Да и чьим, скажу опять, мучеником он не был?.. Неохотно должен здесь привести рассказ о том, как унижали бедного Тредьяковского и другие, кроме Волынского. Привожу здесь этот рассказ, потому что от меня требуют доказательств... Вот слова Ив.Вас.Ступишина (лица, весьма значительного в свое время и весьма замечательного), умершего девяностолетним старцем, если не ошибаюсь, в 1820 году: "Когда Тредьяковский являлся с своими одами... то он всегда, по приказанию Бирона, полз на коленях из самых сеней через все комнаты, держа обеими руками свои стихи на голове; таким образом доползая до тех лиц, перед которыми должен был читать свои произведения, делал им земные поклоны. Бирон всегда дурачил его и надседался со смеху". Несмотря на увечья, от которых Тредьяковский ожидал себе кончины и которые просил освидетельствовать, отказался ли он писать дурацкие стихи на дурацкую свадьбу? Нет, он все-таки написал их и даже прочел, встав с одра смерти.
      ______________
      * Прочтите "Семейную хронику"{415} (Аксакова) - эту живую картину нравов последних годов XVIII столетия - и особенно (что ближе к настоящему предмету моему) стр. 99. Это стоит жестокого обращения с Тредьяковским. А время этого происшествия поближе к нам!
      Свищи, весна, свищи, красна!
      восклицает он в жару пиитического восторга и наконец повершает свое сказание такими достопамятными виршами:
      Здравствуйте ж, женившись, дурак и дурка,
      Еще... то-то и фигурка!
      Посмотрите, как Тредьяковский жалуется. "Размышляя, - говорит он в рапорте Академии, - о моем напрасном бесчестии и увечье (за дело ничего бы?), раздумал поутру, избрав время, пасть в ноги к его высокогерцогской светлости и пожаловаться на его превосходительство. С сим намерением пришел я в покои к его высокогерцогской светлости поутру и ожидал времени припасть к его ногам..." И в доношении графу Разумовскому тоже: "слезно припадает к ногам его".
      Если Пушкин приписывает духу времени и нравам народа то, в чем они совсем не повинны, что никогда не могло быть для них потребностью, почему ж не сложить ему было на дух и нравы того времени жестокого поступка Волынского с кропателем стихов, который сделался общим посмеянием? Разве это жестокое обращение, однажды совершенное, тяжелей (не говорю больней) того унижения, в котором влачил его беспрестанно другой мучитель его? Разве потому легче это унижение, что оно подслащалось некоторыми эмульсиями покровителя? К тому же, если винить одного, зачем оправдывать другого, на тех же данных, в делах, более вопиющих?..
      Вопрос другой: должен ли я был поместить Тредьяковского в своем историческом романе? Должен был. Мое дело было нарисовать верно картину эпохи, которую я взялся изобразить. Тредьяковский драгоценная принадлежность ее: без Тредьяковского картина была бы неполна, в группе фигур ее недоставало бы одного необходимого лица. Он нужен был для нее, как нужны были шут Кульковский, барская барыня, родины козы, дурацкая свадьба и пр. А если я должен был поместить, то следовало его изобразить, каким он был. Мы привыкли верить, что черное черно, в жизни ли оно человека или в его сочинениях, и не ухищрялись никогда делать его белым, несмотря ни на предков, ни на потомков. Мы привыкли смеяться над топорными переводами и стишками собственной работы Василия Кириловича, как смеялись над ними современники; нам с малолетства затвердили, что при дворе мудрой государыни давали их читать в наказание. Говорили мы спасибо Василию Кириловичу за то, что он учил современников слагать стихи и ввел гексаметр в русскую просодию. Но и это доброе дело можно было легче сделать, не терзая нас тысячами стихов "Телемахиды"{416}, счетом которых он так гордился, не играя с нами в пиитические жмурки на острове Любви и не работая тридцать лет над переводом Барклаевой "Аргениды"{416}. Но и на добро наложена была, видно, тяжелая рука знаменитого труженика: гексаметр не пришелся по духу и крови русской, несмотря на великие подвиги, совершенные в нем Гнедичем и Жуковским{417}. По крайней мере, это мое убеждение.
      Упрекали меня, что я заставил говорить педанта в своем романе как педанта. В разговоре-де Василий Кирилович был не таков, как в своих сочинениях, - сказал некогда один критик{417}, впрочем, лицо, достойно уважаемое за его ум и ученость, несмотря на парадоксы, которыми оно любит потешаться. Да кто ж, спрашиваю, слышал его разговоры? Кто потрудился подбирать эти жемчужины, которые мимоходом, по пути своему, сыпал этот великий человек, и сохранить их для потомства? Дайте нам их во всеведение!.. Ба, ба, ба! а донесение Академии? Перед ним-то вы, конечно, должны преклониться и умилиться. Извините, я и в донесении Академии не вижу ничего, кроме рабской жалобы на причиненные побои. Помилуйте, так ли пишут люди оскорбленные, но благородные, не уронившие своего человеческого достоинства?.. Положим еще, что и у Василия Кириловича была счастливая обмолвка двумя стишками и несколькими строчками в прозе: дают ли они диплом на талант, на уважение потомства? И дураку удается иногда в жизни своей умненькое словечко. Так и Василию Кириловичу если и удалось раз написать простенько, не надуваясь, языком, каким говорили современники, неужели все бесчисленные памятники его педантизма и бездарности должны уступить единственному клочку бумаги, по-человечески написанному?
      Я распространился о Тредьяковском, потому что с появления "Ледяного дома" он сделался коньком, на котором поскакали кстати и некстати наши рецензенты. Поломано немало копий для восстановления памяти его. Даже в одной журнальной статье, написанной в конце великого 1855 года, поставлен этот подвиг едва ли не в самую важную заслугу нашей современной критике. Как будто дело шло о восстановлении обиженной памяти, положим, Державина или Карамзина!.. Эта критика махнула еще далее. Нарочно для Василия Кириловича изобрели новых исторических писателей, в сонм которых его тотчас и поместили. Наконец, в утешение тени великого труженика, добавили, что через сто лет, именно в 1955 году, язык Гоголя будет не лучше того, каким для нас теперь язык Тредьяковского!.. Изобретатель этой чудной гипотезы подумал ли, что бесталанный Тредьяковский писал на помеси какого-то языка, ребяческого, пожалуй, ученического, а Гоголь, высоко даровитый писатель, - на языке, уже установившемся, в полном своем развитии и даже образовании? Подумал ли, что наш современный язык, воспитанный Карамзиным, Жуковским, Батюшковым, Пушкиным, Лермонтовым, вступил уже в эпоху своей возмужалости, - имеет душу живу, которая не умирает?..
      Продолжайте, господа, ратоборствовать за непризнанного исторического писателя - вам и книги его в руки, хотя бы и в новом, самом роскошном издании!.. А я думаю, что игра не стоит свеч и что пора дать покой костям Василия Кириловича, и вживе не пощаженным. Есть у нас о чем подельнее и поважнее толковать, хотя б и по литературе. В противном случае попрошу полного исторического и эстетического разбора всех сочинений его...
      Со всем уважением к памяти Пушкина скажу: оправдание Бирона почитаю непостижимою для меня обмолвкой великого поэта. Несчастие быть немцем?.. Напротив, для всех, кто со времен царя Алексея Михайловича посвящал России свою службу усердно, полезно и благородно, никогда иностранное происхождение не было несчастием. Могли быть только временные несправедливости против них. В доказательство указываю на Лефорта, на барона, впоследствии графа, Андрея Ивановича Остермана, Миниха, Манштейна, Брюса и многих других. Поневоле должен высказать здесь довод, не раз высказанный. Отечество наше, занятое столько веков борьбою с дикими или неугомонными соседями, для того чтобы приготовить и упрочить свою будущую великую оседлость в Европе, стоящее на грани Азии, позднее других западных стран озарилось светом наук. И потому иноземцы, пришедшие к нам поучить нас всему полезному для России, поступали ли они в войска, на флот, в академии, в совет царский, всегда были у нас приняты и обласканы, как желанные и почетные гости. Услуги их, если они были соединены с истинным добром для нас, всегда награждались и доброю памятью о них. Что ж заслужил Бирон от народа? Не за то, что он был немец, назвали его время бироновщиною; а народы всегда справедливы в названии эпох. Что касается до великого ума и великих талантов его, мы ждем им доказательств от истории. До сих пор мы их не знаем.
      Винюсь, я принял горячо к сердцу обмолвку Пушкина, особенно насчет духа времени и нравов народа, требовавших будто казней и угнетения, и слова, которые я употребил в возражении на нее, были напитаны горечью. Один из моих приятелей, прочитав мой ответ, сказал, что я не поскупился в нем на резкие выражения, которые можно и должно было написать - только не Пушкину. "Рассердился ли он за них?" - спросил меня мой приятель. "Я сам так думал, не получая от него долго никакого известия", - отвечал я. Но Пушкин был не из тех себялюбивых чад века, которые свое я ставят выше истины. Это была высокая, благородная натура. Он понял, что мое негодование излилось в письме к нему из чистого источника, что оно бежало несдержимо через край души моей, и не только не рассердился за выражения, которыми другой мог бы оскорбиться, - напротив, проезжая через Тверь (помнится, в 1836 году{419}), прислал мне с почтовой станции следующую коротенькую записку. Как увидите, она вызвана одною любезностию его и доброю памятью обо мне.
      "Я все еще надеялся, почтенный и любезный Иван Иванович, лично благодарить вас за ваше ко мне благорасположение, за два письма, за романы и пугачевщину, но неудача меня преследует. Проезжаю через Тверь на перекладных, и в таком виде, что никак не осмеливаюсь к вам явиться и возобновить старое, минутное знакомство. Отлагаю до сентября, то есть до возвратного пути; покамест поручаю себя вашей снисходительности и доброжелательству.
      Сердечно вас уважающий
      Пушкин".
      Записка была без числа и года. Подпись много порадовала меня: она выказывала добрую, благородную натуру Пушкина; она восстановляла хорошие отношения его ко мне, которые, думал я, наша переписка расстроила.
      В последних числах января 1837 года приехал я на несколько дней из Твери в Петербург. 24-го и 25-го был я у Пушкина, чтобы поклониться ему, но оба раза не застал его дома... Нельзя мне было оставаться долее в Петербурге, и я выехал из него 26-го вечером...
      29-го Пушкина не стало...
      Потух огонь на алтаре!
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Знакомство мое с Пушкиным
      (Из моих памятных записок)
      Впервые опубликовано в "Русском вестнике" (1856, № 2). Вошло в собрание сочинений И.И.Лажечникова, 1858, т. VII.
      С. 403. Жомини Генрих (1779-1869) - военный историограф и теоретик, автор многих трудов о походах Наполеона.
      Торвальдсен Бертель (1768-1844) - датский скульптор. Упоминаемая автором скульптура, изображающая Е.А.Остерман-Толстую, находится в Эрмитаже.
      С. 406. Воейков Александр Федорович (1779-1839) - поэт, переводчик, журналист, состоял профессором русской словесности в Дерптском университете (1814-1820).
      С. 407. Каподистрия Иоанн (1776-1831). - Будучи греческим подданным, занимал должность второго статс-секретаря по иностранным делам России (1815-1822), с 1827 г. - президент Греции.
      Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790-1848) генерал-лейтенант, военный историк.
      Жихарев Степан Петрович (1788-1860) - драматург, переводчик, мемуарист. Лажечников говорит о его "Записках современника" (Отечественные записки. 1855).
      ...издавшего в зиму 1819/20 года "Руслана и Людмилу" - неточность, поэма вышла в августе 1820 г.
      Денисевич - в тексте это имя заменено NN. Восстановлено по письму И.Лажечникова А.Пушкину от 19. 12. 1831 г.
      С. 408. "Бедная Лиза" и "Остров Борнгольм" - повести H.M.Карамзина.
      Марциальная осанка - воинственная (Марс - бог войны).
      С. 412. В личной библиотеке Пушкина хранится подаренный ему Лажечниковым роман "Последний Новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого" с дарственной надписью; роман "Ледяной дом" не сохранился.
      ...редкий экземпляр Рычкова - речь идет о рукописном сочинении "Осада Оренбурга" (Летопись Рычкова); опубликована Пушкиным в "Истории Пугачевского бунта" (Ч. I-II. Спб., 1834) с приложенным портретом Пугачева.
      С. 413. ...сказано мною о Глике. - В примечании Лажечников перечисляет исторические источники, которыми он пользовался для создания образов романа "Последний Новик" (См. о них: Лажечников И.И. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1963. С. 539).
      С. 414. ...один сильный авторитет... оправдал память кабинет-министра. - Лажечников, по-видимому, имеет в виду Екатерину II, которая признавала невиновность Волынского и беззаконие учиненной над ним казни.
      ...донесения... о причиненных ему бесчестии и увечьи. В рапорте В.К.Тредьяковского Академии наук от 10 февраля 1740 г. говорится об избиении поэта Волынским (копия этого рапорта, наряду с копией следственного дела Волынского - "Записка об Артемии Волынском", - была найдена в бумагах Пушкина (См: Пушкин в воспоминаниях современников. Т. I. M., 1974. С. 473).
      С. 415. Прочтите "Семейную хронику"... - речь идет об автобиографической книге С.Т.Аксакова "Семейная хроника" (1856).
      С. 416. "Телемахида" (1766) - "ироическая пиима" В.К.Тредьяковского, представляющая стихотворное переложение политико-нравоучительного романа французского писателя Ф.Фенелона "Похождения Телемака" (1699).
      "Аргенида" (1621) - аллегорический роман английского поэта и сатирика Джона Барклая (1582-1621).
      С. 417. ...великие подвиги, совершенные в нем Гнедичем и Жуковским. Николай Иванович Гнедич перевел гекзаметром "Илиаду" Гомера (1829), Василий Андреевич Жуковский - "Одиссею" (1849).
      ...сказал некогда один критик... - Лажечников намекает на рецензию О.И.Сенковского на "Ледяной дом" (Библиотека для чтения. 1835. Т. XII. С. 29-30).
      С. 419. ...помнится, в 1836 году... - В Академическом собрании сочинений Пушкина это письмо датируется около 20 августа 1834 г.
      Н.Г.Ильинская