Андрей ЛАЗАРЧУК

ТРАНКВИЛИУМ

Это самое место, которое ты называешь изгнанием, является родиной живущих здесь. И ничто не является несчастьем, если ты не считаешь его таковым, напротив же, кажется блаженным жребием все, что ты переносишь терпеливо… Есть ли что-нибудь более ценное для тебя, чем ты сам?

Боэций

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЯНТАРНОЕ МОРЕ

Всякое различие разъединяет, и все стремится к подобию; поэтому то, что стремится к чему-либо другому, по природе своей, очевидно, такое же, как то, к чему оно стремится.

Боэций

1

Тот памятный день начала лета тысяча девятьсот восемьдесят третьего года от Рождества Христова, день, в который мятежный крейсер «Дефендер» подверг бомбардировке гавань и нижний город Порт-Элизабета, дав тем самым толчок беспорядкам и смуте вначале на Нью-Айрленде, и затем и на материке – этот день леди Светлана не забыла до самой смерти, но совсем по другой причине…

Утро начиналось безмятежно и размеренно.

– Кофе, мэм! – ослепительно улыбаясь, впорхнула Люси. Зеленые глазки ее сияли. – Что желаете на завтрак?

Это был почти пароль, но Светлана решила уточнить:

– Милорд муж уехал?

– Да, мэм. Еще до рассвета.

– Что-то случилось?

– Я не знаю. Спросить у Филиппа?

– Не стоит, Люси. Последнее дело – лезть в дела мужа.

– О да, мэм. Итак, на завтрак?..

– Земляника, бананы, орехи, мороженое.

– Шоколад, мэм? Вчера привезли, наконец, тот, который вы любите.

– «Петровский»? Не может быть.

– Может, мэм.

Горький твердый палладийский шоколад был слабостью Светланы. Одной из маленьких простительных слабостей. Он имел вкус детства. На Нью-Айрленде и вообще в Мерриленде такого не делают. Здесь в ходу мягкие сорта с молоком и дольками засахаренных фруктов. Это тоже вкусно, но иначе, иначе…

– О, Люси! Я так долго ждала этого известия! Теперь все пойдет по-другому!..

Дурачась, она сказала эти слова – и кто же мог знать, что звучит пророчество?

– Ванна готова, мэм. Мэй тоже готова. Вам помочь?

– Побереги силы до тех пор, когда я стану бабушкой…

Нельзя, нельзя бросаться словами. Пониже горла тут же возник крошечный, но неприятный комочек. После двух лет замужества она так и не совершила того, чего от нее ждали и требовали, – и теперь уже не надеялась совершить. Констанс за спиной холодно и нагло говорила о разводе: по закону три года бездетности есть самое веское основание для одностороннего расторжения брака. Вся родня, весь этот несчастный баронский клан навалится на Сайруса и вынудит его подать прошение. Их можно понять: должен быть наследник…

Не сегодня. Об этом – не сегодня. И вообще – собственное тело подсказывало Светлане, что дело не в ней. По крайней мере, не в ней одной.

Холодно отзвонили часы. Половина чего-то.

Встаем.

А вставать не хотелось. Наоборот, хотелось лежать и слушать звуки, приходящие снаружи, из сада и далее: с площади, от почтовой станции, с вокзала. И, впав в полудрему, досмотреть тот сон, который…

Забыла.

Обидно. Сон был из тех редких снов, которые оставляют после себя множество взъерошенных мыслей и чувств, но сами – исчезают, испаряются, как пролитый эфир, и – не удержать, нет.

Жизнь – слишком скучная штука, чтобы еще и забывать взъерошенные сны. Тем более – жизнь в этом чистом, богатом, удобном, но, Боже мой, до чего размеренном и чопорном доме, где все известно наперед, где даже мухи в кружевных чепчиках…

Спасибо Люси – без нее хоть волком вой.

Ма-аленькой такой волчицей…

Светлана откинула покрывало и спустила ноги на пол. На мягкий болотного цвета ковер. Вот и с этим ковром: ей хотелось сине-белый, но кто ее спрашивал? Милорд муж распорядился…

Она нащупала плетеные домашние туфли, приняла от Люси халатик. Хуже всего, что эти мысли, когда-то стыдные и пугающие, стали почти привычными.

Одна услада – титул.

Леди Стэблфорд.

С заспанной и всем недовольной мордой. Смешно.

Ванна ждала: прекрасная дубовая лохань, полная горячей воды и взбитой душистой пены. И Мэй ждала, смуглая, голая, в кожаном блестящем передничке. И там, в воде, пахнущей бантусаном и яблоневым цветом, под крепкими и нежными руками ваннщицы, Светлана понемногу вернула себе легкое и даже приподнятое настроение забытого сна. Ну, разведется с ней Сайрус – и что? В двадцать лет жизнь не кончается, мир велик, городов много… Титул она потеряет? А видела я этот титул знаете где? Боцман Завитулько вам скажет.

Отец, конечно, расстроится. Что делать – не бывает же так, чтобы никто даже и не расстроился. И потом – целый год впереди, мало ли что может произойти за год?

Она не заметила, что последние слова произнесла вслух.

– Конечно, мэм, – отозвалась Мэй. – Но знаете, что я вам скажу? Лежачие камни обрастают мхом.

– Доля наша такая – лежачая…

– О да, мэм. По крайней мере, мужчины должны быть в этом уверены. Но это не значит, что лежать мы должны все время на одном месте.

Светлана вдруг покраснела. Сон вспомнился. Медведь. Молодой медведь. Она занималась с ним любовью.

– Что я скажу, миледи, – Мэй понизила голос. – Это все только кажется сложным. И страшным. Вы уж мне поверьте. Уж это-то я знаю.

– Нет, Мэй, нет…

– Так вот сразу и нет. Вы поразмыслите тихонечко. Главное ведь – никому никакого убытка, а лишь одно сплошное удовольствие и исполнение желаний.

– Не надо, Мэй. Даже слышать о таком не хочу.

– Словом, как надумаете – шепните мне или Люси. Мы ведь вас любим. Правда же.

Мэй размяла ее на жесткой кушетке, помогла одеться в домашний костюм: широкие льняные штаны и льняную же блузу цвета морской травы с пепельно-серой отделкой. Волосы, заколотые на время купания, Мэй распустила и стала расчесывать тяжелым серебряным гребнем. Сидя перед опотевшим по краям зеркалом, Светлана смотрела на себя – и нравилась себе. Да, чуть бледноватое лицо, и больше, чем хотелось бы, веснушек на щеках, и скулы напоминают о далеких татарских предках – но зато глаза! Зато волосы! Если вот так наклонить голову и взмахнуть ресницами, у мужчин сразу слабеют колени. Ах, говорил ей тогда, перед свадьбой, Левушка Каульбарс: в такие глаза – как в омут!.. Где он теперь, Левушка? Вправду, как в омут. Тихо, в ночь, втайне от всех ушли тогда кильботы…

А в волосы влюбился Сайрус. Не во всю ее – только в волосы. Вот они – бронзовая волна. Недолго длилась влюбленность, да кончилась свадьбой. Именно – кончилась. Любовь так и не пришла, и семьи не получилось, и вот живут приветливо, но отдельно друг от друга два человека, играющие в общность душ да изредка дополняющие какие-то гимнастические упражнения в постели…

За завтраком Светлана спросила утренние газеты. Итак, что делается в мире, пока мы спим? «Морнинг экспресс» повествовала о небывалом по дерзости ограблении почтового поезда, явлении Пресвятой Девы в семейной часовне виконтов Росли, возвращении экспедиции Брезара, пытавшейся подняться вверх по Таранусу, сорокачасовом полете монгольфьера «Гэллант игл» с тремя аэронавтами… А также о начале гастролей петербургского театра мод «Амфитрита»! Новейшие фасоны, прекрасные ткани, коллекция шляпок, мехов и обуви из «Корабельного пассажа»!!!

Эта новость затмевала все.

Что в Сайрусе совершенно замечательно – так это полное отсутствие скупости. Поэтому и родственники, кстати, считают его белой вороной и смотрят чуть косо. Другое дело, что он совершенно не умеет тратить деньги. Он делает это так же равнодушно, как ест, ведет дела, пишет письма, беседует не о флоте и занимается любовью.

– Люси! – и у Люси сразу же начинают чуть иначе блестеть глаза. – Одеваться! Мы едем в «Торговый двор»!

Нельзя же, в самом деле, появиться на людях в платье, в котором тебя уже видели…

Глеб перегнулся через парапет и посмотрел вниз. Кажущиеся маленькими волны с шорохом накатывались на каменистую полоску пляжа, проваливались – и уступали место следующим. Иногда как бы крошечные камешки вдруг срывались с места и шустро мчались куда-то: рогатые крабы рылись в порах этого естественного фильтра и, понятно, получали свое. У крабов были весьма ощутимые преимущества перед ним, Глебом Мариным, выпускником престижной школы Джессапп…

Последние полгода он доучивался лишь благодаря доброму к нему расположению совета попечителей и директора мистера Трэйна. Ты закончишь курс, юноша, и получишь диплом, это я тебе гарантирую, сказал мистер Трэйн тогда, после так страшно несостоявшихся рождественских каникул, но больше ничего я тебе гарантировать не могу. Я буду работать ночами, сэр, сказал Глеб, чтобы… Нет, юноша, мы этого не допустим, – и Глебу показалось, что мистер Трэйн улыбнулся.

И вот приходится начинать буквально с нуля: имея в кармане шесть фунтов четыре шиллинга, в школьном ранце – смену белья и диплом с золотой печатью, в голове – неясный гул, а в сердце – страх и неуверенность… и не имея: крыши над головой, родственников, знакомых (хороших), рекомендательных писем, планов, особых на что-то надежд…

Но небо было ослепительно-синим, и ветер дул в спину. Темная полоска гор на островах Виктории и Роэл-Оук угадывалась на горизонте, и на фоне ее выделялись паруса скользящего к югу, на материк, многомачтового барка. Паруса малых судов и лодок теснились в Коммерческой гавани, а прямо напротив Глеба стоял на якорях старый крейсер «Дефендер», стационер: сын директора Трэйна служил на нем лейтенантом, и офицеры корабля бывали гостями школы. В конце концов, наймусь в матросы, с усмешкой подумал Глеб. Почему нет?

Он оттолкнулся от парапета и уже хотел было идти – все равно куда – как вдруг заметил неясное движение внизу, среди камней. Вернулся и стал искать взглядом то, что на миг привлекло внимание.

Да, вон там, на границе воды и камней, справа, довольно далеко – мелькнуло что-то светлое. Потом еще. Он пошел в ту сторону, стараясь не отрывать взгляда. Мешали растущие на обрыве кусты черной аралии – но как раз там, где надо, был просвет.

Застрявшее меж камней, опутанное водорослями, колыхалось в волнах тело человека.

Вот это да! Глеб огляделся. Он знал, что в подобных случаях следует немедленно позвать полицию. Но в такую рань на бульваре не было не то что констебля – вообще никого! За час, что прошел с момента его торжественного прибытия на Приморский вокзал – а бульвар начинался непосредственно от привокзальной площади, – и до сего мгновения Глебу встретились три человека, из них двое – дворники. И вот четвертый – покойник. К чему бы это?

Тем временем покойник сделал бессильно-судорожное движение, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь и выбраться из воды, и Глеб понял, что искать констебля некогда.

Спуск к воде был шагах в ста. Крутая полуразрушенная каменная лестница. От нижней ее трети вообще мало что осталось – поработали весенние шторма. Но Глеб ссыпался по ней, как горошина, и запрыгал по камням, думая лишь об одном: не подвернуть ногу. Ногу. Тогда все… Он добежал быстрее, чем рассчитывал. А может быть, ему так показалось.

Человек, застрявший в каменной щели, из последних сил удерживал лицо над водой. Глеб упал на колени, схватил его за плечи, и человек вдруг вскрикнул и обмяк. Он был тяжелый и скользкий, и не раз вырывался из рук, но Глеб все-таки выволок его на сухое место. И, обессилев, сел рядом.

Стоп! Надо же что-то делать… Он стал лихорадочно перебирать в памяти свои знания и полузнания, применимые к подобному случаю.

Он наглотался воды… волны захлестывали его с головой, и он вполне мог наглотаться воды… повернуть лицом вниз и вызвать рвоту. Ага. Ну и тяжелый же ты… Теперь свести локти и начать их поднимать…

Фонтан!

Опустили локти… С воем пошел воздух. Ребра хрустят?

Все равно – еще раз. И еще. И еще.

Фонтаны слабели. Еще чуть-чуть…

Отдохнем.

Зашевелился. Приподнялся – и с воплем схватился за бок.

Но – смотрит. Что-то хочет сказать.

Только сейчас Глеб смог разглядеть, кого именно выволок из воды. Мужчина явно старше и крупнее его самого – хотя Глеб далеко не малыш, шесть футов сто восемьдесят фунтов, вице-чемпион по плаванию. Лицо мужчины породистое, узкое, подбородок выдается вперед – и вся правая половина этого лица превращена в сплошной кровоподтек. По разодранной рубашке расплываются красные пятна. И изо рта – тоже струйка крови. Кроме рубашки на нем черные с серебряным галуном брюки флотского офицера…

– Кто вы? – наклонился Глеб. Яростно билось сердце. – Что произошло?

Вместо ответа человек отвернулся, одной рукой оперся о землю, другой обхватил себя поперек груди – и его стало рвать. Наверное, ему было очень больно, потому что он кричал.

Именно в этот миг Глеб будто бы проснулся. Запах чужой рвоты пробил дыру в его непрочной броне…

…ты знаешь, что мы с тобой сотворим, русская срань, но страх исчез, и Глеб стал драться – драться так, как дрался бы в свой смертный час, – и они не выдержали, они ведь хотели только позабавиться, эти четверо, но вот потом – потом ушли все силы, и он сидел на грязном полу и блевал от запаха мочи, пива и собственного пота…

…и возникло вдруг странное чувство: вплавленности себя в этот кусочек мира на стыке трех стихий, и все вокруг было чудовищно реальным, преувеличенно выпуклым и плотным, а сам он, напротив, кончался сразу под кожей, и что находится в глубине его тела, не знал никто. В музее янтаря он видел глыбы с ящерками и громадными стрекозами внутри – и там у них, в их остановленном времени, было, видимо, то же самое: невозможно сгустившийся и ароматный воздух, и мелькание пятен света и полутьмы снаружи воздуха. И только что смерть посетила это место, побыла и удалилась без звука – значит, опять какая-то грань, какая-то точка перемены…

Он весь внутри шарахнулся от этой мысли, но тут же забыл обо всем, потому что человек – офицер – всем корпусом развернулся к нему и, с трудом выталкивая из себя звуки, сказал:

– Ххо… тхы? Студенх?

Через секунду Глеб понял его.

– Я школьник. Я из школы Джессапп, знаете?

Показалось, что офицер кивнул утвердительно. А может быть, просто сглотнул.

– Майхик, бехи… кх кхоменданту порта… кхмм! Пехедай: мяхешш на «Дефенхехе»… кхмм!.. Кхоманхихх убит, офихэххы под ареххом. Вохх, дерхы… – он вынул из кармана и вложил Глебу в руку мокрый кожаный бумажник. – Там мой хэтон…

– Что там?

– Хэтон… аа, ххехт…

– Я вас не оставлю, – сказал Глеб. – Вам нужен врач.

– Вхемени нех, – почти спокойно сказал офицер. – Бехи.

– Вам не подняться одному. Там очень круто и не за что держаться.

– Не спохь, – сказал офицер. – Дотехпью. Увихехх хонсхебъя – скхажешь ему. Вхе, бехи. Помнихь, ххто скахать?

– Мятеж на «Дефендере». Командир убит. Кто вы?

– Хоххэтах Стэбхоххт.

– Лорд Стэблфорд?

Офицер кивнул.

– Я понял вас, милорд. Я все передам. Но, может быть, все-таки?..

– Нех.

Несколько раз оглянувшись, Глеб добрался до лестницы – и понял, что зря пытался настоять на своем. Даже в одиночку – было трудно. Три десятка футов скользких от песка и неустойчивых руин. Как он умудрился спуститься здесь?..

Он перелез через решеточку, запиравшую лестницу, и под неодобрительным взглядом какой-то няни с коляской бросился бежать по бульвару. Комендатура порта – в той стороне… Проклятье: ни одного полицейского, лишь няни с колясками, да пожилые джентльмены, да мальчишки с газетами… Наконец в боковой аллее мелькнул белый пробковый шлем.

– Констебль!..

Долгие минуты на объяснения. Зато потом – трель свистков, и конные, и фаэтон: «Гониии!..» – и кучер испуганно озирается на усатого констебля со свирепыми фарфоровыми глазами, и клены по сторонам. «Берегиииись!» – на повороте Глеба бросает на констебля, а тот ничего не замечает, лишь смотрит перед собой, и до Глеба опять с запозданием – в который раз сегодня с опозданием! – доходит: мятеж на «Дефендере»! Командир убит! На улицах неистовая толкотня, все мечутся, выкрики продавцов газет: «Дерзкое ограбление почтового поезда!» И из-за этого стоит кричать?.. Рыжие и полосатые тенты над витринами, цветные огни и тени за стеклами. Как же это: мятеж на «Дефендере»? Зачем? И – что будет? Что-то будет, что-то будет, что-то будет – отлетает от стен звук подков. «Беррррегись!» Тихая аллея, вязы и дубы, и в конце ее – особняк красного кирпича…

Увы, с дерзким налетом на «Торговый двор» и его ближайшие окрестности пришлось повременить, ибо заявились – по-родственному, без предуведомления – Констанс с мужем Лоуэллом. Узнав, что Сайруса нет, они вознамерились его ждать. Не замечай нас, дорогая, мы найдем, чем заняться в этом доме, правда ведь, Ло. Конечно-конечно, очень не хотелось бы тебя стеснять… Все равно неизбежно требовалось отсидеть сорок пять минут, мило щебеча. Сегодня Констанс более чем когда-либо напоминала растревоженное осиное гнездо. Чувство опасности, исходящее от этой немолодой, но все еще привлекательной и красивой дамы, было острым, ни на чем реальном не основанным – и потому тревожащим вдвойне. Светлане приходилось неотрывно следить за голосом и руками. И надеяться на то, что Констанс с высоты своего возраста (а тридцать семь прожитых лет, господа, это не шутка, нет!) не сумеет оценить Светланину сообразительность и пренебрежение общепринятыми нормами – не в поведении, упаси Господи, – в оценках, всего лишь в оценках. Ну и что? – часто говорила про себя Светлана, восклицая хором с остальными: «Ах, какой пассаж!» И – наоборот…

Светка, ну что ты ломаешься? – убеждал ее отец. – Лучшего все равно не найдешь. Упустишь счастье – не поймаешь…

Это точно, – сказала она тогда. – В конце концов, что я теряю?

Она действительно не потеряла ничего.

Бедный папка, любимый ты мой, ты просто устал, ты вымотался весь, тебя допекли безденежье и безнадежность – а тут подвернулся случай хотя бы дочь упрятать под теплую крышу. Да, и дом, и тепло, и надежные стены… но зачем называть это счастьем? Это лишь отсутствие неудобств, долина меж двух перевалов. Правда, люди и живут-то в основном в долинах…

Как ты там, папка? Здоров ли? Три месяца, как вошел в порт «Ривольт», привезя целую пачку писем. Когда ждать следующих? Или уже, наконец – сам? Вернулся же Брезар – а он отплыл позже. Правда, и путь его был короче…

– …просто невозможно видеть, дорогая, как очаровательны бывают эти щенки, беспородные тварюшки, и как Юкка понимает, что согрешила, прячет глаза – а из побега вернулась с такой мордой, с такими глазами, что хотелось ей сказать: «Съешь лимон!» – так вот, щенки просто очаровательные, о-ча-ро-вательные! И теперь проблема…

Одни у нас проблемы, мрачно подумала Светлана, ладно, вы щенков утопите, чтобы не мучились от своей беспородности, а меня куда денете? Самой, что ли, утопиться? Как бы славненько было…

Она вдруг – что-то подбросило ее – вскочила и оказалась у окна, рядом с Констанс – щека к щеке. У подъезда разворачивалась чужая карета, лошади ржали, а двое полицейских, придерживая под локти, вели осторожно – Сайруса! Чужой черный плащ был на нем, и чужая рука в перчатке показалась из окна кареты, махнула и исчезла.

Тонкий, немощный, почти предсмертный взмах.

И одновременно, как бы дан был сигнал этим взмахом – долетел растертый дистанцией гром, его отголоски, и снова гром, однократный, упругий. Задребезжали стекла.

– Странно, – сказала Констанс. – Они никогда не дружили.

Светлана разжала руку. На портьере там, где она держала, остались резкие морщины. Оттолкнувшись от подоконника, она понеслась к двери, по лестнице вниз, вниз… Сайрус шел ей навстречу, шел почти сам, живой, грязный, злой.

– Сай… рус!..

– Только не трогай меня! – испуганно. – У меня… – скривился на один бок, прижал ладонь к груди.

– Ребра у него поломаны, мэм, – прогудел один из полицейских. – Доктор приедет сейчас, а пока – не найдется ли у вас капельки бренди? Бренди – лучшее, что придумано для того, чтобы снять боль и успокоиться…

Вся прислуга уже высыпала в холл, даже поварята, и стояла неподвижно в почтительном отдалении. И Сайрус стоял, окруженный ими, большой и темный, и Светлана вдруг почувствовала страшный запах моря, запах обнажившегося морского дна, исходящий от него, и обернулась в отчаянии.

– Бенни! Ты слышал, что сказал сержант?! Бренди, мигом! И бокал! – она почти визжала.

– Если мне будет позволено… – возникла ниоткуда Мэй.

– Да, Мэй? Что?

– Я могу помочь хозяину. Пока приедет доктор…

– Говори. И делай. Делай же…

– Пусть все лишние уйдут. Люси, широких бинтов – побольше.

Она поставила перед Сайрусом стул, простой деревянный стул с прямой низкой спинкой. Взяла его за руки, показала, как опереться и как стоять. Тут подоспел Бенни с бутылкой и бокалом, и Светлана из своих рук выпоила ему полпинты неразбавленного. Бутылку она, не глядя, сунула констеблю. Тем временем Мэй сняла с Сайруса рубашку, и Светлана чуть не закричала: на ребрах багровели страшные кровоподтеки, местами запеклась черная корка. Мэй бестрепетно бегала пальцами по всему этому, и Сайрус вздрагивал, как нервная лошадь.

– Дышите, милорд. Ровно и не слишком глубоко…

Дышать, наверное, было трудно, но бренди уже начало оказывать свое благотворное действие: Сайрус чуть расслабился, переступил с ноги на ногу; на левой, незадетой щеке появился румянец.

– Могло быть хуже, милорд, – сказала наконец Мэй. – Теперь выдохните и старайтесь дышать животом.

Она быстро и ловко перебинтовала его от подмышек до талии, помогла надеть мягкий пуловер, на плечи набросила теплый халат.

– Теперь, милорд, можно и в кресло. Лежать вам пока нельзя…

– Спасибо, Мэй, – негромко сказал Сайрус.

– Я тебя провожу, – сказала незаметная до сих пор Констанс. – А ты, дорогая, распорядись здесь, – бросила она Светлане.

– Да, конечно…

Надо еще что-то делать, да? Она стояла, вдруг разом перестав что-либо понимать…

– Миледи, – констебль с рукой под козырек, седоватые усы. – Имеем честь откланяться…

– Постойте, не уходите… – она прижала пальцы к вискам. – Я, извините, так напугалась, что… Почему это все? Что произошло?

– Ваш муж тонул, миледи. Его вытащил из воды какой-то школьник. Лорд отправил мальчика с важным поручением, но он, думаю, зайдет и сюда, поскольку у него бумаги лорда.

– Тонул? – Светлана покачала головой. – Этого не может быть. Мой муж плавает, как рыба.

– Возможно, миледи. Но предварительно он был избит и брошен с борта крейсера «Дефендер».

– Что? Как это может?..

– На крейсере мятеж, миледи. И, боюсь, вам не мешало бы до прояснения ситуации перебраться куда-нибудь за город.

– Так это что – пираты?

– Хуже пиратов, миледи. Похоже, что это бредуны. [В Мерриленде их называли «кейджибер» или «кейфджибер», что означает «болтающий под кейфом», «бормочущий спьяну», «стукнутый». Палладийцы создали кальку: «бредун». Этим словом мы и будем пользоваться. (Здесь и далее прим. авт.)]

– Извините – кто?

– Бредуны. О, миледи, если вы о них не знаете, то лучше и не знать. Однако воспользуйтесь моим советом – уезжайте. Сержант Райт, всегда к вашим услугам, миледи.

– Да, сержант, видимо… впрочем, не знаю. Спасибо вам, спасибо…

Дать ему что-нибудь? Нет, не то. Но что-то же нужно сделать… Деньги? Ни в коем случае. На память?.. Бренди?..

– Вы, наверное, голодны…

– Что вы, миледи, еще утро.

– Это ничего не значит. Бенни!

Но опытный Бенни уже и сам скользил сюда с плетеной корзинкой, прикрытой салфеткой, и из-под салфетки остро выступали горлышки бутылок.

– Несу, хозяйка…

Дом качнуло. Наверху лопнули стекла. С грохотом обрушился тяжелый портрет на лестнице.

– Прощайте, миледи, – откозырял сержант Райт. – Надеюсь, вам никогда больше не потребуется наша помощь… Дуглас!

Он повернулся и быстрым шагом направился к двери. Его напарник, прихватив корзинку, по-армейски щелкнул каблуками и последовал за сержантом. Коллинз, привратник, запер за ними дверь.

Лишь короткий миг Светлана мешкала – забежать в комнату к мужу. Избитому, чудом избежавшему смерти… Но ноги сами вынесли ее на третий этаж, теперь по коридору налево, еще раз налево – и винтовая лестница в башню.

На смотровой площадке уже кто-то был, и Светлана поняла это за секунду до того, как увидела широкую спину, обтянутую серым твидом. Мужчина обернулся – почему-то испуганно. Это был Лоуэлл. В руке его чернел большой морской бинокль. Молча, не говоря ни слова, он протянул бинокль Светлане и отодвинулся в сторону, как бы освобождая ей место для наблюдения – хотя у перил могло поместиться пятеро в ряд. Светлана приняла бинокль, но к глазам его не поднесла – смотрела поверх. Смотрела и не могла поверить себе.

К моменту, когда перед ним оказался действительно что-то решающий человек, Глеб успел раскалиться добела. Три раза ему уже пришлось рассказать в подробностях, кто он такой и почему оказался в ранний час на Приморском бульваре, и как увидел лорда Стэблфорда, и что лорд сказал ему – слово в слово… И вот, наконец, цель достигнута: этот не отправит его в «комнату восемнадцатую на третьем этаже»… чтоб им провалиться всем вместе и каждому в отдельности.

Полковник Вильямс, представился ему этот человек, но одет он был в штатское платье: пиджачную пару прекрасного шитья и из материала, какого Глеб в жизни не видел: гладкого, серебристо-серого с легким бирюзовым оттенком. В складках оттенок проступал отчетливее. Было полковнику на вид лет пятьдесят, и лицо его, острое, обветренное, не по сезону загорелое, внушало уважение и доверие. Черные пристальные глаза глядели спокойно и умно. Но было в этом лице что-то еще, что пряталось до худших времен…

– Понятно, мой друг, – сказал полковник, дослушав до конца. – Что ж, это заслуживает того, чтобы отправить офицера для проверки сообщения – и не потому, что мы не доверяем тебе или, не дай Бог, лорду, а лишь потому, что события такого масштаба и такого накала страстей почти всегда неверно воспринимаются свидетелями и участниками их. Проверки, даже сопряженные с огромным риском, необходимы.

Глеб почувствовал, что у него спирает дыхание. Он, именно он сам должен отправиться на мятежный крейсер в качестве парламентера. И…

– Скажи-ка, дружок, – продолжал полковник, – а не сын ли ты Бориса Ивановича Марина?

– Что? – не ожидал такого поворота разговора Глеб. – То есть… да, конечно.

– Я всей душой сочувствую тебе. Это был великий человек, и гибель его – огромный удар для… для многих. Как же ты намерен жить теперь?

Глеб ответил не сразу. Но ответил.

– Мне восемнадцать лет, – сказал он. – В Палладии в восемнадцать уже можно иметь первый офицерский чин. У меня отличный диплом одной из лучших школ Острова. Я люблю работать. Надеюсь, что через три года у меня будет достаточно средств, чтобы продолжить образование.

– И кем же ты намереваешься стать?

– Картографом, сэр.

– Значит – по стопам отца?

– Именно так, сэр.

– Понятно. Но это, так сказать, отдаленная перспектива. Где ты намерен, скажем, ночевать сегодня?

– Сниму комнату, сэр. На первое время деньги у меня есть.

– Это хорошо… но… Ладно, сделаем так: если тебя подопрет по-настоящему и не к кому будет обратиться, найдешь в Коммерческой гавани трактирчик «Белый тигр». Содержит его папаша Стив, одноглазый пират. Скажешь ему, что ты пришел к белому тигру от черного. Черный – это я. Легко запомнить. Там тебе будет и койка, и еда, и работа, и помощь – все, что понадобится.

– Какая помощь?

– Любая. Но, повторяю, это – на крайний случай. Когда больше некуда будет пойти. Кстати, ты не голоден?

– Сэр? Но ведь…

– Мятеж? Он подождет, – и усмехнулся. – Шучу. Просто мои люди еще не прибыли. И вообще – стоит ли суетиться? Раз уж мятеж начался – он начался. Затягивание времени только в нашу пользу. Да, забери вот это, – полковник протянул Глебу бумажник. – Вернешь лорду сам. Кстати, советую тебе познакомиться с этим человеком. Капитан может многое.

– Сэр, я могу обратиться с просьбой?

– А почему так торжественно?

– Не знаю… Сэр, я хотел бы принять участие в разведке на крейсер.

Полковник потрогал подбородок.

– Это было бы справедливо, дружок, – сказал он. – Но это дело для профессионалов. Нам с тобой, несчастным аматерам, рассчитывать особо не на что. Впрочем, я боюсь, что это не последний мятеж в твоей жизни.

– Но чего же хотят мятежники?

– Именно эти – еще не знаю. Как правило, последние годы они недовольны жизнью вообще и правительством в частности. Но бывают и причины куда более скромные. Скажем, трехдневные беспорядки в гарнизоне острова Каверинг произошли из-за плохого кока и садиста-сержанта…

В дверь коротко постучали, и вошел пожилой лысый лейтенант с седой бородкой.

– Они выкинули флаг мятежа, господин полковник, – задыхаясь, сказал он. – И передали семафором вот это. – В руке его дрожал сложенный пополам лист бумаги.

Полковник развернул его – бумага захрустела, – пробежал глазами текст. Потом прочел еще раз и еще. Задумчиво перевел взгляд на лейтенанта.

– Комендант знает это, мистер Пэтт?

– Разумеется, сэр.

– Похоже на то, что эту похлебку нам придется есть вязальной спицей… – он поморщился. – Что у нас есть, мистер Пэтт?

– От вашего имени я распорядился доставить триста винтовок Янсена и шестьдесят ящиков патронов. Когда крейсер откроет огонь, многие мужчины придут сюда. Им нужно будет дать оружие.

– Этого мало…

– Другого нет, вы знаете это, сэр.

– Вы не поняли меня, мистер Пэтт. Винтовки – мера против возможного десанта и бунта в предместьях. Но не против военного корабля.

– Вы правы, сэр. Но, боюсь, у нас нет ни малейшей возможности нанести урон военному кораблю. По крайней мере, днем.

– А ночью?

– Ночью можно будет попробовать взять корабль на абордаж со шлюпок, сэр. Аналогично бою в Форт-Соммерсе, сэр, в тысяча девятьсот первом году. Тогда палладийские фрегаты «Гектор» и «Аякс»…

– Помню. Итак, если на крейсере около шестисот человек команда, а для успешного боя требуется трехкратное преимущество, то понадобится лодок…

– Этого я не учел, сэр. Да, это нереально.

– Господин полковник! – голос Глеба вдруг зазвенел. – Если мы заговорили о компании девятьсот первого года, то разрешите мне напомнить обстоятельства гибели эскадры адмирала Меллоуза. Четыре корабля ее заперли в порт Хлебный – и все они были уничтожены в одну ночь с помощью обычных рыбацких лодок, груженных селитрой с жиром. Был штиль и туман…

– Вряд ли мы дождемся штиля и тумана. Здесь не Жемчужное море…

– Это так, сэр. Но у причала я видел паровые катера.

Полковник и лейтенант переглянулись.

– Это интересная мысль, сэр, – медленно сказал лейтенант Пэтт.

– Интересная она или нет, – сказал полковник, как-то иначе глядя на Глеба, – но она прозвучала… Ты молодец, сынок. Твой отец мог бы гордиться тобой. Мистер Пэтт, займитесь этим вплотную. До вечера все должно быть готово. Вы знаете, кого привлечь.

– Разумеется, сэр.

Он повернулся и вышел – мешковатый, неуклюжий, покачивающийся, короткий и толстый.

– А теперь, сынок, извини, – сказал полковник, – но мне следует делать мое дело. Не знаю, каковы твои планы: я посоветовал бы тебе нанести визит лорду Стэблфорду. Потом, если хочешь, можешь вернуться сюда. По крайней мере, винтовку ты здесь получишь. И мой тебе совет: если начнется стрельба, не беги на выстрелы. Договорились? Ну, спасибо тебе, – и он протянул Глебу руку.

– За что, сэр? – пожал плечами Глеб. – Сообщение мое запоздало… да и сделать, я вижу, ничего нельзя.

– Не суди поспешно, – усмехнулся полковник. – В истории Транквилиума удался всего один мятеж – позже его назвали Свержением. Ты знаешь, где живет капитан?

– Нет, сэр.

– Айрис-Хилл, рядом с почтовой станцией. Иди. Думаю, мы еще встретимся – и не один раз.

Глеб повернулся, чтобы уйти – и, пока разворачивался, успел увидеть, как меняется выражение лица полковника. Полковник смотрел уже мимо него, и – будто бы в огонь.

Там, где аллея выходила на проспект, Глеба застал первый выстрел орудия крейсера. Но в тот момент он не понял природы этого упруго-раскатистого грома.

У красно-белого столба стоял всего один экипаж: легкий кабриолет на тонких колесах, запряженный мышастой кобылой. За кучера сидел мальчишка лет тринадцати в пыльном котелке.

– Эй, кэбби! – махнул рукой Глеб. – На Айрис-Хилл.

– Шиллинг два пенса, – не моргнув глазом, назвал цену мальчишка.

– Я же не говорю: туда и обратно, – возразил Глеб. – Шесть пенсов, красная цена.

– Тогда шиллинг четыре, – мальчишка отвернулся и стал изучать панораму проспекта.

– Ты сошел с ума?

– А за меньшее никто не повезет, так-то. Чего туда возить? Тама все на своих катаются, значится – пустым возвертаться. Ищи дураков, во-он их сколь собралось, – мальчишка кивнул на пустую стоянку.

– А, дьявол… Ладно, поехали.

– Денежки вперед, господин ученик.

– Ну, это уж… – задохнулся Глеб.

Однако тронулись. Кобыла шла легкой рысью, гуттаперчевые шины производили звук, удивительно похожий на шорох расшиваемой форштевнем воды.

– Поверху ехать или понизу, а?

– Так, чтобы быстрее, – прошипел Глеб.

– Значится, поверху. Не люблю я поверху, скуучно…

– А я тебя не песни петь нанял.

Мальчишка молча свернул на Парк-авеню – и это их спасло.

Парк-авеню можно было пересечь от края до края, так и не поняв, что находишься в городе. По обе стороны дороги за широкими, выложенными светлой плиткой тротуарами начинался ухоженный лес, изредка прорезываемый аллеями. Пожалуй, лишь стоящие у дороги почтовые ящики с известными многим фамилиями да изредка проступающие где-то меж стволами неясные постройки, которые вполне могли оказаться и миражем, обманом зрения, свидетельствовали: здесь живут, и живут хорошо. Несколько раз открывалось вдруг что-то странное и прекрасное: то висячий белый балкон, то поросшая мхом стена из дикого камня, то мраморная статуя – одна среди деревьев… И дважды выплывали как бы из ничего, из ниоткуда ведущие и в никуда уходящие каменные лестницы справа и слева: та, что уходила вверх, – темная, почти черная, диабазовая, а та, что вниз, к старому городу, к порту, к морю, – бело-розовая, мраморная. Движение здесь было редким: несколько карет и колясок навстречу – и солдатик в синем мундире ополченческой кавалерии, верхами обогнавший их. Это было до моста, а потом начался мост.

О, мост через реку Шейди – это гордость меррилендских инженеров на много лет вперед. И в Старом мире немного найдется равных ему – не размерами, по красотой. Его не сравнить, конечно, с мостами Нового Петербурга, особенно с Солнечной Аркой через Баян – но там совсем другая красота. Здесь же – предельный лаконизм и строгость форм, и лишь одно излишество позволили себе строители: пригласили скульптора, чтобы высек барельефы первых президентов: Робинса и Броди. Да на середине пролета, там, где тросы почти касались настила, устроен был полукруглый балкон, с которого открывался великолепный вид на долину Шейди, нижний город, порт…

– Стой! – крикнул Глеб. Но и без его окрика мальчишка натянул вожжи…

Отсюда было видно все. «Дефендер», держась меньше чем в полумиле от берега, шел в сторону Коммерческой гавани под стакселями, брамселями и гаф-триселем. Внезапно два столба белого дыма вырвались из портов орудийного каземата – косо вверх – и две белые линии стали вычерчиваться на синем небесноморском фоне. Достигнув немалой высоты, они приостановились как бы в раздумье, а потом весело и согласно ринулись, наращивая скорость, вниз, к городу, к кварталам, к крышам, к людям – и там, где они соприкоснулись с землей и с тем, что на земле стояло, блеснул грязный огонь и вспухли, как бы вывернувшись наизнанку из самих себя, тучи дыма. Из туч медленно выплыли какие-то обломки и лоскуты и надолго повисли. Потом донесся плотный сдвоенный грохот. А через секунду из расползшейся тучи вырос столб белого пламени, доставший до неба…

Мальчишка визжал, крутя кнутом над головой, и кабриолет несся так, что ветер набивался в рот и нос и не давал выдохнуть. Глеб до судороги вцепился в сиденье, чтобы не вылететь – а мост качался, и качался, и качался…

Да, сверху это было почти красиво. Крейсер – в бинокль был виден красный флаг на мачте, и Лоуэлл объяснил, что это флаг мятежа, – крейсер плавно скользил по глади залива, подгоняемый свежим кухулином, легко разворачивался оверштаг и скользил обратно – и время от времени выплескивал из одного или двух орудий струи дыма, расползавшиеся красивыми клубами, после чего в городе еще что-то рушилось, взрывалось или вспыхивало пожаром. Пылали пакгаузы порта, черный дым стелился над водой. Потом Светлана увидела, как вдали, в стороне доков, возникло какое-то движение. Но лишь через полчаса стало ясно, что это такое.

Едва полз, жидко дымя кургузой трубой, плоский, похожий на утюжок пароходик. С крейсера вряд ли видели его из-за дыма горящих пакгаузов…

Никто в этот час не знал о мятеже больше того, что знал капитан канонерской лодки «Блокхед» Майкл Абрахамс. Ему сообщил племянник, морской кадет, сбежавший с мятежного корабля еще до того, как на его палубу ступил лорд Сайрус. Перепуганный насмерть увиденным и услышанным, мальчишка три часа вплавь добирался до дядюшки. Капитан Абрахамс выслушал его молча, а потом собрал всю свою стояночную команду: четверых пожилых мичманов. Выслушав неутешительные сообщения относительно стадии ремонта машин, согласно покивал и приказал разводить пары в единственном пригодном для этого котле. На одном котле и двух цилиндрах машины «Блокхед» мог дать три с половиной узла. Но хуже всего было то, что в погребах имелось лишь по две конические бомбы на каждое из двух орудий и по полукартузу пороха на каждую бомбу. Это значило, что стосорокафунтовые орудия канонерки могли сделать либо по одному выстрелу на дистанцию в полторы мили, либо по два на восемь кабельтовых. Ни комендант порта, ни полковник Вильямс не брали в расчет «Блокхед», поскольку были убеждены в его полной разобранности и безоружности. Как не знали они и того, что капитан Абрахамс потерял семью при налете пиратов на Пикси в пятьдесят девятом…

Это было почти нереально: пока там, за окнами, взбесившийся крейсер расстреливает беззащитный город, – сидеть, вытянув ноги, у низкого столика и, отказавшись от сигар, потягивать бергамотовый чай со сливками. Стекла вздрагивали от взрывов…

– В двенадцать лет я впервые прочел «Там, за Эриданом»… – лорд Сайрус уже освоился с новым способом разговаривать: почти не раскрывая рта и не шевеля губами: это было не слишком красиво, но понять его не составляло труда. – С тех пор имя вашего отца для меня свято. Как жаль, что он ушел в политику: весь мир потерял от этого, не только Палладия…

Глеб вернул чашечку на стол. Что-то часто сегодня вспоминают отца…

– Милорд, – сказал он. – Отец не уходил в политику. Как вы, должно быть, знаете, в Палладии просто не существует политической жизни как таковой. Отец всего лишь вел частные разговоры о желательности отмены постыдного рабства, об устройстве более справедливого общества…

– Извините, если я допустил бестактность, дорогой Глеб. Похоже, я просто не сумел выразить свою мысль. Под словами «уйти в политику» я и подразумевал поползновения перестроить этот мир, сообразуясь с собственными представлениями о его устройстве и цели. К сожалению, этому подвержены именно сильные и энергичные люди. И в каком-то странном ослеплении они начинают действовать, и нередко с успехом. Вся история Старого мира полна примерами этого; наш, к счастью, в меньшей степени… Да, они достигают успеха, и успех этот тут же вырастает до небес и раскрывает пасть – а можно ли ожидать чего-то иного? Обустраивать мир по нашим упрощенным крокам Божественных планов – все равно что лепить и оживлять чудовище Франкенштейна. Что мы, люди, можем понимать в справедливости? И справедливо ли отнимать у множества людей их привычную неволю, нужность и обеспеченность? Увы, этот вопрос обычно возникает лишь тогда, когда все цепи разорваны…

Разорвалось где-то совсем рядом.

– Вот конкретный пример омерзительнейшего образа действий при самом, возможно, возвышенном образе мыслей. Там, на крейсере, один молодой человек, похожий на студента, пытался объяснить мне, в чем их, матросов, правота. Я же по-прежнему убежден, что нельзя полтысячи молодых некультурных мужчин собирать вместе и оставлять на долгий срок бездельничать. Они от этого становятся похожи на павианов. И ведь ясно же каждому из них в отдельности, что ничего значительного ни стрельбой, ни мордобоем не добиться – толпа теряет разум…

– Милорд, – вдруг, не желая того, перебил его Глеб. – Но можно ли сидеть сложа руки, когда… извините, я не имею в виду вас… и вообще то, что происходит сейчас… но сидеть сложа руки, в то время как…

– Это русская кровь, – улыбнулся лорд Сайрус левой половинкой рта. – Принципы Транквилиума для Палладии немного чужеродны, не так ли? Сидеть сложа руки – почему бы и нет? Ведь невозможно прикрыться руками от падающих бомб – а сделать что-то реальное не в наших силах. Стоит ли путаться под ногами у тех, кто по долгу службы обязан делать дело? Издавать же звуки – не занятие для джентльменов. Не желаете ли немного шерри к чаю? Филипп, друг мой…

А он рисуется, понял Глеб. Даже не то чтобы рисуется… а такова вся его жизнь. Благородство обязывает. Делать все так, как положено, и пусть рушится небо… Глеб улыбнулся в ответ.

– Спасибо, милорд, но мне пора. Я рад, что вы в порядке. Но там, в комендатуре, ждут всех способных держать оружие. Полковник Вильямс обещал мне винтовку.

– Так этот старый волк здесь?! О, черт! Дорогой Глеб, вы неподражаемы – приберечь такую новость на прощание! Теперь за этот блохастый мятеж я не дам и сгоревшей спички! Все, можно не торопиться. Во-первых, от шерри перестают дрожать руки, что полезно при стрельбе, а во-вторых, я подозреваю, что до стрельбы не дойдет: Вильямса бредуны знают и боятся. Его одного и боятся…

– Кто? Как вы их назвали?

– Бредуны. Все эти проклятые агитаторы и подзуживатели. Профессиональные бунтовщики. Впрочем, это очень темная тема, я в ней не силен. Встретите Вильямса – спросите его. Как хорошо, что он здесь…

Лакей разливал шерри, когда распахнулась дверь и в комнату влетела разгоряченная женщина.

– Сайрус! – крикнула она. – Там… морской бой! Там – бой!

Все посмотрели на нее. И Глеб посмотрел на нее. В ее акценте слышалось родное… Женщина была молода, довольно высока и стояла, чуть наклонившись вперед и заломив на груди руки. Глаза ее были необыкновенны. На какой-то миг Глеб вообще перестал что-то видеть, кроме этих глаз. Но смотрела она на мужа, и лорд Сайрус с трудом повернул к ней голову.

– Бой, дорогая? Я правильно понял?

– Да, Сайрус, да! Маленький пароход напал на крейсер!..

– Это Абрахамс, – сказал лорд. – Он вывел свое корыто… ах, молодец! Филипп, я пошел на башню. Отнеси туда кресло. Дорогой Глеб, вы не составите нам компанию? Познакомьтесь. Милая, это Глеб Марин, он вытащил меня утром из моря. Глеб, это Светлана, моя жена. Друзья, вы не поможете мне встать?

– Да, – оглушенно отозвался Глеб. – Конечно, милорд.

Леди Светлана мельком взглянула на него и устремилась к мужу, и вдруг ее взгляд медленно возвратился к Глебу… взмах ресниц и странное выражение лица….

– Глеб? Вы русский?

– Да, миледи.

Очень хочется сглотнуть, но нельзя. Нельзя.

– Вы идете с нами наверх?

– Да, миледи…

Она – моих лет, подумал вдруг Глеб. Как странно… Сладкий запах ее волос заполнил все пространство, не оставив место ни для чего иного.

– Как странно – встретить русского здесь, сейчас… я ничего не понимаю, что происходит… Этот мятеж – вы понимаете?

– Нет, миледи…

– Так идемте же, идемте!..

И в одно мгновение, как во сне, они оказались на башне. И замерли – такой ненатурально-четкой, игрушечной, сахарно-пряничной была панорама…

…замирал перед этой витриной: замерзшее озеро в окружении заснеженных гор, цукатные скалы, шоколадные утесы, марципановые деревья – и триста, триста леденцовых человечков на коньках, и ни один не похож на другого, и с каждым годом все изощреннее и роскошнее…

Здесь – цвета синьки была вода, и черный шлейф дыма уходит от берега вдаль, к островам, и там истончается и пропадает. Ослепительно-белы паруса крейсера, поднято все косое вооружение и бизань-трисель, и несется он, кренясь слегка, вдоль берега, а между берегом и кораблем, неуклюжий и медленный, плетется черепахой серо-черный коптящий пароходик, и крейсер, обгоняя его, бьет всем бортом в упор! Но и пароходик выбрасывает длинное облако дыма за миг до того, как скрыться среди пенных всплесков и огня…

…давай же, давай, давай, шептал капитан Абрахамс, удерживая одной рукой рвущийся штурвал, а другой подкручивая микрометрический винт дальномера. Выше полтора! – с ужасом крикнул он в раструб, больше всего на свете боясь, что Смит и Рикенбакер не успеют поднять ствол – и предпоследняя бомба будет истрачена впустую. Но старики Смит и Рикенбакер успели, и в ту секунду, когда форштевень крейсера коснулся вертикальной черты на матовом стекле дальномера, а из портов каземата и полубака сверкнул огонь и тут же скрылся за стеной дыма, капитан Абрахамс выдохнул: пли! Как это бывает у призовых стрелков, у старых артиллеристов, у счастливых игроков: он еще до выстрела знал, что не промахнулся…

Бесконечно долго опадала белая пена и брызги, поднятые подводными разрывами, – и наконец открылся пароходик, сильнее прежнего дымящий и развернутый почти на восемь румбов, но держащийся на плаву. И, наверное, потому, что все так жадно смотрели на него, почти никто не заметил, что произошло с крейсером. Впрочем, в первые секунды ничего видно не было.

Но на крейсере попадание почувствовали все. Корабль содрогнулся. Корабли, как люди – всегда понимают, что ранение смертельно, будь то всего лишь точечный укол рапирой. Стальная; с кованой головкой стосорокафунтовая коническая бомба системы Лемке, летя по навесной траектории, прошила небронированную палубу каземата, перерубила, как пуля перерубает тонкое деревце, грот-мачту футах в пятнадцати от шпора – и, изменив слегка траекторию, вломилась в дубовый сруб порохового погреба. Там она и завершила свое поступательное движение, застряв в расщепленных бревнах и ожидая, когда же догорит огнепроводная трубка. А трубка, которую мичман Рикенбакер просто забыл обрезать, горела еще долгих восемь секунд.

Заряд: сорок шесть фунтов смеси аммиачной селитры с серой, древесной мукой, канифолью и железными опилками – воспламенившись, разорвал корпус бомбы, разметал сруб – бревна его, как тараны, врезались в обшивку борта, пробивая ее и дробя, – и, разумеется, поджег порох. Будь это порох старых кондиций: зерновой, для короткоствольных дульнозарядных пушек, – все было кончено в полсекунды. Но это был новейший «кирпичиковый» порох для бомбических казнозарядных орудий, расфасованный в картонные картузы… да и крюйт-люки были открыты, да и влажность в погребе, похоже, была выше требуемой – крейсер-то старый, третий десяток лет на плаву…

– Он ведь попал! – воскликнул лорд. На миг его голос изменил ему. – Он попал, попал!..

Да, уже было видно, что единственный выстрел с пароходика был точен. Грот-мачта крейсера накренилась слегка, брам-стеньга ее заплясала, выписывая алым вымпелом неровные зигзаги… и тут же из портов каземата повалил дым, а палуба под грот-мачтой вскрылась, и в небо ударила струя пламени. Вспыхнули и расползлись с огнем паруса, и пепел повис вокруг корабля. А потом дым заволок все, поднявшись над топами мачт, и там, внутри этой синеватой тучи, продолжалась невидимая глазу работа огня. Изредка вверх и в стороны вырывались медленные искры – и гасли, или падали в море, оставляя после себя густые дымные арки, или вспыхивали в воздухе, и тогда белые медузы повисали над водой, протягивая к морю тонкие щупальца. И так колотилось сердце и звенело все кругом, что казалось: в полном безмолвии творится эта феерия разрушения…

Вниз спустились, когда мятежный крейсер, продолжая дымить черным дымом просмоленного дерева, отдрейфовал далеко от берега и, уменьшившись вдвое, стал почти не страшен. Пароходик «Блокхед» – все уже знали его имя – сделав дело, скромно возвращался обратно, и за две мили слышно было «ура», которым провожали его столпившиеся на набережных восторженные зрители. Жутковатое возбуждение отхлынуло, но радость от того, что в неравном бою победили твои защитники, была беспокойной, нервной и требовала явного напряжения совести. А может быть, предчувствия, которые обычно бывают разумнее чувств, говорили, что еще ничто не закончено и зверь лишь ранен…

И, вспомнив слова и лицо сержанта Райта, Светлана подумала, что и вправду неплохо было бы куда-нибудь улизнуть, укрыться на время, перебыть в теплом и тихом местечке, в имении, или в курортном городке на побережье Блессед-бей, или в горах… там, где не найдут…

Рефлексы беглянки, растревоженные первыми же выстрелами, требовали немедленного продолжения бегства. А казалось, все успело забыться…

…зарасти, как заросли бурьяном кладбища на Дальнем и Туманном, утонули в вечно сырой земле галечные валы, и оплыли траншеи, и проданы на дрова шхуны «Сый», «Гром» и «Убей», на которых последние республиканцы, борясь с течениями гибельных проливов Шершова и Надежды, погибая от жажды и надрывая спины на веслах в дни штиля – была весенняя смена ветров, – сумели все же достичь берегов острова Левиатон и дождаться ветра. Три сотни человек: солдаты и офицеры, их жены и дети – пустились тогда в плавание; лишь сто восемьдесят семь высадились в Форт-Эприле, где их никто не ждал и рад им не был…

Светлана огляделась почти затравленно. Стены были тонки, а окон слишком много. В доме не удержаться, даже если бы был целый взвод солдат. Откуда? Откуда взяться солдатам, если весь гарнизон – два батальона разомлевших от безделья «эй-ти», забывших, откуда из винтовки вылетает пуля.

С восьми лет нелюб ей гром пушечной пальбы. Гром, и котором она родилась и выросла…

Но что же делать? Сайрус никуда не поедет, это точно. Не та порода.

А тут еще…

– Сай, – сказала вдруг стоящая у окна Констанс. – Не лучше ли вам перебраться в наш дом? Уж слишком здесь безлюдно. Боюсь, что чернь может взбунтоваться.

– И чем же лучше ваш дом? – с интересом осведомился Сайрус.

– Он… неприметнее. Кроме того, ты ранен, тебе нужен уход, лечение. Доктор Эйпоун будет рядом.

– Хорошо, – сказал Сайрус спокойно. – Давай поедем к вам. Должен же я слушаться старшую сестру.

Это была дежурная шпилька. Констанс была старше его на шесть минут. И она никогда не отвечала на подобные выпады.

– Но у меня, как видишь, гость, – продолжал Сайрус. – Человек, спасший мне сегодня жизнь. Надеюсь, твое приглашение распространяется и на него тоже?

– О, конечно, – как-то слишком сразу отозвалась Констанс. – Мистер Марин, вы не откажете нам с Лоуэллом в просьбе погостить у нас несколько дней?

И все посмотрели на Глеба. Он встал.

– Извините, мне крайне неловко отказываться, но… Полковник Вильямс обещал мне винтовку.

– Если дело только в этом, – сказал Сайрус, – то драгунская магазинка вас устроит?

Глеб растерянно моргнул.

– Соглашайтесь, Глеб, – сказала Светлана.

Он посмотрел на нее недоуменно и отвел глаза.

– Спасибо… – пробормотал он. – И все равно… почему-то мне неловко…

Большой мальчишка, подумала Светлана. Неплохо воспитанный, но просто большой мальчишка. Наверное, краснеет, когда думает о девочках… зато оружие берет с внутренней дрожью восторга. Вот вам: посулили драгунку, и мальчик готов.

– Итак, все вместе, – и Констанс беззвучно свела ладони. – Я люблю, когда все вместе…

2

После полудня настало безветрие, а потом будто бы потянуло с моря, но так слабо и неуверенно, что даже листва отзывалась на этот ветерок не всегда. Пожары в городе потушили, в порту все еще что-то дымилось. Кислый селитряной запах падал на город. Говорили, что в пакгаузах сгорело четыреста длинных тонн разных селитр, предназначенных для мясников и овощеводов всего Острова. Врач, посетивший лорда на новом месте, сказал, что счет убитым идет на четвертую дюжину, и это при том, что далеко не все развалины обследованы. Раненых же и обожженных более двухсот человек, забиты все больницы, гарнизонный госпиталь, и во многие частные дома определяют тех, кому не досталось казенной койки… Доктор не остался на обед, и с ним уехали горничная леди и пожилой камердинер. От усталости, а может, и от лекарства, но силы покинули лорда, и он впал в полузабытье и теперь сидел в кресле, прикрытый по шею теплым пледом и безучастный ко всему.

Глеб побыл в отведенной ему комнате: угловой, в два окошка, с балкончиком для цветов (пустым) под одним и широким карнизом под другим, с шахматным зачем-то столиком, двумя креслами под выцветшими плюшевыми чехлами, пустым, лишь с повешенными головами вниз мумифицированными букетиками лаванды, платяным шкафом, излишне мягким диванчиком и, наконец, новенькой кушеткой, покрытой голубовато-серым гобеленом. Все еще не в силах внутренне остановиться, он заглянул в библиотеку, бедную по сравнению с отцовской, прошелся пальцем по корешкам книг. Это была преимущественно современная транквилианская беллетристика и два издания Энциклопедии: начала века и современное. На одной полке уместился набор переизданий старой классики: Чосер, Шекспир, Монтень, Сервантес… Того, что Глеб искал всегда и везде: в чужих библиотеках, на чердаках, у букинистов, у старьевщиков, – подлинных книг из Старого мира, – здесь не оказалось. Шесть таких книг лежали сейчас в его ранце: «Хаджи-Мурат» графа Толстого, «Грядущее» мистера Уэллса, «Алые паруса» некоего Грина. Последнюю книгу Глеб очень хотел бы показать отцу: мир, изображенный в ней, чем-то напоминал Транквилиум, и Глеб подозревал, что попала она сюда не из Старого мира, и из-за Кольцевых гор, а следовательно – где-то мог быть проход и туда, за Горы… Кроме того, было три тоненьких сборника стихов: Цветаева, Браунинг в переводе на русский, какой-то Шишляев, непонятно для кого пишущий и для чего изданный. В библиотеке отца подобных книг было около тысячи. И вот – где они теперь, где искать? Проданы с торгов, покупатель неизвестен…

Кому, скажите, на Острове нужны книги на русском?

Нет ответа…

В библиотеку вошел мистер Лоуэлл, хозяин дома. Постоял несколько секунд, будто хотел что-то сказать, но не сказал – повернулся и ушел. Хозяин был странный. Его нельзя было даже рассмотреть – он выскальзывал из-под взгляда. Через минуту его лицо забывалось, и Глеб был уверен, что завтра не узнает его в толпе.

Сам воздух в доме был темен…

Вернувшись в свою комнату, он лег на кушетку, думая о чем-то, и вдруг уснул. Лихорадочным, похожим на бег вверх по лестнице сном – сном, в котором тебе снится, что ты не спишь, не можешь уснуть… мучительно. Просыпаешься в поту, с биением сердца, усталый, вялый, недовольный всем на свете. Всем и всеми. И на этот раз он проснулся именно таким, но и охваченным вдобавок нечетким, размытым, тенью на всем лежащим беспокойством.

Холодное умывание помогло, но не до конца.

Владело чувство пустой траты времени, стремление делать хоть что-то, идти, плыть – все равно куда…

Он просто спустился вниз.

В пустом холле со странным звуком: в маленьких сильных челюстях лопаются маленькие орешки – помахивали маятником высокие часы, неприятно похожие на часового. По ту сторону золотисто-зеленых штор все еще был день. По эту – не было ничего. Внезапно – он не ожидал – занемели губы, и от затылка в шею, в плечи, в руки, в кончики пальцев проросли ледяные гибкие иглы. Это было не больно и давно уже не страшно.

Дом, и так не слишком жилой, опустел окончательно. Теперь по нему можно было ходить, открывать любые двери, не рискуя, что кого-то встретишь. Пять лет назад, когда это у него началось, когда миновал первый страх (а как бы чувствовали себя вы, господа, если бы обнаружили вдруг, что в городе, кроме вас, никого больше нет, что на всем лежит толстый слой пыли, шаги не слышны, и даже разбитые стекла, разбросанные везде в изобилии, не звенят, а так – слабо похрустывают, как сухарики? что обязательно находится какая-то дверь, или ниша, или калитка, или арка, или просто поворот, при приближении к которым начинается темная смертно-восторженная истома? и что, наконец, по возвращении вы обнаруживаете, что вашего отсутствия никто не заметил?..) – а страх прошел быстро, сменившись неумеренным любопытством, и Глеб воздал должное этому неожиданному свойству своего организма и даже приближался несколько раз к притягательно-запретным дверям все ближе и ближе… пока не встретил следы чужого и отвратительного присутствия в этом, казалось бы, безраздельно его мире. Ладно бы просто следы. Хотя следы, конечно, тоже были: огромные до бесформенности, тупо-уверенные, хозяйские. Но страшнее и убедительнее следов была большая куча дерьма, наваленная просто под стеной… С тех пор Глеб старался не бывать там, а если это случалось помимо его воли – как сейчас, например, – возвращался поскорее из оскверненного когда-то мира. Впрочем, не в самой оскверненности было дело: он просто панически боялся возможной встречи с обладателем огромных следов и исполинского кишечника.

Чтобы вернуться, надо было просто вдохнуть поглубже и напрячься: будто надуваешь тугой мяч. Глеб набрал воздух… и тихо выдохнул.

Он не знал, что его задержало. Шепоток на ухо… За окном – погнутый и почерневший переплет без стекол – за неплотной шеренгой как бы зимних лип открывался пустой двор четырехэтажного многоподъездного дома. Над многими окнами чернели языки копоти. Арка, через которую можно выйти на Розельстрит, к магазину «Сладкая жизнь» (кондитерская, разумеется) – была завалена каким-то мусором. Да, домик Бернсайдов действительно был расположен неприметно…

Он услышал шаги и внезапно окостенел. Никого не могло быть здесь, кроме того гадящего где попало чудовища… Стараясь не наступать на осколки стекла, Глеб метнулся к камину и присел за экраном. Только бы тот, кто спускается сейчас по лестнице, не стал оглядываться, спустившись, а оглянувшись, не догадался бы, что за экраном обязательно кто-то прячется… Глеба нельзя было увидеть, но взлетевшая от быстрого движения пыль попала ему в нос.

Шаги спустились – и смолкли. Глеб, зажав нос, сдерживая рвущуюся бурю, на миг поднял глаза – и сквозь узор решетки, как в щель забора, увидел джентльмена лет сорока в макинтоше, котелке и с тростью-зонтиком в руке. Будто был март, а не июнь… Он стоял пять секунд, десять – Глеб уже не видел ничего, слезы застилали глаза, но он как-то знал, что этот, с тростью, здесь и пока не уходит… Сдерживаться больше не было возможности – только умереть.

– Ой, Глеб, что это с вами?

И он чихнул, и чихнул еще, и чихнул вдогонку, не успев вдохнуть, и сквозь темные пятна увидел, полуобернувшись, леди Светлану – и понял, что вернулся.

Смеяться над мальчишкой, пусть таким уморительным, не хотелось: в глазах его было что-то, что сделало бы смех глупым. Светлана взяла платок, дотронулась до его щеки. Убрала пыль. И руки у него были в пыли, и рукав школьной фланелевой курточки, и колени… Откуда в доме пыль? Спрашивать она не стала.

– Извините, мы все бросили вас, – сказала она. – Это свинство. Но не обижайтесь, пожалуйста. Я не хочу, чтобы вы обижались.

– Сто лет не говорил по-русски, – улыбнулся Глеб. – Даже во рту стало приятно. От английского почему-то устает нёбо, не замечали?

– Если бы только нёбо, то полбеды – главное, совершенно иначе думаешь. Хотите чего-нибудь вкусного? Какой тупой день сегодня, хоть бы прошел скорее… Я не сказала вам спасибо за Сайруса? Ох, как нехорошо. Спасибо вам, Глеб, огромное, просто не знаю, как выразить… – Она вдруг отступила на шаг и поклонилась ему, и сделала это неожиданно для себя и для него. О Господи, что-то я делаю не так, и вообще – смутно… – Если бы можно было, я поцеловала бы вас… – А вот этого нельзя было говорить, паниковал кто-то внутри, что ты делаешь, одумайся! – Но хоть и нельзя, все равно – позвольте числить вас в моих друзьях… навсегда. Это ни к чему не обязывает вас…

Он стоял пунцовый, и Светлана вдруг замолчала.

– Я… да. – Он сглотнул. – Буду счастлив. Счастлив.

– Вы понимаете, – она перевела дыхание, – я так давно не говорила по-русски, что… я так разволновалась, простите…

– Нет, – сказал он. – Все прекрасно.

– Иногда нестерпимо хочется… – «чтобы все было по-другому», – беспощадно закончил кто-то внутри – тот, кто пять секунд назад бил в рынду и кричал: нельзя, нельзя! – …открыть окно – а там березы и осень. Теплая-теплая осень. И лошади пасутся… Я в гарнизоне росла, лето и осень – это лагеря, офицеры семейные жили в таких легких разборных домиках прямо в лесу… Глеб, а как вы сюда попали? Я имею в виду – в Мерриленд? Или это нескромный вопрос?

– Ничего нескромного. Отца выслали, а я… В общем, за меня походатайствовали, а Ее Величество позволила мне уехать.

– Меня тоже вывез отец, – сказала Светлана.

– А кто он?

– Офицер. Бывший артиллерийский офицер. Сейчас он картографом в экспедиции адмирала Маккуэя. Они изучают море Смерти…

– Картограф? – изумился Глеб. – И мой тоже. Только…

– Боже! – воскликнула Светлана. – Сейчас выяснится, что мы брат и сестра!

– Да нет, не может быть, – неуверенно сказал Глеб. – Моего звали Борис Иванович. А вашего?

– И моего Борис Иванович… – она испуганно замолчала.

Шутка вдруг показалась не шуткой, а – почти катастрофой. Господи, да с какой стати?..

– Но мой умер, – торопливо сказал Глеб. – Полгода назад. Его убили. Лорд… ваш муж… знал его.

– Да, конечно, – Светлана торопливо закивала. – Конечно, такого просто не могло быть. Такое вообще бывает только в романах. Я никогда не слышала, чтобы такое происходило в жизни. Совершенно невозможно, правда? Ох, я что-то не то несу… Вы ведь любили его… Убийц, конечно, нашли?

– Нет, – покачал головой Глеб. – Не нашли. Комната, где… все произошло… она была заперта изнутри. И – совершенно невозможно…

Он вдруг замолчал, и взгляд его устремился куда-то мимо Светланы. Она непроизвольно оглянулась – но там была лишь лестница наверх…

Что-то случилось. Смятение, которое она ощутила в нем, вспыхнуло. Он был уже почти не здесь.

– Глеб, – сказала она мягко. – Не сердитесь на меня. Я ведь не знала…

– Что вы, – сказал он, возвращаясь. – Я разве же могу сердиться?..

– Не сердитесь, – повторила она.

Шшш… шшш… – будто хлопанье крыл. Привычное одиночество показалось вдруг зыбким. Ты ведь совсем не знаешь его, предупредила дуэнья – там, внутри. Ах, тетушка, засмеялась Светлана, мне это так безразлично! И вообще – не трогайте меня. Не трогайте. Я – всё – сама…

Часы тихо зажужжали, а потом мягко и вкрадчиво стали отсчитывать удары: первый… второй… третий… четвертый.

– Еще час до чая, – услышала Светлана свой приглушенный голос. – Не прогуляться ли нам хотя бы по двору?

И тут грянул дверной колокольчик, а потом кто-то нетерпеливо забарабанил в дверь. Глеб вздрогнул и перестал улыбаться. Светлана шагнула к окну, приподняла штору.

– О, это же Олив! – воскликнула она. – Это Олив, и сейчас тут будет шумно. Глеб, не старайтесь принимать ее слишком всерьез.

Олив, которой в наследство от последнего мужа досталась странная фамилия Нолан, племянница Лоуэлла, не походила ни на кого – и тем была знаменита. В свои двадцать шесть она успела четырежды побывать замужем, носила яркие платья, фасоны которых придумывала сама – и всегда угадывала моду будущего сезона; любые деньги в ее руках вели себя странно – исчезали или умножались: так, однажды Олив четыре раза подряд сорвала банк в рулетку, оставив казино на целый вечер без денег и став богаче на четыреста тысяч фунтов; этого ей хватило ровно на полтора месяца. Никто толком не знал, на что она живет; по ее словам – на выигрыши в тотализаторе. В это было легко поверить. О ней сплетничали: что она пьет наравне с мужчинами, что перепробовала все известные наркотики, что участвовала в скандальных спиритических сеансах доктора Файрбразера, позировала голой мастеру Тиму Лофтону, играла в театре «Любовное поветрие» в Эннансиэйшн, была в плену у пиратов и бежала оттуда, соблазнив троих своих охранников, на пари пешком пересекла Остров от Порт-Элизабета до Кассивелауна, была абсолютно независима как в суждениях, так и в лексике, называя предметы своими именами с непосредственностью пейзанки… короче, ничем не напоминала своего тихого, малозаметного и мягкотелого дядюшку.

И наверное, одна только Светлана чувствовала в ней скопившуюся, как запах дешевого табака, усталость – и глубокую, неявную несчастность. А Олив в ответ чувствовала в ней родственную душу и готова была сделать многое, чтобы хотя бы вот эта штакетина с потрясающей гривой и странными глазами не превратилась через десяток лет в усталое чудовище, скучающее посреди жизни…

Она влетела, а с ней влетел и заклубился городской шум, запах, блик. Олив была в мягком, тонкой бежевой шерсти, наряде: блузе с овальным воротником, подхваченной на тонкой талии широким коричневым поясом, и просторных, сужающихся вниз брюках с пуговками на икрах. Тисненой кожи полусапожки завершали ансамбль.

– Так! – сказала она, влетая. – И где тут моя сердечная подруга, дай я поздороваюсь с тобой! – и, целуя, шепнула на ухо: – А он ничего, симпатичный…

– Ой, что ты… – испугалась Светлана.

– Упустишь – будешь дура, – строго сказала Олив. – Вас я знаю, хоть и заочно, – она шагнула к Глебу и протянула руку для поцелуя. – Я видела Кита Вильямса, и он сказал, что есть такой прекрасный парень по имени Глеб Марин. Я рванула в дом лорда, а там уже хозяйничает Красный Крест. Тогда я – сюда. Не каждый день выпадает знакомство с настоящим героем.

– Вы что-то путаете, – сказал Глеб. – Настоящие герои – моряки с канонерки. А я ничего не сделал…

– Те – да. Но с ними уже не познакомишься… Похороны завтра.

– Что?!

– Вы не знали? О, это было ужасно… Канонерка зацепилась за бакен и стала вокруг него ходить, и когда поднялись на борт, оказалось – там все мертвые! Кит – это он и поднимался – сказал, что комендоров убило взрывами, капитан умер от ран, а те, которые были в машине, задохнулись от дыма. Не смогли выйти – заклинило дверь…

– Боже… – прошептала Светлана. – Им кричали «ура», а они там умирали, умирали… – она отвернулась.

– Да, дорогая, – Олив положила ей руку на плечо. – Конечно, это ужасно. Все – ужасно. На каждом шагу… Найдется в этом доме глоток бренди для усталой женщины?

– Найдется… Только давайте поднимемся в гостиную, что мы тут…

Наверху расселись в плетеных легких креслах вокруг темного, инкрустированного костью низкого столика, и старый Гарри, лакей Лоуэлла, знавший Олив с пеленок, принес бутылку «Эвридик», бокалы, налил: на треть Олив и Глебу, на полпальца – Светлане. К вину были поданы ягоды лианы и ломтики мармеладных груш.

– За героев, – подняла бокал Олив. – Мертвым – пухом земля, живым – слава и женщины. До дна.

– Земля им пухом, – повторил Глеб и выпил.

Сейчас он влюбится в Олив, подумала Светлана, глядя на них через бокал. Это неизбежно. Это рок всех мужчин, подошедших к ней ближе чем на семь футов. Может быть, оно и к лучшему… потому что Олив свободна, а я… Ой, а о чем это я думаю? – фальшиво спросила она сама себя – и устыдилась фальши. Нравится он мне, вот и все, и что теперь? Красивый, смелый, воспитанный… нравится. Да только что с того? Я жена Сайруса, и буду ему верна… пока он со мной не разведется. То есть еще год я буду ему верна. Ну не глупость ли? Боже, я даже не пригубила, а мысли у меня уже пьяные. Что будет, если захмелею? Полезу отбивать его у Олив? Смешно…

– Народ! – сказала Олив, сама разливая по второму кругу. – А не прошвырнуться ли нам верхами, черт возьми? Я вообще не понимаю, как это у вас получается сидеть дома. Меня всю трясет… У дядюшки Ло есть совсем неплохие лошадки.

– Это стоящая идея, – сказал Глеб. – Но без оружия…

– Почему же без оружия? Арсенал дядюшки Ло ничуть не хуже его конюшен. Гарри, дядюшка не спит? Проводи меня к нему…

Она исчезла. Светлана взглянула на Глеба. Вид у него был и вправду слегка-ошарашенный.

Она хорошая, подумала Светлана отчетливо, но если он… если она… они… Я тогда не знаю, что сделаю…

– Что? – спросил Глеб. – Светлана Борисовна, вы что-то сказали?

Она покачала головой.

Двигались легкой рысью. На Светлане был костюм для выездки, Олив осталась в прежнем, а Глеб в последний момент решился: в последнюю минуту сменил школьную курточку на чью-то потертую кожаную охотничью, предложенную ему Гарри. В ней было жарко, но он терпел. Один револьвер «сэберт», пятидесятого калибра, с картонными картечными патронами в барабане, покоился в кобуре на боку; второй, «сэберт» же, но с удлиненным пятидюймовым стволом и пулевыми патронами, был заткнут за пояс. Осторожнее с этим, ткнула в него пальцем Олив, случайный выстрел – и сто женщин на всю жизнь останутся несчастными… У него не хватило сил не покраснеть.

Сначала он ехал на полкорпуса сзади и со стороны тротуара, как и подобает телохранителю, но потом дамы со смехом затащили его в середину, и вдруг – стало легче. Даже совсем легко. Оказалось, можно непринужденно смеяться, и шутить, и рассказывать разные истории из школьной жизни – благо их накопилось достаточно. Не забывая, разумеется, оглядываться по сторонам… Впрочем, шутки сегодня не получались. Не получались вот, и все тут.

А город отходил после встряски. Кажется, прохожих было больше, чем всегда, и больше, чем обычно, было какой-то неправильной, обманной веселости. Будто мальчишка, получивший оплеуху, отскакивает и кричит, хохоча: не больно, не больно, не больно! Размазывая кровь и слезы… Дважды попадались группы уличных акробатов, на углу у памятника Розену маленькая толпа пела что-то по листочкам; по Рипаблик-лэйн проезд был ограничен, рухнул фасад древнего дома Морского купеческого собрания, и Олив увлекла всех на набережную, где в обычные дни появляться верховым было не то чтобы запрещено – не принято. Но сегодня, разумеется, был не вполне обычный день. На набережной разрушения были огромны. Несколько домов сгорели дотла, деревянное здание таможенного суда нелепо покосилось, и от него старались держаться подальше. Публики было неимоверное количество. Газон перед Оперным театром превратился в подобие свалки вещей: сюда стаскивали все, что уцелело в развалинах. Здесь же монахини и послушницы из православного монастыря собирали пожертвования в пользу лишившихся крова. Леди Светлана опустила в подставленную кружку портмоне, даже не открывая его. Олив сняла с пальца перстень, а Глеб, стиснув от стыда зубы, выудил из кармана три соверена – ровно половину своего состояния – и подал чернобровой девочке в белом глухом платке. «Дзякую, панове», – сказала девочка. У нее были яркие пухлые губы. Такой-то что в монастыре делать, сердито подумал Глеб, глупость какая…

Крейсер был виден вдали за сгустившейся мглой.

По небу со стороны островов веером расходились высокие белесые перья. Над самыми островами горбатилось что-то, пока не слишком отличимое цветом от неба, но обещающее вырасти и еще показать себя.

Район «Торгового двора» пострадал особенно жутко. Короткий яростный пожар на селитряном складе, в полутора сотнях ярдов отсюда, окатил дома огнем и неистовым жаром. Каменные фасады потемнели, обуглилась краска на железных крышах, почернели до угля деревянные ставни и двери. Сгорели легкие павильоны, навесы над окнами, вывески, рекламные щиты. Ближе к огню – горели деревья; теперь они стояли черные, обломанные, угловатые, страшные. На тех, что оказались подальше, скрутились и пожелтели листья – и уже начали опадать. Словоохотливый констебль, случившийся на углу – Глеб с удовольствием отметил, что полицию успели вооружить: за спиной у бобби висела янсеновская магазинка, – рассказал, что здесь оказалось страшно много пострадавших, и все от огня: на прохожих вспыхнула одежда, волосы… Если бы мальчишка-кэбби поехал здесь, подумал Глеб, мы как раз угодили бы под этот огненный смерч… Повезло еще, сказал тот же констебль, что часть селитры взорвалась, ударом воздуха погасило начавшиеся пожары – так, по крайней мере, ему самому объяснил отставной офицер-артиллерист, бывший здесь недавно. И если бы не взрыв, сказал он, если бы продолжалось горение – заполыхало бы полгорода…

– Получается, меня сегодня спасла Констанс, – сказала Светлана погодя; они ехали по каменному нижнему мосту через Шейди. – Я как раз собралась ехать за покупками, когда она появилась, чем-то встревоженная… впрочем, не встревоженной я ее никогда не видела. И мне пришлось побыть с нею, а потом привезли Сайруса, и я, конечно, никуда не поехала… Надо поблагодарить ее за спасение… хотя доставит ли ей это радость?..

– Фи, Светти, – сказала Олив. – Не ожидала от тебя.

– Разве я говорю что-то плохое? Констанс – хороший человек. Просто ей не хотелось бы видеть меня в числе своих родственников, вот и все. А так – она прекрасно ко мне относится.

– О, Глеб, – Олив улыбнулась ему будто бы чуть виновато. – Я совсем забыла. Кит мне сказал, что вам нужна работа, не так ли? Других источников дохода у вас нет?

– Да, это так, – сказал Глеб. – Но я думаю…

– Дело в том, что у меня есть на примете одно неплохое местечко. Имя адмирала в отставке Вэллора вам говорит что-нибудь?

– Пожалуй, нет.

– Это совершенно прелестный старичок, помешанный на собственных мемуарах. Нужно только, чтобы ему их написали… Работа литературного секретаря – вы понимаете, что это? Он будет рассказывать или диктовать, а ваше дело – все это записывать. Сможете? Вряд ли это займет много времени… потому что адмирал грозен лишь утром, после ленча у него сон, а вечером гости. При этом он не скуп: предыдущий секретарь получал у него двадцать фунтов в неделю. Рекомендую на меньшее не соглашаться. Учтите, что это при комнате и столе. Кстати, миледи, это именно он привез вашего милорда мужа домой.

– Вот почему показалась знакомой карета… Соглашайтесь, Глеб Борисович, это хорошее место. Олив, а если ты не прекратишь тыкать мне в нос моим титулом…

– Чудный титул, я бы не отказалась. Ты просто не умеешь им распорядиться.

– Мне кажется, что я его просто ненавижу.

– Ах, перестань.

– Без него было бы проще и лучше. Это точно. Я знаю.

– Ну, радость моя… Без многих вещей в этой жизни было бы проще и лучше. Я права, Глеб?

– Пожалуй, да, – помедлив, согласился Глеб.

– Видишь, Светти, мужчина согласен. Это значит, что я не такая дура, какой хочу казаться…

Во дворе мэрии полсотни мужчин в мундирах ополченческой кавалерии упражнялись в ружейных приемах под покровительством пожилого седобородого офицера-пехотинца. Несколько ополченцев стояли у ворот. Лошадей нигде не было видно.

Один из ополченцев, сорокалетний примерно дядька рабочего вида, поднял руку. Глеб натянул поводья.

– Молодой сэр, а не найдется ли у вас как бы табачку для нашего брата? Свой искурил уж, а казенный не везут никак…

– Нету, солдат, – развел Глеб руками. – Не потребляю я его.

– Жалко, жалко, – понурился ополченец. – А новости есть какие? Слышно что?

– Про новости мы вас хотели спросить.

– Нам последним новости приносят, так-то. Сержант вон говорил наш, что теперь только ждать приходится: пойдут те на высадку или нет. Я своей-то головой как думаю: им теперь, после пушек, терять нечего, только на дне их и примут. А сержант говорит, что те торговаться начнут, пощаду выпрашивать – в обмен на офицеров-то. Офицеры все у них там, под замком. Злая теперь матросня…

– Мистер, – наклонилась Олив, – а сигары вы будете? У меня только сигары есть. – Она протянула ополченцу кожаный портсигар.

– О, мэм! Спасибо, спасение вы наше! Если позволите, я еще одну возьму, мы по штучке на троих пустим…

– Вы все берите, все. И не высыпайте, зачем?..

– Мэм, простите, не смею. Это дорогая вещь, да и муж ваш не поймет…

– Поймет, – засмеялась Олив. – Берите, вам это сегодня нужнее, чем кому-то еще…

Закат был рубинов и стремителен. Солнце скатилось к подножию фиолетовой тучи с безумной лилово-пурпурно-ало-розовой короной, безучастно пожирающей небо, и вскоре мгла и тревога поглотили все.

– Едемте скорее, – ежась, сказала Светлана. – Олив, пожалуйста, сегодня… не уходи, а? Я боюсь…

– Хорошо, – сказала Олив, и слышно было, как она улыбается. – Я с тобой, с тобой…

Обратный путь оказался на удивление короток. Возок фонарщиков вынырнул из-за угла навстречу, и улица позади него сияла теплым желтым газовым светом. Донесся гудок локомотива и частые удары станционного колокола: уходил в свой путь восьмичасовой пассажирский до Свитуотера. Подумать только, люди едут на курорты…

Впрочем, это, наверное, мудрые люди.

Далеко-далеко замигал маяк Гард-рок. Три проблеска, пауза, пять. Снова три. Во время осенних и весенних перелетов птиц к маяку собираются лодки, лодки, лодки: собирать разбившихся и упавших в море курочек. Там же, на Острове, их жарят на вертелах, или запекают в углях, обмазав глиной, или варят в котлах и ведрах – курочки неизменно вкусны… но само это действо: выуживание из волн поверивших обманному свету и погибших поэтому птиц – вызывало и вызывает у Светланы непонятное отвращение… хотя, казалось бы, чего ради? Там музыка, огни, вино, танцы на пляже, смех, флирт… азарт добычи…

Чужой кабриолет стоял у дома.

– О! – сказала Олив. – Гости. Чего только не…

– Тише… – поднял руку Глеб.

Светлана не услышала ничего.

Но – Глеб явно что-то услышал, и Олив услышала тоже, потому что оба мигом оказались на земле, Глеб метнулся к двери, но Олив скомандовала шепотом: «Через двор!» – и они бросились к приоткрытым воротам, ведущим во двор и к конюшне, и Светлана внезапно осталась одна при трех лошадях – и чуть, растерянная от необъяснимой своей глухоты, она замешкалась на несколько секунд, цепляя повода своей лошади и лошади Олив к карабинам у ворот, лошадь Глеба отбежала на несколько шагов… Светлана почти уже прошла ворота, пустынный темный двор был перед нею, запертые ворота конюшни, белые на черном, и невидимая, с долгим скрипом затворяющаяся задняя дверь дома – вот, в семи шагах, за углом… и и этот миг грохнула парадная дверь, и кто-то в сером серой тенью по светлой дорожке метнулся к кабриолету. «Глеб! Сюда!» – закричала Светлана, и этот, в сером, обернулся на крик и взмахнул рукой, и что-то с хрустом и коротким звоном врезалось в столб ворот, к которому она прижалась, а серый запрыгнул в экипаж, ударил вожжами, засвистел, закричал – лошадь рванула. Глеб выбежал следом – кабриолет был уже почти под аркой. Он выстрелил дважды, и после второго выстрела из-под арки долетел звук удара – как палкой по доске. А потом закричала Олив…

И Глеб, бросившийся было к лошадям, вернулся.

А Светлана поняла наконец, почему все происходящее она видит размыто и как бы необязательно. Просто взгляд прикован к другому. В столбе на уровне ее груди торчал длинный узкий нож.

Потом, когда в событиях возникали паузы: например, в вагоне поезда по пути в Корсак, или в каюте «Музгара», или в дешевом номере гостиницы «Тихая пристань», где он целыми днями лежал, не желая хоть как-то заявлять о себе окружающему миру, – Глеб пытался восстановить в памяти полную картину происходившего в этот вечер, первый вечер ненормальной, неправильной жизни, – и так и не сумел никогда этого сделать. Наслаивались чужие рассказы, события менялись местами в цепочке последовательностей, что-то главное упорно ускользало. Так, он совершенно не помнил, что вынес из огня один, на руках, лорда Сайруса – но знал, что да, он это сделал, раз это видели другие и сам лорд, хоть и сквозь опиумное полузабытье, тоже видел его и разговаривал с ним. Самому Глебу казалось, что вид распростертого у подножия лестницы Лоуэлла: запрокинутая голова, фонтанирующая кровью рана от уха до уха, руки все еще судорожно скребут по ковру – поразил его настолько, что он застыл перед ним и простоял так долго, что упустил убийцу, – но Олив сказала, что он лишь мельком взглянул на труп и метнулся к двери, и через секунду раздались два его выстрела, и Светлана подтвердила, что все произошло почти мгновенно… С другой стороны, никто не мог припомнить, как начался пожар – казалось, никакого начала не было, огонь уже бушевал, когда… но ведь и этого быть не могло, не так ли?

Дом спас дворецкий Виктор. Единственный из слуг, он не растерялся при выстрелах, при криках, при виде дыма и пламени: взобрался на чердак и открутил кран специально для таких целей установленной бочки; через трубочки под потолком полилась вода. Потом Виктор вылез на крышу и по водосточной трубе спустился на землю. Когда подъехали пожарные, огня уже не было, но валил из разбитых окон удушливый вонючий дым.

Больше всех пострадали Констанс и секретарь Лоуэлла, Тревор. Они пытались спасти какие-то документы из кабинета мистера Бернсайда, несколько раз бросались туда, в огонь… Ничего у них не получилось. Констанс с опаленным лицом и руками, Тревора, наглотавшегося дыма, – отвезли в госпиталь. Остальные отделались легко.

Потом был какой-то неприятный разговор с полицейским следователем. Настолько неприятный, что присутствовавшая здесь же леди Светлана не выдержала: «Как вам не стыдно! Что вы себе позволяете? Оставьте эти грязные намеки!» Следователь посмотрел на нее, пожал плечами и удалился. «Совсем обнаглели…» – жалким голосом сказала Светлана и вдруг заплакала.

Было всего лишь девять часов.

– Так, – сказала Олив. – Командование переходит ко мне…

Вдали заворочался гром.

3

После третьего роббера Сайрус отложил карты, встал молча, увернул газ в висящей над столом лампе и подошел к окну. Только теперь Светлана поняла, что к дроби дождевых капель добавился мелкий частый треск.

– Палят из магазинок, – помолчав, сказал Сайрус. – Где-то у Якорной заставы.

– Наверняка у мятежников были сообщники на берегу, – сказала Олив.

– Да. Или они высадились на берег сами.

– А войск в городе практически нет, – напряженно сказал Глеб.

– Войска – это еще не все, – непонятно сказал Сайрус. – Хотя, конечно, Господь всегда на стороне больших батальонов, но… Подождем. И не волнуйтесь так, друг мой, – повернулся он к Глебу. – То, что вы здесь, а не там, не наносит урона вашей чести. Согласитесь, что нельзя единственному мужчине покидать трех женщин и раненого.

– Думаю, мне лучше спуститься вниз, – сказал Глеб. – Иначе, если начнут ломиться в дверь, я могу не успеть.

– Глеб прав, – сказала Олив. – Извини, Сайрус, я тоже покину тебя. А ты ложись спать. Вернее – садись спать.

– Я спал весь день, – возразил Сайрус. – Или ты думаешь, что я способен на большее?

– Как скажете, милорд. Тогда – оберегайте сон вашей очаровательной супруги. Похоже, ей нужно лишь доползти до кровати.

– К сожалению, нет, – сказала Светлана. – Я внутри вся подпрыгиваю. Олив, у тебя здесь можно добыть стакан теплого молока?

– Сейчас узнаю…

Олив подергала свисающий с потолка витой желтый шнур. Где-то в недрах квартиры тренькнул колокольчик.

Через минуту раздались шаги. Редкие и тяжелые.

– Да, мэм?

– Сью, у нас не осталось молока?

– Молока, мэм? Вы сказали: молока?

– Да, Сью. Стакан теплого молока для леди.

– Я поняла, мэм. Сейчас вспомню. Нет, мэм, молока нет. Но если нужно средство от бессонницы, я могу сделать миндальный крем.

– Светти, ты будешь миндальный крем?

– А что это такое?

– Миндальное молоко с ликером. Очень вкусно и прекрасно успокаивает.

– Хорошо. Я буду пить миндальный крем…

Почему-то голос ее зазвенел, и Светлана замолчала. Эй, что это с тобой? Да нет, ничего страшного. Просто переволновалась. Просто устала. Жуткий день. Жуткий бесконечный день и жуткая ночь впереди…

С новой силой и ближе, гораздо ближе донеслась трескотня винтовочных выстрелов.

– Констанс сойдет с ума, – Светлана решительно встала. – Пойду попроведаю ее.

Час назад Констанс вернулась из госпиталя – вся в бинтах, пахнущая рыбьим жиром.

– Не стоит, – сказал Сайрус. – Я знаю ее, поверь… не стоит.

– Зря мы притащили ее сюда, – сказала Олив. – Надо было ей остаться при доме, а мне – при ней… Сью, сделай кувшинчик крема – и принеси бутылку бренди. Впрочем, забыла, бренди есть и тут… – она сама встала и открыла бар. Там, в полумраке и тайне, замерцало разноцветно и хрустально. – Да, Сью, – только крем.

И Сью удалилась, медленно и чинно, походкой тяжелой языческой жрицы каменного бога. Олив наполнила бокалы.

– Нас четверо, – сказала она. – Двое – русские безусловно, да и во мне четверть русской крови. Поэтому давайте вспомним обычаи Палладии. А там с теми, кто остался чудом в живых, пьют братскую чашу. Сайрус, не надо морщиться. В чужих обычаях ничуть не меньшая мудрость. Но я хочу сказать немного о другом. Сай, один человек сегодня вынес тебя из воды и из огня. Поверь, такого не бывает просто так. Это знак, это намек свыше. Светти, и ты дважды избежала смерти: от огня и от холодного железа. И Глеб остался жить благодаря стечению обстоятельств – по крайней мере однажды…

– Был и второй случай, – неожиданно севшим голосом сказал Глеб. – Но я… не хочу об этом…

Светлану вдруг пробрала дрожь.

– Значит, и ты дважды. И я сама: в тот момент, когда ахнул селитряной склад, я как раз выходила из оранжереи Тимоти Диксона, и стеклянная крыша рухнула в полушаге от меня. А через два часа, когда я беседовала с Китом Вильямсом, шальная пуля пробила мою шляпку: кто-то из ополченцев не с того конца взялся за винтовку…

– Насыщенный у нас день, – помолчав, сказал Сайрус.

– Да, Сай. Всевышний дал нам понять, что обратил на нас внимание, пометил нас… окольцевал, если хочешь. И мы будем последними свиньями, если не заметили этого…

– К чему ты ведешь, Олив?

– Не знаю… Но мне кажется, что это нас к чему-то обязывает… и в то же время от чего-то освобождает. Согласитесь, что после такого мы можем быть абсолютно уверены, что все наши побуждения контролируются там, – она кивнула на потолок. – И по-настоящему дурная мысль просто не придет в наши головы. Но даже не это главное. Но даже не это главное. Между нами сегодня возникло какое-то новое родство, которому нет еще названия. Так давайте выпьем за него – за то, чтобы считать его выше прочих уз, звать друг друга только по именам и помогать друг другу так, как не помог бы, может быть, брату или жене. Поклянемся в этом. Клянусь.

– Клянусь, – решительно сказала Светлана.

– Клянусь, – почти прошептал Сайрус.

– Клянусь, – выдохнул Глеб. – И ничто, никогда…

– Сдвинем бокалы, отопьем по глотку – и поменяемся, – велела Олив. – Сайрус?..

– Понимаешь, меня это немного смущает…

– Здесь все свои. Ближе, чем семья. И у нас свои обычаи.

– Пусть будет так. А заодно, Олив, поскольку именно ты открыла наше племя, не стать ли тебе вождем и законодателем? Хотя бы на первое время?

– Если это всех устраивает…

– Вполне.

– Устраивает.

– Да.

– Быть по сему, – сказала Олив по-русски, и поэтому ее не сразу поняли. – А теперь осушим наши бокалы, нальем снова и вспомним нашего бедного дядюшку Лоуэлла. За что ему такая смерть? Не знаю, Сайрус, как ты, а я ему многим обязана.

– Я обязан ему спокойствием сестры, – сказал Сайрус. – Ей будет сложно теперь. Не понимаю, кому он мог помешать?

– Он мог помешать твоему убийце, – тихо сказала Светлана и сама сжалась от этих слов.

– Пожалуй… – раздумчиво протянул Сайрус. – Это вполне возможно…

– Извините, – Глеб встал. – Мне все кажется, что я сплю… ну, такой уж день. Я же хотел идти вниз… Могу я взять из ящика винтовку… ми… э-э-э… прошу прощения… – он сглотнул. – Я как-то…

– Скажи: «Сайрус», – велела Олив. – Отвернись, ни на кого не смотри, просто скажи слово «Сайрус». Ну же, давай.

– Сай… кх… рус. Сайрус.

– Отменно, дружище, – рассмеялся шепотом Сайрус. – Сразу видна порода. Правда, Олив?

– Не шути с этим, капитан. Мы ведь даже не поинтересовались – а вдруг наш Глеб князь или граф?

– Я – дворянин, – сказал Глеб, – и этого достаточно.

– Да, – согласился Сайрус. – Насколько я знаю, в Палладии отношение к титулам не столь легкомысленно, как у нас.

– Да где же эта Сью? – вдруг вскочила со стула Олив.

И тут вошла Сью с кувшином.

– Мэм! Миледи, ваш крем…

– Так я возьму винтовку, Сайрус?

– Конечно. Разве я не сказал?..

– Сай, а может быть, мне зайти к Констанс?

– Нет, Олив, не стоит и тебе. Чуть позже зайду я сам.

– Ты же не держишься на ногах.

– Так. А патроны, насколько я помню…

– Светти, Светти, ты меня слышишь?

Слышу, подумала Светлана и повторила, как личное карманное эхо:

– Слышу. Я, кажется, устала наконец. Пойду прилягу. Если что случится… Ах, Олив!

– Да, милая?

– Нет, ничего. Все хорошо. Я буду спать как я не знаю кто. Прощайте до утра, мои хорошие: мужья, жены, братья, сестры, соплеменники… Вы знаете, кто я? И я не знаю. Как вождь сказал… сказала: имени нам нет. Но сами-то мы есть! И это странно. Я вас люблю. Прощайте до утра.

Кто-то – кажется, Сью – помог ей раздеться, а потом подушка ловко метнулась под голову…

Чай пили смоляной и курили крепчайший табак, от одной затяжки которым Глеба бросило в пот. Четверо джентльменов из квартир дома и пятеро слуг, все с оружием, сидели в просторной затемненной привратницкой и старательно не позволяли друг другу засыпать. Время от времени с крыши спускался шестой слуга и приносил известия от наблюдателя, тринадцатилетнего сына мистера Вебстера. Стрельба шла по преимуществу в двух районах: вокруг верфей, где постреливали постоянно, но лениво, и в нижнем городе, где короткие яростные стычки возникали то у мэрии, то у комендатуры порта… В ближайших кварталах было пока абсолютно тихо.

С половины третьего газовые фонари начали меркнуть и скоро погасли. Дом и город погрузились во тьму.

Мокрую неспокойную тьму.

А через несколько минут кто-то забарабанил в дверь.

Высыпали из привратницкой, передергивая затворы винтовок и взводя курки револьверов. Встали полукругом. Во всем происходящем была какая-то чертовская неловкость. Глеб оказался на нижних ступенях лестницы, прямо напротив входа. Если ворвутся и побегут сюда, надо успеть передернуть… нет, лучше бросить винтовку и выхватить револьвер…

– Кто там?

– …….. – неразборчиво.

– Громче!

– …цер! …чения! Открывайте!

– Один?

– …ое!

– Входить с поднятыми руками!

– ……..!

– Что-что?

– …….. вам на голову! Открывайте же!

– Без фокусов. Иначе – стреляем сразу.

Дверь приоткрыли, и в щель скользнул, действительно с поднятыми руками, невысокого роста мужчина в черном макинтоше, блестящем от дождя. Слуга, открывавший дверь, тут же поднял к его лицу керосиновый фонарь. Теперь его видели все, он же – никого. Следом протиснулся еще один, чуть выше ростом, но страшно худой, в мокром обвисшем мундирчике ополчения. С них текло ручьями.

– Чарльз, проводи джентльменов к столу и усади спиной к двери, – распорядился отставной артиллерийский капитан Эббингтон, жилец из квартиры этажом ниже квартиры Олив. Ему, как единственному военному, хоть и инвалиду (капитан ковылял на негнущейся ноге), поручили командование гарнизоном дома. – Джентльмены, можете сесть, но руки лучше всего положите на стол. Оружие у вас есть?

– Есть. Не желаете ли отобрать? – спросил тот, который вошел первым. Лицо его показалось Глебу знакомым, но потом он понял: человек в макинтоше просто был очень похож на Полония с иллюстраций Виктории Хэрридж к «Десяти мировым шедеврам».

– Не желаю, – спокойно сказал капитан Эббингтон. – Просто не советую делать резких движений. Садитесь. Садитесь медленно, руки на стол… вот так. Теперь можно и поговорить. С кем имею честь?

– Я ланд-майор Финчли. Это – мой адъютант волонтер Дэдмонд. С кем говорю?

– Капитан Эббингтон. Слушаю вас, джентльмены.

– Капитан… Если вы капитан, то что вы делаете здесь, за стенами дома? Дюжина вооруженных здоровых мужчин под командованием капитана – отсиживаетесь под крышей? Бог даст, не тронут, да? Город полон вооруженной пьяной матросней! Капита-ан…

– А где ваши люди, ланд-майор?

– Где мои люди? Хотел бы я знать, где мои люди! Это измена, говорю вам, измена! Кто-то приходит, предъявляет документы, отдает приказ – и мои люди, как бараны, прутся куда-то, и их теперь не найти до утра! Это же ополчение, это не регулярные войска! Они же не понимают сами ни черта! Осталось три десятка – таких тупых, что не сумели даже выполнить тот предательский приказ… Короче, капитан: здесь я не распоряжаюсь, но – волонтеров возьму столько, сколько захотят пойти. Если честно, то дом вам не удержать: влезут в окна, и все. Матросня – отчаянная…

– Так, значит, они высадились…

– Около полуночи. Думаю, город в их руках – по крайней мере, стратегические узлы. А флот подойдет лишь к вечеру… Не знаю, что будет. Знаю только, что нужно воевать, а не сидеть по щелям и не ждать, когда у матросни дойдут руки до вас…

Четверть часа спустя вслед за ланд-майором и его адъютантом из дома вышли шестеро. Глеб, все в той же охотничьей куртке, которую уже перестал считать чужой, с набитыми патронами карманами и позвякивающим заплечным мешком. Он уже пожалел, что не освободил свой школьный ранец и не насыпал патроны туда – было бы удобнее. На Олив тяжело покачивалось плотное непромокаемое пальто до щиколоток, подпоясанное патронташем; легкий весткотт висел на плече стволом вниз. Два сына капитана Эббингтона, один чуть старше, один чуть младше Глеба, и с ними двое молодых слуг, все с винтовками, держались позади плотной кучкой. Через квартал ланд-майор отослал куда-то адъютанта, и тот побежал, придерживая подпрыгивающую полу мундирчика.

Было мокро и холодно – но, к удивлению, не слишком темно. То ли облака истончались к утру, то ли зарева не видимых прямо пожаров отражались в дожде – но между крышами домов висела туманно-светлая полоса, и когда глаза привыкли, видны стали и стены, и столбы, и то, что под ногами. Дважды впереди мелькали неясные тени, и маленький отряд замирал, сжимался и ждал, но ничего не происходило. Потом донесся приближающийся цокот многих копыт, но всадников видно не было; волонтеры стояли, в ужасе прижавшись к стене, а копыта грохотали рядом, рядом – будто мимо проходила конная колонна призраков; и кто-то молился, а кто-то повторял громко и бесконечно: это эхо, это эхо, эхо, эхо… Наконец кончилось и это. Потащились дальше – совсем без сил. Глеб не узнавал города, будто никогда здесь не был. Наконец, ланд-майор сказал: всё, пришли.

– Странно, – тихо сказала Олив.

– Что странно? – повернулся Глеб.

– Это же рынок. Старый рынок.

– И?..

– Тупик. Полный тупик.

– Но, может быть… – впрочем, что «может быть», Глеб не знал.

Пусть здесь и был тупик, но зато под длинными деревянными прилавками могло укрыться немало людей с оружием. Судя по голосам, их здесь был не один десяток. Да, около полусотни. Вряд ли больше…

– Господин майор, – глухо сказал кто-то впереди, – происшествий особых не было. Дабби привел девятнадцать, а Маклоски убит, Дабби говорит, шальная пуля, так-то. А Виндам с Хайтоном не вернулись, не знаю…

– Хорошо, Дональд, – голос ланд-майора. – Еще ждем… двадцать пять минут. Дэдмонд приведет девятерых. Начинайте раздавать бренди.

– Есть, сэр.

Олив уже увлекла Глеба куда-то в сторону, и спустя секунду он, крепко приложившись коленом и макушкой, втиснулся в узкое, но сухое пространство без света, полное запахов пыли и веников. Олив оказалась там же – следом. Поворочавшись немного, они сумели устроиться достаточно удобно: полулежа, упираясь ногами в толстые столбы, на которых покоился прилавок, а плечами – о связки тех самых веников, которыми так пахло.

– «А плох ли этот кров, любезный Глюк, в сравнении с ночлегом в чистом поле?» – процитировала Олив. – Глеб, а не будете ли и вы любезны без меры и не позволите ли усталой даме опереться о ваше могучее плечо? Дайте-ка руку… вот так. Не тяжело?

Глеб хотел ответить тоже строчкой из Бессета, но Бессет весь вдруг куда-то пропал, и он сумел лишь довольно глупо хмыкнуть.

– И надо бы покурить, как ты считаешь? Возьми у меня портсигар из кармана… нет, вот из этого. Спасибо. И огниво… отлично. Эти сигарки от Фокса, довольно крепкие…

Да уж… Свободной рукой Глеб смахнул выступившие слезы.

– Не нравится мне все это, – продолжала Олив. – Зря мы пошли. Не пойму, что конкретно… но не нравится. Беспокоит. А, Глеб?

– Не знаю, – подумав, сказал Глеб. – Я толстокожий, наверное. Просто нервничаю.

Внутри все жидкое, добавил он про себя, и дрожит, как поросячий хвост… и хоть бы не показать этого, не осрамиться…

Впрочем, горячий ароматный дым, наполняющий легкие, постепенно унимал дрожь и прогонял усталость. И они сидели так, полуобнявшись, полные странного покоя, в тесном безвременье… а потом Олив повернула голову, и голова Глеба повернулась навстречу ей, и губы их соприкоснулись сами, и сердце Глеба понеслось куда-то, а руки напряглись, и поцелуй все длился, длился, и не хватило дыхания… а потом Олив отстранилась, и ее холодные пальцы легли на его губы, и она покачала невидимо головой: все… нет, иначе: потом.

Построение, построение, выходи! – зазвучало снаружи, и зашаркали шаги, и железо по железу, тихо так: бммм… и неясный смех, нервный, застоявшийся смех, и неявная речь, и что-то еще – сквозь шум дождя. Да, надо выходить…

– Волонтеры! – сорванным голосом выкрикнул ланд-майор. – Я горжусь тем, что нахожусь сию минуту среди вас. Потому что я должен быть здесь по обязанности, а вы пришли сюда по зову чести. То, что нам предстоит сделать, никогда не войдет в учебник по военному делу, но, может быть, зачтется нам на Страшном Суде. Только что вернулась разведка. Теперь нам отчасти ясна обстановка в городе. Задачу ставлю следующую: сейчас мы по возможности скрытно приближаемся к верхнему мосту, захватываем его – и удерживаем до подхода регулярных частей. Идем тремя отрядами: первым командую я, вторым – лейтенант Дабби, третьим – лейтенант Виндам. Дабби, берите двадцать пять человеке левого фланга. Виндам, ваши следующие двадцать. Командиры отрядов, даю пять минут на знакомство с бойцами и разъяснение задачи…

В Дабби было без малого семь футов, но в плечах он был узок, как подросток. Высокий голос срывался – как и у майора.

– Господа, – сказал он, отведя своих чуть в сторону и поставив полукругом. – Я такой же лейтенант, как вы – солдаты, но ничего не поделаешь, так распорядился жребий. Поэтому вы обязаны меня слушать и мне подчиняться, а я имею право требовать от вас всего, кроме подлости. Потом, когда все кончится, я готов дать ответ любому и в любой форме… А сейчас: назовитесь все. Справа, пожалуйста… – и потом, когда все назвались: – Задачу нам поставили такую: выйти к усадьбе Роулса, затем от нее начать спуск к мосту, приблизиться на дистанцию прицельного выстрела, дождаться сигнала – и открыть огонь по противнику. Участия в атаке от нас не требуется, по крайней мере по предварительному плану. Как там все получится на самом деле – Бог весть. Итак, кто знает дорогу?

Светлана проснулась от невыносимой тоски. Одна свеча горела на столе. Кто-то медленно прошел за дверью. Окна серели. Опять застонал, заворочался, скрипя пружинами старого кресла, Сайрус. В углу, в темноте, вздохнули. Это была Констанс – Светлана узнала ее по вздоху. Не отдавая себе отчета, она вскочила с кушетки и сделала несколько бессмысленных шагов. Констанс смотрела на нее в упор, и Светлана смешалась, но ноги сами поднесли ее к стулу… сестры, поняла она, сестры, – подогнулись, и Светлана уткнулась лицом в чужие, острые, твердые колени и обхватила их руками, и зарыдала – беззвучно, затыкая себе рот, чтобы не проснулся Сайрус и не услышал, сотрясаясь всем телом, и вдруг руки Констанс, мертво лежавшие на коленях, вздрогнули, и одна из них нерешительно приподнялась и легла на голову Светланы, и робко погладила волосы…

Усадьба Роулса горела, мокрый тошнотный чад полз над землей и набивался в глаза, носы и рты. Ворота стояли распахнутые, валялись на дороге растоптанные и разбитые чемоданы, сундуки и кофты. Дабби повел отряд вдоль забора, по тропе, протоптанной сторожами, и на этой тропе им встретились два пьяных до невменяемости матроса, которых Дабби, не задумываясь, пристрелил. Больше не было видно никого, и звуков близких не было слышно. Лишь на углу, где забор круто поворачивал влево и дальше шел над обрывом, Олив остановилась – Глеб наткнулся на нее – и показала рукой в темноту.

Немыслимо, как она умудрилась увидеть это! Шагах в пятидесяти от тропы стояла купа деревьев, окруженных высокими кустами, и вот мелькнувшее на миг сквозь сплетение ветвей светлое пятно зацепилось за уголок ее глаза, привлекло внимание, заставило обернуться и всмотреться в темноту…

– Назад! – шепотом прокричал Дабби, но Глеб и Олив уже бежали к деревьям, и следом бежал еще кто-то, и кто-то шумно упал, запнувшись за невидимый пенек или корень, и сам Глебе трудом удержал равновесие, продираясь сквозь куманику… и все-таки он был первым у цели, и рядом – Олив…

Нож! Нож! Нож! Нет ножа… Замешательство на миг, только на миг – а потом Глеб выхватывает из-за пояса «сэберт», приставляет ствол к веревке и стреляет, и то, что висит на веревке, рушится на Олив, которая падает, принимая на себя всю тяжесть…

Бывают вещи настолько дикие, что при всей их очевидности сознание медлит воспринимать их, и только потом, спустя какое-то время, родятся образы и слова, помогающие преодолеть это отторжение…. хотя к пользе ли такое преодоление – сказать трудно. Глеб никогда не видел повешенных, да и не мог видеть их в стране, где смертная казнь была отменена полвека назад – но он много читал, видел рисунки в исторических книгах – и понял бы, увидев повешенного, что это именно повешенный. Но сейчас он растерялся. Что-то внутри подсказало ему, что надо разрезать веревку, что в ней таится главное зло… однако все остальное приходило мучительно – лишь несколько минут спустя, высвободив Олив и тупо помогая ей, он понял, что это было.

Женщина, лежащая сейчас в траве, вытянув одну ногу и неестественно, вывороченно отбросив другую, заведя руки за голову – так и висела: одной ногой в петле, лицом касаясь травы… Рот ее был немо растянут в крике, но только хриплые стоны доносились до стоящих над нею.

– О, Боже, – выдохнул Дабби. – Какое зверье… – Он нависал сверху, длинный, как фонарь. – Останьтесь с нею, мисс, и вот вы – тоже останьтесь… – он ткнул пальцем не в Глеба. – Остальные – бегом за мной, бегом!

– Иди, Глеб, – велела Олив. – Сам видишь – война. Увидимся после. В крайнем случае – в раю.

– Олив, – сказал Глеб и сглотнул. – Я… – Он махнул в отчаянье рукой, повернулся и побежал – последним. Хотел оглянуться, но знал: нельзя.

Рассвета не было: просто стало светлее. Дождь будто бы прекратился, но пейзаж четкости не обрел, и если каждое по отдельности дерево, или камень, или строение можно было, не напрягая глаз, рассмотреть в деталях, то все это вместе оставалось сумеречно-задымленным, голубовато-серым, таинственным и излишне многозначительным. Отряд медленно спускался по осклизлым камням к подножию полукруглой скалы, нависшей над речной долиной подобно великанскому пушечному ядру, вбитому в крепостную стену. Ядро успело покрыться мхом, порасти травой и тонкими искривленными деревцами. Потом была крутая и скользкая тропа вверх, и Глебу в какой-то момент начало казаться, что ничего не получится, нет, не подняться им… но все-таки поднялись и, рассыпавшись по пологому гребню, проползли несколько ярдов по колючим кустам…

Глеб кончиком ствола раздвинул мешающие видеть ветви. До моста было ярдов сто по прямой. Там, впереди и внизу, кипела работа: матросы и мастеровые тащили на веревках гранитные бордюрные камни, вывернутые с обочин, и складывали из них стенку поперек полотна моста – так, что только сбоку, у перил, оставался узкий проход. А между пилонами, у самого въезда на мост, наготове было еще кое-что: две секции решетчатых перил, скрепленные как-то одна над другой, в любой миг могли быть развернуты поперек моста и так закреплены, и тогда… тогда без пушек тут делать нечего, подумал Глеб. Рядом нервничал Дабби.

(Вряд ли бы он нервничал сильнее, если бы знал, что два других отряда не придут и никакого штурма не будет. На своих маршрутах они попали в хорошо подготовленные засады и были частично перебиты, частично разоружены. Лишь нескольким волонтерам удалось вырваться и скрыться. Отряду Дабби просто повезло: взвод мятежников, брошенный против них, столкнулся с какой-то группой вооруженных мужчин, рассеял ее – и, сочтя задание выполненным, удалились допивать. Кто были эти мужчины – сказать трудно. Так или иначе, но отряд Дабби ускользнул из-под удара. Засады были организованы лейтенантом Виндамом, который на самом деле был далеко не Виндам и давно уже не лейтенант. Если бы Глеб увидел его там, на рынке… если бы не-Виндам был в макинтоше и котелке… если бы было светло… но было темно, не-Виндам носил ополченческую форму, а Глеб целовался с Олив и потому, конечно, никаких опознаний и разоблачений не состоялось. Что же касается Дабби, то он больше всего на свете боялся своим действием или бездействием подвести кого-нибудь из тех, кому пытаешься помочь. Были у него в жизни такие случаи… Если же Дабби оказывался предоставлен сам себе, он становился решителен и бесстрашен.)

Прошло полчаса сверх условленного срока. Сигнала к атаке не поступало.

– Господин лейтенант, – сказал Глеб и вдруг испугался: так громко прозвучал голос. – Господин лейтенант, они не придут…

Дабби повернул к нему несчастное лицо:

– А если?..

Глеб покачал головой.

Тех, на мосту, было человек сорок…

– Давайте сделаем так… – зашептал Глеб; мрачный восторг охватил его. – Сделаем так: я проберусь на мост, вон туда, видите, где у них повозки повалены? Проберусь туда и начну стрелять по ним, по этим… а вы тогда – отсюда, и им не скрыться, не спрятаться…

– Не сходи с ума, парень, – сказал Дабби. – Их – вдвое…

– Они разбегутся, – упрямо сказал Глеб. – Они-то не знают, сколько нас.

Поползли, прислушиваясь, еще двое волонтеров: молодой джентльмен с короткой шкиперской бородкой и сорокалетний примерно мужчина богемного вида.

– Вот, – пожаловался Дабби, – парень предлагает атаковать. Безумие…

– Да нет же, – помотал головой Глеб. – Я действительно могу пробраться куда угодно – и туда, в тыл к ним, тоже… А если несколько стрелков останутся здесь, то мост будет под перекрестным огнем.

– Так как же ты сумеешь?

– Ну… я сумею: Это как в цирке, знаете? Человек-невидимка. Я учился, я смогу. Но – только один.

– Ладно, допустим… А потом? Нас выкурят точно так же…

– Мы закрепимся на середине моста, и там без пушек они нас не возьмут.

– Хм… – Дабби долго и пристально смотрел на него. Потом вдруг решился. – Хорошо. Сделаем так.

– Мне нужно минут двадцать, чтобы дойти. Может быть, полчаса. Начинайте по моему выстрелу.

– Ладно, парень. Смотри не поскользнись…

И Глеб попятился назад, чувствуя, как отяжелело и затекло все тело. Наконец он достаточно удалился от других. Встал на ноги. Ноги дрожали. И тогда пришел страх – впервые за эту ночь.

В наружную дверь несколько раз ударили чем-то тяжелым, снова посыпались стекла, в ответ с крыши ударило несколько выстрелов – и на время все стихло. Сайрус, прижимаясь спиной к простенку, подался к выбитому окну, выглянул – и тут же очень быстро поднял руку с револьвером и дважды выстрелил вниз, и отпрянул. Снаружи завопили, ударил винтовочный выстрел, потом еще несколько. Зазвенела и закачалась люстра, осколки хрусталя разлетелись по комнате. Светлана зарядила последний револьвер, собрала в кучу стреляные гильзы – зеленые картонные стаканчики с медными донышками, воняющие остро и зло. И вновь раздались удары и стрельба внизу, потом вдруг часто-часто захлопали выстрелы за углом и тут же – под окнами. Сайрус напряженно всматривался в то, что происходит снаружи. Рука его, напряженно изогнутая, подрагивала. Ствол револьвера смотрел в потолок.

– Что там? – спросила Светлана.

Рука произвела неопределенное действие, потом Сайрус повернулся всем телом.

– Кажется, свои, – сказал он. – Констанс, выйди на лестницу, посмотри…

Было слышно, что внизу, в вестибюле, бубнят возбужденные голоса – и со скрипом открывается тяжелая наружная дверь. Голоса забубнили веселее.

Констанс пересекла прихожую – револьвер в руке, каблучки по паркету – и вышла на мрамор лестницы. Голоса доносились громко, гулко и неразборчиво. Она постояла, обменялась с кем-то парой фраз и стала возвращаться. Теперь к ее шагам присоединились другие – мягкие и сильные.

Но в гостиную Констанс вошла одна.

– Это полковник Вильямс, Сайрус. Он просит принять его.

– Попроси его войти, сестра.

Сайрус оттолкнулся от стены и механическими шагами дошел до середины комнаты, остановился, закачался – и упал бы, но взлетевшая Светлана, и черная Констанс, и незнакомый сильный человек, пахнущий порохом и дождем, подхватили его, подвели к креслу, усадили. Сайрус был уже без сознания. Повязка с затекшего глаза слетела, обнажив черно-багровый кровоподтек, здоровый глаз закатился под веко…

– Вот неудача, – сказал человек (полковник Вильямс, вспомнила Светлана, я ведь видела его где-то!), вытирая черным платком свое лицо. – Милые леди, я подозреваю, что лорду необходим врач. Причем немедленно. Если позволите, я отдам распоряжение…

Здесь не было теней – вечные сумерки. Не было неба и солнца – лишь низкий войлочно-дымный полог, тяжелый и провисающий над головой подобно мокрому брезенту и истонченный к краям. Море и земля там, у размытого горизонта – вздымались. Когда-то это поражало Глеба. Потом он привык.

Деревья стояли безлистные и черные (опаленные – мелькнуло, выхваченное памятью из картин минувшего вечера… Боже, как давно это было!..), кусты стали хворостом, пропала трава. Слой пыли или тонкого пепла покрывал все, и лишь на дне лощины, к удивлению Глеба, вязко журчал полноводный ручей. И это были единственные звуки мира.

Стараясь не оскользнуться на пыльных камнях и не ссыпаться, он прошел под скалой, на которой в каком-то другом пространстве сидел его отряд, и выбрался на карниз ладони в три шириной. Быстро, почти бегом, не озираясь, не в силах одолеть чувства опасного не одиночества, стиснув зубы и ругая себя, и вдруг – гордясь собой, и тайно любуясь, и вновь – в страхе и слабости, Глеб выбрался на дорогу и свернул к мосту. Было время остановиться, уйти куда-нибудь, скрыться навсегда – но Глеб даже засмеялся, тихо и оскорбительно, и ступил на мост.

На мосту царил разгром, валялись доски, колеса, какие-то ящики и тряпки, тоже обгоревшие. Все покрывала пыль. Каменная стенка исчезла, лишь несколько гранитных блоков, разбитых, расколотых, обозначали место, где она стояла. На россыпи стреляных гильз Глеб чуть не упал, но все же удержался, добежал до завала из опрокинутых повозок – и здесь остановился: и наружно, и внутренне. Лишь сердце все еще лихорадочно стремилось прорубиться сквозь сухое горькое горло. Мост норовил уплыть, и приходилось держать его ногами. Глеб провел ладонями по скользкому лицу и ощутил вдруг неожиданный запах близкой воды – острый, почти нашатырный. Обшлага рукавов школьной фланелевой курточки пропитались дождем. Вытянув их из рукавов кожанки, он припал к ним губами, силясь высосать хоть каплю влаги. Там было все: вкус пыли, вкус мокрой фланели, вкус почему-то чернил… Глеб перевел дыхание. Посмотрел на часы. Прошло лишь десять минут. Он заставил себя сесть на колесо поваленной грузовой платформы, прислониться спиной к оси – и закрыть глаза.

Подумать только: лишь сутки прошли с того времени, когда он, сидя точно так же, с закрытыми глазами, ехал в вагоне второго класса от станции Хикхэм до Порт-Элизабета; пожилая леди в черной шляпке без полей и в круглых очках с толстыми стеклами что-то вязала из разноцветных шерстяных клубочков; юноша с девушкой, очень похожие, наверное брат с сестрой, – читали вдвоем одну книгу, обернутую для сохранности серой бумагой; средних лет йомен в полосатых штанах и коричневом жилете (и с двумя огромными корзинами на багажной полке) дремал, свесив голову; и женщина в строгом серо-черном костюме, тонких перчатках до локтей, излучающая странный смешанный аромат дорогих духов и аптеки, так и просидела все два часа пути, не сделав ни единого движения и не сказав ни слова. И он, школяр, с шестью фунтами в кармане и твердым намерением выплыть при любой буре… что, не ожидал такого? Он прислушался к себе. Пожалуй, не ожидал… Будто огромная шестерня зацепила за рукав и потащила, потащила… Ничего. Все будет хорошо.

Глеб вздрогнул и открыл глаза. Тишина вокруг уже не была столь оглушающей. Пришедшие, наверное, из-под ног, по железу и твердому дубу, донеслись звуки шагов. Кто-то шел сюда, к нему, с дальнего южного конца… Давний детский страх на миг парализовал волю, а потом… потом пришел черед дикой веселой злобы! Да, это чудовище шло к нему, но теперь оно напорется не на тринадцатилетнего мальчишку, которого можно перепугать насмерть огромными следами и исполинской кучей помета; нет, теперь у него есть винтовка! И Глеб взял свою драгунку, взвесил на руке – винтовка была тяжелой, и это придавало уверенности, – оттянул затвор, увидел тусклый блеск гильзы… Потом на корточках, опираясь на левую руку, он прокрался вдоль завала – и, наконец, нашел достаточную щель, чтобы видеть.

Человек был еще далеко. Он шел размашисто и быстро, втянув голову в плечи. Оружия в его руках видно не было. На чудовище он не походил.

На миг Глеб испытал безумное облегчение. Он готов был броситься навстречу этому человеку… но не бросился, конечно – может быть, потому, что внезапно и страшно устал. Он сидел на корточках и ждал, когда тот приблизится… а потом – будто тонкая струйка потекла за воротник. Да, этот человек не был чудовищем, но на нем была форма военного моряка, берет с помпоном, за плечами угадывался тяжелый мешок…

Множество мыслей пролетело, но задержались лишь обрывки: глупо думать, что ты один такой, со способностями… а само чудовище?.. хотя не обязательно, что раз матрос – то сразу и враг… но ведь не стрелять же?.. И Глеб ждал, ждал, ждал до последнего, до того момента, когда стали видны капли пота на лице матроса – и тогда, неожиданно для себя, вскочил, направил ствол драгунки в грудь чужаку и завопил:

– Стоять! Руки вверх!

Такой реакции Глеб не ожидал: матрос подпрыгнул на месте и застыл, не подняв руки, а выставив их перед собой. В этой нелепой позе он пробыл секунды две, а потом хрипло засмеялся и руки опустил.

– У, суки, – сказал он. – Подловили… А если б я пальнул в ответ, а? Нельзя же так.

И он сделал шаг вперед.

Наверное, надо было скомандовать снова, а то и стрелять, но Глеб обомлел. Он сообразил вдруг, что от напряжения выпалил «Стоять!» и «Руки вверх!» по-русски. И по-русски же ответил матрос…

– Постой, а ты кто? – спросил тот, приближаясь и всматриваясь. – Что-то я тебя не…

– А ты сам-то кто? – спросил в ответ Глеб. – Я тебя тоже не знаю.

– Ну, парень!.. – матрос широко развел руками, улыбаясь фальшивой улыбкой – и вдруг, сложившись втрое, метнулся вперед и вбок, и Глеб выстрелил навскидку, как по бекасу. Пуля, наверное, угодила в мешок: матроса развернуло и бросило на настил, но он тут же вскочил, выскользнул из ремней мешка, в руке его сам собой возник пистолет… но Глеб успел долей секунды раньше, матроса швырнуло к перилам – и, перегнувшись, он полетел в воду. Глеб подбежал к краю моста, посмотрел вниз. На черном зеркале маслянистой воды конвульсивно сжимались и разжимались пятна мелкой ряби с белой, как взбитые сливки, опушкой. Минуту спустя много ниже по течению из-под воды показалось лицо, задержалось на вдох – и погрузилось.

Да что же это делается, а? Господи, что же это делается?.. Глеб присел, со страхом поднял выпавший из руки матроса пистолет, незнакомый, довольно легкий, на костяной щечке рукоятки – пентаграмма… Некогда разбираться. Он сунул пистолет за отворот куртки, во внутренний карман. Поднял брошенный мешок – тяжелый, стоуна четыре, брякнувший железно (патроны?) – и вернулся к баррикаде. Выбрал себе место, расположился: винтовка, пригоршня патронов, оба револьвера – наготове. Еще раз огляделся зачем-то, положил руки на оружие, ногой зацепил трофейный мешок – и, набрав полную грудь воздуха, задержал дыхание и напрягся…

– Послушайте, а где?.. – Светлана огляделась. – Где Олив и… Где?

– Не знаю, – равнодушно пожала плечами Констанс.

– Леди и юный джентльмен оделись и ушли, – сказала Сью. – Они взяли оружие и фляжку бренди.

– Ушли с оружием? – Светлана почувствовала, что бледнеет.

– Миледи, я могу расспросить капитана Эббингтона, он должен знать все наверняка.

– Я сама, – сказала Светлана.

– Позвольте, я с вами, – обернулся полковник. – Доктор, если потребуется что-то особенное…

– Не думаю, – пожал плечами доктор. – Нужен лишь покой. А где его взять?

– Где его взять… Миледи? – полковник протянул руку за фонарем.

– Идемте.

На лестнице полковник спросил вполголоса:

– Юный джентльмен – это тот школьник, который спас капитана?

– Да. Вы его знаете?

– С сегодняшнего утра. Очень приятный юноша. Я знал его отца.

Светлана не ответила. Свет фонаря, качнувшись, выхватил из тьмы на миг – там, у подножия лестницы, правее двери, у стены – прикрытые белыми простынями два тела…

Она сумела не закричать. Хор голосов обрушился на нее, и, раздвигая эти звуки, Светлана сбежала по лестнице, опустилась на колени перед телами и приподняла простыню над лицом одного. И – не узнала, кто это.

Круглое лицо с неровным плоским носом, обрамленное клочковатой бородкой… Она никогда в жизни не видела этого человека. А второй – мальчишка с вывернутыми черными губами и черными прыщами на восковой коже…

– Мои солдаты, – сказал вверху полковник. – Негоже было оставлять их под дождем.

Светлана перекрестила убитых и встала.

И этот бой не запомнился ему – не запомнился настолько, что, стоя потом среди своих, Глеб усомнился: а было ли что? Но нет – позже пришла дрожь и дурнота; а его хлопали по плечам, им преувеличенно восхищались, и Дабби, морщась от боли (ему перебило запястье), говорил и говорил что-то, а потом догадался, крикнул – и принесли большую деревянную флягу с медным горлышком, Глеб приложился: это был неразбавленный джин. Потом как-то сразу оказалось, что он таскает вместе с другими к середине моста те самые каменные блоки: их ставили на попа и прислоняли к повозкам, и получалась прекрасная защита от пуль. Я попал в троих, думал Глеб, может быть, и больше, чем в троих, но в этих – наверняка. Они легли и остались лежать, и теперь их скинули вниз, а значит, они мертвы. Но они были с теми, кто подживит дома, они убили множество людей, которые вовсе не хотели этого… но этих троих убил я, да, двое в меня стреляли, но тот, первый, всего лишь увидел меня и даже не понял ничего… Решетки поставили на место, закрепили толстой, в палец толщиной, проволокой – мятежники сами притащили ее откуда-то. Теперь мост был плотно укупорен с концов, а в середине его образовался редут с гарнизоном в двадцать два человека: один из волонтеров был убит в схватке, а посланный за оставленными не вернулся.

– Господин лейтенант, – когда разобрались по местам, собрали трофейное оружие и патроны, сделали несколько пристрелочных выстрелов и начали ждать противника – без страха, в лихорадочном возбуждении, рожденном легкой победой и ожиданием новой неизбежно победоносной схватки… это бывает у всех, даже у бывалых солдат, чего же ждать от волонтеров? – и в этом теплом дыму начинаешь внезапно и необъяснимо нравиться самому себе, а в глазах возникает блеск, от которого женщины приходят в восторг и готовы на все, и много лет спустя пожилой джентльмен достает из ящика свой ухоженный «сэберт», или «иглсон», или «икскьюз» – для того только, чтобы в последний раз вдохнуть тот дым и понять наконец, что расположено по обратную его сторону… – Может быть, мне сбегать посмотреть, что там? Я смогу незаметно, вы же знаете? – Глеб еле сдерживал себя.

– Не надо, – сказал Дабби. – Сейчас начнется. Слышишь?

Через минуту услышали все.

Противник приближался не с севера, откуда его ждали и куда убежали уцелевшие в схватке, а с юга – оттуда в пыльном мире шел матрос, говоривший по-русски. Колонна – человек по семь в шеренгах – приблизилась и остановилась. Там были не одни матросы, были и гражданские – даже, пожалуй, большинство гражданских. Все были вооружены. Перед решеткой сгрудились, заорали, застучали прикладами.

– Эразмус, поговори с ними, – велел Дабби. – Только не особо высовывайся. Отряд, слушай меня! Бить залпом, прицельно, по моему выстрелу. Товьсь! Целься! Эразмус, давай.

Громадный рыбак Эразмус выпрямился.

– Эй, ребята! – не надсаживаясь, но необыкновенно громко проревел он. – Вы чего там шумите?!

– …ворота!.. – донеслось от решетки. – Кто велел?..

– Кому надо, тот и велел! Вы кто такие?

– …повстанческий имени Свободы…

– Ну, так лезьте через верх.

И несколько человек стали карабкаться по решетке вверх, перекидывая винтовки…

– Залп!!!

– Нет, миледи, – сказал полковник, глядя ей прямо в глаза. – Этого я сделать не могу. В конце концов, это опасно.

– Но в доме опаснее стократ!

– Уже нет. Мятежники убрались отсюда. Думаю, к полудню основные события закончатся. Поймите, есть чисто мужские дела… Нет.

– Тогда я пойду одна!

– Девочка! – полковник внезапно взял ее за плечи и чуть встряхнул. – Одумайся! Как это будет выглядеть? Кого ты пойдешь искать?

– Олив… моя лучшая подруга! А с Глебом… мы поклялись, что мы будем, мы – четверо… – она замолчала.

– Я – тебе – обещаю, – раздельно сказал полковник, – что за обеденным столом вы соберетесь все. А если решите пригласить кого-то еще…

– Да Боже мой! – всхлипнула Светлана. – В любой день, в любой час…

– Тогда – ждите, – он улыбнулся.

Залповый огонь был страшен. Острая длинная пуля винтовки Янсена калибром четыре десятых дюйма на средней дистанции пробивает два, а то и три тела, оказавшихся на ее пути. Поэтому первый же залп, произведенный волонтерами Дабби, нанес мятежникам урон, от которого они не оправились. Тем более, что, привыкнув к безоружности и неумелости противника, опьянев от крови, причиненных смертей и безграничной власти над вчера еще гордыми людьми – они не могли и не хотели подставлять под пули себя, рискуя потерять не только бесценные жизни, но и содержимое своих мешков и карманов. Давно известно, что мародеры трусливы… и немало сражений проиграно было из-за того, что наступавшим не вовремя подворачивался обоз врага…

Нападавшие откатились и залегли. Видно было, как матросы пинают лежащих.

– Не стрелять, – сказал Дабби. – Элмер, помоги-ка мне…

С помощью Элмера перезаряжая винтовку, Дабби выстрелил четырежды. Больше никто не пытался поднять мятежников.

Полчаса тянулась вялая перестрелка. Лишь одного из волонтеров зацепило: сбило шляпу и пробороздило темя. Рана обильно кровоточила, но и только. Потом наблюдатель, оставшийся у тыловой баррикады, крикнул, что и с того конца подходит колонна. Дабби оставил четверых, в том числе и Глеба, а с остальными перешел туда. Судя по звукам, там повторялось нечто подобное. Разве что противник попытался ответить залпом на залп, но это было несерьезно. Теперь с двух концов моста летели пули, утыкаясь в гранит или высекая щепу из дерева. Потом «южные» попытались ползком подобраться к самой решетке – их лениво отогнали. Появились просветы в тучах. Глеб посмотрел на часы. Было ровно девять.

(Мятеж выдохся. Четыре сотни матросов с затонувшего под утро крейсера, до тысячи мастеровых, которых уже несколько месяцев старательно распаляли бредуны, и неизвестное количество всяческого отребья, всегда присутствующего в портовых городах, бандитов, выпущенных из тюрем в первый час десанта, и самих бредунов, ставших из агитаторов весьма грамотными командирами, – все они, казалось, являют собой грозную силу… Но ополченцы так и не сдали комендатуру порта, отбивая приступ за приступом, и в мэрию мятежники ворвались, но закрепиться там не смогли. Ближе к утру полковник Вильямс счел возможным снять часть сил с обороны этих позиций и небольшим, но быстро растущим отрядом совершил стремительный рейд по правобережной части города, не столько уничтожая, сколько рассеивая и деморализуя мятежников. А утром вдруг оказалось, что силы мятежников рассечены: нижний мост находится под прицельным огнем из окон мэрии, а верхний – захвачен ополченцами! Командиры мятежников попытались организовать штурм верхнего моста – ясно, что там засела лишь жалкая кучка стрелков, – но уже началось повальное дезертирство. Каждый спасался как мог. К девяти часам лишь на левобережье остались организованные силы мятежников – группа примерно в три сотни человек, в основном мастеровых с текстильных мануфактур «Фицрой и Смитсон». При них же была команда канониров с крейсера, сумевшая на плотах вывезти два легких баковых орудия – правда, без пороха и ядер. Обиженные этим обстоятельством, канониры ни в какие схватки не вступали, сидели при своих пушках и к вечеру сдались морской пехоте с подошедшего «Стерлинга». Мастеровые же приняли бой, полчаса удерживали кладбище, потеряли немало народу, потом частью сдались, а частью ушли в горы со своим командиром Феликсом Елейном. Впрочем, это будет еще только вечером…)

На северном конце моста, на правом берегу, вспыхнула бешеная пальба, продолжалась минуту – и угасла. И тогда «южные» дружно вскочили и побежали. Глеб и трое волонтеров, находившиеся в перестрелке с ними, выпустили вдогон полтора десятка пуль, не особенно целясь – так, для обозначения морального превосходства. Но все же в кого-то попали – двое потащили третьего.

– Эй, хватит пулять! – грохнул Эразмус. – Не слышно из-за вас!

– Не стрелять! – сорванным голосом подтвердил Дабби.

– Повторите, кто вы! – уже в другую сторону прокричал Эразмус.

– …он городского ополчения! Полковник Вильяме!

– Вильямс? – шевельнулся Глеб.

– Чем докажете? – Эразмус.

– …ого дьявола? Не видно?..

Глеб встал и обернулся. Отсюда ничего нельзя было разглядеть. Он пролез под потертой, прошлого, наверное, века, почтовой каретой и вынырнул как раз в ногах у Дабби.

– Господин лейтенант, позвольте… Я знаком с полковником Вильямсом.

Дабби задумчиво посмотрел на него. Ничего не сказал, лишь кивнул. Элмер подал Глебу бинокль. Одно стекло у бинокля треснуло, и Глеб никак не мог к этому приспособиться, пока не догадался и не закрыл ненужный глаз.

Да, человек в мундире ополченческого офицера был тот самый, с которым он разговаривал вчера утром в комендатуре…

– Это полковник, – сказал Глеб, возвращая бинокль Элмеру.

– Слава Всевышнему, – тихо сказал Дабби.

– Ура… – прошептал кто-то сзади.

И вдруг – прорвало.

– Уррррааааа!!!

Волонтеры вскочили на ноги, размахивая винтовками, кто-то влез на повозку, потрясая кулаками, кто-то подбросил шляпу… Дабби, держа на отлете поврежденную руку, здоровой обнял Глеба за плечо:

– Ну, парень…

Глеб посмотрел на него. По лицу Дабби катились слезы. И тогда только Глеб понял, что плачет сам.

4

– Вот тут мы их и оставили, – сам себе сказал Глеб, непроизвольно выделяя последнее слово, и Дабби принял это на свой счет, но промолчал. – Да, тут… – он поднял руку и качнул размочаленный конец веревки.

– Осмотрите все, – велел Дабби. Голоса у него уже не было, и команды он отдавал шепотом. – Стреляные гильзы, следы…

Волонтеры, семь человек, отпущенные полковником на поиски пропавших, разбрелись устало по сторонам, вглядываясь в траву под ногами и вряд ли различая там что-нибудь. Глеб уже давил пальцами на глаза – до синих пятен, до чужого света – почти без пользы. Помогало на несколько минут. И вновь начинались рябь и обманы. Вот спина Элмера. Вот ее нету…

– Ох, черт! – глухо, как из-под земли.

– Ты где? Элмер, ты куда?..

– Тут яма, я ногу… Эй, помогите кто-нибудь!

– Ты где? Я тебя не вижу!

– Идите на голос, на голос! Эге-гей!

– Тише, что вы…

– Элмер провалился.

– Эл-ме-ер!

– Э-ге-гей! Я здесь, здесь, здесь!.. – это уже не Элмер, но кто? Олив!

– Оооолииив!!!

– Мы здесь, мы здесь!

И над зарослями шиповника, подпрыгивая, возникает по плечи фигурка Олив, взмахивает руками – и исчезает, взмахивает – и исчезает…

Через минуту в сборе все. Сыпятся насмешки над Элмером и над тем волонтером с библейским именем Джошуа, который был послан на поиски – оба упали в одну яму. Элмер отделался легче, у Джошуа явно перелом в голени, ему больно и дурно, но он тоже смеется вместе со всеми. Почему-то это очень смешно: оба упали в одну яму. Смеется даже женщина, укутанная в пальто Олив. Ее имя Мередит Маршаль, она владелица знаменитого салона мод «Маршаль». На лице ее еще слишком видны следы непереносимого ужаса этой ночи… но все равно она смеется. Ну и яма, надо же: оба упали именно в нее! Потом смех понемногу стихает.

– Олив?..

– Да?

– Здесь было очень страшно?

– Здесь не было страшно. И потом – с нами же был Роберт!

Роберт, ему лет шестнадцать, краснеет и только крепче обнимает свою двустволку. Может быть, теперь ему не будет так досадно, что весь бой он просидел здесь, охраняя двух женщин.

– Так что страшно здесь не было. Я боялась за вас.

– Извини, что я не остался, ты ведь понимаешь…

– Я все понимаю. Давай отойдем в сторону?.. – Она берет его под локоть и ведет куда-то, и вдруг оказывается, что вокруг никого нет. – Я очень хочу быть честной с тобой, я не хочу быть дрянью. Не влюбляйся в меня, пожалуйста. Будет только плохо нам обоим. Потому что я могу быть другом, подругой, любовницей, блядью – но я не могу быть возлюбленной. Это невозможно объяснить, поэтому просто поверь. Помнишь, что я говорила вечером? Я ведь все понимаю, ну почти все, только сделать ничего не могу… Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.

Сон Светлане снился долгий и сумрачный. Она опять была в женской школе Уошбрук: безобразно узкие коридоры с полами, крытыми пыльным войлоком, безликие классы с рядами темно-коричневых столов и скамеек, холодные дортуары, столовая с неистребимым запахом кухонных тряпок и плесени… и при этом невозможно выйти из здания, дверей просто-напросто нет и не было никогда, и лишь раз в год из гимнастического зала можно попасть неизвестно куда, в какие-то джунгли, и там надо будет жить своим трудом, охотой, как-то еще, это называется «выпускной бал», его ждут и боятся, боятся страшно, панически, и кто-то всеми силами стремится остаться в школе, даже совершая немыслимые подлости ради этого, а другие, наоборот, стремятся вырваться и уйти, но все ушедшие так или иначе возвращаются хоть раз, чтобы родить ребенка – всегда девочку, только девочку… говорят, мужчины живут там, в джунглях, они дики и ненасытны, и матери, оставив дочерей расти и учиться, исчезают, уходят в тот мир, он притягивает их, всасывает в себя, и они все реже и реже появляются в школе, эти взрослые женщины, и перестают, наконец, появляться совсем; и вот приходит время Светланиного выпуска, они сбиваются кучкой, перепуганные девочки, а младшие классы окружают их, и рукоплещут, и смотрят с завистью, и что-то говорит мадам попечительница, герцогиня Гил, и пол вдруг исчезает из-под ног, все кричат, кричат – и оказываются на пустынном берегу, Светлана озирается: взрытая ядрами и бомбами земля, осыпающиеся ложементы, расщепленные бревна – как пальцы мертвеца… и хлопанье парусов позади… она оглядывается: три шхуны, три шхуны уходят, уходят… и нет сил кричать и взмахивать руками, свинцовая тяжесть на всем, во всем: свинцовое тело, свинцовая душа, свинцовые веки, свинцовая гиря на шее гнет и пригибает к земле, и остается лишь смотреть на землю и видеть ее: мелкие камушки, гладкие и в крапинку, темные и белые щепки, травинки, чешуйки, крошечные, будто муравьиные, скелетики и черепа… а ветер нагоняет мрак и смрад, и низко летят, кружась, жуткие лиловые тучи, и с горами на горизонте начинает твориться странное: они превращаются в шкуру чудовища, черную, бородавчатую, сально блестящую, голую, под ней перекатываются мускулы, и волна превращения набегает с чавкающим завыванием…

– Мэм! Проснитесь, мэм! – голос Люси. – Приехали.

– Что?

– Мы дома, мэм.

– Ах, да…

– Что с вами? Вы плачете?

– Разве? Нет, не плачу. Дурной сон, и все.

В доме стоял запах беды: запах чужих людей, которым плохо, запах проутюженных дожелта простыней, запах дегтя и карболки, мочи, пота, йода – и обнажившегося морского дна… Флигель и первый этаж дома заняты были под обожженных; лорда Сайруса уложили в его собственной спальне. Доктор Мак-Каран, хирург, осмотрел его, полупришедшего в себя, одобрил действия предшественника, проинструктировал сиделку и спустился вниз, распорядившись пока прокипятить инструменты для кровопускания. Появилась и захлопотала Мэй, в переднике и чепце сестры милосердия: доктор отпустил ее на час. Наперебой с Люси они рассказали, как было страшно этой ночью, когда заявилась толпа мятежников и потребовала от слуг вооружаться чем попало и идти с ними, но никто не пошел, только конюх Альберт, да и тот прибежал обратно почти сразу же и прятался до утра на чердаке, – и как хорошо, что в доме были раненые горожане, из-за этого почти никакого грабежа и не было, забрали бочонок виски и несколько окороков, а вот дом вдовы Бартлоу разграбили начисто и подожгли вдобавок, благо дождь хлестал как из ведра и слуги не сидели сложа руки… А правда, что лорд хозяин вручную от них отбивался? Правда. Если бы помощь опоздала на несколько минут… все. А тот молоденький джентльмен? Он ушел ночью в ополчение, и пока ничего не известно. А правда, что мистера Бернсайда?.. Правда. Ох, бедненький, его-то за что так вот, он всегда был такой тихий, вежливый… Мэм, миледи, да на вас лица нет, вы и на ногах-то не держитесь, сейчас постель, сейчас ванну, сейчас, сейчас…

Ванна добила ее. И, проваливаясь в белую бездну, Светлана успела подумать только: как он там? Жив ли?

Господи, только бы жив! Только бы – жив!

Горячим окатило сердце…

– Мистер Марин! Мистер Марин!

Глеб обернулся. Его нагнал Эразмус. Широко шагая, он размахивал зеленым мешком… да, тем самым мешком, трофеем, который так и провалялся полдня за баррикадой. Совсем забыл про него… Глеб повернулся и пошел Эразмусу навстречу.

– Меня Дабби послал. Это, говорит, ваш…

– Спасибо, Эразмус. Забыл я его.

– Тяжелый. Золото, что ли, там?

– Нет, бомбы. Не пригодились, слава Богу.

– И то правда. Я вам так скажу, мистер Марин: спасибо вам от нас ото всех. Ребята так и велели передать: спасибо, мол. Ни хрена бы без вас не получилось, так что вот. А так и сами почти все живые и незадетые, и бунтовщикам жопу надрали и перцем засыпали. Только непонятно все с этим бунтом, вот вы как хотите… А чего полковник вас затребовал, не знаете?

– Н-нет, пожалуй. Может, сказать что хочет.

– Да, начальство – оно такое… А может, лейтенантом вас назначат, за заслуги, вот.

– Это вряд ли. По возрасту не положено.

– То в армии, а в ополчении проще. Вот увидите, лейтенантом и будете и взвод получите. Эх, сам бы к вам пошел, честное слово! Да дело уже кончено, похоже… В общем, если вам надо будет чего: там, рыбы получше, или морду кому набить, или лодку – в Рыбной гавани меня всякая собака знает. И – вот вам моя рука, сэр!

– Вот вам моя, Эразмус. И спасибо, что догнали.

– О, пустяки…

Легкий ландольет ждал Глеба в сотне ярдов от въезда на мост: нервная лошадка не пошла туда, где все еще – пусть под парусиной, пусть чуть в сторонке, чтобы не мешать и не попадать под ноги, но – лежали убитые. Порученец, недовольный задержкой, прошипел что-то сквозь зубы. Глеб опустился на сиденье рядом с ним, бросил в ноги оба мешка: легкий – с остатками патронного запаса, тяжелый – неизвестно с чем. Вдруг и вправду золото?..

Солдат на козлах хлестнул лошадку, Глеб закрыл глаза – и тут же открыл. Ландольет останавливался у высокого парадного крыльца комендатуры порта, и порученец бесцеремонно толкал Глеба в плечо:

– Эй, мистер, приехали…

– Вижу, мистер, вижу, – Глеб дернул плечом. – Куда именно велел мне прийти полковник?

– Вас проводят, – бросил порученец и толкнул в спину солдата-кучера. Глеб еле успел выхватить свои мешки.

– Крыса, – сказал он в удаляющуюся темно-зеленую спину.

Да, здесь, похоже, повоевали всерьез… Окна были выбиты, стены стали рябыми. Над некоторыми окнами и над дверью уходили вверх языки копоти. Газоны вытоптаны, кусты смяты, огромное количество сучьев и веток, сбитых пулями, валяется повсюду…

И – тучи людей. Улей.

Гам и толчея.

Грубо проталкиваясь сквозь толпу сбившихся у подъезда обывателей, не успевших повоевать, а теперь яростно рвущихся добивать уже разгромленных, Глеб добрался наконец до дежурного офицера, пожилого флотского лейтенанта с изможденным и уже поэтому знакомым лицом.

– Никого не ведено пускать, – механически ответил дежурный. – Никого.

– Но полковник Вильямс специально посылал за мной, – сказал Глеб.

– О, да это же вы, – бессильно удивился тот. – Вчера вы были много моложе, – он попытался улыбнуться.

– Я вас тоже не узнал, – признался Глеб. – Мистер Пэтт, сэр?

– Второй этаж, направо и направо, – сказал мистер Пэтт. – Дверь, обитая красной кожей. Он там и ждет вас.

Полковник Вильямс был не один. По зеленому ковру, хрустя осколками стекол, грузно расхаживал седой длинноволосый и бородатый человек, комплекцией напоминавший ушедшего на покой борца-тяжеловеса. Он был в старомодном синем полуфраке с медными пуговицами и огромных бесформенных башмаках с кожаными ремешками вместо шнурков. В руке его была массивная трость, на которую он опирался.

– Вот и наш молодой герой, – сказал полковник и бросил быстрый взгляд на «тяжеловеса», и краем глаза Глеб уловил, что тот отрицательно качнул головой. – Я говорил вам про него, Ансон, вы помните, конечно… Глеб, познакомься: это Ансон Бэдфорд, рыцарь, мой предшественник и учитель.

– Очень приятно, – поклонился Глеб.

– Мы только что говорили о тебе. Поверь: только хорошее. Если хочешь, могу вкратце повторить тебе то, что рассказал дорогому учителю…

– Ки-ит… – с непонятной интонацией и непонятным выражением лица протянул мистер Бэдфорд.

(Вообще весь этот разговор надолго остался непонятным для Глеба. Сначала ему казалось, что эти двое старательно сбивали его с толку, чтобы он о чем-то не догадался; потом понял, что это была проверка, и он ее прошел, – но вот на что именно проверка? В конце концов, он узнал и это, но к тому времени его интересовали уже совсем другие проблемы…)

– Я быстро, – сказал полковник. – Итак, чуть более суток назад из поезда выходит молодой человек, который практически никого не знает в нашем городе, идет себе по набережной – и вдруг спасает утопающего. Утопающий, капитан-инспектор Кэмпбелл, лорд Стэблфорд, посылает его сюда, в этот самый кабинет, с вестью о мятеже на крейсере. Здесь мы беседуем, юноша после этого едет навестить своего спасенного, потом перевозит его в дом его сестры, где вскоре происходит загадочное убийство хозяина дома и пожар, вызванный поджогом. Наш герой вновь спасает капитана, вынеся его из огня. Перебравшись под крышу одной нашей общей знакомой, герой проводит там несколько часов в обществе капитана, его прелестной супруги и убитой горем сестры, а затем исчезает – для новых подвигов. Как мне сказал лейтенант Дабби, именно нашему герою всецело принадлежит идея захвата верхнего моста – а также воплощение этой идеи. Теперь мы знаем, что именно эта операция и оказалась решающей в деле подавления мятежа. Походя наш герой совершает еще несколько подвигов калибром помельче…

– Господин полковник! – Глеб вскочил. Голос его был сдавлен, хотелось разорвать воротник. – Ваш тон оскорбителен, и я… я…

– Минутку, друг мой, – сказал мистер Бэдфорд. – Полковник злится на меня, поэтому у него так получается. Не обращайте внимания на тон. По существу все верно?

– Ну… да. Только… Дабби преувеличивает. Один я там ничего сделать не смог бы. Как я мог – один?..

– «Один в поле не воин», – довольно чисто сказал мистер Бэдфорд по-русски. – Я не переврал?

– Нет, сэр.

– Замечательно. Дослушаем нашего полковника.

– Собственно, это все. Восемнадцатилетний юноша совершает ряд действий, каждое из которых так или иначе препятствует успешному развитию мятежа. Не знаю, Ансон, как вы, а я не верю в такие махровые случайности. Учитывая, что наш постоянный противник мятеж раздувал и всячески ему способствовал, я делаю вывод, что стоящий перед нами Глеб Марин является действующим агентом врагов наших врагов, следовательно – нашим другом. Глеб, позвольте через вас обратиться к вашим начальникам с предложением перестать играть в конспирашки и перейти к скоординированному сотрудничеству.

Наверное, у Глеба был достаточно глупый вид, когда он смотрел то на полковника, то на мистера Бэдфорда, потому что в какой-то момент Бэдфорд не выдержал и захохотал, пристукивая своей тростью.

– Ну, Кит! – выговорил он наконец. – Ну, бестия Кит! Мальчик, это он мне вот на столько не верит! Мне, своему учителю! Впрочем, – давя смех, сказал он уже другим голосом, – история ваших похождений, Глеб, дает пищу для подобных высказываний, что, впрочем, я склонен отнести скорее на счет переутомления полковника, чем на счет его прозрения… Как вы сами-то могли бы все это объяснить? Что – судьба, везение, слепой случай? Или что-то другое?

– Не знаю… Что, это так важно?

– Это важно, Глеб, – тихо сказал полковник. – Ты даже не представляешь, насколько это важно…

Глеб сидел молча. Потом посмотрел на полковника, на Бэдфорда, снова на полковника…

– Меня как будто подхватило… – начал он и замялся. – Понимаете, все шло само собой. Одно вытекало из другого. А потом – уже как бы с разгона…

– Ты хорошо стреляешь? – спросил полковник.

– Да. Первое ружье отец купил мне на пятый день рождения.

– Это уже многое объясняет, – сказал Бэдфорд. – А, Кит?

– Возможно… – полковник пожал плечами. – Отец многому научил тебя, Глеб?

– Да. Он таскал меня по экспедициям, на охоту, везде… только последний год… да и то…

– Итак: стрелять. Что еще?

– Ну… многое. Я спокойно выживу на берегу, в джунглях, в пустыне, в горах. Могу сделать лодку, построить хижину. Огонь могу добывать, знаю травы, руды… Много чего.

– Бокс, борьба?

– Бокс и фехтование.

– На чем?

– На эспадронах и коротких мечах.

– Похоже, отец готовил вас всерьез, – сказал Бэдфорд.

– О, да.

– И как вы думаете: к чему?

– Ну… к экспедициям, наверное… Он знал, что мне нравится картография… И вообще – у него был свой взгляд на то, каким должен быть мужчина.

– А зачем в экспедиции фехтование на коротких мечах? – спросил полковник.

– Почему обязательно в экспедиции? – Глеб замялся. – Это вообще… для развития, наверное…

– Судя по результатам, у Бориса Ивановича был очень правильный взгляд на воспитание, – сказал Бэдфорд.

– Джентльмены, – сказал Глеб, глядя куда-то мимо всех. – Господин полковник… вы не могли бы объяснить мне, что имелось в виду, когда вы говорили… э-э… что я некий агент… и вообще?..

– Кит, – сказал мистер Бэдфорд, – позволь мне побеседовать с нашим другом. У тебя ведь куча дел, не правда ли? Кстати, забыл спросить: из настоящих бредунов не поймал никого?

– Нет, – покачал головой полковник.

– Да, это плохо… Мы можем посидеть здесь, или нам куда-то перейти, или вообще – погулять?

– Будьте здесь. Я распоряжусь, чтобы вам сварили кофе.

Их не беспокоили. Пока Глеб с жадностью поглощал кофе, крекеры и апельсиновый сок, мистер Бэдфорд набил трубку, огромную, как и он сам, темно-вишневую, с серебряным мундштуком, раскурил ее и сидел, пуская клубы дыма, и изредка задавал простые житейские вопросы, на которые можно было отвечать просто «да» или «нет». Потом он вынул из кармана панталон плоскую фляжку, отвинтил колпачок, разъял его: там оказалось два стаканчика, золотой и серебряный.

– Этому бренди больше ста лет, – сказал он. – Выдержано в дубовых бочках в подвалах одного интересного монастыря. В Старом мире ему бы не было цены…

Глеб не знал, что сказать. Бренди издавало одуряющий аромат, очень приятный аромат, но он не сопрягался ни с одним из знакомых запахов. Но, глядя на своего визави, Глеб решился отхлебнуть… Напиток мгновенно испарился во рту – будто и не жидкость это была, а вот тот самый сконцентрированный аромат: виноградников в жаркий день, дубрав, цветущих садов…

– Божественно, – сказал Глеб. – Даже не думал, что такое может быть.

– Практически не может. В Палладии это еще иногда можно купить, а у нас – увы. Вырабатывают его в одном лишь месте, в монастыре иоаннитов Хай-Санткьюэри, это две сотни миль южнее старой столицы. И то, что братия не выпивает сама, она грузит на специальный корабль и раз в год отправляет в Новый Петербург ко двору Ее Величества великой княгини Надежды Васильевны. И там – опять же то, что не выпивает двор – поступает изредка в продажу. И мои друзья, зная мою слабость, обязательно высылают мне бочонок-другой…

– Хорошие друзья, – улыбнулся Глеб.

– Да. Что может быть лучше хороших верных друзей?.. – мистер Бэдфорд попыхтел трубкой. – Как сын своего отца, ты должен хорошо знать историю Транквилиума?

– Ну… в какой-то мере…

– Насколько я знаю, Борис Иванович придерживался мнения, что проходы между мирами постепенно зарастают?

Глеб подумал и решил пока не слишком откровенничать. Ведь отец не афишировал свои взгляды…

– Да. Он считал, что в древности проходы были значительно обширнее и люди могли свободно переходить из Старого мира в Транквилиум и обратно, даже не замечая этого. Отсюда так много географических несообразностей – вплоть до средних веков. Возможно, что Одиссей, например, странствовал по Жемчужному морю, на острове Пларра еще триста лет назад жили гигантские обезьяны, а развалины древнего города неподалеку от Ульгеня соответствуют описанию Трои у Гомера. Со временем миры стали как бы отдаляться друг от друга, проходы стали уже и труднодоступнее, и находить их могли только люди с особым зрением…

– И двести лет назад они захлопнулись совсем… – наклонил голову мистер Бэдфорд. – Так?

– Н-нет… Отец говорил, что они были обрушены и особым способом замаскированы, потому что в Старом мире начались эпидемии. И с тех пор их стараются поддерживать в таком состоянии.

– Грммм… Что же, эпидемия – не самое плохое название для тех явлений, что начались в Старом мире…

– Но какие-то проходы продолжают существовать, – сказал Глеб.

– И почему ты так думаешь?

– Книги…

Мистер Бэдфорд кивнул.

– Но с людьми оттуда я никогда не встречался…

Мистер Бэдфорд снова кивнул, но Глебу показалось, что он сдерживает улыбку.

– Мы иногда принимаем беглецов, – сказал он. – Но ставим им очень жесткие условия. Во-первых, они безвыездно живут на своем острове. Во-вторых, их дети воспитываются в семьях коренных транквилианцев и с родителями до совершеннолетия не встречаются.

– Ничего себе! – ахнул Глеб. – И что – соглашаются?

– Очень многие.

– А если кто-то не хочет отдавать ребенка?

– Тогда и ребенок будет всю жизнь безвыездно жить на острове.

– Это почти ссылка… тюрьма…

– Нет. Это всего лишь карантин. Впрочем, подозреваю, что и эти строгости недостаточны, а поэтому от них можно будет отказаться.

– Инфекция проникает?

– Да. Ты знаешь – или догадался?

Вместо ответа Глеб сунул руку за отворот куртки и преподнес мистеру Бэдфорду на ладони трофейный пистолет.

Он знал, что тот удивится – но не до такой степени.

– Свет-ти! Свет-ти! Свет-ти!

Она открыла глаза. Распахнутым было окно в сад, и яркая птица на ветке топорщила перышки.

– Свет-ти!

Не птица! Это Олив сидела в глубоком кресле с книгой на коленях. Глаза ее поблескивали, но под глазами лежали синие тени.

– Ах, ты и спишь, подружка! Вставай, уже почти вечер.

– Не может быть…

– Не совсем вечер, но скоро. Торопись, нас ждет обед, а до стола еще ехать и ехать.

– Ой, подожди, я ничего не понимаю… Какой обед? Куда ехать?

– Наш общий друг Кит Вильямс час назад привез ко мне другого нашего общего друга, юного князя. Сам, естественно, куда-то умчался, успев лишь сказать, что выполняет данное тебе обещание. Князя я препоручила заботам Сью, а сама отправилась за тобой. Так что тебе обещал Кит?

– Он сказал, что мы соберемся сегодня за обеденным столом.

– Как всегда, он чересчур конкретен… Давай-ка я помогу тебе одеться, поскольку служанки твои отбывают повинность у раненых.

– Олив, ты что – думаешь, я сама не смогу?

– Сможешь, сможешь… Ну-ка, выберем, что понаряднее, – и Олив почти исчезла в платяном шкафу.

– Не ищи, я все равно никуда не поеду, – сказала Светлана.

– Отчего бы это? – глухо удивилась из шкафа Олив.

– Здесь Сайрус, он в тяжелом…

Олив вынырнула с добычей в руках.

– Я уже говорила с ним и с доктором. Сразу как приехала. Ему лучше, он вне опасности. Но ему дают опиум, чтобы он спокойнее дышал и не заболел пневмонией. Так вот, он велел тебе переехать в мою квартиру до тех пор, пока в доме будут чужие люди. И то же самое сказала Констанс. Если хочешь, спроси ее сама. Сайрус уже отплыл. Поцелуй его в щечку и попрощайся с сестренкой. А я пока сложу твои вещи.

Сайрус полуспал, полугрезил. Светлана даже не поняла, узнал ли он ее. Констанс, безумно спокойная, сказала коротко, что да, они посоветовались с доктором и решили отправить на время Светлану подальше от этого ужаса и заразы – просто на всякий случай. Поначалу думали о поместье, но тут приехала Олив и все решила. Это ненадолго, на несколько дней…

Все было далеко и не в такт: Констанс говорила что-то, а думала о другом, и слишком ранний накатывал вечер, и у Олив имелись тайные планы, и сама Светлана мучилась от растроения: думать одно, говорить другое, делать третье… зачем? Тонкий муслин испуганно скользил меж пальцев.

Хочу ехать? Не хочу ехать?

Стыдно признаться – хочу.

Господи Боже мой, я почему-то не могу больше так… здесь хорошо, Сайрус, родной, но мне почему-то нужно уйти из-под этой крыши, из этих стен, из итого сада, а если я этого не сделаю, что-то случится, что-то плохое, во мне все просто вопит…

– Поезжай, – голос Констанс в тумане и тонкий печальный взгляд – как жало старой рапиры…

Я все неправильно делаю, ужасается Светлана и говорит вслух, но уже полувопросом:

– Я все неправильно делаю?..

– Все правильно, – шепчет Констанс и целует ее в лоб, и отстраняется, и глаза ее опять тусклы и непроницаемо лицо, и невозможно сказать, что проступило на нем мгновение назад.

Лошади ждут у крыльца…

Один день, один день, все в один день… Утром, ранним утром, я выстрелил в упор в человека, пожелавшего меня убить, а чуть позже, тоже в упор – в другого, только увидевшего меня… он зажал руками дыру в груди, пытаясь схватить, удержать отлетавшую душу, упал на колени – и в глазах его вспыхнуло величайшее изумление перед чем-то, уже открывшимся ему…

Да почему же такая дрожь? Ведь все уже прошло…

…чудом уцелевшая кровать в этом полусгоревшем, пропахшем мокрым дымом доме, спасибо тебе, Мередит, задвижка на двери, ох, милый, не волнуйся так, все будет хорошо, все будет хорошо, расслабься, забудься, нет ничего, нет ничего и никого нигде в мире, мы одни, только мы… вот так… вот видишь, это легко, это чудесно, это стоит того, правда? И это правда стоило того, потому что все, что бывало раньше, оказалось почти ничем: так, барахтанье, нервное и потное…

А сейчас – нет, ладошка ко рту и улыбка, обещающая что-то другое, другое… и нет ее, и только аромат…

Значит, вы говорите, форбидеры… Воспретители, воспрещающие… делающие неприступным… Могущественное тайное общество, все силы кладущее на максимальную изоляцию Транквилиума от Старого мира. И правительства обеих стран действуют с оглядкой на него… И отец – один из его руководителей… был. Да, многое становится яснее: эти полночные визиты, эти монахи, это постоянное присутствие чужих людей… и то, что весь последний год он старался держать Глеба на отдалении – а я-то, дурак, думал: бабы… Ты не представляешь, насколько ты ценен для нас, сказал мистер Бэдфорд, ведь даже самые сильные наши пенетраторы тратят сутки, а то и двое, чтобы проникнуть в теневой мир, в это промежуточное пространство… Так что будь настороже. Тот бредун, в которого ты стрелял, но не убил, потому что они носят одежду, непроницаемую для пуль (у Глеба отвисла челюсть) – он мог запомнить тебя… и я боюсь, что еще ничто не кончилось. Наши люди будут стараться быть поближе к тебе, но главное – будь внимателен сам. Если поймешь, что происходит что-то необычное – исчезай. Отца охрана не уберегла, сказал Глеб, а постоянная настороженность лишь измотала. Это так, согласился Бэдфорд, но есть одно небольшое отличие: твой отец намеренно выманивал их на себя.

Зачем?

Этого я пока просто не могу сказать.

И эта… охрана… будет постоянно со мной?

Обсудим с полковником. В идеале – конечно, да. Двое рядом и трое-четверо на дистанции.

Ни за что. Проще изменить внешность.

Хм… Действительно, проще. Внешность и имя. И – не расставайся с оружием. Мистер Бэдфорд сунул руку в стол, но вместо ожидаемого Глебом трофейного пистолетика вынул небольшой, непривычных очертаний револьвер. Возьми это. Надежнее и мощнее. Зарядов, правда, всего пять, но перезаряжается очень быстро, – он показал. Самовзвод – нажимаешь только на спуск. Кстати, шагов с десяти он и эту их пулестойкую одежду пробивает. Патронов с собой вот, всего два десятка, но дома есть еще несколько коробок, зайдешь и заберешь. Заодно поупражняешься в стрельбе…

Под окнами, громыхая, прокатилось что-то тяжелое. Потом еще и еще… Глеб отодвинул штору. Нет, всего лишь полевые кухни…

Кто озолотится после всех этих безобразий – так это стекольщики…

Ну, а какого черта они сюда к нам лезут? грубо спросил Глеб. Им что, дома делать нечего? Мистер Бэдфорд улыбнулся печально и сказал: в определенном смысле они все – больные люди. Часть из них считает, что здесь рай и почему их сюда не пускают? А другая часть – уверена, что мы живем плохо, поскольку у нас нет многого из того, что есть там. Они просто хотят нас облагодетельствовать, а мерзкие форбидеры не позволяют, таят от народа плоды великой цивилизации, хотя вовсю пользуются ими сами… У нас действительно многого нет? – спросил Глеб. С их точки зрения – да. А с нашей? Ну… мы не летаем, например. Что? – Глеб подскочил. Они летают? Да, они очень много летают, из города в город, на другие материки, на край света, на другие планеты… ты знаешь, что такое планеты? (Глеб тупо кивнул.) На неподготовленного человека это производит впечатление, не так ли? О-о!.. Ну, а что ты скажешь, если узнаешь, что каждый межпланетный полет стоит жизни примерно ста тысячам человек, которые умирают от голода и которых можно было бы накормить на эти деньги? Ну, у нас тоже не все в полном порядке… – Глеб нахмурился. Взять Палладию: рабство, отсутствие свобод, произвол… Мальчик, не суди о Палладии, строго приказал мистер Бэдфорд, ты ее не помнишь! Но это слова отца! Вряд ли он говорил их лично тебе; а то, что ему приходилось говорить некоторым другим людям, не всегда… короче, так было нужно. Зачем? Узнаешь постепенно. Я очень надеюсь, что ты будешь с нами… Вот так.

Вот так…

Теперь он стоял у окна квартиры Олив, смотрел на темнеющую улицу, где под фонарем время от времени проходил беззаботной походкой один и тот же мужчина и чего-то ждал. Сью гремела посудой.

От запахов блюд мутился разум…

Потом раздались звонкие голоса, и они вошли – Олив и Светлана…

(Наверное, в эти самые минуты выстрелом в спину был тяжело ранен полковник внутренней службы Кристофер Дин Вильямс. Стрелявшего схватили. Им оказался тринадцатилетний мальчишка, сирота, подмастерье на канатном заводе. Ни на какие вопросы он не отвечал, и даже личность его узнать удалось случайно и от людей посторонних…)

Такие ночи самой природой созданы для безумств… И Светлана ничуть не удивилась себе, когда скользнула через холл от двери к двери, в короткой вырезной рубашке, босая, и нажала ручку, шершавую и горячую, и дверь тихо отворилась. Он стоял спиной к окну и ждал. И, с облегчением всплывая со дна, она шагнула к нему и протянула руки, без слов, спокойно и откровенно, и покорно. Много позже пришли слова…

5

Иногда остро, то к горлу, то к сердцу, подступало: такого не может быть! Не может быть так много, так сложно. Так хорошо. Не может быть – со мной…

Уже потом, вспоминая, смеялись: кажется, целую неделю не вставали с постели. По крайней мере, не выходили из спальни. Это, конечно, было не так, просто время разделилось на два потока: в одном происходили какие-то события, а в другом было только исступление. И они с радостным испугом в него погружались…

…а днем проходила обычная жизнь, и возбужденно-веселые люди, вежливо похоронив мертвых, – не так уж много их оказалось, представлялось ведь – горы, горы… – похоронив их, бежали праздновать продолжение собственной жизни. И уличный бал в честь Десятого июня был преувеличение, лихорадочно красочен, пышен, ярок, шумен, душен и вызывающе бесстыден.

– Мы идем или не идем, наконец? – возмутилась Олив. – Так же нельзя, вы проглотите друг дружку…

Она знала все, и почему-то от нее можно было не прятаться, не запираться и не отводить глаза. Начиная с того первого утра, когда она встретила их, смущенных, шампанским… Знаешь, как-то под утро пробормотала Светлана, мне иногда хочется, чтобы ты и с ней тоже… только чтобы я не знала… Я дура, да?

Выехали верхами, в обязательных масках и нарядах: огромный клюв и перистая грива были у Глеба, зеленые до пят волосы скрывали Светлану, обтянутую чешуйчатым трико, на голоногой Олив был огненно-рыжий парик и кожаный жилет – в честь тех самых «голых ведьм», против которых не устояла гвардия короля Майкла Второго (и последнего). Поэтому, кстати, день Республики со временем стали отмечать весьма экзотично…

Разряженные толпы стекались к набережной и к Театральной площади, где в полночь начинались танцы и где каждому, способному держать бокал, наливали розовое вино. Огненные драконы парили на нитях над крышами, а медные мортирки, уставив пасти в зенит, хлопали звонко – и цветные пламена охватывали небо. Кислый дым спускался после этого… Торговали буфеты, сияли витрины лавок, мальчишки с коробками на головах бросались под самые копыта, предлагая свой товар. Чопорный и верный традициям Порт-Элизабет имел два дня в году, когда забывал все и пускался Бог знает в какие тяжкие…

Все церкви были сегодня закрыты.

Касаясь коленом любимой, Глеб легонько теребил поводья, направляя свою мышасто-серую вперед, вровень с ходом прочих конных – их ехало много. Пешие старались не занимать середину дороги. Олив чуть приотстала, беседуя с кем-то в домино.

– Сладкая, – сказал неожиданно для себя Глеб, – давай уедем куда-нибудь…

Она услышала его, хотя, казалось, в этом шуме можно было только кричать.

– Сейчас? Отсюда?

– Нет. Вообще. Убежим.

– А куда?

– В Эннансиэйшн. У Олив там друзья.

– Они – друзья Олив…

– Все равно. Это красивейший город, там лучшие в мире театры, там самая культурная публика, там в каждом кафе играют оркестры, там все заросло розами, там живут люди, которым ничего особенного не нужно от этой жизни…

– А разве нам – не нужно?

– Нам нужно, чтобы нас не трогали. Чтобы о нас забыли: нет и не было. Моих трофейных денег хватит года на три не самой скромной жизни…

(В зеленом мешке, разложенные по сто в кожаные кисетики, позвякивали именно золотые соверены – Эразмус угадал верно – общим числом тысяча двести. Кроме того, там было еще пятьсот фунтов в новеньких банкнотах, глядя на которые полковник Вильямс и мистер Бэдфорд одинаково покачали головами и сказали, что это, надо полагать, подделка, но более точная, чем оригинал. Пока что банкноты сданы были в банк, и банкиры должны были решить, как быть с ними дальше).

– Наверное, тебе не надо было их брать вообще, – сказала вдруг Светлана.

– Почему, хорошая моя?

– Не знаю… Я их боюсь. Они какие-то… нечистые. Притягивают… зло. Как громоотвод – молнию…

– Ты это серьезно?

– Да, мне… как-то внезапно показалось. Сначала я обрадовалась, ты же знаешь…

– Значит, нужно поскорее их истратить. Давай купим яхту. Я выучусь на капитана, а ты будешь…

– Носовой фигурой, – засмеялась Светлана.

– Специальным помощником капитана, – возразил Глеб.

– Нет: успокоителем качки. Если судно ритмично раскачивать против волн…

– Раскачка судна – это основное занятие специального помощника капитана.

– А если к койке подсоединить шатун, как у машины, то можно будет плавать далеко, быстро, без угля и без ветра.

– Боже! – прикрыл глаза Глеб. – Что мы здесь делаем? Вполне можно было бы обойтись без судна, без шатуна и без качки…

– И даже без койки. Хотя с койкой лучше.

– Уедем?

– Будущим летом.

– Почему не сейчас?

– Ты не обидишься, если я скажу?

– Клянусь, – Глеб поднял два пальца.

– Я не хочу оскорблять Сайруса. Он ведь ни в чем не виноват…

Глеб молчал долго. Потом сказал:

– Кажется, я тебя понимаю…

– Я люблю тебя, и ты мой. Но и его я… уважаю. Он хороший – по-своему, конечно. Вот пройдет год, уже даже меньше года, мы с ним разведемся, как это положено по закону, и тогда… Мы ведь подождем, правда? Тем более, что я буду сбегать к тебе каждый день. Я привязалась к тебе, ты чувствуешь? Я больше не смогу без тебя, ты так и знай, пожалуйста…

Дорогу пересекало, пенясь, праздничное шествие. Четверка огромных битюгов тащила платформу, на которой две дюжины актеров исполняли апокрифическую пантомиму: голые ведьмы расправляются с гвардией, а потом добираются и до короля. Король вопил и отбивался, но что он мог поделать с такой бесстыдной бандой? В финале лишь ноги его торчали из груды тел, взбрыкивая все реже и реже…

Лошадей за очень хорошую плату приняли в театральную конюшню. Танцы уже начинались, оркестр гремел, площадь обрамляли констебли. Их было много сегодня, куда больше, чем обычно, но никто этому не удивлялся и беспокойства не выражал.

Глеб пропустил своих дам вперед и шел чуть справа и на полшага сзади, ощущая бедром плотное тельце револьвера. Тогда, заехав к мистеру Бэдфорду за патронами (и узнав о ранении полковника), Глеб поупражнялся в стрельбе там же, в домашнем тире. Револьвер был чрезвычайно удобен в руке, непривычно легок – и имел колоссальную, совершенно не ожидаемую отдачу. С самого оружия были тщательно сведены номер и фирменное клеймо, но на донышках гильз можно было прочесть: вензель из букв С и В, а ниже: «38 специальный». Пули были в мельхиоровых рубашках, гильзы – цельнолатунные, покрытые зеленоватым лаком, а самое удивительное – при выстреле не было дыма. Запах сгоревшего пороха тревожил память, но Глеб так и не смог вспомнить, с чем он ассоциируется. Старайся не оставлять стреляных гильз, сказал ему мистер Бэдфорд, это не то чтобы обязательно, но все же…

Держась неподалеку, шел домино.

Глеб привык к охране – как и к новому своему обличию. Олив сделала все сама: сняла волосы, а оставшийся ежик и брови обесцветила. Пригоршни орехового масла и трех сеансов загара на плоской крыше хватило, чтобы лицо и торс приобрели бронзовый оттенок. Белые шейные платки и светлые рубашки оттеняли его. Не сразу, но нашли пижонские кавалерийские полусапожки на высоком каблуке. Теперь Глеб на полголовы возвышался над толпой. Несколько штрихов гримировочным карандашом – и он стал выглядеть лет на семь старше. Лучший способ не быть узнанным – это выделиться из толпы, одобрил изменения мистер Бэдфорд.

Вокруг кружили маски – в танце и просто так. Старые моряки и пираты, аргонавты и тролли, палладийские гусары и аркадийские пастухи, монахи, казаки, птицы, придворные, утопленники – мужские костюмы поражали разнообразием. Женщины поражали максимальным отсутствием костюмов: у многих большая часть ткани ушла на полумаски, если не считать, понятно, костюмами шляпки и прически – вот где не было пределов фантазии! От шляпки-каравеллы Глеб просто не мог оторвать взгляд – чем, наверное, обидел ее обладательницу, потому что каравелла вдруг резко развернулась и пошла против ветра, грациозно покачиваясь. А перед Глебом возник как бы ниоткуда горец в кожаном переднике, цветастом жилете и войлочной шляпе, поля которой спадали на плечи.

– Здравствуй, ворон, – сказал горец.

– Никогда, – ответил Глеб.

– Что – и даже пригласить на тур вальса одну из ваших божественных дам, причем по вашему выбору?

– Никогда, – каркнул ворон.

– Даже если я предложу такое вот необычное отступное? – и горец поднял к лицу Глеба висящие на обрывке цепочки серебряные часы «Покровский» – анкерный хронометр с двумя секундными стрелками, календарем и репетиром; часы медленно поворачивались, и на задней крышке Глеб прочел знакомое: «Дорогому Борису Ивановичу от коллег в день блестящей защиты. 24.IV.1967 от Р.Х.»

Олив и Светлана, стоя в двух шагах, смотрели тревожно. Домино осторожно продвигался за спину горца.

– Согласны? – спросил горец. – А впрочем, берите так.

– Кто вы? – выдохнул Глеб.

– Ну, это вопрос, недостойный ворона. Ворон должен знать все, ибо мудр. Как в сказке про короля Марка, помните? Нашел однажды король Марк волшебное кольцо, и позволяло то кольцо видеть скрытый смысл вещей и понимать зверей и птиц. И отправился по дороге, одевшись бедным рыцарем. Устал, лег под деревом – и слышит, как на ветку сели два ворона, молодой и старый, и ведут разговор. Спрашивает молодой старого: «Дедушка, сговаривают за меня двух девиц-ворониц: Мэри и Элен. Обе они молоды и прекрасны, обе из хороших семей, и приданое большое дают: за Мэри – мышиную страну под гумнами да амбарами, а за Элен – поле у трех дорог, где каждый год рыцари на поединки сходятся». Старый спрашивает: «А сам ты к кому склоняешься?» – «К Мэри, дедушка. Лучше, думаю, быть ангелом смерти в мышиной стране, чем ждать, когда наш ангел смерти на пир протрубит». Помолчал старый, подумал. Говорит наконец: «Бери в жены Элен». – «Почему?» – «А потому, внучок, что умрет скоро наш король Марк, и начнут дети его меж собой королевство делить и переделять, и на второй год иссякнет зерно на гумнах и в амбарах, и поедят мыши мышат своих и сами издохнут, а на поле твоем павших рыцарей и коней год от году прибывать станет, и придет тогда Мэри к тебе проситься в наложницы». – «А как ты знаешь, дедушка, что король Марк умрет скоро?» – «Как же не знать, когда он под деревом нашим лежит и нас слушает, потому что на пальце у него волшебное кольцо, а того не ведает, что кольцо это камнем внутрь повернуть надо, и только тогда ему суть вещей откроется…» Услышал это король Марк, повернул кольцо, и открылась ему суть вещей. И ужаснулся он тому, что увидел, поседел в одночасье и умер…

Глеб сглотнул. Правая рука его сама дернулась и приподнялась, готовая скользнуть к револьверу, но горец точным движением вложил ему в ладонь часы и сжал пальцы.

– Полно, Глеб Борисович, – сказал он по-русски. – До завтрашнего полудня мне нужно увидеться с вами. Неимоверной важности дело…

И, сказав это, сделал шаг назад, в сторону – и растворился, исчез.

– Кто это был? – почти испуганно спросила Светлана. Олив напряженно всматривалась в толпу. Домино мелькнул несколько раз в толпе и пропал.

Глеб показал ей часы.

– Не понимаю… – Светлана откинула волосы с глаз. – Что все это значит?

– Если б я знал… – с тоской сказал Глеб.

Под крышкой часов лежала свернутая вчетверо записка: «В восемь часов утра в консульстве».

Уже под утро, когда Глеб заснул и жесткая складочка у его губ разгладилась, Светлана выскользнула из-под простыни, накинула на плечи длинную, до колен, домашнюю куртку из небеленого полотна, взяла со столика успевшую оплыть свечу и тихонько, стараясь не скрипнуть дверью, вышла в холл. Пламя свечи наклонилось и затрепетало: еще не все окна были застеклены, и сквозняки гуляли по квартире.

Натопленный Сью с вечера, водяной котел был еще горячим. Наполнять ванну Светлана не стала, открыла душ. Легкие капли как бы смывали тревогу, позволяли Душе дышать…

Растершись полотенцем, Светлана вышла из ванной, сделала неловкое движение – свеча погасла. Если бы не это, она не заметила бы полоски света под дверью Олив.

Глеб проснулся и сел, ошеломленный. Такие сны ему не снились никогда. Он был будто бы в центре паутины, нити тянулись к его пальцам, локтям, ногам, ко всему телу, следовали за взглядом – и этими нитями он, делая любое движение, сдвигал с мест и заставлял выполнять что-то разные предметы: стулья, повозки, дома, корабли. Другие люди тоже были прикреплены к этим нитям… Но в то же время он знал, что на самом деле он не движется, потому что руки и ноги его прибиты, прикручены к пульсирующей мягкой и теплой стене, и все это имеет какой-то особый скрытый смысл. Неимоверным было напряжение его мысли…

Сон испарялся, как пролитый эфир, и уже через минуту от него не осталось ничего. Тогда Глеб понял, что Светланы рядом нет.

Он встал и выглянул в холл. Из-под двери Олив выбивался свет, слышны были тихие голоса. Улыбаясь, Глеб вернулся в постель – и уже в следующую секунду спал. Серебряные часы тихо тикали на столике. Репетир был поставлен на семь часов.

– Только ждать и надеяться, – повторила Олив, смешав карты. – Жить, ждать, надеяться. Дорога, постижение, звезда – и все через искушение и силу. Но над этим – время в обрамлении черных светил. Королева чаш благоволит к тебе, но паж жезлов – обременяет. Король пентаклей и рыцарь мечей сопровождают тебя в дороге, и огонь и земля между ними, и двойная вражда, которая крепче любви…

– Тише! – Светлана подняла руку.

Да, в дверь негромко скреблись. Олив вдруг резко наклонилась, почти легла на стол, а когда выпрямилась – в руке ее был тяжелый армейский револьвер.

– Идем, – одними губами сказала она.

Они пересекли холл, остановились под дверью.

– Кто там? – спросила Олив.

– Мадам! – это был голос привратника. – Здесь джентльмен, который говорит, что должен вас срочно увидеть. Он говорит, что нельзя ждать до утра. Его зовут мистер Ансон Бэдфорд.

– О Господи, – сказала Олив почти испуганно. – Что могло случиться такого?..

Она отперла дверь – не снимая, впрочем, цепочки: их буквально в приказном порядке заставляла ставить полиция, обеспокоенная участившимися квартирными налетами. За дверью, освещенной лестничным фонарем, стоял высокий и грузный седой мужчина. За его спиной маячил Генри, один из охранников Глеба.

– Извините за столь ранний визит, – сказал гость, – но не разрешите ли войти?

– Пожалуйста, – Олив сняла цепочку.

– Мистер Марин еще спит? – вошедший огляделся. – Это хорошо. Дело в том, что поговорить мне нужно именно с вами, милая леди, но – о нем. Его жизни вновь угрожает опасность…

– Располагайтесь, Глеб Борисович, – «горец» указал на светлое кресло. – Чай, кофе? Сигару? Рекомендую кофе, поскольку варю его сам и, поверьте, знаю в этом толк. Итак?..

– Пусть кофе, – сказал Глеб. – Но извините, я даже не знаю, как к вам обращаться…

– Имя мое – Кирилл Асгатович, по роду – Байбулатов. Но не князь, другая ветвь. Вы меня совсем не помните, Глеб Борисович?

– А я должен помнить? – Глеб чуть прищурился, всматриваясь.

– Семьдесят третий год, корвет «Мария» встречает экспедицию, пытавшуюся дойти до верховьев Эридана… Не вспомнили?

– М-м…

– Некий крещеный татарин пропал по дороге, его ждут, ищут, лишь через две недели он приплывает на плоту…

– Так это вы! Вспомнил. Точно.

– Вам было восемь лет, и в тонкостях тогдашних взаимоотношений вы вряд ли разбирались, поэтому скажу сам: именно ваш батюшка настоял на поисках и ожидании, чем спас мне жизнь. Потому что, боюсь, доплыть до Стрельца да еще найти тамошних казаков сил бы у меня недостало. Теперь мой черед… хотя бы и покойного, но – отблагодарить. Зачтется когда-нибудь, правда? Итак, сразу к делу, поскольку времени мало. Про форбидеров вам Бэдфорд рассказывал, повторять не стану. Но вот о чем он точно умолчал – восполню. Готовы слушать?

– Да.

– Общество форбидеров существует больше трехсот лет, и за это время множество мелких сект откололись от него. Это понятно. Но крупных расколов не было – до самых тридцатых годов нашего уже столетия. И вызван этот раскол был не внутренними причинами, а чисто внешним вражеским вмешательством. Что такое КГБ, вы уже знаете? (Глеб кивнул.) Именно в тридцатые годы они начали работать против нас активно. И вот теперь существует фактически два самостоятельных общества форбидеров: Лига в Мерриленде, общество традиционно тайное и действующее исподволь, и палладийский Круг, существующий почти что в ранге государственного департамента. Я имею честь принадлежать к последнему. Как водится, больше всего люди не любят бывших друзей, а не старых врагов… И вот мы шпионим друг за другом, строим козни, а враг на этом строит свою игру. Конечно, отличия между обществами существенные. Лига намерена препятствовать главным образом технической и культурной экспансии Старого мира, по-прежнему принимая беженцев – хотя бы в ограниченном числе. Мы же намерены полностью и навсегда закрыть все проходы между мирами, а в дальнейшем – препятствовать возникновению новых… причем для этой цели готовы использовать многие технические достижения Старого мира. И даже пойти на большие изменения в нашем собственном образе жизни.

– А что делал мой отец?

– Он был одним из руководителей Круга.

– Почему же его изгнали из страны?

– Это было не изгнание. Это была отчаянная попытка объединить оба течения. Должен сказать, что ему многое удалось сделать.

Глеб помолчал. Кирилл Асгатович встал и подошел к закипающему на газовой горелке серебряному кофейнику. Там он что-то делал, колдовал, по кабинету поплыла одуряющая волна.

– Скажите, а почему именно так: закрыть навсегда? – спросил Глеб.

– Потому что иначе мы все погибнем. Вымрем. Физически. Дело в том, что за последние полвека ученые Старого мира создали много лекарств, побеждающих практически все заразные заболевания. Но массовое их применение привело к возникновению новых болезней, против которых у нас нет ни лекарств, ни устойчивости. Вы знаете, что на острове Хармони, где живут иммигранты, уже почти не осталось местного населения?

– А разве оно там было?

– Было – несколько тысяч. Осталось – чуть больше одной. Высокая смертность от детских болезней. У взрослых. У детей – меньше.

– То есть…

– То есть нам пока что просто безумно везет. Какой-нибудь их туберкулез, занесенный сюда, будет распространяться со скоростью гриппа. Их насморк может стать нашей чумой. И тогда – раскручивать тот же дьявольский маховик, что и они: придумывать и производить лекарства, микробы начнут изменяться и вызывать еще более страшные эпидемии… причем наш уровень науки вряд ли позволит делать достаточно сложные и эффективные средства. Помните эпидемическую пневмонию на Браво в семьдесят четвертом? Я подозреваю, что это была первая ласточка… Нам придется объявлять жесткий карантин, потому что – сколько можно искушать судьбу?

Глеб задумался. Услышанное было убедительным. Это, конечно, следовало проверить – но это можно было проверить. Построения же мистера Бэдфорда страдали некоторой дымчатостью…

– Так. – Он потер лоб. – Если мы здесь это понимаем, то почему они там этого не понимают? Ведь знают они о предмете явно больше нашего… И другое: почему они так стремятся попасть сюда, даже в явную несвободу? И эти, бредуны… Если я все правильно понял, они намерены установить у нас такие же порядки, как у них… и вообще сделать здесь все так, как там?

Кирилл Асгатович помолчал.

– Беглецов я готов понять, – наконец, медленно сказал он. – И даже посочувствовать им. Видите ли, в Старом мире вот-вот разразится большая война – а уж если начнется, погибнут все. Поголовно. У них такое оружие, что нам и не представить. Что же касается бредунов… Это долгий и сложный разговор. Не на один день. Если очень коротко: да, все именно так, как вы сказали. Причем учтите: они не дьяволы во плоти, они искренне верят, что несут только добро… но при этом во имя добра готовы принести в жертву все население Транквилиума: вызвать эпидемии, ввергнуть нас в войну, начать террор… такое вот у них понятие о добре.

– То есть…

– Извините, Глеб Борисович, но я предлагаю поговорить немного о другом. Про КГБ я вам расскажу потом – все, что знаю, – и сведу с людьми, которые знают гораздо больше меня… Сейчас важнее другое. Бэдфорд, очевидно, уже просветил вас, насколько редок и ценен ваш дар?

– Да. Что есть всего восемь человек…

– Осталось трое. И один из них смертельно болен. Наблюдается поразительная смертность среди пенетраторов… Да, и поэтому Бэдфорд с радостью сообщил о вас сэру Карригану – слышали, разумеется, это имя? Кандидат в президенты от прогрессистов и одновременно – глава Лиги-форбидеров Мерриленда. И сэр Карриган немедленно распорядился сделать так, чтобы вы исчезли.

Глеб вздрогнул. Очень холодная рука кончиками пальцев коснулась сердца.

– Распорядился… кому? Мистеру Бэдфорду?

– Ну, что вы. Бэдфорду приказать подобное невозможно. Немыслимо. Приказ этот получил я. Глеб Борисович, не бледнейте. Все хорошо. Сэр Карриган в упоении собственной беспринципностью просто не может себе представить, что могут быть люди еще более беспринципные. Я, например. Дело в том, что «тайная команда» сэра Карригана полностью состоит из людей Круга.

– Круга… – тупо повторил Глеб.

– Да. Нас еще называют абсолютистами. Но не потому, что мы стоим за абсолютную монархию, а – за абсолютную изоляцию. Впрочем, за монархию тоже. Однако вернемся к сэру Карригану. Мотивов его приказа я не знаю, но подозреваю, что это как-то связано с тем, что вы – сын своего отца.

Долго молчали оба. Глеб ослабил галстук. Лучше не стало.

– Хорошо, – сказал он, наконец. – Что дальше?

– Вам действительно нужно исчезнуть. Во-первых, для собственной безопасности. Во-вторых, для сохранения моего реноме. В-третьих… впрочем, хватит и первых двух пунктов, как вы полагаете?

– Надо подумать. Там, на маскараде… как вы узнали меня?

– Это просто. Тот человек, который вас прикрывал… я его знаю.

– Понятно… – Глеб почувствовал, как губы его дернулись – будто бы в улыбке. – А вот нельзя меня просто оставить в покое? Хотя бы за заслуги в подавлении мятежа?

– А вольно вам было выходить на свет? Сидели бы в щели… Впрочем, не помогло бы. Слишком известная фамилия… в определенных кругах. Знаменитая, можно сказать…

Кирилл Асгатович наклонился вперед и почти прошептал:

– Я очень хочу вам помочь. Наверное, больше всего на свете я хочу вам помочь…

– Да почему это все хотят мне помочь?! – Глеб обхватил голову руками. – Почему, с кем ни заговори, все хотят мне помочь? Я что, так плохо выгляжу?

– Тогда – спасти. Сохранить. Уберечь. Потому что вы, может быть… – Кирилл Асгатович сглотнул; лицо его исказилось мучительной гримасой. – Может быть, вы – последняя наша надежда…

– Я ничего не понимаю, – потерянно сказал Глеб. – Объясните же наконец…

– Я объясню. Я обязательно все объясню. Но сейчас – мне нужно вывести вас из-под удара. Понимаете вы это или нет? Вас хотят убить, и эти люди не остановятся ни перед чем…

6

Пакетбот, четырехмачтовый барк «Эмеральд», подходил к порту Эркейд с полусуточным опережением расписания. Вечером на фоне темнеющего неба впереди сияла неровная линия гор, а марсовый видел уже маяки при входе в гавань. Но ясно было, что до наступления темноты пройти створ не удастся, и так или иначе приходилось ложиться в дрейф. По традиции, последняя ночь на судне должна была начаться весело, с вином, огнями и танцами, и так же закончиться. Пассажирам, а их в этом рейсе было сто восемьдесят шесть, плавание просто обязано было запомниться…

А пока – заканчивался поздний день, в меру скучный день крупного крепкого судна, идущего знакомым до мелочей путем в идеальную погоду пусть не при попутном, но ровном ветре. Команда любит такие рейсы, пассажиры томятся, хотя и понимают, что это лучше, чем приключения. Тем более что ресторан не делает перерывов, выбор вин исключителен, игра на деньги разрешена, первый помощник приветлив, прислуга вышколена, открытые палубы заставлены шезлонгами, оркестр невелик, но изощрен, любовь вспыхивает, как порох: от малейшей искры или легкого трения… На пакетботах компании «Краун оф Си Куин» не бывает кают второго и третьего классов, и потому общество подбирается обычно однородно-консервативное.

Блистательная юная пара Голицыных: князь Юрий и княгиня Ксения – естественным образом оказалась в центре внимания.

Они были молодожены, они были без ума друг от друга, они были благородны и красивы: он высокий, с широкими и немного покатыми плечами, как это бывает у людей очень сильных. Лицо его, вопреки обычаям вялой меррилендской аристократии, покрывал бронзовый загар, волосы выцвели. Княгиня рядом с ним казалась хрупкой и ломкой, но впечатление это было обманчиво: когда старая леди Пратт вдруг оступилась на трапе, княгиня кошкой метнулась к ней и успела подхватить и удержать совсем не легкую старушку. Как ни странно, этот эпизод уважения паре не прибавил, а мистер Квилл, считающий себя знатоком Палладии, откомментировал:

– У них и знать – дикари. Знаете, от чего их фамилия происходит? «Голица» – значит нищенка.

– А вы не пытались искать корни фамилии Стюарт? – обидевшись за спасительницу бабушки, взъерошился мастер Пратт, долговязый подросток в толстых очках. – Или взять вашу собственную…

– Джерри, Джерри, – забеспокоилась бабушка. – Ну как ты можешь…

Князь лениво играл в бридж, не радуясь выигрышам и не огорчаясь проигрышам, курил тонкие безумно дорогие сигары от Леуса, разговоров о политике не поддерживал, сказав как-то однажды, что заниматься ею можно либо в силу тайной ущербности, либо по крайней необходимости, а на прямой вопрос богатого коммерсанта из Пикси ответил, что да, жить он предпочитает в Мерриленде, потому что здесь чище, но если начнется война, вернется в Палладию… Княгиня в дамских беседах почти не участвовала, а странное ее умение без единого жеста и слова замораживать воздух вокруг себя почти до выпадения инея не позволяло дамам, доведенным до нервного зуда собственным любопытством, слишком уж усердствовать. Кое-что, конечно, они сумели узнать: что девичья фамилия ее Медиева, она полутатарка, поэтому и волосы черные, род их древний и еще в Старом мире был дворянским, со времен царя Михаила Федоровича, имение их на острове Вознесенском, неподалеку от Осляби, насчитывает сорок с чем-то деревень и рыбацких поселков, всего пятнадцать тысяч душ. В приданое за ней дали судоверфь и двадцать миль береговой черты – как раз там, где правительство присмотрело место для нового порта. С Юрием она знакома с детства, усадьбы их рядом, в двух часах езды. Она всю жизнь знала, что будет его женой…

Я всю жизнь знала, что буду твоей женой, шептала она ему на ухо в темноте каюты, где они скрывались от чужих взглядов и ненужной речи, я знала это всю жизнь… Разве может быть так? Но – знала… Посмотри на меня, я хочу, чтобы ты на меня смотрел и запоминал, запоминал, потому что… вдруг? Я только теперь поняла, что мы смертны, мы ходим по острию ножа, мне стало что терять. О, у меня вдруг появился ты, наконец, появился ты, а раньше было что-то – как ничего… я и не знала, что такое – жить. Потрогай меня, потому что одними глазами – не запомнишь, нет. Хочешь, я буду твоим плюшевым медвежонком? Или голой ведьмой? Или кошкой? Хочешь, буду кошкой? Мррр… Как тихо и укромно я жила, почти как не жила, смешно? Тебе смешно… Подкрадывались тени и тихо так стояли, замерев. И ждали, ждали… Видишь – я ушла. Я – вся твоя. Минутой позже, раньше – не в этом суть. Ведь я твоя – всегда. Навек. На век. От век до пальцев ног. Кто мог подумать, правда? Гон изнутри и тихий жар. И шар – сплошь зеркало – взмывает тихо ввысь. Шаги Иштар, полеты при луне, долина, истомленная мечтами. А мачты – о! – скрипят, и в скрипе длится стремленье корабля к причалу, к дому, к знакомому, земному, к узам, к путам, к канатам и цепям, к чугунным тумбам, к трапам, к защите от огня, воды и ветра, стали… Да, стали мы не те, – но не не те, что раньше, как бывало, как в старину, во время оно – нет! Не те, что нам хотелось бы в себе прочесть – хотелось страстно, рьяно… И – заросли бурьяна там, где шумел эдемский сад. Назад – не пустят за грехи, а впереди, увы, людская пустошь. Что делать – странствовать по ней? Коней не удержать… Прочесть – про честь. Свобода и любовь даны нам во спасенье под сенью убегающих садов. Да, адов путь любви. Свободы путь беспечен. Пусть ад нам обеспечен – тот первый круг, где ветер – на земле нам друг без друга места просто нет. Как нет сил оторваться… Я – твоя. Все рифмы неспроста. Я – твоя. Как прекрасно звучит! Я – твоя… Я – твоя мягкая игрушка, хочешь? Пусть все станет так, как ты хочешь, потому что я изнемогаю от любви…

Я хочу умереть, потому что уже никогда не будет лучше…

О нет, не умирай один, мой господин, возьми с собой меня – храня… Я не смогу больше без тебя, ты это понимаешь? Ты хоть самую крошечку понимаешь? Я не смогу больше без тебя… О боги, за что вы дали мне это счастье, ведь я ничем не отличаюсь от других, я слабая женщина, я боюсь не унести такой огромный груз…

Такой огромный прекрасный хрупкий груз…

В каком-то из дней путешествия они неожиданно для себя вышли на палубу на рассвете. Солнце вставало из моря чуть правее бушприта. Горящий металл разлит был между солнцем и кораблем. Невыразимо белая птица пересекла курс, становясь вдруг синей, а потом черной. Глубокая лилово-фиолетовая тень все еще лежала в парусах. Сине-белый с красным прямым крестом кормовой меррилендский флаг тяжело колыхался под остатками ветра, а за ним, вспыхивая и исчезая, касаясь волн и косо взмывая выше мачт, мелькали ослепительные изломы чаек. Было почему-то поразительно тихо. А потом – янтарем засветилась палуба, медовые полосы и углы расцвели на парусах. И – громко закричали чайки…

Не было в мире ничего прекраснее.

(Лорд Сайрус стоял у окна. Темной была еще гавань в тени высокого берега, но далекая свеча маяка сияла. И сияли золотом и зеленью сосны на вершине Топенанта. Там они со Светланой устроили пикник в день свадьбы. Вид на весь город открывался оттуда… Вот ты и добилась, чего хотела, молча сказал он Констанс. И Констанс, которой здесь не было, промолчала, упрямо выставив подбородок…)

Столы для прощального банкета расставили на шканцах – открытой палубе позади грот-мачты. Сновали ловкие стюарды, умеющие накрыть столы даже в качку, настраивал инструменты оркестр, из ледовой ямы в дубовых бадьях подавали наверх колотый лед, присыпанный солью, и еще разгорались, сизо дымя, набитые древесным углем жаровни. Баталер и младшие коки перебирали и натирали пряным маслом толстые отбитые ломти молодой оленины, сохраненной на дне ледника специально для прощального ужина. Уже приготовлены были и все еще приготовлялись десятки разнообразных закусок, пеклись кексы и булочки, с начинкой и без, булькали на плите соусы в серебряных кастрюльках, паровая лососина расточала аромат, томились в горшочках овощи – и, конечно, пудинги доходили в печах. Как огромный шикарный ресторан, «Эмеральд» готовился ублажить своих бесценных пассажиров.

И вот – ударил гонг, оркестр исполнил увертюру Гибсона, главный стюард подал знак…

Светлана и Глеб ужинали за одним столом с капитаном. В обычные дни они сидели за столом первого помощника (главный стюард долго извинялся, что им придется сидеть не за самым престижным столом, но там места расписаны были уже неделю назад; сейчас же столы сдвинули, и за каждым помещалось не по восемь человек, как в ресторане, а по двадцать) и теперь слегка смущались, как бы вновь ощутив на себе свои новые лица. Но капитан был весел и остроумен, соседи приятны, визави красивы… Олив сидела за другим столом и спиной к ним: в этом рейсе они были незнакомы. Блестящий лейтенант изгибался около нее.

И вдруг – Светлана напряглась. Глеб всей кожей почувствовал это.

– Что?..

– Тес. Сзади – слушай…

Сквозь праздничный веселый толк протиснулись обрывки фраз:

– …не у Брезара… совершенно потрясающе, никто бы не… почему-то в Свитуотер – не знаю… да, тот самый, с пятном… ну, не помню, палладийский эмигрант… еще бы не обидно, но так уж судьба… правильно, Белов… сам прочитаешь, все будет опубликовано… нечего было столько собираться, опоздавшим – кости… сменишь направление, пойдешь по Таранусу – Брезар ведь так и не смог…

Глеб как бы случайно оглянулся через плечо. Спины, затылки, не понять даже, кто говорит. А, вот они: черный мундир, полоска погон – военный моряк… и синий пиджак или сюртук, волосы плохо расчесаны и касаются воротника… видел его, помню, имя выясню…

– Не смотри так долго, – сказала Светлана по-русски. – Заметят.

– Итак, он вернулся, – прошептал Глеб и улыбнулся ей.

– Да, – Светлана кивнула. – Ох, дорогой… вот кому мне придется в глаза-то смотреть…

– Кси, – назвал он ее выдуманным прозвищем, – не думай пока об этом. Главное – он вернулся. Только почему в Свитуотер?..

Она что-то хотела сказать, но не сказала.

Потом были перемены блюд, и танцы, и фейерверк – и слезы в предчувствии скорых прощаний, и последние объятия – все было… Юные князь и княгиня танцевали лишь друг с другом, и многие обратили внимание, что сегодня княгиня грустна. Потом они стояли у фальшборта, беседуя о чем-то, и вальсирующие пары проплывали мимо них. Плескалась тихо вода…

Они рано спустились в каюту. Танцы длились до рассвета.

…Она давно не плакала так, как плакала этой ночью. Глеб пытался утешить ее – и с огромным трудом, в самый последний миг она сумела не обидеть его и не вынудить оставить ее в покое. И – терпела ненужные, ставшие вдруг робкими ласки, и – пропускала неуместные слова утешения… Горе и стыд вдруг обрушились на нее, неверную жену, скверную дочь, самозванку, почти преступницу…

На время она просто забыла причины своего побега.

С рассветом «Эмеральд» поднял паруса и к полудню был в порту, но не пришвартовался к пирсу, а бросил якорь на рейде. Вскоре в борт его ткнулся паровой катер, и на палубу пакетбота взошли трое пожилых мужчин в похожих шляпах и костюмах, молоденький офицер внутренней службы и дюжина вооруженных полицейских. Через полчаса возмущенные пассажиры узнали, что за эту ночь их стало существенно меньше: в своих каютах были убиты мистер Уильям Фостер, лидер одного их самых скандальных профсоюзов, его секретарша, помощник и охранник. Все они путешествовали под чужими именами…

– Значит, вы утверждаете, что в период с двенадцати до двух часов ночи находились в своей каюте?

– Категорически.

– Но подтвердить это может лишь ваша жена?

– Совершенно верно.

– Вы добровольно предъявили следствию это оружие? – мистер Ланн всеми пальцами указал на разложенные по столу два «сэберта», безымянный револьвер от Бэдфорда и нож с узким лезвием и кожаной ручкой, который едва не поразил Светлану в памятную ночь мятежа.

– Да.

– Откуда у вас этот револьвер?

– Трофей. Взял у убитого мятежника.

– С тремя коробками патронов?

– С четырьмя. Одну уже успел потратить.

– На кого же, если не секрет?

– На Бродягу Джо.

«Бродягой Джо» называли мишень, которую служитель выставляет из траншеи на две-три секунды.

– Хорошо стреляете?

– Приемлемо.

– А это откуда? – следователь кончиком пальца дотронулся до ножа.

– Оттуда же.

– Тоже взяли у убитого мятежника?

– Нет, просто вытащил из стены. Подумал – пригодится.

– Не пригодилось?

– Пока нет.

– Понятно… Кто мог бы подтвердить ваше участие в подавлении мятежа?

Глеб задумался.

– Боюсь, что… Видите ли, я не стал говорить, что я русский. В отряде меня знали как Дуайта.

– Как звали командира отряда?

– Майкл Стюарт. Дурачась, мы обращались к нему «Ваше величество»…

– У вас есть основания полагать, что это не было его настоящим именем?

Глеб пожал плечами.

– Оснований нет. Но почему-то мне так кажется.

– Хорошо. Подробнее об этом мы поговорим позже. Что вы скажете об этом ноже? – следователь развернул салфетку.

– Это близнец моего, – сказал Глеб, присматриваясь. – Явно делали на одном заводе.

– На этом ноже следы крови, их можно увидеть, – показал следователь. – Раны на телах самого (следователь брезгливо поморщился) и секретарши нанесены именно этим оружием.

– А двое других? – спросил Глеб.

Мистер Ланн помедлил.

– Застрелены. И мы поначалу думали, что из этого револьвера.

– Так. И… что?

– Не из этого. Калибр тот же, но форма пули другая, рубашка из другого материала…

– Тогда в чем дело?

– Этот нож найден в вашей каюте, – сказал следователь.

– Но вы же не думаете… – у Глеба было чувство, будто его ударили под дых.

– Думаю. Мне за это платят. За то, что я думаю.

– Вы же понимаете, что я хочу сказать. Нелепо тащить в каюту окровавленный нож, когда океан рядом – на расстоянии броска…

– Бывает все, – сказал следователь. – Убийство четверых, да еще прошедшее негладко, – это серьезная встряска, и глупостей наделать очень легко. С другой стороны, умные преступники иногда пользуются таким приемом: демонстративно подбрасывают себе улики ими же совершенного преступления… Само по себе подобное, – следователь опять брезгливо коснулся ножа, – не усиливает и не ослабляет наших подозрений… Вы ведь знаете, почему оказались в числе главных подозреваемых?

– У меня нет алиби.

– Нет алиби – раз. Вы сели на судно в последний момент и почти без багажа – два. На руках у вас необычно крупная сумма наличных денег – три. Все, что вы сообщили о себе, практически невозможно проверить – четыре…

– Простите, сэр…

– Минуту. Есть два обстоятельства, которые свидетельствуют в вашу пользу: полнейшее отсутствие следов крови на одежде – раз; вы практически не имели возможности пройти из каюты Фостера в вашу, не попав кому-либо на глаза. Это два. Понятно, что и то, и другое – мелочь… Но есть еще одно: чутье старой ищейки. Я задал себе вопрос: допустим, найдутся свидетели, которые вас видели, или появится какая-то важная улика: да, вот этот молодой человек или его сообщница и есть убийцы того мерзавца… И я понял, что не поверю ни свидетелям, ни улике. Тот же нож: я не знаю, подбросили его именно в вашу каюту наугад или целенаправленно? Но я убежден, что именно подбросили…

– Спасибо, – сказал Глеб.

– Впрочем, если отсеются все остальные, а на дне сита останетесь только вы…

– Это невозможно, – сказал Глеб. – Клянусь, я их не убивал.

– Их? – уточнил следователь, и Глеб его понял.

– Да, – он пристально посмотрел следователю в глаза. – Их я не убивал.

Следователь помолчал.

– А что вы говорили насчет войны? – вдруг спросил он.

– Какой войны?

– Вот и я хотел бы знать – какой? Вы сказали, что вернетесь в Палладию, если начнется война…

– Понял. Это просто цитата. У моих родителей был друг, который как-то сказал, что в жизни достаточно двух, но нерушимых и безоговорочных заповедей: «Не лги», – и: «Если начнется война, просись в морскую пехоту».

Следователь взял карандаш, покрутил в пальцах, тупым концом поводил по столу, выписывая какой-то изощренный вензель. Сказал, не поднимая глаз:

– Ну, первую-то заповедь вы нарушили…

– Боюсь, я в большей степени нарушил вторую, – сказал Глеб.

– Вот как? – негромко удивился следователь. – Я буду думать над этим вашим замечанием… Забирайте свой арсенал.

– Могу идти?

– Да. Ваш номер в «Рэндале»?

– Тридцать седьмой.

– Хорошо. И еще одна просьба, князь: старайтесь не замечать моих людей, которые будут ходить за вами.

– А это зачем?

– Нужно же нам найти настоящего убийцу? Пусть думают, что вы всерьез под подозрением, что мы проглотили их приманку. Вполне возможно, что они или попробуют подсунуть нам что-то еще, или дернут за леску…

7

Эркейд, Аркадия, страна грез! Берег вечной весны, долина блаженства. Благословенный край, цветущие холмы… На семьсот миль протянулась между глубокими теплыми водами залива Блэк-Эмбер и хребтом Спригган полоса земли – самая плодородная, самая необычная по природе своей. Тысячемильная отмель закрывает залив от холодных течений, горы не пропускают иссушающих ветров пустынь Солт-рэвин и Клоттедблад, от которых так страдают города столичного пояса: от Тристана до Иффульгента. В Аркадии сохранились леса древовидных папоротников и мамонтовых деревьев, а в тихих речных долинах можно встретить горбатых длинношеих ящериц ростом с быка. Стада карликовых слоников пасутся в предгорьях, в редколесье… Дальновиден и мудр был король Дон Великий, запретивший возделывать эти земли; его мудрость подхватили и президенты, начавшие взимать за право поселиться здесь неимоверные суммы. Да и то лишь в черте уже заложенных городов и поселков и не далее чем в двух милях от береговой черты…

Эркейд – город на сотнях островов, в амфитеатре зелено-серо-синих гор, восходящих слева направо, от холмов и террас над морским побережьем до лесистого хребта Литтлмери, вдали незримо переходящего в заоблачные цепи Сприггана (в действительности это не так: между ними лежит узкая долина, почти ущелье, и это единственная сухопутная дорога из внешнего мира сюда, к городу Эркейд, в край с тем же именем; город, созданный высшим вдохновением, которое нечувствительно передается людям, берущимся в этих краях за карандаш или мастерок). Голубовато-серые, как бы в дымке, стены, опутанные плющом и хмелем; цвета молодой сосновой коры – черепица крыш; изумления достойны фасады, балконы, галереи; фонтаны, каскады садов; внезапно – башни, колонны, маленькие, но совсем не игрушечные замки с тонкими шпилями; все в зелени, в цветах, в диких зарослях, которые вдруг обрываются или каналом, или оживленной улицей в блеске фонарей и витрин, или лужайкой богатого дома… Здесь половина построек – отели; две трети людей – живут в других городах; но всем почему-то кажется, что там они живут по недоразумению…

Здесь рады вам на каждом шагу, в каждом погребке, под любым шатром. Здесь никому и ни в чем не бывает отказа. Вовсе не обязательно иметь кучу денег, чтобы насладиться благами Эркейда, потому что главное его богатство растворено в воздухе: это лень, безмятежность и нега. Вы можете снять номер в отеле за четыре и даже пять фунтов в день, но хижину на пляже владелец оценит в три шиллинга, а где-нибудь в садах, поодаль от моря – в два. Место для палатки обойдется вам в полпенса плюс шесть шиллингов за прокат самой палатки на любой срок. И даже этих трат можно избежать, поднявшись на две-три мили вверх по реке – туда, где город уже кончился, а йеменские сады и огороды еще не начались…

Что-то подобное было поначалу в планах Светланы и Глеба: пожить некоторое время на виду, пуская пыль в глаза, а затем незаметно сменить статус, раствориться в безымянной толпе людей небогатых – и через две недели безымянно отбыть в Эннансиэйшн, где Олив подготовит им крышу над головой…

И вот все – рушилось.

…и потому Светлана с досадой оглянулась на отель, на его фасад, облицованный молочно-белым матовым камнем с неожиданными зелеными прожилками, на окна третьего этажа с бежевыми шторами, так и не ставшими надежной защитой от чужих взоров, на пальмы, выстрелившие в небо из кипени темной амбреллы, на ждущие у подъезда наемные кабриолеты и ландо, на радужную фонтанную пыль меж пальм и за пальмами, на башенные часы, показывающие, что уже половина пятого, что день прошел, съеденный неприятностями, и Глеб молчалив и задумчив, и очень хочется хоть что-то узнать от него…