угощаю. Мне нечего скрывать.
