Андрей ЛАЗАРЧУК

ТАМ ВДАЛИ, ЗА РЕКОЙ…

Они продрались сквозь последние, особенно густые заросли – и оказались на краю пустоши. Как раз до этого места и дошел Артем весной, и Васька Плющ тоже был здесь, а дальше пройти оказалось невозможно: вот эта глина, которая сейчас такая светлая и твердая, тогда была липкой грязью, он сразу же провалился по колено, еле вылез сам и с большим трудом вытащил потом сапоги. Однако уже месяц стояла сушь, высохло даже Сашино болото, и глина, должно быть, тоже высохла. Васька говорил, что в тех местах, откуда он приехал, были точно такие же глинистые низины, совершенно непроходимые весной и осенью, но летом вполне сухие и даже гладкие, хоть на скейте гоняй. Ну, посмотрим…

– Пойду проверю, – сказал Артем тоном, не терпящим возражения; да никто, пожалуй, и не собирался возражать. Почему-то было страшно не то что ступать – даже смотреть на эту голую и гладкую, как обглоданную кость, землю. Сега подал ему оплавленный конец шнура: «Обвяжись». Артем обвязываться не стал, просто намотал шнур на руку.

Сначала глина под ногами была твердой, как стекло, потом – стала чуть пружинить, подаваться. Но и только. Он отошел шагов на двести – пока хватало шнура. Повернулся, помахал рукой. На пустошь спустились Сега, Ветка и Фрукт. Сега пропустил двоих вперед, махнул Артему рукой: иди, мол. Артем двинулся, стараясь держать шнур натянутым. Черное пятнышко туннеля было едва различимо. Срез горы был бледно-красным, трава наверху и у подножия – бледно-зеленой. И про глину под ногами можно было бы сказать: бледно-белая. То ли сероватая, то ли голубоватая, то ли желтоватая. Местами попадались прожилки и островки травы, желтой пижмы и синих колокольчиков. Колокольчики были огромные, с кулак. Артем вытащил из кармана «сосну», проверился. Радиация была нормальная, фоновая.

Чем ближе к горе, тем податливее делалась глина под ногами. Местами казалось, что идешь по болоту. Так, в сущности, и было. Лишь вместо травы и переплетенных корней – высохшая корка грязи.

Я самый тяжелый, подумал Артем. Я пройду – и те сухари пройдут. А я пройду.

У него было какое-то непонятное чутье на топкие места. Сашино болото он мог перейти с закрытыми глазами. Никто больше не мог, а он мог.

Но здесь, когда дошли, наконец, до края, до того места, где из топи вновь проступила железнодорожная насыпь с проржавевшими насквозь, в кружева, рельсами – он почувствовал, что устал. И что еще чуть-чуть – и его просто потянуло бы в самую трясину. Как если бы поменялись местами какие-то плюсы и минусы…

На насыпи они сели. Даже Фрукт был ненормально серьезен, не говоря уже о Ветке. Ветка хмура всегда.

– Сойдет, – сказал Артем. – Обратно будет легче. Обратно всегда легче.

– Как с горки, – подхватил Сега.

– Пошли, что ли, – Артем встал.

– Что-то я есть захотела, – сказала Ветка.

– Вечно ты… – сказал Артем.

– А правда, давайте пожрем, – обрадовался Сега. – И тащить меньше.

– Притомились, – буркнул Артем.

– Тебе хорошо говорить, – сказал Сега, – ты вон сколько жратвы под шкуркой таскаешь. А взять меня или, скажем, Урюка…

– За Урюка получишь, – сказал Фрукт.

– Все равно пошли, – сказал Артем. – У горы, может, дрова есть. Не сырое же мясо глотать…

У тяжелых ворот, запирающих жерло туннеля, остановились. По сторонам насыпи рос ивняк, Артем спустился, вырубил две сухие жердины, разделал на дрова, сложил между рельс шалашик и бросил внутрь термитную спичку. Вспыхнуло сразу. Сега нанизал на проволоку за уголки подушечки с мясом, сунул в пламя. Вскоре закипело, подушечки надулись и расправились. Отец рассказывал Артему, что раньше продукты хранили замороженными, во всех квартирах стояли шкафы с тепловыми насосами, «холодильники»; почти половину энергии, которую расходовала семья, пожирали эти приборы. Ни о какой экономии тогда не думали, качал головой отец, а лишь о том, чтобы побольше электричества произвести, побольше нефти выкачать…

Артем взял свою подушечку, покидал с ладони на ладонь, чтобы немного остыла. Потянул за язычок, вскрыл. Брызнул мясной сок.

– C лу-уком, – сморщил морду Фрукт. – Я с луком не люблю…

– Ешь хлеб, – отрезал Артем. – Котлету поделим.

– Да я не так… Я же не говорю – не ем. Просто не люблю…

– Потому ты и сухой, что нос от всего воротишь, – по-старушечьи прогнусил Сега. – Кушать не будешь – не поправишься…

– В лоб, – безнадежно сказал Фрукт.

С Сегой он справился бы, да только какой смысл? Сегу могила исправит. Артем на его подкусы вообще не отвечает…

Поели, запили холодным чаем из бутыли.

– Пошли, – велел Артем. – А то до отбоя не успеем. И всего-то два часа осталось нам на всю разведку…

– Вся наша экспедиция весь день бродила по лесу, – серьезно сказал Сега.

– Чего? – изумилась Ветка.

– Искала экспедиция везде дорогу к полюсу, – объяснил Сега.

– Винни-Пух, – догадался Фрукт.

– Начитанные вы, блин-компот, – сказала Ветка. – Даже под один куст садиться с вами неловко.

– Если тебе внезапно станет неловко, – учительским тоном сказал Сега, – перестань испытывать неловкость, и все пройдет само собой. Древнекитайская мудрость.

– Если твои древние китайцы были такие мудрые, то чего ж они вымерли? – презрительно сказала Ветка.

– Их скосил гонконгский грипп, – и Сега снял кепочку.

У самих ворот остановились в сомнении. Были они страшно громадны и, наверное, страшно тяжелы. Там, где с железа отлетела черная краска, горела ржавчина. И головки болтов, огромные, с суповую кастрюлю размером, тоже проржавели – вниз от них тянулись цветные потеки. Ворота эти не поворачивались на петлях, а уходили в скалу. Наверное, когда все это было новеньким и блестящим, между скалой и плитой было и пальца не просунуть; но вот прошло черт знает сколько лет, скала раскрошилась, и из щели сантиметров в сорок шириной тянуло сырым теплом, слабым грибным запахом – и еще запахом, который получается при ударах кремня о кремень.

– Не пролезем, наверное, – с сомнением сказал Артем, глядя на щель. – Зря шли.

– Это ты, толстый, не пролезешь, – сказал Сега. Он сбросил рюкзак, достал ружье, одним движением примкнул ствол к ложу. Он очень гордился своим ружьем, хотя это была всего-навсего древняя тулка, одноствольная, двадцать восьмого калибра. Правда, стрелял из нее Сега здорово: по дороге шагов с тридцати пальнул по подброшенной консервной банке и попал. Теперь у него осталось три патрона.

Артем молча примерился к щели и, распластавшись по железной плите, медленно двинулся в темноту. Хорошо, что плита не шершавая… Скоро она кончилась, и он оказался в пустоте. Снял с пояса фонарь, посветил. До противоположной стены оказалось метра два. Такой же толщины был торец плиты. Четыре рельса под ногами… Ни хрена себе! Рельсы уходили вправо еще метров на двадцать, дальше шло какое-то дикое нагромождение искореженного железа, еще дальше – поднималась стена. В самом верху этой стены было зарешеченное окошечко.

Рядом задвигалось, зашуршало, и влез Сега. Фонарь его был на лбу. Первым делом он ослепил Артема, потом стал озираться.

– Во понаворочали люди…

Он прошел в конец помещения, загремел металлом. Появилась Ветка, за нею – Фрукт. Лиловые пятна в глазах Артема понемногу таяли.

– Секите-ка, – показала Ветка.

Луч ее фонаря уперся в темный полукруглый лаз над самым полом, у внутреннего нижнего края плиты. Артем присел, поднес к дыре руку. Из дыры шел воздух.

– Что-то мне это не нравится, – сказал за спиной Фрукт.

Артем нагнулся ниже. Воздух шевелил волосы, холодил глаза. Пролезть в дыру можно было только ползком.

Почему-то именно ползти ему не хотелось.

– Откуда она взялась, эта дыра? – продолжал Фрукт. – Будто крысы прогрызли…

– Кабаны, – сказал Сега.

– Эрозия, – Артем потрогал края. – Зимой намерзает лед, потом вода уносит отколовшиеся камушки…

– Какой ты умный, – сказала Ветка.

Ей было не по себе, поэтому она заедалась.

Страшный скрежет подбросил их. Кто-то вскрикнул. В скрещенных лучах стоял Сега с длинной железякой в руке.

– Вот… – он осторожно положил железяку к ногам. – Все проржавело. Я потянул, а она…

– Мудило, – сказала Ветка.

– Сама-то ты… – начал Сега, но заткнулся: с Веткой связываться не стоило, в драке Ветка страшна, как разъяренная кошка. Разве что Артем мог справиться с нею, да и то не без урона.

– Еще услышу, – сказал Артем, – хлебальники порасшибаю. Тебя, коза, это тоже касается.

– А пусть он…

– Не ясно?

– Ясно. Замяли.

– Не нравится мне эта дыра, – сказал Фрукт.

Мне тоже, подумал Артем. Он лег на живот и, вытянув руки вперед, пополз, толкая перед собой фонарик. Метра два дыра шла вдоль плиты, потом поворачивала в сторону туннеля – и в этом месте он застрял. Сначала это было даже смешно, потом пришел страх. Ведь – не вылезти. И не похудеть, что я вам, Винни-Пух? Он дернулся, попытался повернуться на бок. Не вышло, застрял еще сильнее. Тогда – уперся руками, оттолкнулся от какого-то выступа… ни фига: куртка завернулась, и он застрял опять. Ни вперед, ни назад.

– Сега! Фрукт! Тащите меня за ноги!

Услышали, ухватились, дернули раз, дернули два… Он перевернулся на спину, сел, отдышался.

– Узко, ребята…

– Ща поглядим, – Фрукт ящеркой скользнул в дыру, только подметки мелькнули. Через минуту раздалось: – Все путем! Тут туннель, рельсы, тепловоз стоит! Сега, давай сюда!

– Постой, – сказал Артем. – Обвяжись. И без дураков: только на длину шнура, понял? Если я подергаю – бегом назад. Ветка, проследишь.

– Я прослежу… – сказала Ветка презрительно.

– И там: если пойдете в боковые ходы, то только на леске. Сега, слышишь? А ты сидишь в туннеле и леску держишь. Чуть что не так – дергаешь.

– Да ладно, – поморщился Сега. – Сколько раз говорили…

– Говорили. Только я думал, что сам там буду. Короче, Ветку слушаться, как меня. Фрукт, слышал? Ветка за старшего, ясно?

– Да ясно. Все с вами ясно, – сказал Фрукт издали.

– Поговори мне.

– Я что? Я ничего…

Ветка уползла, следом уполз Сега. Перед тем, как скрыться в дыре, он оглянулся, будто хотел что-то сказать, но не сказал.

Тишина была не ватная, как обычно в подземельях, а гулкая, прозрачная – и даже шелест стекающего с катушки шнура, казалось, создает эхо. Отчетливо капала в двух местах вода: близко и медленно: блоп. Блоп. Блоп. И – далеко и быстро: ляп-ляп-ляп-ляп-ляп… Воздух, текущий за решеткой, создавал не звук, а вибрацию, которую воспринимали не столько уши, сколько все лицо. И камень вокруг тоже беззвучно подрагивал, как будто где-то недалеко шли поезда.

До города отсюда было двадцать километров. До ближайшей железнодорожной станции, до Тарасовки, еще пятнадцать.

Сегодняшняя экспедиция могла состояться только потому, что летний лагерь развернули в Лукошкином логу, при поливных полях. Отпластавшись на прополке три дня подряд, звено Артема заработало дополнительный выходной. И теперь в лагере были уверены, что они укатили домой, дома об этом, понятно, ничего не знали, да и не заботились особо… Родители были убеждены, что Леонидополь – самое безопасное место в мире. Они так и говорили друг другу: на все плевать, главное, что дети здесь в безопасности.

И в самом деле: по городу можно гулять хоть всю ночь, не опасаясь ничего. И оставлять двери открытыми. И открывать на любой стук и звонок, не спрашивая, кто там. Полицейскую службу несли две сорокалетние тетки, тетя Маруся и тетя Клава. Тетя Маруся на маленьком японском мотороллере объезжала иногда город, интересуясь, у кого какие проблемы, а тетя Клава сидела у телефона и вязала.

Артем вспомнил, как все начиналось: как долго ехали автобусной колонной, машина с мигалкой впереди, все уступали дорогу, а потом головной автобус, в котором сидел и он с родителями, остановился на крутом берегу над обрывом и загудел, и остальные автобусы сбились в тесное стадо и тоже загудели. Под обрывом была река, а за рекой, на том берегу, стоял настоящий город. Красные и желтые небольшие дома в центре, несколько белых многоэтажек по окраинам, а в отдалении – квадраты пятиэтажных серых, розовых и голубых коробок. Огромное количество деревьев и кустов, и даже местами на крышах и в окнах росли деревья. Артем знал, что отец с друзьями больше года приводили в порядок те дома, в которых им предстояло жить.

Мостик над рекой был узкий, пешеходный. По законам города, пользоваться в нем моторным транспортом позволялось лишь полиции. Даже бургомистр ездил в двуколке.

Когда-то в этом городке жило сорок тысяч человек, и звался он Петровск-69. Настоящий Петровск стоял почти в тысяче километров отсюда. Весь город работал на чем-то, что называлось Комплекс. В девяносто седьмом году Комплекс закрыли, что можно было вывезти – вывезли. Потом – взорвали входы, а воронки залили бетоном. За три года город опустел – и стоял пустой больше десяти лет, пока на него не положили глаз Артемов отец с друзьями. У них уже тогда возник план: уехать из больших городов и где-нибудь в глуши основать сельскохозяйственную коммуну. Они напечатали об этом статью, и отозвалось почти сто тысяч человек! Все хотели уехать, всем надоело дышать угаром, все устали от воров и бандитов. Но отец и его друзья написали еще одну статью, где объясняли, что в коммуне будут очень строгие порядки и что нарушение этих порядков будет караться изгнанием – сразу и беспрекословно. Артем однажды оказался невольным свидетелем такого изгнания: отец еще был бургомистром, он пришел к нему на работу по какому-то делу – и случайно через незакрытую дверь услышал, как выгоняют одну женщину. Он не слишком понял, за что именно ее выгоняют, но слышал, как она кричала: «И куда я там пойду? На панель? И дочку за собой на панель потащу?!» И ей отвечали, что она была предупреждена, когда записывалась, что все имущество теперь общее, городское, она внесла свой пай, но забрать его права не имеет, а получит, как все уходящие, денежный эквивалент полугодового содержания и два комплекта одежды для себя и для ребенка… Артем тогда подумал, что это неправильно, несправедливо, но когда попытался заговорить на эту тему с отцом – получил такую взбучку (не ремнем, конечно, отец его и пальцем ни разу не тронул), что зарекся навсегда… Но все это было потом, а тогда – тогда автобусы стояли и гудели, и люди высыпали из них и кричали что-то, и размахивали руками, и обнимались, и говорили, что теперь-то начнется настоящая жизнь.

И вечером были костры на берегу, и пир, и танцы, и игры, и песни. «Там вдали, за рекой, уж погасли огни, в небе ясном заря догорала…» Непонятно почему, но эта песня стала как бы гимном города. Каждый год шестнадцатого августа, в годовщину основания, вот так же собираются люди на берегу, жгут костры, пекут картошку и жарят мясо, пьют пиво и яблочное вино – и поют песни, и обязательно эту.

«Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих…»

Артем не заметил сам, как начал напевать. Шнур уже почти весь смотался, он вытащил из-под последних витков хвостик и привязал к нему хорошим встречным узлом конец второго шнура. Двести и двести – четыреста метров. А может, там ничего и нет? Тот же Васька Плющ рассказывал, что где-то в окрестностях его родного города есть такое странное место: ниоткуда, посреди чистого поля, вдруг начинается отличное широкое шоссе, идет-идет-идет – и так же внезапно обрывается. И такая же из ниоткуда в никуда железная дорога со стрелками и платформой…

Сейчас в Леонидополе жили две с половиной тысячи человек. Половина из них – дети.

Фонарь Артема стоял на земле, посылая широкий луч в потолок. Так можно было видеть все вокруг. И шевельнувшуюся в дальнем конце пещеры тень Артем хоть и краем глаза, да заметил.

Сердце стукнуло громко, потом замерло. Он протянул руку к фонарю, медленно обхватил его пальцами. И одновременно: повернул голову – и направил луч туда, в угол, сжимая его до узкого, почти игольчатого, пучка…

Ничего там не оказалось. Железные коробки, трубы, шланги, колеса, провода… Десять человек могло спрятаться за всем этим, и никто бы их не нашел.

Его вдруг охватила дрожь. Не от страха. Просто внезапно стало очень холодно в этом каменном мешке. Холода Артем не выносил, это все знали, это не было стыдно. Стыдно было трусить, а мерзнуть – это уже от организма зависит. Кубинцы, говорят, при двадцати пяти в толстых свитерах ходят…

…Да, маленькая Куба! – отец даже пристукивал кулаком по столу. Да, на велосипедах. И так же, как там: недовольных не держим-с. Хотите жить по-нашему – живите. Не хотите – вот вам Бог, а вот порог. И все, и не будет иначе.

Артем правой вцепился в ручку топорика, в резиновую нескользкую ручку, в левой у него был фонарь, и он сделал несколько шагов туда, где все громоздилось и где опять мелькнуло что-то на границе светового пятна. Крысы, сказал он себе. Кто же еще, кроме крыс? Про подземных жителей – сказки…

Да, он сделал несколько шагов и вдруг остановился. Просто ноги не шли дальше. Не шли, и все. Это было просто смешно. Будто отсидел. Мурашки. Не слушаются. Он попытался сделать шаг, шажок… и тут за спиной раздался громкий прерывистый шорох!

И – подлинный ужас обрушился на него. Артем тихо пискнул – и долго, бесконечно долго не мог обернуться. Все страшные истории про жителей подземного города внезапно оказались втиснуты в этот шорох за спиной.

Он сам не помнил, как сумел обернуться. Катушка со шнуром прыгала по полу, и шнур слетал с нее быстрыми рывками.

Нет, все-таки правду говорят, что в четырнадцать лет люди ни черта не боятся. Артем упал на катушку – и буквально в последний миг успел остановить ее, не дать уйти последним метрам шнура. Катушка рвалась, шнур натягивался и пружинил – как-то не в такт: будто несколько человек отнимают друг у друга что-то, привязанное к этому шнуру. Потом, заглушенные расстоянием и препятствиями на пути, донеслись звуки драки, обычной драки: выкрики, удары… А потом закричала Ветка. И тут же – шнур ослаб. А Ветка кричала и кричала, и вдруг замолкла мгновенно. И уже ничего не доносилось из дыры, будто ее прикрыли чем-то. Артем крутил катушку, шнур шел легко, изредка цепляясь, и понятно было, что он оборван. Он намотал полную катушку, а узла все не было, и совершенно автоматически Артем перерубил шнур топориком, закрепил на пустой катушке и продолжал мотать. Он ничего не чувствовал. Вот проскочил узел. Значит, еще столько же…

Оказалось – значительно меньше.

Выбрав метров сто, он обратил внимание, что шнур начал лохматиться. Потом пошли куски, измазанные черным. Место обрыва было тоже все перемазано, разлохмачено – будто шнур перетирали напильником. Черное, попав на ладонь, оказалось красным. Артем поднес к лицу: это была кровь.

Из ватной тишины, пробив ее, долетел звук выстрела. И после этого все смолкло окончательно.

* * *

– Надеюсь, Толя, ты не станешь отрицать, что нынешняя цивилизация достигла некоего предела своего развития? – Стахов, нынешний бургомистр или, как это с недавних пор называлось, председатель горсовета, долил себе чаю из чайника и положил в чай ложку меда. – Мед у тебя – совершенство… Потребности создаются искусственно, лишь бы загрузить производство. Даже в России с ее традициями аскетизма – девять из десяти занятых в производстве людей производят черт-те что! Я даже не называю это предметами роскоши, потому что это даже не роскошь, а какой-то изврат. Телевизоры, которые сами выбирают для тебя программы. Они, видите ли, лучше тебя знают, что ты любишь смотреть. По три автомобиля на семью. Дорог проложили: жми, не хочу… куда, зачем? Никто не думает, не считает… Или взять эти, не к столу будь сказано, таблетки – чтобы говно приятно пахло. Ну, Толя! Это-то к чему? А ведь такого – миллион. И на все идет ресурс, а он ограничен. И вот если взять вдруг и обрубить то, что не нужно никому, что полнейшее излишество – окажется, что один работающий способен прокормить, обуть, одеть и поселить человек сорок… Это раз. А два я уже почти сказал: ресурс ограничен, и вот-вот что-то случится: то ли нефть кончится, то ли перегрев начнется, то ли еще что похуже… И когда это произойдет, когда мы вмажемся с ходу мордой о забор – когда встанет во весь рост проблема чисто физического выживания – тут и пригодится наш опыт. Никакой торговли, а честное распределение. Ничего лишнего, но все необходимое. И сверх того: подлинное равенство, подлинное братство и подлинная свобода. Всему приходит наконец-то время…

Краюхин слушал молча. Все это он не просто знал: он это и вывел. Теоретические предпосылки неизбежности прихода человечества к коммунизму. Рост производительности труда и ограниченность всех ресурсов планеты. Двадцать лет назад он написал брошюру. А. Краюхин, «Неизбежное завтра». Теперь вот этот дубок излагает ему основы его же собственной теории. Сейчас начнет делать выводы. Выводы первого порядка…

– …и чем большее число людей пройдет нашу школу, освоят науку жить в коммуне – тем легче, проще, безболезненнее вся страна сумеет сориентироваться в меняющихся обстоятельствах, тем…

– Ты демагог, Федор, – перебил Краюхин. – И, что хуже всего, ты неумелый демагог. Школу жизни нельзя пройти на наглядных примерах, и в человеческих катаклизмах бесполезен любой опыт. Ты думаешь, когда начнется это, мы будем иметь хоть какие-то преимущества перед остальными? Ты ошибаешься. Преимущества будут иметь те, кто сумеет превратиться в крыс – или хотя бы в волков. Поэтому твое предложение бесполезно с одной стороны – и безусловно вредно с другой. Мы существуем до сих пор только потому, что держим жесткую оборону от окружающего мира и допускаем к себе одного из тридцати приходящих. Много званных, да мало избранных – это и про нас. Пока мы держим такую высокую планку, к нам стремятся лучшие. И из лучших мы отбираем самых замечательных. Опусти мы планку…

– Я не считаю, что мы должны менять критерии приема. Но помочь другим организовать коммуны по примеру нашей…

– Никому нельзя помогать, – сказал Краюхин. – Никому. – он заглянул в чайник, покачал головой, встал. Стахов дернулся было помочь, Краюхин махнул на него рукой. Кипяток в кубе еще был. Он заварил покруче, набросил на чайник полотенце, вернулся, сел. Стул тяжело скрипнул. – Помогать нельзя. Мы – это опыты природы над человеком, понимаешь? Над человеком, над обществом. Ты что, уверен, что мы избрали наилучший вариант развития? Я нет. Пусть другие упираются и изобретают. Не будем мешать…

– Тогда я не понимаю, как ты мог, не будучи уверенным в своей правоте…

– Мог, – Краюхин пристукнул по столу кулаком. – И смогу еще, если потребуется. Я уверен в нашем деле в целом, – сказал он, смягчаясь, – и именно поэтому не уверен в каждой отдельной детали. Если угодно: я могу позволить себе сомневаться в деталях потому, что абсолютно убежден в целом. У тебя, как я понимаю, противоположные проблемы…

– У меня просто другие проблемы, – сказал Стахов, не обижаясь. Его вообще было трудно обидеть – такой он был упругий и кругленький. – Завтра приезжают два козла из Всемирного совета церквей. С ними, естественно, помощник губернатора, из наробраза, из земства… Короче, засада. Опять будут подводить нас под «тоталитарную секту»…

– Старая песня.

– Однако поется…

– Им просто больше нечем нас припереть – а припереть хочется. Давай, я с ними встречусь? Скажу, что коммуна создана по образцу раннехристианской: там тоже полагалось отдавать все имущество при вступлении. Просто у нас либеральнее: там за попытку выхода из общины карали смертью, а мы выдаем подъемные для обустройства на новом месте…

– Ты скажешь… – Стахов помрачнел. – А это правда – про кару смертью?..

– Читай «Жития Святых». А что?

– Да ходят какие-то дурацкие слухи… Маруся рассказывала. Будто бы мной – мной, представляешь! – создан какой-то «эскадрон смерти», который выявляет тех, кто хочет бежать, и убивает их. Будто бы это еще с Мирона началось…

– О, черт! – Краюхин отодвинул чашку. – Опять. Тогда болтали, будто я Мирона утопил, теперь… А кто болтает, Маруся не выяснила?

– Языки все равно не отрежешь, – махнул рукой Стахов. – Обидно. Не буду я на новый срок заявляться.

– Значит, те, кто сбежал – не сбежал, а убиты? – задумался Краюхин. – Сколько их у нас было?

– Семеро за последний год.

– И на их счет никаких сомнений?

– Абсолютно. Разве что Соня Красулевская…

– Напомни.

– Прошлым летом. Поехала из города в детский лагерь и не доехала. Хватились только через три дня, искали – ни самой, ни велосипеда, ни следов каких-нибудь. И дома все цело. Другие, если помнишь, вещи забирали. Но у Сони два брата в Барнауле, да и сама девка такая, что нигде не пропадет. С другой стороны, ни с кем никогда ни полслова о том, что ей тут не в масть. Вот – казус…

– Красулевскую я вроде бы помню, – кивнул Краюхин. – Все с ребятишками возилась. Жалко, если с ней что случилось.

– Вот. А болтают, что это я, значит…

– А не ты?

– Толя, ты бы фильтровал базар…

– Извини. Просто люди логичны и злопамятны – что удивительно сочетается у них с полной алогичностью и отсутствием какой-либо памяти вообще. Коммунизм и чека – близнецы-братья, это вбито с детства. Эрго…

– Но у нас же нет никакого чека!

– Следует создать, или оно возникнет само. Вернее, она. Комиссия. Если уже не возникла.

– Что?!

– Ты ведь меня понял, Федор. И, думаю, сам догадывался. Короче, нам нужно очень быстро собрать несколько умных и энергичных ребят – и расследовать эти случаи исчезновения с точки зрения возможных убийств. Все это воняет, Федор, и никакие таблетки…

– Я тебя не понимаю, Толя, честное слово. Говори проще, прошу тебя.

– И не говори красиво… Я подозреваю, что где-то в нашей среде созрело тайное общество, взявшее на себя обязанность карать отступников – состоявшихся или потенциальных. Вот так.

– Но… зачем это?

– Может быть, им кажется, что мы живем недостаточно праведно. Ты же вот хотел помочь новым коммунам. А может быть, они хотят сэкономить для общины пару-тройку рубликов. Или приучить всех к мысли, что законы следует блюсти: положено уходить голым – уходи голым. Или они просто маньяки.

– Да ну тебя…

– Федор, я не шучу. Это самая большая опасность, с которой мы сталкиваемся. Если позволишь, я завтра же передам транспортный парк Зайчику – и займусь этим делом сам.

– Но ведь надо как-то посоветоваться…

– Ни в коем случае. Полная, кромешная тайна.

* * *

Солнце уходило, и небо меж полузадернутых штор было медно-медовым. Пологий луч, пролетевший уже под кронами сосен, заглянул в забытое на подоконнике зеркало и лег, умиротворенный, на стену, на старый плакат турбюро «Тропа», где семилетняя Алиса изображала счастливую альпинистку на снежной вершине, и другая Алиса, трижды семи и еще чуть-чуть, подняла руку и задумчиво обвела солнечного зайчика по контуру пальцем, и снова обвела, и снова…

– Ты думаешь о чем-то? – спросил Золтан тихо.

– Не знаю… – Алиса повернулась к нему и, выпятив губу, дунула на упавшую на глаза прядь волос. – Жалко, что уже вечер.

– Жалко, – сказал Золтан. – Это был хороший день.

Это был первый день, который они пробыли вдвоем весь: от восхода до заката. Жена Золтана, Мирка, еще затемно уехала с Келли и Ивановыми на базар в Тарасовку – продавать молодую картошку. Вряд ли они вернутся до полуночи, и все же…

– Надо подумать, как тебя незаметно выпустить, – сказала Алиса зачем-то, нарушая ею же учрежденное правило не говорить вслух о сложностях этой любви.

Золтан сел, потянулся за одеждой.

– Подожди, – выдохнула она. – Еще рано… Не уходи. Не хочу так.

Он молча обнял ее, прижал к себе. Алиса положила ему руку на грудь, провела по черным, с сильной проседью, волосам. Золтану было тридцать восемь, просто он рано поседел, как это часто бывает у балканцев.

– До сих пор изумляюсь, что ты такой смуглый, а я такая светлая, – Алиса тихонько засмеялась. – Дружба народов, смотри… – они переплели пальцы рук, и вышло, как на плакате из музея.

– Я тебя по-настоящему люблю, – сказал вдруг Золтан, тоже нарушая запрет на это страшное слово. – Я тебя люблю, и надо что-то делать, потому что больше так нельзя жить…

Алиса покачала головой, и он плечом поймал это движение.

– Даже в самом крайнем случае – мы уйдем вместе, и все. Неужели мы не проживем в большом мире? Я ведь умею много всего, я просто умею работать, наймусь строителем…

– …и будешь приходить домой грязный и усталый, после двенадцати часов на ветру, и падать на диван, и съедать не глядя то, что я тебе подам, и засыпать перед телевизором? Милый, я видела все это… Знаешь, что я тебе скажу? Если меня вдруг выгонят отсюда – а к этому идет, вот в чем беда… если выгонят – я повешусь прямо на перилах моста. Меня слишком круто брали в оборот, чтобы я хотела туда вернуться. По крайней мере, не в этом году. И не в следующем. Может быть, через пять лет. Может, никогда. Понимаешь?