– Вряд ли мы дождемся штиля и тумана. Здесь не Жемчужное море…

– Это так, сэр. Но у причала я видел паровые катера.

Полковник и лейтенант переглянулись.

– Это интересная мысль, сэр, – медленно сказал лейтенант Пэтт.

– Интересная она или нет, – сказал полковник, как-то иначе глядя на Глеба, – но она прозвучала… Ты молодец, сынок. Твой отец мог бы гордиться тобой. Мистер Пэтт, займитесь этим вплотную. До вечера все должно быть готово. Вы знаете, кого привлечь.

– Разумеется, сэр.

Он повернулся и вышел – мешковатый, неуклюжий, покачивающийся, короткий и толстый.

– А теперь, сынок, извини, – сказал полковник, – но мне следует делать мое дело. Не знаю, каковы твои планы: я посоветовал бы тебе нанести визит лорду Стэблфорду. Потом, если хочешь, можешь вернуться сюда. По крайней мере, винтовку ты здесь получишь. И мой тебе совет: если начнется стрельба, не беги на выстрелы. Договорились? Ну, спасибо тебе, – и он протянул Глебу руку.

– За что, сэр? – пожал плечами Глеб. – Сообщение мое запоздало… да и сделать, я вижу, ничего нельзя.

– Не суди поспешно, – усмехнулся полковник. – В истории Транквилиума удался всего один мятеж – позже его назвали Свержением. Ты знаешь, где живет капитан?

– Нет, сэр.

– Айрис-Хилл, рядом с почтовой станцией. Иди. Думаю, мы еще встретимся – и не один раз.

Глеб повернулся, чтобы уйти – и, пока разворачивался, успел увидеть, как меняется выражение лица полковника. Полковник смотрел уже мимо него, и – будто бы в огонь.

Там, где аллея выходила на проспект, Глеба застал первый выстрел орудия крейсера. Но в тот момент он не понял природы этого упруго-раскатистого грома.

У красно-белого столба стоял всего один экипаж: легкий кабриолет на тонких колесах, запряженный мышастой кобылой. За кучера сидел мальчишка лет тринадцати в пыльном котелке.

– Эй, кэбби! – махнул рукой Глеб. – На Айрис-Хилл.

– Шиллинг два пенса, – не моргнув глазом, назвал цену мальчишка.

– Я же не говорю: туда и обратно, – возразил Глеб. – Шесть пенсов, красная цена.

– Тогда шиллинг четыре, – мальчишка отвернулся и стал изучать панораму проспекта.

– Ты сошел с ума?

– А за меньшее никто не повезет, так-то. Чего туда возить? Тама все на своих катаются, значится – пустым возвертаться. Ищи дураков, во-он их сколь собралось, – мальчишка кивнул на пустую стоянку.

– А, дьявол… Ладно, поехали.

– Денежки вперед, господин ученик.

– Ну, это уж… – задохнулся Глеб.

Однако тронулись. Кобыла шла легкой рысью, гуттаперчевые шины производили звук, удивительно похожий на шорох расшиваемой форштевнем воды.

– Поверху ехать или понизу, а?

– Так, чтобы быстрее, – прошипел Глеб.

– Значится, поверху. Не люблю я поверху, скуучно…

– А я тебя не песни петь нанял.

Мальчишка молча свернул на Парк-авеню – и это их спасло.

Парк-авеню можно было пересечь от края до края, так и не поняв, что находишься в городе. По обе стороны дороги за широкими, выложенными светлой плиткой тротуарами начинался ухоженный лес, изредка прорезываемый аллеями. Пожалуй, лишь стоящие у дороги почтовые ящики с известными многим фамилиями да изредка проступающие где-то меж стволами неясные постройки, которые вполне могли оказаться и миражем, обманом зрения, свидетельствовали: здесь живут, и живут хорошо. Несколько раз открывалось вдруг что-то странное и прекрасное: то висячий белый балкон, то поросшая мхом стена из дикого камня, то мраморная статуя – одна среди деревьев… И дважды выплывали как бы из ничего, из ниоткуда ведущие и в никуда уходящие каменные лестницы справа и слева: та, что уходила вверх, – темная, почти черная, диабазовая, а та, что вниз, к старому городу, к порту, к морю, – бело-розовая, мраморная. Движение здесь было редким: несколько карет и колясок навстречу – и солдатик в синем мундире ополченческой кавалерии, верхами обогнавший их. Это было до моста, а потом начался мост.

О, мост через реку Шейди – это гордость меррилендских инженеров на много лет вперед. И в Старом мире немного найдется равных ему – не размерами, по красотой. Его не сравнить, конечно, с мостами Нового Петербурга, особенно с Солнечной Аркой через Баян – но там совсем другая красота. Здесь же – предельный лаконизм и строгость форм, и лишь одно излишество позволили себе строители: пригласили скульптора, чтобы высек барельефы первых президентов: Робинса и Броди. Да на середине пролета, там, где тросы почти касались настила, устроен был полукруглый балкон, с которого открывался великолепный вид на долину Шейди, нижний город, порт…

– Стой! – крикнул Глеб. Но и без его окрика мальчишка натянул вожжи…

Отсюда было видно все. «Дефендер», держась меньше чем в полумиле от берега, шел в сторону Коммерческой гавани под стакселями, брамселями и гаф-триселем. Внезапно два столба белого дыма вырвались из портов орудийного каземата – косо вверх – и две белые линии стали вычерчиваться на синем небесноморском фоне. Достигнув немалой высоты, они приостановились как бы в раздумье, а потом весело и согласно ринулись, наращивая скорость, вниз, к городу, к кварталам, к крышам, к людям – и там, где они соприкоснулись с землей и с тем, что на земле стояло, блеснул грязный огонь и вспухли, как бы вывернувшись наизнанку из самих себя, тучи дыма. Из туч медленно выплыли какие-то обломки и лоскуты и надолго повисли. Потом донесся плотный сдвоенный грохот. А через секунду из расползшейся тучи вырос столб белого пламени, доставший до неба…

Мальчишка визжал, крутя кнутом над головой, и кабриолет несся так, что ветер набивался в рот и нос и не давал выдохнуть. Глеб до судороги вцепился в сиденье, чтобы не вылететь – а мост качался, и качался, и качался…

Да, сверху это было почти красиво. Крейсер – в бинокль был виден красный флаг на мачте, и Лоуэлл объяснил, что это флаг мятежа, – крейсер плавно скользил по глади залива, подгоняемый свежим кухулином, легко разворачивался оверштаг и скользил обратно – и время от времени выплескивал из одного или двух орудий струи дыма, расползавшиеся красивыми клубами, после чего в городе еще что-то рушилось, взрывалось или вспыхивало пожаром. Пылали пакгаузы порта, черный дым стелился над водой. Потом Светлана увидела, как вдали, в стороне доков, возникло какое-то движение. Но лишь через полчаса стало ясно, что это такое.

Едва полз, жидко дымя кургузой трубой, плоский, похожий на утюжок пароходик. С крейсера вряд ли видели его из-за дыма горящих пакгаузов…

Никто в этот час не знал о мятеже больше того, что знал капитан канонерской лодки «Блокхед» Майкл Абрахамс. Ему сообщил племянник, морской кадет, сбежавший с мятежного корабля еще до того, как на его палубу ступил лорд Сайрус. Перепуганный насмерть увиденным и услышанным, мальчишка три часа вплавь добирался до дядюшки. Капитан Абрахамс выслушал его молча, а потом собрал всю свою стояночную команду: четверых пожилых мичманов. Выслушав неутешительные сообщения относительно стадии ремонта машин, согласно покивал и приказал разводить пары в единственном пригодном для этого котле. На одном котле и двух цилиндрах машины «Блокхед» мог дать три с половиной узла. Но хуже всего было то, что в погребах имелось лишь по две конические бомбы на каждое из двух орудий и по полукартузу пороха на каждую бомбу. Это значило, что стосорокафунтовые орудия канонерки могли сделать либо по одному выстрелу на дистанцию в полторы мили, либо по два на восемь кабельтовых. Ни комендант порта, ни полковник Вильямс не брали в расчет «Блокхед», поскольку были убеждены в его полной разобранности и безоружности. Как не знали они и того, что капитан Абрахамс потерял семью при налете пиратов на Пикси в пятьдесят девятом…

Это было почти нереально: пока там, за окнами, взбесившийся крейсер расстреливает беззащитный город, – сидеть, вытянув ноги, у низкого столика и, отказавшись от сигар, потягивать бергамотовый чай со сливками. Стекла вздрагивали от взрывов…

– В двенадцать лет я впервые прочел «Там, за Эриданом»… – лорд Сайрус уже освоился с новым способом разговаривать: почти не раскрывая рта и не шевеля губами: это было не слишком красиво, но понять его не составляло труда. – С тех пор имя вашего отца для меня свято. Как жаль, что он ушел в политику: весь мир потерял от этого, не только Палладия…

Глеб вернул чашечку на стол. Что-то часто сегодня вспоминают отца…

– Милорд, – сказал он. – Отец не уходил в политику. Как вы, должно быть, знаете, в Палладии просто не существует политической жизни как таковой. Отец всего лишь вел частные разговоры о желательности отмены постыдного рабства, об устройстве более справедливого общества…

– Извините, если я допустил бестактность, дорогой Глеб. Похоже, я просто не сумел выразить свою мысль. Под словами «уйти в политику» я и подразумевал поползновения перестроить этот мир, сообразуясь с собственными представлениями о его устройстве и цели. К сожалению, этому подвержены именно сильные и энергичные люди. И в каком-то странном ослеплении они начинают действовать, и нередко с успехом. Вся история Старого мира полна примерами этого; наш, к счастью, в меньшей степени… Да, они достигают успеха, и успех этот тут же вырастает до небес и раскрывает пасть – а можно ли ожидать чего-то иного? Обустраивать мир по нашим упрощенным крокам Божественных планов – все равно что лепить и оживлять чудовище Франкенштейна. Что мы, люди, можем понимать в справедливости? И справедливо ли отнимать у множества людей их привычную неволю, нужность и обеспеченность? Увы, этот вопрос обычно возникает лишь тогда, когда все цепи разорваны…

Разорвалось где-то совсем рядом.

– Вот конкретный пример омерзительнейшего образа действий при самом, возможно, возвышенном образе мыслей. Там, на крейсере, один молодой человек, похожий на студента, пытался объяснить мне, в чем их, матросов, правота. Я же по-прежнему убежден, что нельзя полтысячи молодых некультурных мужчин собирать вместе и оставлять на долгий срок бездельничать. Они от этого становятся похожи на павианов. И ведь ясно же каждому из них в отдельности, что ничего значительного ни стрельбой, ни мордобоем не добиться – толпа теряет разум…

– Милорд, – вдруг, не желая того, перебил его Глеб. – Но можно ли сидеть сложа руки, когда… извините, я не имею в виду вас… и вообще то, что происходит сейчас… но сидеть сложа руки, в то время как…

– Это русская кровь, – улыбнулся лорд Сайрус левой половинкой рта. – Принципы Транквилиума для Палладии немного чужеродны, не так ли? Сидеть сложа руки – почему бы и нет? Ведь невозможно прикрыться руками от падающих бомб – а сделать что-то реальное не в наших силах. Стоит ли путаться под ногами у тех, кто по долгу службы обязан делать дело? Издавать же звуки – не занятие для джентльменов. Не желаете ли немного шерри к чаю? Филипп, друг мой…

А он рисуется, понял Глеб. Даже не то чтобы рисуется… а такова вся его жизнь. Благородство обязывает. Делать все так, как положено, и пусть рушится небо… Глеб улыбнулся в ответ.

– Спасибо, милорд, но мне пора. Я рад, что вы в порядке. Но там, в комендатуре, ждут всех способных держать оружие. Полковник Вильямс обещал мне винтовку.

– Так этот старый волк здесь?! О, черт! Дорогой Глеб, вы неподражаемы – приберечь такую новость на прощание! Теперь за этот блохастый мятеж я не дам и сгоревшей спички! Все, можно не торопиться. Во-первых, от шерри перестают дрожать руки, что полезно при стрельбе, а во-вторых, я подозреваю, что до стрельбы не дойдет: Вильямса бредуны знают и боятся. Его одного и боятся…

– Кто? Как вы их назвали?

– Бредуны. Все эти проклятые агитаторы и подзуживатели. Профессиональные бунтовщики. Впрочем, это очень темная тема, я в ней не силен. Встретите Вильямса – спросите его. Как хорошо, что он здесь…

Лакей разливал шерри, когда распахнулась дверь и в комнату влетела разгоряченная женщина.

– Сайрус! – крикнула она. – Там… морской бой! Там – бой!

Все посмотрели на нее. И Глеб посмотрел на нее. В ее акценте слышалось родное… Женщина была молода, довольно высока и стояла, чуть наклонившись вперед и заломив на груди руки. Глаза ее были необыкновенны. На какой-то миг Глеб вообще перестал что-то видеть, кроме этих глаз. Но смотрела она на мужа, и лорд Сайрус с трудом повернул к ней голову.

– Бой, дорогая? Я правильно понял?

– Да, Сайрус, да! Маленький пароход напал на крейсер!..

– Это Абрахамс, – сказал лорд. – Он вывел свое корыто… ах, молодец! Филипп, я пошел на башню. Отнеси туда кресло. Дорогой Глеб, вы не составите нам компанию? Познакомьтесь. Милая, это Глеб Марин, он вытащил меня утром из моря. Глеб, это Светлана, моя жена. Друзья, вы не поможете мне встать?

– Да, – оглушенно отозвался Глеб. – Конечно, милорд.

Леди Светлана мельком взглянула на него и устремилась к мужу, и вдруг ее взгляд медленно возвратился к Глебу… взмах ресниц и странное выражение лица….

– Глеб? Вы русский?

– Да, миледи.

Очень хочется сглотнуть, но нельзя. Нельзя.

– Вы идете с нами наверх?

– Да, миледи…

Она – моих лет, подумал вдруг Глеб. Как странно… Сладкий запах ее волос заполнил все пространство, не оставив место ни для чего иного.

– Как странно – встретить русского здесь, сейчас… я ничего не понимаю, что происходит… Этот мятеж – вы понимаете?

– Нет, миледи…

– Так идемте же, идемте!..

И в одно мгновение, как во сне, они оказались на башне. И замерли – такой ненатурально-четкой, игрушечной, сахарно-пряничной была панорама…

…замирал перед этой витриной: замерзшее озеро в окружении заснеженных гор, цукатные скалы, шоколадные утесы, марципановые деревья – и триста, триста леденцовых человечков на коньках, и ни один не похож на другого, и с каждым годом все изощреннее и роскошнее…

Здесь – цвета синьки была вода, и черный шлейф дыма уходит от берега вдаль, к островам, и там истончается и пропадает. Ослепительно-белы паруса крейсера, поднято все косое вооружение и бизань-трисель, и несется он, кренясь слегка, вдоль берега, а между берегом и кораблем, неуклюжий и медленный, плетется черепахой серо-черный коптящий пароходик, и крейсер, обгоняя его, бьет всем бортом в упор! Но и пароходик выбрасывает длинное облако дыма за миг до того, как скрыться среди пенных всплесков и огня…

…давай же, давай, давай, шептал капитан Абрахамс, удерживая одной рукой рвущийся штурвал, а другой подкручивая микрометрический винт дальномера. Выше полтора! – с ужасом крикнул он в раструб, больше всего на свете боясь, что Смит и Рикенбакер не успеют поднять ствол – и предпоследняя бомба будет истрачена впустую. Но старики Смит и Рикенбакер успели, и в ту секунду, когда форштевень крейсера коснулся вертикальной черты на матовом стекле дальномера, а из портов каземата и полубака сверкнул огонь и тут же скрылся за стеной дыма, капитан Абрахамс выдохнул: пли! Как это бывает у призовых стрелков, у старых артиллеристов, у счастливых игроков: он еще до выстрела знал, что не промахнулся…

Бесконечно долго опадала белая пена и брызги, поднятые подводными разрывами, – и наконец открылся пароходик, сильнее прежнего дымящий и развернутый почти на восемь румбов, но держащийся на плаву. И, наверное, потому, что все так жадно смотрели на него, почти никто не заметил, что произошло с крейсером. Впрочем, в первые секунды ничего видно не было.

Но на крейсере попадание почувствовали все. Корабль содрогнулся. Корабли, как люди – всегда понимают, что ранение смертельно, будь то всего лишь точечный укол рапирой. Стальная; с кованой головкой стосорокафунтовая коническая бомба системы Лемке, летя по навесной траектории, прошила небронированную палубу каземата, перерубила, как пуля перерубает тонкое деревце, грот-мачту футах в пятнадцати от шпора – и, изменив слегка траекторию, вломилась в дубовый сруб порохового погреба. Там она и завершила свое поступательное движение, застряв в расщепленных бревнах и ожидая, когда же догорит огнепроводная трубка. А трубка, которую мичман Рикенбакер просто забыл обрезать, горела еще долгих восемь секунд.

Заряд: сорок шесть фунтов смеси аммиачной селитры с серой, древесной мукой, канифолью и железными опилками – воспламенившись, разорвал корпус бомбы, разметал сруб – бревна его, как тараны, врезались в обшивку борта, пробивая ее и дробя, – и, разумеется, поджег порох. Будь это порох старых кондиций: зерновой, для короткоствольных дульнозарядных пушек, – все было кончено в полсекунды. Но это был новейший «кирпичиковый» порох для бомбических казнозарядных орудий, расфасованный в картонные картузы… да и крюйт-люки были открыты, да и влажность в погребе, похоже, была выше требуемой – крейсер-то старый, третий десяток лет на плаву…

– Он ведь попал! – воскликнул лорд. На миг его голос изменил ему. – Он попал, попал!..

Да, уже было видно, что единственный выстрел с пароходика был точен. Грот-мачта крейсера накренилась слегка, брам-стеньга ее заплясала, выписывая алым вымпелом неровные зигзаги… и тут же из портов каземата повалил дым, а палуба под грот-мачтой вскрылась, и в небо ударила струя пламени. Вспыхнули и расползлись с огнем паруса, и пепел повис вокруг корабля. А потом дым заволок все, поднявшись над топами мачт, и там, внутри этой синеватой тучи, продолжалась невидимая глазу работа огня. Изредка вверх и в стороны вырывались медленные искры – и гасли, или падали в море, оставляя после себя густые дымные арки, или вспыхивали в воздухе, и тогда белые медузы повисали над водой, протягивая к морю тонкие щупальца. И так колотилось сердце и звенело все кругом, что казалось: в полном безмолвии творится эта феерия разрушения…

Вниз спустились, когда мятежный крейсер, продолжая дымить черным дымом просмоленного дерева, отдрейфовал далеко от берега и, уменьшившись вдвое, стал почти не страшен. Пароходик «Блокхед» – все уже знали его имя – сделав дело, скромно возвращался обратно, и за две мили слышно было «ура», которым провожали его столпившиеся на набережных восторженные зрители. Жутковатое возбуждение отхлынуло, но радость от того, что в неравном бою победили твои защитники, была беспокойной, нервной и требовала явного напряжения совести. А может быть, предчувствия, которые обычно бывают разумнее чувств, говорили, что еще ничто не закончено и зверь лишь ранен…

И, вспомнив слова и лицо сержанта Райта, Светлана подумала, что и вправду неплохо было бы куда-нибудь улизнуть, укрыться на время, перебыть в теплом и тихом местечке, в имении, или в курортном городке на побережье Блессед-бей, или в горах… там, где не найдут…

Рефлексы беглянки, растревоженные первыми же выстрелами, требовали немедленного продолжения бегства. А казалось, все успело забыться…

…зарасти, как заросли бурьяном кладбища на Дальнем и Туманном, утонули в вечно сырой земле галечные валы, и оплыли траншеи, и проданы на дрова шхуны «Сый», «Гром» и «Убей», на которых последние республиканцы, борясь с течениями гибельных проливов Шершова и Надежды, погибая от жажды и надрывая спины на веслах в дни штиля – была весенняя смена ветров, – сумели все же достичь берегов острова Левиатон и дождаться ветра. Три сотни человек: солдаты и офицеры, их жены и дети – пустились тогда в плавание; лишь сто восемьдесят семь высадились в Форт-Эприле, где их никто не ждал и рад им не был…

Светлана огляделась почти затравленно. Стены были тонки, а окон слишком много. В доме не удержаться, даже если бы был целый взвод солдат. Откуда? Откуда взяться солдатам, если весь гарнизон – два батальона разомлевших от безделья «эй-ти», забывших, откуда из винтовки вылетает пуля.

С восьми лет нелюб ей гром пушечной пальбы. Гром, и котором она родилась и выросла…

Но что же делать? Сайрус никуда не поедет, это точно. Не та порода.

А тут еще…

– Сай, – сказала вдруг стоящая у окна Констанс. – Не лучше ли вам перебраться в наш дом? Уж слишком здесь безлюдно. Боюсь, что чернь может взбунтоваться.

– И чем же лучше ваш дом? – с интересом осведомился Сайрус.

– Он… неприметнее. Кроме того, ты ранен, тебе нужен уход, лечение. Доктор Эйпоун будет рядом.

– Хорошо, – сказал Сайрус спокойно. – Давай поедем к вам. Должен же я слушаться старшую сестру.

Это была дежурная шпилька. Констанс была старше его на шесть минут. И она никогда не отвечала на подобные выпады.

– Но у меня, как видишь, гость, – продолжал Сайрус. – Человек, спасший мне сегодня жизнь. Надеюсь, твое приглашение распространяется и на него тоже?

– О, конечно, – как-то слишком сразу отозвалась Констанс. – Мистер Марин, вы не откажете нам с Лоуэллом в просьбе погостить у нас несколько дней?

И все посмотрели на Глеба. Он встал.

– Извините, мне крайне неловко отказываться, но… Полковник Вильямс обещал мне винтовку.

– Если дело только в этом, – сказал Сайрус, – то драгунская магазинка вас устроит?

Глеб растерянно моргнул.

– Соглашайтесь, Глеб, – сказала Светлана.

Он посмотрел на нее недоуменно и отвел глаза.

– Спасибо… – пробормотал он. – И все равно… почему-то мне неловко…

Большой мальчишка, подумала Светлана. Неплохо воспитанный, но просто большой мальчишка. Наверное, краснеет, когда думает о девочках… зато оружие берет с внутренней дрожью восторга. Вот вам: посулили драгунку, и мальчик готов.

– Итак, все вместе, – и Констанс беззвучно свела ладони. – Я люблю, когда все вместе…

2

После полудня настало безветрие, а потом будто бы потянуло с моря, но так слабо и неуверенно, что даже листва отзывалась на этот ветерок не всегда. Пожары в городе потушили, в порту все еще что-то дымилось. Кислый селитряной запах падал на город. Говорили, что в пакгаузах сгорело четыреста длинных тонн разных селитр, предназначенных для мясников и овощеводов всего Острова. Врач, посетивший лорда на новом месте, сказал, что счет убитым идет на четвертую дюжину, и это при том, что далеко не все развалины обследованы. Раненых же и обожженных более двухсот человек, забиты все больницы, гарнизонный госпиталь, и во многие частные дома определяют тех, кому не досталось казенной койки… Доктор не остался на обед, и с ним уехали горничная леди и пожилой камердинер. От усталости, а может, и от лекарства, но силы покинули лорда, и он впал в полузабытье и теперь сидел в кресле, прикрытый по шею теплым пледом и безучастный ко всему.

Глеб побыл в отведенной ему комнате: угловой, в два окошка, с балкончиком для цветов (пустым) под одним и широким карнизом под другим, с шахматным зачем-то столиком, двумя креслами под выцветшими плюшевыми чехлами, пустым, лишь с повешенными головами вниз мумифицированными букетиками лаванды, платяным шкафом, излишне мягким диванчиком и, наконец, новенькой кушеткой, покрытой голубовато-серым гобеленом. Все еще не в силах внутренне остановиться, он заглянул в библиотеку, бедную по сравнению с отцовской, прошелся пальцем по корешкам книг. Это была преимущественно современная транквилианская беллетристика и два издания Энциклопедии: начала века и современное. На одной полке уместился набор переизданий старой классики: Чосер, Шекспир, Монтень, Сервантес… Того, что Глеб искал всегда и везде: в чужих библиотеках, на чердаках, у букинистов, у старьевщиков, – подлинных книг из Старого мира, – здесь не оказалось. Шесть таких книг лежали сейчас в его ранце: «Хаджи-Мурат» графа Толстого, «Грядущее» мистера Уэллса, «Алые паруса» некоего Грина. Последнюю книгу Глеб очень хотел бы показать отцу: мир, изображенный в ней, чем-то напоминал Транквилиум, и Глеб подозревал, что попала она сюда не из Старого мира, и из-за Кольцевых гор, а следовательно – где-то мог быть проход и туда, за Горы… Кроме того, было три тоненьких сборника стихов: Цветаева, Браунинг в переводе на русский, какой-то Шишляев, непонятно для кого пишущий и для чего изданный. В библиотеке отца подобных книг было около тысячи. И вот – где они теперь, где искать? Проданы с торгов, покупатель неизвестен…

Кому, скажите, на Острове нужны книги на русском?

Нет ответа…

В библиотеку вошел мистер Лоуэлл, хозяин дома. Постоял несколько секунд, будто хотел что-то сказать, но не сказал – повернулся и ушел. Хозяин был странный. Его нельзя было даже рассмотреть – он выскальзывал из-под взгляда. Через минуту его лицо забывалось, и Глеб был уверен, что завтра не узнает его в толпе.

Сам воздух в доме был темен…

Вернувшись в свою комнату, он лег на кушетку, думая о чем-то, и вдруг уснул. Лихорадочным, похожим на бег вверх по лестнице сном – сном, в котором тебе снится, что ты не спишь, не можешь уснуть… мучительно. Просыпаешься в поту, с биением сердца, усталый, вялый, недовольный всем на свете. Всем и всеми. И на этот раз он проснулся именно таким, но и охваченным вдобавок нечетким, размытым, тенью на всем лежащим беспокойством.

Холодное умывание помогло, но не до конца.

Владело чувство пустой траты времени, стремление делать хоть что-то, идти, плыть – все равно куда…

Он просто спустился вниз.

В пустом холле со странным звуком: в маленьких сильных челюстях лопаются маленькие орешки – помахивали маятником высокие часы, неприятно похожие на часового. По ту сторону золотисто-зеленых штор все еще был день. По эту – не было ничего. Внезапно – он не ожидал – занемели губы, и от затылка в шею, в плечи, в руки, в кончики пальцев проросли ледяные гибкие иглы. Это было не больно и давно уже не страшно.

Дом, и так не слишком жилой, опустел окончательно. Теперь по нему можно было ходить, открывать любые двери, не рискуя, что кого-то встретишь. Пять лет назад, когда это у него началось, когда миновал первый страх (а как бы чувствовали себя вы, господа, если бы обнаружили вдруг, что в городе, кроме вас, никого больше нет, что на всем лежит толстый слой пыли, шаги не слышны, и даже разбитые стекла, разбросанные везде в изобилии, не звенят, а так – слабо похрустывают, как сухарики? что обязательно находится какая-то дверь, или ниша, или калитка, или арка, или просто поворот, при приближении к которым начинается темная смертно-восторженная истома? и что, наконец, по возвращении вы обнаруживаете, что вашего отсутствия никто не заметил?..) – а страх прошел быстро, сменившись неумеренным любопытством, и Глеб воздал должное этому неожиданному свойству своего организма и даже приближался несколько раз к притягательно-запретным дверям все ближе и ближе… пока не встретил следы чужого и отвратительного присутствия в этом, казалось бы, безраздельно его мире. Ладно бы просто следы. Хотя следы, конечно, тоже были: огромные до бесформенности, тупо-уверенные, хозяйские. Но страшнее и убедительнее следов была большая куча дерьма, наваленная просто под стеной… С тех пор Глеб старался не бывать там, а если это случалось помимо его воли – как сейчас, например, – возвращался поскорее из оскверненного когда-то мира. Впрочем, не в самой оскверненности было дело: он просто панически боялся возможной встречи с обладателем огромных следов и исполинского кишечника.

Чтобы вернуться, надо было просто вдохнуть поглубже и напрячься: будто надуваешь тугой мяч. Глеб набрал воздух… и тихо выдохнул.

Он не знал, что его задержало. Шепоток на ухо… За окном – погнутый и почерневший переплет без стекол – за неплотной шеренгой как бы зимних лип открывался пустой двор четырехэтажного многоподъездного дома. Над многими окнами чернели языки копоти. Арка, через которую можно выйти на Розельстрит, к магазину «Сладкая жизнь» (кондитерская, разумеется) – была завалена каким-то мусором. Да, домик Бернсайдов действительно был расположен неприметно…

Он услышал шаги и внезапно окостенел. Никого не могло быть здесь, кроме того гадящего где попало чудовища… Стараясь не наступать на осколки стекла, Глеб метнулся к камину и присел за экраном. Только бы тот, кто спускается сейчас по лестнице, не стал оглядываться, спустившись, а оглянувшись, не догадался бы, что за экраном обязательно кто-то прячется… Глеба нельзя было увидеть, но взлетевшая от быстрого движения пыль попала ему в нос.

Шаги спустились – и смолкли. Глеб, зажав нос, сдерживая рвущуюся бурю, на миг поднял глаза – и сквозь узор решетки, как в щель забора, увидел джентльмена лет сорока в макинтоше, котелке и с тростью-зонтиком в руке. Будто был март, а не июнь… Он стоял пять секунд, десять – Глеб уже не видел ничего, слезы застилали глаза, но он как-то знал, что этот, с тростью, здесь и пока не уходит… Сдерживаться больше не было возможности – только умереть.

– Ой, Глеб, что это с вами?

И он чихнул, и чихнул еще, и чихнул вдогонку, не успев вдохнуть, и сквозь темные пятна увидел, полуобернувшись, леди Светлану – и понял, что вернулся.

Смеяться над мальчишкой, пусть таким уморительным, не хотелось: в глазах его было что-то, что сделало бы смех глупым. Светлана взяла платок, дотронулась до его щеки. Убрала пыль. И руки у него были в пыли, и рукав школьной фланелевой курточки, и колени… Откуда в доме пыль? Спрашивать она не стала.

– Извините, мы все бросили вас, – сказала она. – Это свинство. Но не обижайтесь, пожалуйста. Я не хочу, чтобы вы обижались.

– Сто лет не говорил по-русски, – улыбнулся Глеб. – Даже во рту стало приятно. От английского почему-то устает нёбо, не замечали?

– Если бы только нёбо, то полбеды – главное, совершенно иначе думаешь. Хотите чего-нибудь вкусного? Какой тупой день сегодня, хоть бы прошел скорее… Я не сказала вам спасибо за Сайруса? Ох, как нехорошо. Спасибо вам, Глеб, огромное, просто не знаю, как выразить… – Она вдруг отступила на шаг и поклонилась ему, и сделала это неожиданно для себя и для него. О Господи, что-то я делаю не так, и вообще – смутно… – Если бы можно было, я поцеловала бы вас… – А вот этого нельзя было говорить, паниковал кто-то внутри, что ты делаешь, одумайся! – Но хоть и нельзя, все равно – позвольте числить вас в моих друзьях… навсегда. Это ни к чему не обязывает вас…

Он стоял пунцовый, и Светлана вдруг замолчала.

– Я… да. – Он сглотнул. – Буду счастлив. Счастлив.

– Вы понимаете, – она перевела дыхание, – я так давно не говорила по-русски, что… я так разволновалась, простите…

– Нет, – сказал он. – Все прекрасно.

– Иногда нестерпимо хочется… – «чтобы все было по-другому», – беспощадно закончил кто-то внутри – тот, кто пять секунд назад бил в рынду и кричал: нельзя, нельзя! – …открыть окно – а там березы и осень. Теплая-теплая осень. И лошади пасутся… Я в гарнизоне росла, лето и осень – это лагеря, офицеры семейные жили в таких легких разборных домиках прямо в лесу… Глеб, а как вы сюда попали? Я имею в виду – в Мерриленд? Или это нескромный вопрос?

– Ничего нескромного. Отца выслали, а я… В общем, за меня походатайствовали, а Ее Величество позволила мне уехать.