Андрей ЛАЗАРЧУК

ВСЕ ХОРОШО

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Помню, как в восемьдесят четвертом из Москвы приезжал работник Министерства культуры – закрывать наш КЛФ. Этому предшествовало выселение клуба из комнаты в библиотеке, которую он занимал: помещение потребовалось для хранилища запрещенных к выдаче книг. Но на встречу с высоким гостем нас все-таки собрали. И гость под большим секретом поведал, помимо всего прочего, что Стругацкие то ли уже запрещены, то ли вот-вот будут.

– Но как же так? Ведь они написали столько коммунистических книг!..

– Книги они писали хоть и коммунистические, а – антисоветские…

Это было сильно сказано.

Клуб тогда закрыли, мы «перезимовали» год на квартирах, потом началась подвижка льда… Спустя несколько лет клуб умер своей смертью, потому что сменилась среда обитания и места в ней для КЛФ уже не было.

Мы цитировали Стругацких наизусть. Не члены КЛФ – просто студенты. Хотите на память (потом проверите)?

"Ну, что стоите? – сказал он книгам. – Разве для этого вас писали? Доложите, доложите-ка мне, как идет сев, сколько посеяно? Сколько посеяно: разумного, доброго, вечного? И каковы виды на урожай? А главное – каковы всходы? Молчите… […] А можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных. И тогда мы доживем когда-нибудь до того, что станут говорить: «Специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…»

Полгода назад я выступал перед студенческой аудиторией. Из восьмидесяти только двое читали Стругацких. С ними мы и поговорили.

Главным образом о том, что никогда не будем жить в Будущем Стругацких. Сменилась среда обитания…

Значит ли это, что Учителя ошибались? – Да, конечно.

Значит ли это, что они были неправы? – Разумеется, нет.

Высшая правота Стругацких вряд ли выразима словами, как всякая высшая правота. Думаю, нам еще предстоит постигать и постигать ее. Принимая и отвергая. Почему-то даже отрицание здесь – лишь особая форма утверждения. И, скажем, раскрытие всего страшного смысла слов «превращение всех людей в добрых и честных» (что давно держало меня за горло) почему-то лишь дополняет ее, эту правоту.

1

АЛЯ

– Вон-вон-вон прекрасное местечко! – пропела Лариска, перевешиваясь через борт глайдера и указывая рукой куда-то вправо-вперед-вниз; просторный рукав ее куртки затрепетал на ветру, и в размеренный шорох воздушного потока ворвался механический звук, от которого у Али на миг остановилось сердце: точно так же звучали сирены общей тревоги тогда на «Хингане»… «Убери руку!» – крикнула она и даже сделала движение – дать негодяйке по шее, – но глайдер тошнотворно ухнул вниз, задирая и поворачивая нос, и надо было его удерживать, выравнивать, возвращать на курс пеленга – это отвлекало от всего, даже от глыбки льда, медленно сходящей по пищеводу вниз, вниз, ничего, лед растает, ничего… А когда истекли секунды – впереди, прямо на кончике штыря пеленгатора, возникла шахматная бело-оранжевая башенка с прозрачным куполом, а еще через несколько секунд – яично-желтая плоская крыша с синими линиями разметки и одиноким серебристым «стерхом», небрежно, как карандаш на столе, забытым на краю поля. Не смахнуть бы его, подумала Аля. Она просунула руку под панель, нащупала установочный узел. Вот эти бугорки… Легкими движениями пальцев она начала смещать вектор тяги. Достаточно… Шум воздуха стих. Аля оглянулась. Желтое поле было теперь слева и медленно уходило под корму. Она развернула послушную – чересчур послушную – машину. Положила руку на регулятор тяги. В этой цепи ток был, но как среагируют эффекторы на команду при выбитом доминаторе: пропорционально или дискретно – ведомо лишь… Она покосилась на выдранные с мясом панели автопилота. Ты-то знаешь, конечно. И ответишь. Только вот не мне и не сейчас…

Сжавшись, она потянула ручку на себя. И журчание двигателя послушно и плавно сменило тон.

Аля откинулась на спинку. Хорошо, что ветерок… а то бы так разило потом… Лариска, кажется, поняла все: смотрела прямо перед собой и неслышно дудела на губе. Зато Тамарка с заднего своего сиденья перегнулась, просунулась вперед и сыпала вопросами, и Аля, как спикербокс, отвечала, отвечала, отвечала, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал легко. Глайдер медленно снижался и медленно скользил вперед, описывая неправильную спираль вокруг посадочной площадки, и кружился вокруг буйный лес с редкими свечами цветущих поднебесников, и синий, синее неба, хребет Оз, до которого так и не долетели, сменялся белым далеким хребтом Академии, от подножия которого, позавтракав, вылетели на прогулку…

Ну, все. Аля направила глайдер вдоль посадочной площадки, задрала нос, сбрасывая остатки скорости, и выключила двигатель. Генератор по инерции крутился еще несколько секунд, и этого как раз хватило, чтобы сесть без лишнего шума.

Лариска хмуро посмотрела на нее и вдруг молча полезла через капот раздатчика, давя и разбрасывая остатки автопилота, и обхватила Алю за шею, и запричитала тоненьким голоском, неразборчиво и торопливо, и Тамарка басом подхватила и тоже повисла на шее, и все поплыло, и Аля, мгновенно ослабев, заревела в голос. Она видела через завесу слез, как кто-то бежит к ним – два или три человека. Но это не имело никакого значения…

Она даже поспала немного – переживания, избыток кислорода, глоток чего-то горько-сладкого сделали свое дело. Странно: обычно она запоминала свои сны, а момент пробуждения тем более: это были секунды подлинного счастья. Иначе оказалось на этот раз: помнить и понимать себя Аля начала лишь после душа; все предыдущее было смазано, нереально, расплывчато. Зато и полет на свихнувшемся глайдере воспринимался легко, как событие позапрошлого года. Можно было продолжать жить, не обмирая от ужаса, что под тобой и девчонками – непроходимые болота и джунгли, полные жутких зубастых прожорливых тварей…

Приведенный в порядок охотничий костюмчик издавал запах озона и будто бы потрескивал – настолько был чист. Аля, ежась, натянула его на себя, вспушила волосы, похлопала себя по щекам: полевые косметические процедуры. Всмотрелась в отражение. Неплохо, прямо скажем. Особенно когда вот так: взгляд вполуприщур… Она засмеялась и пошла к людям.

Было, наверное, за местный полдень, а если по внутренним, земным, кейптаунским еще часам – то поздний вечер. На открытой галерее, куда выходила дверь ее комнаты, никого не оказалось, лишь маленький кибер полз вдоль стены, доводя чистоту до абсолютной. Аля постояла у перил. Джунгли были вот они – протяни руку. Синеватые, в сиреневых прожилках, листья лягушачьей пальмы качались перед лицом, и вереница жуков-оборотней двигалась по ним, тропя новый, имеющий неявный смысл, маршрут. Про жуков-оборотней вчера рассказывал доктор Пикач – может быть, слегка привирая для интереса. Якобы, помещенные в нужные условия, они могут развиться в любой живой организм Пандоры, а как доктор Пикач предполагает еще – и не только Пандоры. Что – неужели и в человека? Ну, если удастся подобрать ключ к коду… Но это же ужасно! Ужасно, согласился доктор Пикач и непонятно задумался. Аля всмотрелась в жуков. Размером в ладонь, темно-бронзового цвета, длинноусые, очень похожие по форме на земных бронзовок, они ритмично шагали по пальмовым листьям, перебираясь с одного на другой, и если расфокусировать взгляд и смотреть вдаль, казалось, что пальму обвивает свободно брошенная бесконечно длинная бронзовая цепочка. Аля двинулась вдоль перил в сторону трапа, ведущего на крышу. За пальмой в ряд стояли минные деревья – сейчас в цвету. Алые и белые шары, издающие запах свежевыпеченного хлеба. Плоды их будут смертельно опасны. Всех, ступающих на землю Пандоры, учат – до синевы под глазами и нервного тика, – как распознавать и обходить семенные коробочки минных деревьев, и все равно ни одна осень не проходит без смертей и увечий. Об этом тоже рассказал доктор Пикач. Он мог бы рассказать еще о тысяче вещей, но тут набежали девчонки, и доктор стушевался: видимо, в его планы не входило семейное развлечение.

Аля почти поднялась на крышу, когда все вокруг на мгновение потемнело и джунгли скрылись за молочно-белой стеной: кто-то нежелательный и сильный попытался преодолеть защитную мембрану. Потом мембрана вернула себе прозрачность, и Аля увидела нарушителя: трехметровая птичка, состоящая практически из одного клюва, молотила по воздуху куцыми крылышками и размахивала длиннющими ногами. Как-то она сумела наконец развернуться, в этих ногах не запутавшись, расправила межпальцевые перепонки – и потрещала, не оглядываясь, между пальмами, над верхушками минных деревьев… Гарпия гнусная ногокрылая – было полное имя этой пташки. А также – скунс перелетный.

Все были тут – наверху, на ветерке. Девчонки, подвязавши волосы, прыгали – хвосты пистолетом – и бестолково размахивали ракетками перед двумя парнями, которые им явно подыгрывали. А третий абориген грустного вида сидел, опершись спиной о ее глайдер, и пил что-то из высокого черного бокала. Увидев Алю, он поднял бокал, салютуя, и похлопал ладонью рядом с собой: приземляйся, мол, еще раз. Нравы у аборигенов были простые.

Этот, по имени Стас, наверное, местный вождь, подумала Аля. Он старше всех, и оба воина племени слушаются его. Вековая мудрость тяжелит его веки, и темнит взор, и серебром покрывает власы… нет, правда: молодое лицо, вряд ли сорок, а глаза старые, и какая-то усталость во всем: в жестах, в позах… Она вспомнила, как слушал он ее рыдания и ругань. И – улыбнулась.

– Здравствуй, вождь, – сказала она. – Ты позволяешь мне сесть с тобою рядом?

– Садитесь, садитесь, – сказал Стас и зачем-то подвинулся. – Хотите вина? Оно местное, но из настоящего винограда.

– Немного, – сказала Аля. – Попробовать.

Она села. Бок «джипси-мот» был теплый и пружинисто-податливый.

– Я еще не говорил, что восхищаюсь вами? – спросил Стас, наливая ей в такой же, как у него, бокал бледно-розовое вино. – Так вот, я восхищаюсь. У «джипси» боковая устойчивость отрицательная, считается, что его без автопилота не то что посадить – развернуть нельзя.

– Хорошо, что я этого не знала, – сказала Аля. – Приятное вино.

– Вино доброе, – сказал Стас. – Жаль, что о планете этого не скажешь.

– Вам не нравится Пандора? – удивилась Аля.

– Почему же не нравится? Замечательная планета. Только вот доброй ее не назвать… – Стас запрокинул голову и посмотрел в небо. Аля непроизвольно повторила его движение.

В зеленоватом, океанского цвета, небе на немыслимой высоте сталкивались и сминались когтистые крылья облаков.

– Поэтому люди и стремятся сюда, – продолжал он. – Отдохнуть от чересчур доброй Земли.

Аля промолчала. В разговор проникли странные нотки; в таких случаях она, чтобы не выглядеть дурой, предпочитала пропускать ход.

– Чем вы занимаетесь? – немного другим – более живым? – голосом спросил Стас; головы он, впрочем, не повернул и продолжал смотреть в небо. – Космос? Биосферы?

– Не угадали, – засмеялась Аля. – Я библиотекарь. Гутенберговский центр, Кейптаун, слышали?

Это вождя проняло. Он мгновенно сел прямо и, по-грачьи наклонив-повернув голову, буквально впился взглядом в ее лицо – будто силился узнать. Так продолжалось не меньше секунды. Потом он расслабился, обмяк, отвел взгляд.

– Странно… – он сглотнул.

– Мне самой странно, – заговорила, чтобы погасить неловкость, Аля. Она улыбалась и чувствовала, что улыбка идиотская, но согнать ее с лица не получалось, и переменить тон – тоже. – Я, понимаете, девчонкой еще занималась воздушными гонками, двадцать лет прошло, думала, перезабыла все, в глайдер сажусь утром – будто в первый раз пульт вижу, и вдруг – высота километр, и он мне начинает выдавать черт-те что…

– Доминатор сварился, – сказал Стас. – Здесь иногда такое случается. Я переналадил автопилот, теперь он совсем безмозглый, зато очень послушный. Как велосипед.

– Вы смогли его наладить?! – восхитилась Аля. – Я его так ломала, что думала – навсегда…

– Очень трудно что-то сломать навсегда.

– Значит, нам уже можно лететь?

– Как только вам наскучит с нами. Девушки уже рассказали о ваших планах. Кстати, для такого маршрута вам было бы разумнее взять «стерх». Например, наш.

– Спасибо, но это… мне даже неловко…

– Для неловкости нет оснований. Впрочем, жажду благодарности вы можете утолить очень простым способом.

Аля приподняла бровь:

– Очень простым?

– Самым простым. Когда вернетесь домой, пришлите мне реставрат первого русского издания «Графа Монте-Кристо».

– Диктуйте адрес.

– Пандора, Академия, точка «Ветер». Нуль-связи здесь нет, поэтому шлите на любой номер Академии, мне передадут.

– Простите, а фамилия?

– Ах, да. Попов. Станислав Попов.

– Я обязательно сделаю. А почему здесь нет нуль-связи?

– Не может же она быть везде.

– Наверное…

Они помолчали. Здесь что-то не в порядке, вдруг поняла Аля. Острое чувство неловкости накатило и задержалось – будто она неожиданно стала свидетелем чужой семейной ссоры. Только здесь не было ни семьи, ни ссоры…

– А вы здесь живете? – спросила Аля. – В смысле – постоянно?

– Пожалуй, да, – неуверенно сказал Стас. – Пожалуй, постоянно. Знаете что? Давайте устроим праздничный ужин. Не каждый день сюда падают гостьи-красавицы. На Земле, если я не путаю, двадцать первое ноября? Сегодня же день рождения Вольтера! Четыреста восемьдесят шесть лет старичку. Отметим?

– Вы заранее готовились?

– К чему?

– В смысле Вольтера?

– Нет, я просто знаю. О, это пустяк. Можете задавать любые вопросы – отвечу быстрее БВИ. Хотите попробовать?

Стас заметно оживился: заблестели глаза, появилась улыбка: азартная, мальчишеская.

– Н-ну… – Аля задумалась. – Автор «Свинцовых обелисков»? Год первой публикации?

– «Свинцовые обелиски» – первый роман Сергея Закревского, выпущенный им под псевдонимом Алан Шварцмессер. Астрахань, издательство «Дельта», тысяча девятьсот девяносто седьмой год. Четыреста пятьдесят пять страниц, газетная бумага, тираж две с половиной тысячи экземпляров. О творчестве Закревского рассказать?

– Не надо… – Совпадение, неуверенно подумала она. Или он действительно знает все? – Сейчас придумаю посложнее. Какое произведение Кливленда Дина Кегни выдержало максимальное количество изданий?

– Учебник «Основы математической статистики» издавался на языке оригинала и в переводах на протяжении семидесяти лет. Общий тираж…

– Ой, нет! Подождите. Удивительно… Это касается только литературы?

– Нет, – покачал головой Стас. – Всего.

– Всего?

– Да. Я знаю практически все. Разумеется, поверхностно.

– И что такое «принцип Смогула»?

– Это из области инфраинформатики. Якобы в крупных информационных сетях имеет место инверсия причинно-следственных связей. Следствие влияет на причину, и в результате возникает как бы обратный ход времени: мы начинаем получать информацию из будущего. Безадресную и рассеянную, но – информацию. Смогул пытался ее уплотнять и обрабатывать…

– И – что?

– Вы не знаете?

– Н-нет, наверное…

– Он покончил с собой. Оставил письмо. Совершенно непонятное. Цитирую: «Тем, кто живет. Финал провален. Скучно. Спасибо за роль. Увидимся после всего. Рышард Смогул».

– Грустно, – сказала Аля. – Только что уж тут непонятного.

– Вы не представляете себе, сколько толкований этого текста было сделано.

– Ладно. Тогда, если можно, еще вопрос… я вам не надоедаю?

– О, конечно, нет.

– Кто вы, Стас?

Аля спросила это – и похолодела. Лицо Стаса на миг застыло, сделалось ледяной маской, а когда ожило – было почти лицом старика. И улыбка, насильственно возвращенная на место, растянувшая сероватые губы, – ничего прежнего уже не вернула.

– Кто я? – тихо сказал он и зачем-то тронул себе ладонью подбородок и щеку. – Пожалуй… – и замолчал.

– Кажется, я нашла вопрос, на который вы не знаете ответа, – прошептала Аля.

Стас посмотрел ей в глаза. Она почувствовала, как первобытный страх вливается в нее с этим взглядом. Потом лицо Стаса сделалось почти прежним.

– Да, – сказал он равнодушно. – Один из примерно полутысячи.

Праздничный в честь господина Вольтера ужин прошел чинно и благородно. Стас был весел и легок, произносил тосты, рассказывал анекдоты, а также обильно цитировал виновника торжества. Его более молчаливые товарищи тоже не оставались в тени, хотя – Аля отметила это не без удивления – не производили никакого впечатления. Люди без качеств. Она все еще не очень твердо знала, кто из них Тони, а кто Мирон. Не потому, что были похожи друг на друга, а потому, что были похожи на всех молодых людей сразу. С непонятным, но напоминающим брезгливость чувством она осознала, что уже завтра, встреть она Тони-Мирона, – не узнает его. Для Лариски же и – подавно – Тамарки это были блистающие рыцари без страха и упреку. Паладины. Или тамплиеры. Девчонки таяли и щебетали.

Нет, что-то крупно не в порядке здесь, на этой "точке «Ветер». Что-то здесь не так, как подобает быть. Слишком никого нет – в разгар курортного сезона. Два десятка комнат – пустые. И не научная это станция, хотя и принадлежит Академии. Впрочем, Академии принадлежит много чего…

– …а техника там – девятнадцатый век, все на уране, изношено, как черт знает что: сравнить не с чем. Но ездят они и летают – и мы с ними, что же делать. И вот такая ситуация: над джунглями – а летим мы впятером, двое местных и нас трое – мотор вертолета начинает чихать, чихать – и останавливается. Хорошо, высота приличная была, автораскрутка сработала – сели. А джунгли там не чета пандорским… скажи, Тони.

– Древний укрепрайон. Пятьдесят лет его строили, потом десять – долбили, но столько всего осталось…

– Сели мы на полянку, винт крутится еще, тишина, только шестеренки урчат да мотор потрескивает – остывает, значит. Сидим, в себя приходим. И вдруг – тихое такое… не гудение, не звон, а – по краю бокала пальцем провести…

Прогрессоры, с облегчением подумала Аля. Я навоображала себе черт знает чего, а это – просто Прогрессоры. Говорят, где-то здесь у них то ли база, то ли центр реабилитации, туда не пускают посторонних… хотя нет, это не здесь, это в южном полушарии – Алмазный пляж… Все равно, Прогрессоры – это отдельно. Она огляделась. Девчонки, конечно, внимали, открыв рты, Мирон из посуды и собственных рук творил панораму события, Тони ему помогал, улыбаясь чуть снисходительно и отпуская комментарии, а Стас… Лицо его было безмятежным, и он, казалось, с удовольствием слушает рассказчика – но костяшки пальцев, сжимавших нож и вилку, побелели; стейк так и лежал перед ним на тарелке, нетронутый. Поймав взгляд Али, он осторожно положил предметы на стол, виновато улыбнулся и шепнул: «Сейчас вернусь». Аля видела, как Тони кивнул, а потом посмотрел на часы. Она тоже посмотрела на часы. Было четырнадцать после полудня местного, значит, около пяти по Гринвичу. Спать не хотелось абсолютно. Солнце цвета остывающей стали висело меж черных ветвей, и было хорошо видно, что солнечный диск – и не диск вовсе, а эллипс, перечеркнутый по большому диаметру тонкой, как волос, темной чертой. За пределы диска черта продолжалась тускло-багровыми, с золотыми вкраплениями, полосками, постепенно сходящими на нет, тающими в розовом зоревом мареве. С орбиты Кольцо производило еще более сильное, потрясающее впечатление…

Все было безмерно чужим.

– На миг не стало хватать дыхания и объема. Почти в панике, Аля огляделась. Глыбы пространства, как глыбы невидимого льда, погребли ее, отделяя от живущих. Непреодолим был лед… Она смотрела – и видела все как бы с огромной высоты, из бесконечности, оттуда, где нет ни воздуха, ни света. Плоско-невыразительные, лежали, слегка двигались и производили ненужные звуки изображения тел и предметов. Это называлось жизнью и ни для чего другого не было предназначено.

Потом дыхание вернулось – с жаром и грохотом. Воздух распахнулся, и оказалось, что за ним скрывается белое пламя. Каждый звук, умноженный пламенем, взрывался под черепом, раскалывая и дробя. Огромная пылающая рука упала на лицо и сжала, сжала, сминая кости, глаза, мозг. Еще немного, пришла мысль, еще немного. Чувство финала, чувство близости великой цели. Одуряющий запах раскаленных роз. Торжество пламени. Все исчезает в белом сиянии, моментальные красные контуры, голубой пепел…

– Мама, мама, что? Тебе плохо? Ты меня слышишь? – Лариска рядом, и Тамарка подскочила, и обе трясут за руки, за плечи, и встревоженные морды Тони-Мирона на втором плане, и громадный цвета черных вишен полуэллипс за их плечами, и вверх рогами голубой серп над головой, и хлебно-медовый запах цветущих деревьев, невидимых в темноте, и шуршание мягких крыльев за мембраной, и легкое подрагивание пола в такт далеким многотонным шагам, и возвращение в собственное я из ниоткуда – это восхитительно. Никто не знает по-настоящему, как это восхитительно…

– Нет, все хорошо, устала, надо поспать, поспать… – Язык послушен, и довольно. Довольно на сегодня. – И вам – спать. Всем спать.

– Правильно, – издалека говорит Тони-Мирон, – только примите снотворное, а то проснетесь среди ночи, ночи же здесь длинные, что будете делать тогда?..

– Примем-примем, – говорит язык, – да мы и без снотворного…

– Ни-ни, – Тони-Мирон машет в воздухе огромным, как баллон, пальчиком, – у Пандоры свои странности, без снотворного никак не можно…

У нас тоже свои прибабахи, хочется сказать языку, но Аля укрощает его и отправляет в конуру, и позволяет девчонкам взять себя под локотки и вести, вести, вести, дорога дальняя, а ночка лунная, три луны, и в темноте, далеко-далеко, Тони-Мирон переговаривается сам с собой и говорит сам себе, думая, что его не слышат: это инсайт. И, соглашаясь сам с собой, кивает.

Уже в вертолете, описывая прощальный круг над желтым квадратом с пестрой букашкой глайдера на краю и тремя игрушечными человечками, отбрасывающими неприятно длинные тени, Аля почувствовала, как ее отпускает что-то, не имеющее названия и места приложения, но сильное, четкое и цепляющее. Будто вырывались с корнем проросшие в тело – ночью, неслышно – нити.

Свобода, – возникло слово.

– А он тебе понравился, – ехидно сказала Лариска. – Я видела, как ты на него смотрела.

– Ну и что? – Аля тряхнула головой, сбрасывая с глаз мешающую прядь. – Мало ли кто мне нравился?

– Нет, он хороший, – встряла Тамарка. – Только все время о чем-то думает.

– Он знает много, – сказала Лариска. – И так хорошо все объясняет. Я вот не понимала, как время может быть многомерным…

– Это вы что – в школе проходите? – изумилась Аля.

– Интерметтивный курс, – важно и непонятно объяснила Лариска.

– С ума сойти, – сказала Аля. Давно – в прошлой жизни – Камилл пытался втолковать Ламондуа, Прозоровскому и ей, соплячке (подвернувшейся случайно), именно это: многомерность времени. Потом Камилл ушел. Розовый и потный, Ламондуа водил пальцем по столу, потом, не поднимая глаз, буркнул: «Как думаешь, Лев, возьмут нас в зоопарк?» – «Меня возьмут», – сказал Прозоровский.

Славное было время…

И вдруг она вспомнила. Не мысль, не картина всплыли, нет – тень, привкус, полузвук… но из тех славных времен. Аля цыкнула на девчонок и осторожно, чтобы не сбиться, стала притрагиваться к тому, о чем вспоминала только что. Прозоровский… нет. Зоопарк… нет. Ламондуа… н-нет… кажется, нет. Камилл…

Камилл.

Вот оно: Аля только-только начала работать в Гутенберговском центре, и кто-то – Амет-хан? – несколько раз приглашал Камилла на консультации, и раза два Камилл на эти приглашения отзывался; а запросы, вынуждавшие Амет-хана скручиваться в тугой жгут, исходили от некоего Попова… и вообще бытовала фразочка: «Работать на Попова» – то есть искать и находить нечто такое, о чем все давно забыли либо никогда не знали. Для Али Попов был чистой абстракцией…

Проверим. Амет-хан стар, но бодр.

Джунгли кончились, начались предгорья, изумрудные холмы, муаровые луга, и через десять минут внизу, на берегу озера Ахерон, возникла ярко-оранжевая перекошенная буква "Ф" – посадочная площадка курорта Оз-на-Пандоре. Аля запросила разрешение на посадку и заказала срочный сеанс нуль-связи с Землей, с номером – и она по памяти назвала номер Амет-хана. Никто не помешал ей садиться, она приткнула вертолет в отведенный ей сектор, торопливо выбралась сама и подстраховала выпрыгивающих девчонок. Земля была удивительно прочной и надежной – только сейчас Аля поняла, что во время полета страшно боялась… чего? Непонятно. Кажется, не хотелось признаваться себе, чего именно она боялась.

Даже ноги подгибаются…

Амет-хан пил кофе. По этому нельзя было судить, какое вокруг него время суток: Амет-хан пил кофе всегда. Обрадовался он Але или нет, тоже был неясно: лицо Амет-хана всегда было непроницаемо, как лицо индейского вождя. Он внимательно Алю выслушал и ответил: да, в шестьдесят первом году появился такой чрезвычайно активный абонент с полным доступом КОМКОНа. Лично Горбовский следил, чтобы его обслуживали с максимальной эффективностью. Как понял сам Амет-хан, Попов был контактером – хотя с кем именно он вступал в контакт, осталось для него неизвестным. Эта эпопея продолжалась шесть лет со все нарастающей интенсивностью информобмена, а потом внезапно оборвалась. Амет-хан слышал краем уха о некоей странной катастрофе, в которой Попов не то погиб, не то пропал без вести. Как Але должно быть известно, кодекс информистов запрещает им интересоваться личностями и судьбами абонентов. Поэтому лучше всего обратиться в БВИ. До свидания, Александра.

До свидания…

В БВИ… Поповых – миллионы. Формальных данных она не знает. Хотя… он же был абонентом с Полным допуском! А таких единицы.

Але повезло: на абоненте дежурила Дайна. Без лишних слов она вызвала архив шестьдесят первого года, Поповых много, но ни одного с допуском КОМКОНа, Станислав Игоревич есть, но ему девяносто восемь лет… То же самое – в архивах шестьдесят второго, шестьдесят третьего… Я же помню, был такой! – растерянно сказала Дайна. – Мы же на него пахали, как землеройки. – Спасибо, Дайна, я все поняла, – сказала Аля и отключилась.

На новый вызов сначала долго никто не отвечал, хотя экран осветился; потом появилась недовольная неизвестно чья физиономия. Позади нее бродили блики в пересечениях полупрозрачных нитей, и что-то большое, бесформенное – тошнотворно-медленно проворачивалось, погружаясь в самое себя.

– Здравствуйте, – сказала физиономия. – Вам меня?

– Здравствуйте, – отозвалась Аля. – Нет, лучше Валькенштейна.

– Это срочно?

– Да.

– Одну минуту. Но предупреждаю: он будет свиреп. Марк Наумович!

Действительно, возникший Марк был свиреп. Седые кудри обжимал полушлем, на лоб косо сползали странной формы фасетчатые очки. Но, увидев Алю, Марк мгновенно растаял:

– Ох, Алька! Какими судьбами? Где ты?

– На Пандоре. Курорт Оз.

– И девчонки с тобой?

– Ну, разумеется.

– А далеко?

Аля оглянулась. Девчонки в соседнем зале свисали с буфетной стойки.

– Далеко. Марк, у меня серьезное дело. Точнее, странное. Я ничего не могу понять, но мне почему-то жутко. Короче: ты можешь связать меня с Горбовским?

Марк ладонью провел по лбу. Полушлем с очками остался у него в руке. Кудри расправились, брови немного опустились, глаза чуть прищурились. Это был почти прежний Марк – тот, которого она так любила. Сильный и безупречно надежный. Не укатанный еще никакими крутыми горками.

– Рассказывай, – потребовал он, и она послушно стала рассказывать.

СТАС

Они улетели, а я остался.

Погано было на душе – или в том месте, где у человека, по обычаю, располагается душа. Хотелось выпить вина, или подраться, или расколотить что-нибудь. Но ничего этого делать было нельзя, и даже думать об этом было нельзя.

– Ладно, – сказал я Мирону. – Кто куда, а я под душ.

Тони уже спускался по трапу – рапортовать.

– По-моему, получилось все неплохо, – внутренне суетясь, продолжал я. – Вроде бы обошлось, а? Как тебе показалось?

Мирон помолчал, я обошел его и направился к трапу. С Мироном трудно разговаривать. По крайней мере, мне.

– У нее был инсайт, – сказал он. Как выстрелил между лопаток.

– Когда? – обернулся – нет, повернулся всем телом – я.

– На этом дурацком ужине. Когда ты ушел.

– Когда ушел… Глубокий?

– Видимо, да. Ночью я проверил ее медиатроном. Сплошные красные поля.

– Это ни о чем не говорит. После той встряски… – Я понимал, что говорю глупость.

– Это был инсайт. Можешь мне поверить. Надежда только на то, что – не развернется.

Надежда была хилая, и мы это отлично знали.

– Инсайт так инсайт, – сказал я. – Мне же хуже.

Я старался, чтобы голос звучал ровно. Инсайт вкупе с тем, что она – умная женщина – увидела и услышала здесь… это все равно, что взять и рассказать прямо. Хотя… что с того? Иного не дано, разве что – свинцовая пломба…

– Как я устал, – сказал вдруг Мирон. Никогда я от него ничего подобного не слышал. – Знал бы ты, как я устал.

– Извини, – сказал я. – Старайся не стоять рядом.

– Я не от этого, – качнул он головой. – Хотя, может быть, и от этого тоже…

– Я буду у себя, – сказал я. Он не ответил.

Дома я выгнал кибера и сделал уборку – сам. Предварительно включив воспроизведение ночных записей. От меня долго все это прятали, и я уже нафантазировал себе неизвестно что. Потом пришел Салазар и разрешил мне их просматривать. Первому. И даже стирать то, что я хочу стереть. Правом цензуры я не воспользовался ни разу. Были и остаются у меня на этот счет свои соображения. Ну а еще потому, что в сравнении с тем, что я ожидал увидеть, мои реальные действия ничего особенного из себя не представляли. Странно я себя вел, это да. Но не омерзительно. Не так, как я ожидал, исходя из запомнившихся обрывков сновидений – и из поведения тех, досалазаровских, психологов.

Изодранные простыни и пропоротую подушку я сунул в утилизатор. Туда же отправил рассыпанные пуховые шарики. Вернул на место кушетку и кресла. Поставил на полку книги. Странно: я никогда не рвал книги. А может, и не странно… Делая все это, я краем глаза поглядывал на экран, прихватывая и монитор медиатрона. Все шло как обычно, и ноограммы светились в полном спектре, но больше – в крайних цветах, красном и синем. И прежде бывало именно так, и этих снов я не запоминал никогда, а только те, что лежали в желто-зеленой полосе. И сам я на экране был обычный: гиббон гиббоном. Короче говоря, ночь как ночь, лишь одно происшествие было: около полуночи кто-то подходил к двери и пытался открыть ее снаружи. Охранная программа это засекла и задала, естественно, вечный вопрос: что делать? И ответа, понятно, не получила. Я вернул это место и просмотрел все подробно. Ноль часов пятнадцать минут. Короткий стук в дверь, кто-то трогает ручку. Я в это время сижу на столе в какой-то дичайшей позе и веду разговор сам с собой, но разными голосами: мужским, взволнованным, задаю короткие вопросы – и отвечаю женским, задыхающимся, как после долгого бега, красивым, глубоким, за один такой голос в женщину можно влюбиться по уши и навсегда – причем все это на языке, которого я не знаю и не знал никогда. На медиатроне желтое с оранжевыми облачками свечение. Ничего не помню… За дверью еще раз пробуют замок и уходят.

Да, чего только не услышишь, стоя под дверью…

Чего только не подумаешь.

Я закончил уборку и пошел мыться. Пустил мозаичный душ и долго крутился под ним, смывая пот и напряжение. Потом пустил просто теплый, с легкой ионизацией. Потом перебрался в сушилку и там, качаясь в гамаке под мягким обдувом, почувствовал наконец, что – расслабился.

Час прошел с их отлета. Может быть, уже сели. На всякий случай – еще полчаса полного покоя.

Не одеваясь, я прошел в комнату, оказался около книжных полок, расслабленно и не глядя протянул руку, взял книгу – это оказался Боэций. И прекрасно, подумал я, падая в кресло. Книга сама собой открылась на первой главке «Утешения».

Как хороши бумажные книги! Они ненавязчиво предлагают тебе любимые тобой страницы, они хранят характеры и запахи своих владельцев, с ними уютно. В книгах есть что-то от пожилых мудрых кошек.

«Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собою и записывал стилом на табличке горькую жалобу, мне показалось, что над головой моей явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя она была во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку…»

Очаровательно, подумал я. И как все легло: и над головой, и во цвете лет, и насчет неисчерпаемой притягательной силы очень верно подмечено… Согрел и умаслил меня стойкий мудрец нечаянной своей интрагнозией.