Все письма, которые Наташа писала на адрес милиции вокзала, он получил. В Ленинград ему пересылал их Карпенко. Но ни на одно из них Николай не ответил. Все, что он писал ей ночами, сжигал по утрам.
      Письма от Наташи были полны любви, но такой любви, которая требует жертв. Николай не мог жертвовать. Напрасно Наташа, как и прежде, умоляла его бросить работу и переехать на Урал. Напрасно писала, что поможет поступить на юридический факультет Уральского университета. Такой помощи Николай не хотел. "Не любит", - все тверже и тверже приходил он к выводу и продолжал рвать ответы, написанные по ночам.
      К концу первого года разлуки письма из Верхнеуральска стали приходить реже, а потом их не стало совсем.
      Так прошло два года жизни в Ленинграде.
      Память о Наташе приглушалась временем. Но с приездом в Москву эта рана заныла, как перед большим ненастьем. Каждая скамейка на Тверском бульваре, где они подолгу просиживали, каждое дерево, к которому так любила прислоняться щекой Наташа, - все напоминало о ней.
      Дома у Николая была единственная фотография Наташи. В цветном сарафанчике она выглядывала из-за кустов черемухи. Смотрела и улыбалась. Ни она, ни он не знали еще тогда, что в их любви будет столько горя.
      Через полгода Захаров был назначен старшим оперуполномоченным. На совещании работников милиции Москвы его имя упоминалось не однажды. Одни считали, что ему просто везет, другие, знающие его ближе, справедливо приписывали его успехи уму и энергии.
      Подполковник Григорьев издали следил за Захаровым и искренне радовался его росту. А однажды, прочитав в приказе начальника управления благодарность, объявленную Николаю за расследование сложного преступления, Григорьев собрал своих сотрудников и провел летучее производственное совещание.
      Короткую речь он закончил словами, в которых не мог скрыть гордости за бывшего питомца:
      - Вот как надо работать. А кем был? Простым милиционером, сержантом! А кто теперь? Теперь старший оперуполномоченный. Я уверен, что и на этом месте он долго не засидится.
      После Григорьева выступили Карпенко и Зайчик. Они вспоминали, как уважал Захаров дисциплину, как он был смел и с какой ответственностью относился к приказу начальника. А главное - был чуток и внимателен к людям. В этих трогательных и искренних словах слышалось, однако, что-то от некролога: "был", "являлся", "показывал пример".
      В глазах милиционеров, которые не знали Захарова лично, он становился героем: так ярко и с таким глубоким уважением обрисовали его Григорьев и "старики" Карпенко и Зайчик.
      Старший лейтенант Гусеницин все совещание молчал.
      Предсказание Григорьева о том, что на должности старшего оперуполномоченного Захаров долго не засидится, сбылось через несколько месяцев.
      Начальник уголовного розыска отделения милиции был повышен в должности, и на его место поставили Захарова. Старшим оперуполномоченным к Захарову назначили Климова, спокойного, рассудительного сорокапятилетнего офицера, который как должное принял над собой власть двадцативосьмилетнего лейтенанта. А после того как Климов принял от Захарова дела и побеседовал с ним о работе, он понял, что молодой начальник выше его на целую голову во всём.
      С первого же дня Климов проникся к Захарову уважением и всегда в трудных моментах без стеснения обращался к нему за советом.
      Вскоре Захарову присвоили звание старшего лейтенанта. На обмывание новых погон и новой должности он пригласил старых друзей: Григорьева, Карпенко и Зайчика. Из новых сослуживцев позвал Климова, который в компании всем пришелся по душе за простоту характера.
      Дом, где Захарову обещали комнату, еще не был достроен. Принимать гостей пришлось в старой комнатке. Хоть было и тесно, но тесноты этой никто не чувствовал, кроме Марии Сергеевны, которая на каждом шагу просила у гостей извинения то за то, что негде повернуться, то за нехватку стульев, то за подгоревшие пироги.
      Никто из собравшихся раньше не видел Карпенко нетрезвым, кое-кто его считал вообще непьющим. Но в этот вечер он напился. Уронив свою большую голову на стол, Карпенко сжимал руку Николая и бормотал:
      - Жми, Никола, жми! До тех пор не уйду в отставку, пока не будешь генералом. А ты им будешь, вот помяни меня - будешь!
      Когда гости засмеялись над захмелевшим Карпенко, тот рывком поднял голову от стола и, сердито моргая, встал:
      - Смеетесь? Смеетесь? Министром будет, не только генералом!
      Повернувшись, Карпенко вдруг увидел Григорьева, о котором совсем забыл. Он сидел молча, покуривая и ухмыляясь. Мысль о близости старшего начальника мгновенно обожгла старшину. Вытянувшись по стойке "смирно", он отчеканил:
      - Виноват, товарищ подполковник, трохи отяжелел. Прикажете идти домой?
      Домой Карпенко увезли на машине Григорьева. Климов и Зайчик успели на последний поезд метро.
      Когда вернулась машина, Захаров вышел проводить своего друга. Григорьев хоть и захмелел изрядно, но держался твердо, рассуждал ясно. Подойдя к машине, он остановился и в упор посмотрел на Николая.
      - Карпенко не колдун, но он прав, Коля. Быть тебе генералом. Только смотри, от народа не отрывайся. Помнишь, как Тарас Бульба со своим сыном Андреем поступил: "Я тебя породил, я тебя и убью!" Зазнаешься, оторвешься от народа - погибнешь. Вот так...
      Последние слова он сказал уже в машине.
      Шел снег. Было два часа ночи. Медленно порхая в морозном воздухе, кружились мохнатые снежинки. Они падали на свежий узорчатый след, только что оставленный машиной. Николай смотрел на след, на снежок и думал: "Есть ли в запасах народной мудрости такая пословица, которая выражала бы смысл, что время, как снег, запорошит любой след, любую боль?" И сам себе отвечал: "Нет! Есть такие следы, на которых время, как снежинки на огне, тает. Эти следы горячие. Наташа..."
      И сразу вспомнилось другое: чуть-чуть припорошенный ледок, кругом прожекторы, музыка и она - тонкая, гибкая, разрумянившаяся. Только у нее украинский акцент. А глаза большие и синие-синие, как осенние озера. Оставляя за собой два тонких следа, она мчится к нему. Но почему она еще больше покраснела? Зачем она так улыбается? Почему она так послушно выполняет все, что он ей приказывает? Тоже Наташа... Наталка из Полтавы... Но эта не та Наташа... Она не заменит той, что мучит даже издали. А что, если заменит? Что, если вынесет из этого омута и заставит забыть ту, которая ушла? Что, если?.. Нет! Никаких "если". "Я сам пожизненно себя к тебе приговорил!"
      Домой Николай вернулся запорошенный снегом и продрогший. Выпив вина, он лег спать. Как ни старался поставить в своем воображении двух Наташ рядом, новая куда-то уплывала, таяла и наконец совсем проваливалась... Оставалась одна Наташа. Память о ней удавом завивалась на шее.
      С новой работой Николай Захаров освоился быстро и каждый день выкраивал несколько часов на подготовку к государственным экзаменам. Учебу в университете он не бросил, хотя и пришлось растянуть ее на семь лет вместо шести.
      В начале июля собирался недели на две пойти в отпуск без сохранения содержания, но дело по убийству студента Васюкова заставило его задержаться. Сам Захаров с делом детально еще не знакомился, но из доклада Климова знал, что к нему причастны четыре человека, которые в ночь на второе июля, выйдя из ресторана "Астория", уселись в чужую "Победу" и с гиком помчались по Москве. У Никитских ворот они смяли "Москвича", но сумели скрыться в одном из арбатских переулков. В эту ночь шел дождь, и номер машины был забрызган грязью. Через полчаса молодчики на той же "Победе" выскочили на улицу Горького. Услышав свисток регулировщика, они на большой скорости свернули в Благовещенский переулок и наехали на человека. Жертвой оказался студент Васюков, единственный сын у матери-дворничихи. В этот поздний час он помогал ей убирать мостовую. Санитары в подоспевшей "скорой помощи" положили на носилки уже остывающий труп. В этой же машине увезли и мать. Ее без сознания подобрали на мостовой рядом с сыном.
      Постовой милиционер видел, как шагах в пятидесяти от места происшествия из машины, врезавшейся в забор, выбежало четыре человека. Трое были задержаны, один успел скрыться в Трехпрудном переулке. Этого четвертого требовалось найти. На вопрос, кто был четвертый, все трое показывали, что им был неизвестный гражданин, сосед по столу в ресторане. Внешность его вполне интеллигентная и называл он себя Леонидом. Рассчитавшись с официантом и оставив чаевые, Леонид пригласил всех троих покататься по Москве. Они согласились. У подъезда ресторана у Леонида стояла собственная "Победа".
      Дело само по себе было несложное, и Захаров знал, что с ним вполне справится один Климов, но, желая ускорить расследование, он решил заняться им сам.
      Вызвав старшину из охраны камеры предварительного заключения, Захаров раскрыл папку No 317 и стал сличать показания задержанных Фетисова, Долинского и Дегтева, данные ими два дня назад, когда они сидели в разных камерах. Показания совпадали вплоть до мелочей. Такое сходство всегда настораживает: без договоренности здесь не обошлось.
      - Как они ведут себя? - спросил Захаров.
      - Долинский и Фетисов, товарищ старший лейтенант, опять отказываются от пищи.
      - Почему?
      - Говорят, что это не щи, а бурда.
      Захаров с прищуром посмотрел на старшину.
      - Поезжайте немедленно на рынок и купите свежих сливок. Шоколад и кофе захватите в елисеевском магазине.
      - Товарищ старший лейтенант!
      - Вы что, не знакомы со службой? Новичок в органах милиции?
      - Товарищ старший лейтенант, с ними трудно говорить. Это же студенты. Так вроде не хулиганят, а насмехаются. Забивают разными иностранными словами.
      Некоторое время Захаров смотрел на старшину и о чем-то думал. Тот стоял перед ним навытяжку. Злая улыбка пробежала по лицу старшего лейтенанта. Ему стало обидно за этого малограмотного, но честного человека. Старшине уже перевалило на пятый десяток. Когда Захаров знакомился с личными делами сотрудников, он обратил внимание, что старшина был четыре раза тяжело ранен на фронте. Он и сейчас слегка прихрамывал на левую ногу, хотя старался, чтоб этого не замечали. У него два ордена Красного Знамени. Старый разведчик, он вдруг растерялся... Его забивают непонятными словами. И кто? Вот именно - кто!
      - Так. Значит, насмехаются? Забивают иностранными словами? Ну что ж, хорошо. Поговорим и на иностранном, если забыли русский. Ступайте, старшина, я сам спущусь к ним.
      Взяв под козырек, старшина молча вышел из комнаты.
      Когда Захаров через минуту переступил порог камеры предварительного заключения, поднялся один только Дегтев. Долинский и Фетисов продолжали лежать на деревянных топчанах.
      - А ты помнишь, эту... как ее... вспомнил, Стэлла! Это же сила! А? Ты видал когда-нибудь такую фигурку, такие ножки? Недаром Виктор просадил на нее не одну тысячу.
      Похабное смакование Долинского неприятно резануло Захарова, но он решил не перебивать.
      - А мне она больше всего нравится тем, что не церемонится. Пьет даже сивуху. И главное - не отказывает ни в чем и ни при каких условиях. Люблю таких, - отозвался из другого угла Фетисов.
      Сделав вид, что он только теперь заметил старшего лейтенанта, Долинский отвалился на бок и несколько приподнялся на локте.
      - О, мы так увлеклись, что просмотрели, как к нам пожаловали гости. Принимай, Эдик. Это по твоей части.
      - С удовольствием, - в тон Долинскому ответил Фетисов. - Правила хорошего тона нас к этому обязывают. Прошу садиться, товарищ начальник.
      - Будьте смелее, старший лейтенант, проходите, садитесь, - театральным жестом пригласил Долинский. - С вами мы, кажется, еще не имели чести быть знакомыми.
      - У вас плохая память. Мы уже знакомы, - ответил Захаров, с трудом сдерживая поднимающийся гнев.
      Любопытство и удивление на лице Долинского на этот раз были уже искренними.
      - Что-то я вас не припомню. А впрочем, впрочем... ваше лицо мне тоже знакомо. Но я, право, затрудняюсь. Эдик, ты ничего не можешь сказать на этот счет?
      - Где-то и я встречался с вами, но убей - не помню.
      - Хорошо, я вам напомню. Встаньте, пожалуйста, нехорошо так встречать начальство.
      Долинский и Фетисов с усмешкой переглянулись и продолжали полулежать.
      - Встать! - негромко, но властно приказал Захаров.
      Медленно поднимаясь, Долинский протянул гнусаво и с ехидцей:
      - Пожалуйста! Если начальству так угодно, мы повинуемся. Эдинька, встань, не гневай начальство. Начальство нужно уважать.
      Долинский и Фетисов вразвалку стояли перед Захаровым и с вызывающе-наглой улыбкой смотрели ему прямо в глаза.
      - Это было три года назад, - спокойно начал Захаров, - ровно три года. Вечером в летнем ресторанчике Парка культуры и отдыха посетители пили вино, играл джаз. Напротив вашего стола с дорогими винами и закусками стоял маленький скромный столик с одной бутылкой десертного вина и мороженым. За этим маленьким столиком сидел молодой человек, сержант, а с ним была девушка, его невеста. Она была молодая и красивая. Вам она понравилась...
      И Захаров напомнил историю, которая три года назад произошла в Центральном парке культуры и отдыха. Наигранный фарс, высокомерие и меланхолическое выражение точно ветром сдуло с лиц арестованных. Не вразвалку, а навытяжку стояли они теперь перед старшим лейтенантом.
      - Вспомнил...
      - Как сейчас помню...
      - Вспомнили? Хорошо! - раздраженно и резко сказал Захаров. - Запомните и другое: как начальник уголовного розыска, я требую, чтобы вы строго выполняли режим тюремной камеры и ни словом, ни жестом не смели оскорблять дежурную службу. Студенты! - Захаров засмеялся. - Какие вы студенты? Мелкая шпана, убийцы, трусы!..
      Окинув взглядом камеру, он вышел.
      Поднявшись к себе, Захаров увидел у дверей кабинета родных и родственников арестованных. Это были почтенные и уже немолодые люди, на которых обрушилось большое несчастье. Руки родственников были заняты пакетами с провизией и узлами с бельем и платьем. А одна из женщин держала даже большой сверток постельного белья. По тому, как с ней разговаривала дама с веером, можно было без труда догадаться, что это домработница.
      Без вещей пришел лишь один седоусый полковник в отставке. Опираясь на палочку, он стоял у окна и курил трубку. Заговорил полковник только тогда, когда увидел, как седой Долинский, вздрагивая плечами, несколько раз всхлипнул.
      - Профессор, не убивайтесь. Горю этим не поможешь.
      Профессор поднял влажное от слез лицо, как рыба, хлебнул ртом воздух и хотел что-то сказать, но в это время к ожидающим обратился Захаров:
      - Прошу, заходите.
      Пока Захаров молча листал страницы уголовного дела No 317, в кабинете стояла тяжелая тишина. Взоры всех были обращены на папку, как будто в ней одной содержался ответ на вопрос о судьбе их сыновей.
      - Граждане, надеюсь, вы понимаете, зачем вас пригласили. По документам предварительного следствия я ознакомился с характером преступления ваших сыновей. - Говорил Захаров тихо, спокойно, внимательно всматриваясь в окаменевшие лица сидящих. - Скажу вам откровенно - утешить вас мне нечем. Но об одном хочу просить вас. Вы грамотные люди и, надеюсь, понимаете, что судьба арестованных теперь решается не вашим родительским участием, а советским законом. С заботой о своих детях вы опоздали. Это одно. Второе. Должен предупредить вас, что в Уголовном кодексе есть особая статья о взятках. Вам, гражданин Долинский, это известно?
      - Простите, но я вас не понимаю... Что я такого сделал? - волнуясь уже за себя, пролепетал Долинский.
      - Как вы могли пойти к матери убитого Васюкова и предлагать ей деньги? Разве может ваше горе сравниться с ее горем? Ведь она потеряла единственного сына! Она на грани помешательства, и вы пытаетесь доканать ее какой-то грязной коммерческой сделкой!
      - Товарищ начальник, - хотел возразить трясущийся Долинский, но Захаров продолжал, не обращая на него внимания:
      - Бесчеловечно! Уже не говоря о том, что это преступно. За убитого сына предлагать деньги! Смотрите, гражданин Долинский.
      Захаров закурил и продолжал уже более спокойно:
      - Вы возмущаетесь, что ваш сын спит на твердом топчане. Вы даже сюда принесли ему перину. Прекратите это, гражданин Долинский, иначе вас лишат права свидания с сыном. По советскому закону тюремный режим для всех преступников общий. А если говорить честно, то ваши сыновья не заслуживают даже такого отношения, которое они видят здесь, в камере предварительного заключения. Ведут они себя нагло.
      - Товарищ начальник, Сеня больной. У него вегетативный невроз, - вставила Долинская, не переставая махать веером.
      - Вегетативный невроз. - Захаров усмехнулся. - Не волнуйтесь, он кончился вместе с ресторанами и бессонными ночами. Вашему Сене здесь создали здоровый режим.
      Захаров взглянул на часы, встал и обратился ко всем сразу:
      - Граждане, дежурная служба на вас жалуется. Вы мешаете ей работать. Повторяю, если вы и впредь будете здесь толпиться с узлами и постелями, вас лишат права свидания. Не понимаю одного, как оказались здесь вы, товарищ полковник? По вашим сединам, погонам и протезу можно читать ваше хорошее прошлое. Ведь вы - ветеран войны? Вы хорошо знаете, что такое дисциплина, порядок, режим. Так почему же и вы здесь? Неужели и вы пришли с узлами?
      Полковник встал, опираясь на палочку.
      - Я пришел к вам по делу, старший лейтенант.
      - Слушаю вас, - стараясь быть более вежливым, сказал Николай. Он понял, что в обращении к полковнику излишне погорячился.
      - Я пришел заявить вам, что отрекаюсь от сына.
      Решительный и твердый тон, с которым прозвучали эти слова, вызвал ропот у посетителей.
      - Это ужасно!
      - В такую минуту!
      - И он считает себя отцом!
      Больше всех возмущалась Долинская. Она даже пересела на другое место, чтоб только не быть рядом с таким жестоким отцом.
      - Да, я пришел официально отречься от родного сына и, если возможно, то просить опубликовать об этом в газете.
      - Это что? Легкий побег от позора, тень которого ляжет и на вас? Так я вас понимаю? - Захаров снова пожалел, что этой резкостью мог обидеть старика полковника.
      - Нет, старший лейтенант, вы не так поняли. Это не побег. Это мера воспитания. Моя последняя мера. Не думайте, что я был плохим отцом. Пришел я сюда без перин и гостинцев. - Пальцы рук полковника крупно дрожали. Откашлявшись, он продолжал: - У меня - два сына. Одного, родного, я уже потерял - он ваш подследственный и уголовный преступник. Другой сын - неродной - дома, студент. Я подобрал его в сорок втором году на Волховском фронте, в болотах. Тогда ему было одиннадцать лет. Всю войну он провел со мной - в блиндажах, на лафете, в окопах. Он никогда не опозорит моих седин. В этом я уверен. А этот... родной... - голос полковника осекся, и он замялся, скажите, старший лейтенант, вы можете исполнить мою просьбу и известить об этом сына? Сам видеть я его больше не хочу.
      - Я помогу вам, товарищ полковник. Прошу вас остаться на несколько минут. А вы, граждане, - обратился Захаров к остальным, - вы, кажется, все поняли?
      Молча, один за другим, посетители вышли из кабинета.
      - Я говорила, что насухую в такие места не ходят. Знаю я этих юристов. Не подмажешь - не поедешь, - шептала в коридоре Долинская Фетисовой.
      - Да, но как это сделать? И потом сколько дать? А вдруг... Ведь он ясно предупредил, что за это судят.
      - Что-о? Как это сделать? Нужда заставит - сделаешь, и сделаешь не хуже других, - нараспев причитала Долинская.
      - Нет, я этого сделать не могу. Это нехорошо. Владимир Сергеевич мне не позволит...
      Минут через пятнадцать, когда полковник Дегтев закончил разговор с Захаровым и, припадая на левую ногу, направился к выходу, дверь кабинета открылась и вошел лейтенант Севрюков. В руках он держал какие-то документы.
      - Вы уходите, товарищ старший лейтенант?
      - У вас срочное? - спросил Захаров.
      - Не сказать, чтобы очень. Но вот тут в порядке исключения нужно прописать гражданку. Кое-чего не хватает.
      - Оставьте, просмотрю вечером. У меня сегодня торжественный день. Угадайте?
      - День рождения?
      - Нет.
      - Вы выиграли десять тысяч по займу?
      - Не угадали.
      Лейтенант пожал плечами.
      - Сегодня я получаю диплом об окончании университета.
      - Ого! Поздравляю!
      - Обождите, рано.
      Когда Севрюков уже взялся за дверную скобу, Захаров вдруг вспомнил, что профессор Львов уезжает завтра на целый месяц в Ленинград.
      - Костя! - окликнул он Севрюкова. - Ты, я вижу, свободен. Очень прошу, не в службу, а в дружбу: возьми машину и поезжай в университет на юрфак. Передай, пожалуйста, этот пакет профессору Львову.
      В реферате Захарова подробно излагалось то, с чем не хотел согласиться на государственных экзаменах профессор Львов.
      Захарова Севрюков ценил и уважал, а втайне даже старался подражать ему. Эту просьбу он готов был выполнить с большой охотой. К тому же представлялся случай на обратном пути заехать домой и козырнуть перед женой и соседями, что он разъезжает на "Победе".
      - Аллюр три креста! - с присвистом сказал Севрюков и, выходя, сделал жест, говорящий о том, что все будет в порядке.
      10
      Больше часа прошло, как Наташа вышла из отделения милиции. Не находя себе места и не поняв до конца, что случилось, она бесцельно, как будто оглушенная, бродила по Москве. Механически, по старой студенческой привычке она вышла на Моховую улицу. Из окон актового зала университета доносились звуки духового оркестра. Наташа знала, что оркестр в актовом зале играет раз в год - при вручении дипломов с отличием. Неожиданно вспомнился день, когда три года назад и она под торжественные звуки туша шла к большому столу, за которым сидело много почтенных пожилых профессоров. Академик Воеводин, стоявший у отдельного маленького столика, обеими руками пожал ей руку и от души поздравил. Ленчик тогда преподнес ей такой букет цветов, что ни один из встречных на улице не прошел мимо, чтоб не взглянуть на него.
      Не раздумывая, Наташа вошла в актовый зал. Под те же звуки торжественного туша тот же самый, только заметно постаревший ректор Воеводин вручал отличникам дипломы и нагрудные знаки. Его мягкая и добрая улыбка каждый раз была новой.
      - Захаров Николай Александрович! - назвал председательствующий очередную фамилию.
      Наташа вздрогнула и замерла, прильнув к мраморной колонне.
      "Что это - слуховая галлюцинация? Расстроенные нервы или просто однофамилец?" И вслед за этим она увидела, как по ковровой дорожке шел Николай. Лицо его было строгое, губы плотно сжаты, шаг четкий.
      Наташа прижала руки к груди. В первую секунду ей хотелось подбежать, броситься ему на шею. Она уже рванулась, но что-то остановило ее, и она боязливо попятилась назад, за колонну. Втянув голову в плечи, медленно переступая со ступеньки на ступеньку, Наташа вышла на улицу.
      Как ни старались дворники поливать тротуары, в воздухе стояла такая духота, что даже в тени не ощущалось прохлады.
      Всю дорогу Наташа шла пешком, а когда добралась до дома, почувствовала себя совсем разбитой.
      - Что с тобой? - озабоченно спросила Елена Прохоровна.
      - Болит голова. Наверное, от жары.
      - Как с пропиской?
      - Завтра обещали.
      - Может, хочешь есть?
      - Нет не хочу. Я немного отдохну. Я так устала...
      Наташа сняла босоножки, поправила на диване подушки и легла.
      11
      Агитпункт избирательного участка размещался в одной из аудиторий юридического факультета.
      Трое студентов-агитаторов, стоя, заканчивали стенную газету "Избиратель". Один приклеивал заголовок, другой дорисовывал карикатуру, третий стирал резинкой следы карандаша. Здесь же, рядом, руководитель агитколлектива Туз отчитывал Ларису Былинкину за плохую работу на участке.
      - Как тебе не стыдно! За полмесяца ты не побывала у своих избирателей! Тебя не знают на участке! Ты что - ждешь, чтоб поставили вопрос на бюро? Предупреждаю, если за оставшиеся дни...
      - Ах, пожалуйста, не угрожайте, я на десять частей разорваться не могу! У меня каждый день репетиции.
      - Ну и что? - развел руками Туз.
      - А то, что нас хотят послать в Будапешт на фестиваль студенческой молодежи! Я думаю, что подготовка к фестивалю не менее важна, чем встречи с домохозяйками.
      - Лариса...
      - Что Лариса? И вообще, Сергей, мое призвание не агитаторство, а хореография.
      Туз начинал нервничать. Затушив недокуренную самокрутку, он встал и посмотрел на Ларису так, точно обжег ее крапивой.
      - Скажи, ты думаешь работать по-настоящему, как подобает комсомольцу?
      - Пожалуйста, не пугай лозунгами! Если ты хочешь сорвать мою поездку в Будапешт, то тебе это не удастся. Я буду жаловаться в вузком. Вот...
      Туз хотел ответить, но вошел Алексей Северцев с рулоном плакатов под мышкой.
      - Сережа, - бросил он с ходу, - я совсем зашился. Третий день ко мне ходит одна старушка. У нее в квартире течет крыша, а домоуправ...
      - Одну минутку, Леша, мы не кончили с Былинкиной. Ну, как, - обратился Туз к Ларисе, - ты думаешь работать на участке? Ты сама-то хоть знаешь, за кого будут голосовать твои избиратели?
      - За Шохину и за Сидорова. - Лариса гордо подняла свою головку.
      - За какого Сидорова?
      - Ну, за этого самого... как его... фу ты, чуть не перепутала, за Филиппова...
      - Эх, ты, - Туз покачал головой. - Иванов, Петров, Сидоров...
      - Подумаешь, какое преступление. Ты великолепно знаешь, что по нашему участку кандидатами в райсовет выставлены ткачиха Шохина и милиционер Матвеев.
      Туз молча развернул плакат и подал его Ларисе.
      - Не Матвеев, а Захаров, старший лейтенант милиции Николай Александрович Захаров. На, запомни хорошенько его биографию сама, и чтобы сегодня же все избиратели знали, за кого они будут голосовать.
      Портрет на плакате показался Алексею знакомым.
      - Постойте, постойте... Где же я видел этого человека? Подождите, неужели это тот самый сержант, который три года назад?.. Старший лейтенант милиции, начальник уголовного розыска Николай Александрович Захаров?
      Северцев был одновременно и обрадован и удивлен.
      - Вот так встреча! Вот это здорово! Да ты знаешь, Сережа, что это за человек!
      Лариса, даже ни разу не взглянувшая на Алексея и делавшая вид, что не замечает его, раздраженно дернула плечиком.
      - Ну, положим, обыкновенный человек, неплохой работник милиции. И чего тут удивительного? Разве мало бывает хороших людей и среди милиционеров?
      Эта реплика покоробила Алексея, но он решил не отвечать на нее. Несколько секунд он молчал, потом обратился к Тузу:
      - Сережа, пусть Былинкина идет на свои репетиции. Ее избирателей возьму я. Они сегодня же будут знать, кто такой Захаров.
      - Хорошо. Только зайди еще раз к домоуправу насчет крыши. Если будет упираться - припугни. Знаешь как?
      - Да я из него окрошку сделаю!..
      Захватив рулон с плакатами, Алексей почти выбежал из агитпункта.
      - Вот это встреча, вот это встреча! - повторял он на ходу.
      - Поздравляю, товарищ Былинкина. Одна гора с твоих плеч свалилась, сказал Туз, роясь в письменном столе.
      Лариса благодарно улыбнулась.
      - Ты знаешь, Сережа, как я тебе признательна. Ты меня так развязал, так развязал. Этот избирательный участок мне не давал дышать, он не выходил у меня из головы даже на репетициях.
      Туз поправил ремень на гимнастерке и строго сказал:
      - Порадую тебя еще и тем, что и вторая гора с твоих плеч на днях свалится. Ни в какой Будапешт ты не поедешь! Об этом я тебе заявляю и как руководитель агитколлектива, и как член факультетского партийного бюро, и как твой товарищ...
      - Сережа!..
      - Да, да! Никуда ты не поедешь! Вместо репетиции сегодня пойдешь на комсомольское бюро. Будет стоять твой отчет о работе на участке. Бюро начнется ровно в семь.
      12
      Толстый, лет пятидесяти, управдом в своей маленькой каморке ворочался, как слон в клетке.
      - Все понятно, все ясно, но на какие средства я сделаю этот ремонт? Смета! Согласно постановлению Моссовета капремонт в текущем квартале будет производиться только в тех точках, которые комиссией поставлены на первую очередь, как аварийные. Дом, в котором живет эта богомолка, поставлен на вторую очередь.
      - Меня не интересуют ваши акты, сметы. Я вас последний раз предупреждаю, что у старушки нужно починить крышу. После дождя у нее в комнате потоп. Старуха спит под клеенкой, вы понимаете - под клеенкой? - горячился Северцев.
      - Не имею права, - развел руками управдом. - Для внепланового ремонта нет фонда. А постановление Моссовета и инструктивное письмо Мосгоржилуправления я нарушать не имею права.
      Алексей пошел на последнее:
      - Ну, знаете, товарищ управдом, я вижу, что вашу броню можно пробить только с помощью райкома партии. Как раз сегодня на совещании агитаторов будет первый секретарь. Вот там-то я и расскажу, как вы обложились копной инструкций, а на жильцов вам наплевать. За бездушие, - Алексей прищурился и проговорил угрожающе-таинственно, - вам будут и капы, и спецы, и сметы. Чего доброго, придется познакомиться и с Уголовным кодексом. Заявляю об этом как юрист. Да, да, в Уголовном кодексе есть серьезные статейки. Ох, и крутые статейки! До свидания.
      Лишь только Северцев захлопнул за собой дверь, домоуправ заерзал на месте.
      - Ишь ты, студент несчастный. Всю душу вымотал. - Домоуправ, скрипнув стулом, поднялся и подошел к окну. - Эй, молодой человек, товарищ студент! Обожди...
      В следующую минуту он был уже на улице.
      - Чего ты горячишься? Ну, чего ты разошелся? Как барышня, обиделся. Это дело нужно обмозговать. Разве я отказываюсь? Нужно все-таки посоветоваться о сроках.
      Алексей понял, что попал в точку, и продолжал наступать.
      - Последний срок - завтрашний день. Больше ждать де будем.