Андрей ЛАЗАРЧУК

ШТУРМФОГЕЛЬ

Но рваною была нирвана...

НАЧАЛО

Окрестности Кельна, 13 апреля 1934. 07 часов 30 минут

– По-моему, ты от бабы, – принюхался Фриц. – Признавайся, ходок!

Штурмфогель молча выгружал на стол банки консервов, колбасу, кусок копченой грудинки, головки лука и чеснока, лимон, несколько сморщенных зимних яблок… В бумажном свертке, подозрительно напоминавшем формой бутылку, что-то булькнуло; его Штурмфогель тут же спрятал под матрац. Потом аккуратно скатал пустой мешок и сунул его в карман шинели.

– Жрать, – скомандовал он наконец.

Стая невесело заржала.

– Вылет? – догадался Штурмфогель. Внутри радостно затрепетала какая-то жилка.

– Групповой, – кивнул Фриц. – С Гюртнером во главе.

– Ого! А по какому случаю?

– Через неделю нас будет инспектировать фюрер, – с кислой улыбкой сказал Малыш Бюлер, сомнамбулически приближаясь к столу и раскрывая маленький складной нож, где, кроме лезвия, были еще щипчики для волос в носу и увеличительное стекло. – И мы должны будем показать класс. А сегодня по этому поводу нам ставят какого-то болвана. Как бы экзамен…

Он отрезал маленький кусочек колбасы, положил его в рот, закрыл нож и все той же походкой сомнамбулы направился к своей койке.

– Что за болван? – быстро спросил Штурмфогель.

– Неизвестно, – сказал Фриц. – Какой-то сапог из Берлина.

– Не сапог, – обернулся Малыш. – Неужели не чувствуете? Искры сыплются…

– Кто-нибудь его видел? – Наверх запрещено, – сказал Фриц с досадой. – Условия, приближенные к боевым. А здесь… Здоровый кабан. Вот такие окорока. Что еще можно сказать?

– Ладно, – махнул рукой Штурмфогель. – Прячьте это пока, а я в сортир…

В дверях он столкнулся с гауптманом Гюртнером, маленьким, сухим, похожим на хромую обезьянку. В общем-то добрейший человек, для курсантов отец родной, он страдал повышенной раздражительностью и тогда мог изощренно наорать, загнать на гауптвахту или приложить руку. Но на него не обижались даже за это…

– Ку-уда? – уперся он тонким кривоватым пальцем в грудь Штурмфогеля.

– В сортир, господин гауптман!

– Недосрал?

– Так точно!

– Давай быстрее…

В сортире он долго пил тепловатую воду из крана, а потом наклонился над толчком и сунул три пальца в рот, извергая плотный сегодняшний завтрак…

Бедная Трудель, она так старалась…

И зря стая скабрезно усмехалась, все было совсем иначе. Он просто показал этой замученной сорокалетней тетке, какая она есть на самом деле. Вот и все. Одна ночь наверху. В саду Гипноса. Он сразу сказал, что это будет как сон…

Штурмфогель еще раз промыл желудок – до каких-то серых соплей. Потом еще, до чистой воды.

Когда-то и сам он не мог отличать верхнюю явь от сна…

Впрочем, это было в раннем бестолковом детстве. Уже семилетним он все прекрасно понимал. Почему, например, мать иногда запирает его на ночь в шкаф…

По улицам ходили солдаты с красными флагами. Потом другие солдаты и полицейские стреляли в них, пинками отгоняя мальчишек, подбирающих горячие гильзы. Сгорело несколько домов. Это называлось Баварской республикой.

Он стряхнул с себя воспоминания и посмотрел в мутное зеркало. Рожа, конечно, измятая…

Через полчаса стая получила вводную: на территории лагеря находится человек, держащий в уме двадцатизначное число. Найти, проникнуть, запомнить число, вернуться, доложить. Действовать в плотном строю. Ведущий – гауптман Гюртнер.

Состав для перехода в измененное состояние был у каждого свой. ШТУРМФОГЕЛЬ пользовался чистым порошком из сушеных мексиканских грибов: щепоть на полстакана кипятка. Другие прибегали к каким-то сложным смесям, дающим всяческие дополнительные эффекты: длительность, яркость, что-то еще. Он полагал это лишним.

Для взлета каждому полагалось отдельное помещение; на всякий случай присутствовала медсестра.

Штурмфогель поболтал ложечкой в стакане и мелкими глотками выпил бульон. Желудок, вопреки опасениям, среагировал нормально. Бульон и бульон. Грибной. Даже вкусный. Правда, без соли.

Потом он перевернул песочные часы и стал смотреть на медный диск, висящий на противоположной стене.

– Вы сегодня бледны, – сказала медсестра. – Наверное, влюблены?

– Пока нет, – сказал Штурмфогель. – Но могу попытаться. Хоть сейчас.

Медсестра захихикала:

– Не успеете. Я превращусь в тыкву. А партия не одобряет вегетофилию.

– А мы представим это как научное исследование.

– Вам надо сидеть спокойно. Доктор отругает меня, если я буду смеяться вместе с вами.

– Героям, уходящим на опасное задание, положен страстный поцелуй.

– Один.

– Да. Но страстный.

– Разумеется… – Медсестра быстро чмокнула его в уголок рта и отстранилась. Салфеткой стерла след помады. – Не надо… – Лицо ее вдруг стало грустным. – Это…

Глаза ее словно застилала пленка текущей воды. И что-то еще возникло где-то на границе поля зрения. Штурмфогель быстро взглянул в ту сторону – легкая тень метнулась по стене, распласталась на полу. Он перевел взгляд на песочные часы. Песок уже почти весь был внизу, выстраивался столбиком. Прорешки во времени – значит, начало прихватывать. Сейчас закружится голова…

Закружилась. Спереди назад, от лба к затылку. Стены и потолок оставались неподвижными, но понятно было, что они стремительно кружатся – просто зрение не успевает уловить это вращение. Руки медсестры легли на его плечи, это он почувствовал и увидел странно разбежавшимся зрением: он видел сейчас почти все вокруг себя, только то, что совсем-совсем за спиной, оставалось темным. Пора, подумал Штурмфогель.

Он сделал то же усилие, какое обычно делал при уходе наверх, но, оттолкнувшись, не вытянулся, а склонился вперед – и понесся к медному диску в стене, который оказался гораздо дальше, чем это мерещилось поначалу, и был уже не диском, а широким отверстием, за которым открывались какие-то непонятные, но очень большие сооружения…

В первый миг его бросило вниз, но он раскинул крылья и лег на воздух.

Справа была неровная, в выступах и впадинах, стена, и слева была такая же стена – не зеркальное отражение, не форма для отливки, – скорее ответ на вопрос. Впереди, вверху и внизу – Штурмфогель охватывал все это единым взглядом – клубился красноватый туман. Если долго вглядываться, то можно было увидеть, как далеко впереди пряди тумана свиваются в медленную воронку, со дна которой изредка проглядывает открытое звездное пламя. Сзади туман был не таким красным, и на его фоне не сразу замечался молочно-белый круг прохода.

Штурмфогель сегодня был первым. Он описал плавный медленный круг. Крыло оглаживало воздух, подобно тому как костяной шпатель мороженщика оглаживает ком мороженого. На воздухе оставались бороздки от перьев. Воздух вздрагивал и пел.

Ему самому хотелось петь.

Полет уже не изумлял его так, как прежде. Но радовал – больше, чем прежде.

Белые длинные крылья с черными кончиками. Изгиб плавный и напряженный…

Когда-нибудь ему просто не захочется менять облик на человеческий.

Из белого туманного диска вылетели еще двое: ворон и сокол. Почему-то совершенно не хотелось вспоминать, кто из них какое имя носит на земле. Гауптман будет аистом – и этого достаточно.

Вот он, аист…

Наконец стая собралась почти вся: аист, ворон, сокол, дикий гусь, орлан, буревестник. Одного не хватало – лебедя-трубача, – но такое иногда случалось: не смог оторваться или, наоборот, проскочил наверх. Вшестером они описали несколько кругов, и наконец аист подал знак: негромкий горловой звук. Потом он скользнул на левое крыло, на секунду опустил лапы и растопырил пальцы – стая тут же сравнялась с ним, сплотилась. Штурмфогель занял свое место: справа сзади. Гауптман повел строй к левой стене, к знакомым зигзагообразным выступам.

Наступил черед иллюзий: они летели к стене – а казалось, удалялись от нее. Или же стена убегала, расступалась. Рельеф становился все сложнее и вычурнее. В сущности, стена была изнанкой нижнего мира, но следовала ему не так, скажем, как план следует местности или фотография – лицу, а скорее как описание пейзажа, набранное текстом Брейля, следует самому пейзажу. То есть нужно знать шрифт, нужно знать язык, нужно обладать воображением и фантазией, чтобы из слов составить картинку…

Штурмфогель уже и сам ориентировался в изнанке достаточно уверенно. А сейчас их вел гауптман, для которого такие полеты были примерно тоже, что прогулки в собственном садике.

Вот произошла еще одна перемена. Стена, только что бывшая вертикальной, мягко наклонилась и оказалась под крылом. Дымка закрывала страшно далекий горизонт; туман, розоватый и зеленоватый, заполнял особенно глубокие ямы и ложбины.

Почти неуловимая медленная пульсация где-то там, в толще скал. Даже непонятно, что изменяется: свет, цвет, объем, формы…

Вниз. Вниз. И вот оно – чудо. Цветные пятна, оспины, выступы, впадины, царапины, тени – все это вдруг сливается, становится как бы призрачным рисунком на стекле, а сквозь стекло и сквозь рисунок возникает… что же это такое? Полузнакомое… Башня? Ха, да это же такой резной стакан для карандашей, а стоит он на столе у начальника школы! Вот теперь виден и весь стол, и чей-то локоть, дальше часы на массивном браслете, кисть с толстыми пальцами…

Пульсация ослабевает.

Вираж. Нам в другую сторону.

Штурмфогель ожидал увидеть погон, но нет – исполинское плечо гладкое: пиджак. Вверх, мимо мясистого уха и дальше, над ровной порослью волос. Голова похожа на малую планету. Высокий устойчивый смерч стоит над ее полюсом…

А сквозь кору планеты неясно проступают цифры! Их много. Их не рассмотреть снаружи – но это не требуется.

Стая описывает несколько кругов вокруг макушки и восходящего от нее темного жгута. Слишком уж он черен и расчерчен молниями…

Гауптман дает знак. Стая выстраивается в цепочку и по спирали начинает снижение туда, к основанию смерча.

Рев ветра. Воздух словно насыщается сталью. Крылья вздрагивают.

Не трепещи, Штурмфогель! Можно ли бояться бурь птице с такой фамилией?

Строй рвется, собирается вновь – и вновь рвется. Штурмфогель старается держаться за гауптманом. Тому тяжелее – аист хрупок. Мимо проносится сокол, сложив крылья. Близкая молния ослепляет. Штурмфогель уже один и скользит, подчиняясь урагану. Все силы уходят на то, чтобы держать крылья. Держать крылья. Держать!.. Но круче и круче нитки спирали – и вот его самого словно скручивают в тугой жгут…

Боль в мышцах нестерпимая.

А потом все кончается. Штиль. Тишина – после рева бури особенно оглушительная. Звенящая. Полумрак. Свет идет откуда-то снизу.

Свет серовато-розовый.

Гауптман собирает стаю. Все целы – как ни странно. У кого-то не хватает маховых перьев, но это мелочь. Ворон крутит головой, разевает клюв. Глаза у него обалдевшие.

Вон они, искомые цифры. Светятся зеленовато, как будто написанные фосфорической краской. Триста сорок один… двести шесть… девятьсот девяносто один… триста восемьдесят семь… семьсот двенадцать… сто тридцать… двадцать два. Все. Запомнил.

Аист взмахивает крыльями и начинает набирать высоту. Выход наружу через лобную чакру, это проще всего. Правда, там тоже вихрь, поток рвется наружу… ну да нам не привыкать. На то мы и птицы, сильные птицы!

Вихрь обрушился раньше, чем ждали. Протянувшийся поперек пути, горизонтальный, подминающий под себя, как паровой каток. Что решит гауптман? Вверх или вниз? Вверху до немыслимой высоты – светящиеся ледяные перья и веер молний. Ворон не сможет подняться, да и сокол…

Вниз, к земле! То есть не к земле, конечно, но все равно вниз. Сквозь облака, сквозь туман, мимо каких-то летающих островов; корни свисают, как щупальца медуз.

Вот и поверхность. Ниже уже нельзя. Свет проникает откуда-то сбоку и стелется над самой «землей». Все поросло чем-то волнующимся и искристо-белым. Ковыль, плесень, мох?..

Извилистый каньон. Туда! Темный, узкий, почти бездонный. Здесь вихрь слаб, здесь можно лететь; главное – вовремя поворачивать. Как лыжники на крутом извилистом спуске… Изредка Штурмфогель взмывал чуть выше, чтобы схватить картинку пейзажа, и торопливо нырял обратно. Ветер бил сзади и казался обжигающим.

В очередной подъем-разведку Штурмфогель увидел вдали две округлых горы, пока еще далекие. Это были глаза. Там, между ними и выше, должен будет открыться выход, такой же бурный и трудный, как вход. Ну и что? Прокрутит и выбросит…

Если бы Штурмфогель задержался наверху еще секунду-две, его, может быть, и миновала бы общая участь. Но он спикировал в темноту, пристраиваясь вслед за орланом…

Все произошло очень быстро. Примерно так разбиваются птицы о стекло маяка. Только что был гордый силуэт с раскинутыми крыльями – и вот уже ком перьев и обломков легких косточек и брызги. Первым разбился гауптман, разлетающиеся белые перья похожи на вспышку взрыва. Следом – другие… Штурмфогель видел все, но сделать ничего не мог: хоть время и текло медленно, но тело оцепенело и лишь ждало удара. Изломанные птицы висели на невидимой преграде, и вот он сам поравнялся с нею…

Удар был страшный. Не по голове – по крыльям. Это была сеть. От резкого торможения кровь бросилась в глаза. Боль сковала. Сознание билось и металось.

Потом он сильно нагнул голову и вцепился клювом в веревку, из которой была сплетена сеть. Клюв тут же завяз в липких волокнах.

Аист висел неподвижно. Кажется, у него была сломана шея. Ворон бился, пытаясь освободиться; кажется, он запутался меньше всех, во всяком случае, крылья его были свободны. Орлан клювом пытался прорвать сеть. Остальные шевелились слабо и нерасчетливо…

А потом сеть задергалась и закачалась. И Штурмфогель внезапно понял, что это за сеть.

Пауки приближались снизу, из мрака. Даже не пауки, а что-то вроде огромных мохнатых крабов. Их было трое. Клешни-ножницы покачивались перед влажными провалами ртов, обрамленных тонкими короткими щупальцами. Один из них неуловимо быстрым движением отрезал аисту клюв и принялся опутывать тело паутиной. Потом откуда-то из-под брюшка высунулось, подрагивая, жало. Паук пристроился над жертвой и всадил в нее жало, сладострастно двигая толстым брюшком…

Двое других занялись диким гусем. В отличие от аиста, который был мертв или оглушен, гусь пытался отбиваться. Ему тоже отхватили клюв (вместе с половиной головы), выстригли из сети, опутали паутиной и подвесили, как в мешке. Потом тем же непристойным манером один из пауков стал накачивать в него яд. Штурмфогель видел, как чудовищно напряглось спеленатое тело гуся, как вылезли из орбит глаза… Потом вытянутая шея надломилась и упала. Наверное, гусь наконец умер.

Фриц, вдруг вспомнил Штурмфогель. Это Фриц Мейссель…

Пауки, освободившись, направились к нему. Он ударил крыльями, пытаясь вырваться. Правое освободилось, но левое висело бессильно. Уже привычным движением один из пауков сломал Штурмфогелю клюв, а второй, ухватив его за ногу, выстриг запутавшееся тело из паутины. Штурмфогель замороженно ждал, что его сейчас спеленают и убьют, но пауки почему-то медлили. Сеть вновь закачалась, и появился еще один паук, гораздо больший по размеру. Грубая шерсть на его теле была спутанная и седая. Ухватив Штурмфогеля клешнями за крылья, он поднял его перед собой – над собой. Капли крови с искалеченного клюва часто-часто падали на страшную и странную, поросшую редким белым волосом морду паука. Рот и щупальца алчно шевелились, а шесть красных глазок смотрели пристально и почти печально. В них не было насекомой тусклости и тупости. Потом Штурмфогель услышал хруст справа и тут же слева. Страшные клешни перекусили его крылья.

Он упал на паука, оттолкнулся лапами, скользнул по мохнатой спине и рухнул куда-то вниз, на камни, в колючие кусты, В холодный поток…

Его вынес ворон. Бруно Барт. Лишь через несколько дней Штурмфогель пришел в сознание и узнал, что из всей стаи уцелели только они двое и что фюрер не приедет, разочарованный таким жалким результатом предварительных испытаний.

Бруно как-то зашел к нему в изолятор. Губы его были белее, чем обычно. Он сказал: только что СД забрало гауптмана Гюртнера и троих ребят – прямо с коек – и куда-то увезло, а сам он завтра… в общем, он полетит снова. Штурмфогель пожелал ему удачи.

Потом он лежал и ждал, когда придут за ним. Но никто не пришел. Ни в тот день, ни после.

Бруно вновь стал летать. Вскоре он уже водил стаю. Штурмфогель же, когда вроде бы восстановился и физически, и психологически, взлететь не сумел. Он легко и непринужденно прыгал вверх и вниз, но медный диск больше не становился для него туннелем…

Осенью его исключили из школы. Неделю он провел дома, с родителями, потом устроился почтальоном. В ноябре сам себе принес конверт с красивым бланком, где посредством не очень ровного ремингтонного текста его приглашали на собеседование в Берлин, на Вейлхенштрассе, семь. Письмо было подписано неким Рудольфом фон Зеботтендорфом…

Москва, 21 апреля 1941. Около 4 часов утра

Громко позвонили, а потом стали стучать кулаками: «Откройте! Тут управдом! От вас течет вниз!»

Жилец лениво заглянул в ванную комнату. Да, вода действительно перелилась через край ванны и стояла толстым дымящимся подрагивающим слоем на полу. Два красных колена высовывались из кипятка – и плавала, гоняемая подводными течениями, полузатопленная бутылка из-под коньяка. Отлично, подумал жилец. Через десять минут они расхрабрятся и взломают дверь.

Он еще раз прошелся взглядом по квартире. Добросовестный разгром после оч-чень добросовестной пьянки. Мертво спящий под столом летчик. На разметанной постели – полуголая толстая девка, то ли чья-то секретарша, то ли буфетчица. Тоже до полудня не проснется, а когда проснется, не сможет ничего вспомнить. Анализы кое-что покажут, но…

В случае чего сделает аборт. Впервой ли?

Как говорится, погуляли. Ночь перед арестом. Он встал у окна и посмотрел в щель между занавесками. Под окнами глупо таращились трое.

Заливает, значит? Соседей снизу? Это которые сверлили дырочки в своем потолке и просовывали в них трубочки стетоскопов?

Хорошие соседи. Тихие и невредные.

Он отошел от окна, подхватил чемоданчик-балетку и стал ждать. Дверь уже ломали всерьез.

– Гражданин Волков! Александр Михайлович! Ворвались сразу трое: два офицера с малиновыми петлицами и околышами и штатский, в шляпе и даже в пенсне.

– Волков! Сопротивление бесполезно!

Это он знал и без них. Только дурак сопротивляется подавляющей силе. Умный – уступает, а когда нападающий проваливается, бьет его в затылок.

И даже не слишком сильно. Зачем? Все равно ведь – насмерть…

– Не трогать здесь ничего!

Разумно. Поскольку главное – в расположении предметов. Что ж, это они еще кое-как понимают…

Вот побежали в ванную. Ну-ка, ты, в пенсне! Повернись, я хочу видеть твое изумленное личико. Или разъяренное. Ну-ка…

Отлично. Злость. Чистая неприкрытая злость. Конечно, ты умный, ты кричал: брать, брать немедля! А твой недотепа начальник цедил: слежка, контакты, разработка…

Теперь у тебя на него есть хороший материал.

Можно сказать, что я пристрелил кого-то из вас. Может, тебя, может, его. Вы мне оба одинаково противны.

Главным образом своим посконным идиотизмом. Вам не представить себе, что есть кто-то настолько умнее вас, что вы рядом с ним не более чем вши. Гниды.

Вы так и не поняли, кто я такой. И не поймете никогда. И – плевать.

Тот, кого знали как Волкова – впрочем, он и был когда-то настоящим Сашей Волковым (круг замкнулся…), – последние полгода был занят только и исключительно тем, что готовил свою смерть. Поскольку в государстве тотального контроля истинно свободным мог быть лишь мертвец. Который лежит под надписанным камнем и которого не нужно искать.

Обеспечить себе замену в мире живых оказалось не так уж сложно.

Уже полтора месяца в его квартире беспробудно жил командированный из дальневосточного леспромхоза снабженец Фрязин, пьяница и беспутный тип, ростом, комплекцией и цветом волос похожий на Волкова. Они познакомились в пивной на Сивцевом Вражке, почти подружились; Волков, пользуясь своими знакомствами в Bepxax, помог Фрязину решить какие-то не совсем решаемые проблемы. Фрязин закатил для него долгую роскошную пьянку.

Две недели назад Фрязин как бы уехал обратно на свою станцию Ерофей Павлович… На самом же деле, «вспомнив» что-то по дороге, он вернулся в Москву и ночью постучал в дверь квартиры Волкова. Глаза его были страшные. Волков его впустил и больше не выпускал.

А буквально на следующий день Волкова обложили по-настоящему. И он понял, что успел чудом. Впрочем, к чудесам он привык. На чудесах он и держался все это время – с самого начала своей безумной службы.

Собрав двадцатого на свой день рождения побольше друзей, приятелей и случайных собутыльников, он позаботился о женщинах, выпивке, большом шуме и даже драке, спровоцировав спор о том, пристойно ли коммунисту так напиваться в Пасху, при этом закусывая водку крутыми яйцами. Он прекрасно знал, что все его гости пройдут через руки НКВД или НКГБ и там сделают все, чтобы получить от них подробные показания, И показания будут свидетельствовать, что хозяин квартиры остался с женщиной и одним – а может, двумя или тремя?.. да нет, одним – упившимся гостем… Хозяин был хмелен, весел и хлебосолен.

Он действительно был весел и хлебосолен, но хмель не брал его абсолютно.

Проводив гостей, он разжег в титане огонь, для пущего правдоподобия роняя щепу и чурбачки и просыпая уголь. Потом, поимев пьяную до соплей буфетчицу, он тычками поднял на ноги Фрязина, раздел его догола, заставил забраться в ванну, дал в руку бутылку коньяка и пустил теплую воду. Потом подержал некоторое время его голову под водой, пока снабженец не перестал дергаться. И тогда – закрыл холодную воду.

Пламя весело гудело в титане…

Струйка кипятка текла из крана прямо на лицо утопленника. Ванна наполнялась и наполнялась. Отклеившаяся от бутылки этикетка залепила сливное отверстие, и вскоре вода полилась через край.

Через полчаса за ним пришли…

Очень отстраненно и незаинтересованно Волков смотрел, как его квартира наполняется разными людьми, в форме и в штатском, как санитары достают из кипятка разварившееся тело и укладывают на носилки, как пощечинами и нашатырем поднимают несчастную буфетчицу (или все же секретаршу?) и, не позволяя ей надеть ни трусы, ни юбку, тут же начинают допрашивать, а она не понимает ничего…

Осторожно, стараясь никого не задеть, он пробрался к выходу, спустился по лестнице вниз, на парадной пропустил торопящихся навстречу ему двоих – шпалы властно взмерцнули в петлицах – и вышел на холод и склизь ненадежной предутренней весны. Четыре машины стояли в ряд у парадной, и еще по одной – в концах переулка…

Чтут тебя, Волков, подумал он и, подняв воротник, неторопливо пошел в сторону Пречистенки. Двери у машины были пригласительно открыты, и всего лишь два опера с наганами охраняли ее. Даже опер и оперша.

Это была слишком грубая приманка – на дурака или на паникера.

Неторопливо он прошел мимо, ловя запах будто бы свежелопнувших березовых почек. Девочка-опер была симпатичная, пусть и жестковатая; в другое время и в другом месте он бы ее не упустил. Знаешь ли ты, бедняга, как пахнут настоящие французские духи?..

По Пречистенке он дошел до Зубовского, хотел остановить таксомотор, но передумал – пошел пешком. Почему-то хотелось пройтись. Он не любил Москву, больше того, он ее терпеть не мог, но вот – не хотелось расставаться навсегда…

На вокзале он еще посидел в буфете, жуя пережаренную котлету с горошком и потягивая средней паршивости пиво. Потом сел в киевский поезд, забрался на верхнюю полку и спокойно уснул.

ПОСТАНОВКА ЗАДАЧИ

Берлин, 9 февраля 1945. 23 часа

Дежурство подходило к концу. Полгода – после того как английская бомба разорвалась в подвале старого корпуса – все оставшиеся в живых сотрудники 2WХ вынуждены были работать по двенадцать часов без выходных, чтобы хоть как-то обеспечивать связь; более или менее подготовленное пополнение ожидалось разве что в марте. Руководство не слишком напрягалось на этом участке: 2WХ считалась едва ли не синекурой. Единственное, что сделали, – усилили паек; теперь все «почтовики» получали шоколад «Кола», сливочное масло, красную рыбу и салями. Кроме того, кофе разрешено было пить без меры – чем некоторые, в том числе Мартин Клепке по прозвищу Слон (прозванный так не за размеры, вполне обычные, а за раздумчивость и основательность), пользовались без зазрения совести. В его графике было получасовое окно, и поэтому он сидел, вытянув ноги, в низком продавленном кресле, втягивая носом удивительный запах. Когда кофе варила Гитта, всегда получался прежде всего запах. А когда варил он сам, запаха почему-то не было. Вкус и крепость – и все.

Кроме того, от Гитты размягчались мозги. Она не была красивой и даже, возможно, не была симпатичной. Крепкая квадратная бабенка с чуть кривенькими – коленями внутрь – ногами. Маленькие глазки и маленькая грудь. Но эти глазки смотрели так дерзко…

Увы. Она постоянно была занята кем-то другим. Слон, дразнила она его, глупый Слон, ты так долго раскачиваешь своим хоботом…

Но Слон знал, что рано или поздно это случится. Рано или поздно он – успеет.

В два глотка он допил то, что не успел вынюхать, и откинулся в кресле, полуприкрыв веки и возведя взор к потолку. Под правой рукой был планшет, пальцы сжимали удобный серебряный карандашик. Размеренное тиканье часов. Все более и более громкое. Дыхание выстроилось автоматически – все-таки Слон был «почтовиком» с семилетним стажем.

Семь, подумал он – и стал считать вдохи.

Через семьдесят семь вдохов он увидел пылающие письмена и услышал чудесную музыку – и стал стремительно записывать на планшет летящие ноты – один знак за другим…

Прием послания длился минут пять, но казалось – долгие часы. Потом Слон передал знак подтверждения приема и открыл глаза.

– Ты весь мокрый. – Гитта стояла перед ним с большой бумажной салфеткой в одной руке и чашечкой кофе в другой. – Опять слишком напряженно?

–Да…

Тот, кто передавал сообщение, испытывал сильнейший страх, и это пронимало по-настоящему.

Гитта обтерла ему лицо, дала в руки чашечку, забрала планшет и удалилась. Толстенькие ягодицы прихотливо двигались под черной юбкой.

Кажется, она меня погладила, неуверенно подумал Слон.

В отделе дешифровки нотную запись, начертанную «почтовиком», перевели в колонки цифр – по шесть в ряд. В таком виде послание легло на стол шефа «Факела» Зигфрида Ноймана. Он сверился с мысленным графиком и достал из сейфа толстенный том «Золотой горы». Быстро листая страницы и почти не сверяясь с шифровкой – память у него была изумительная, – Нойман выписывал из книги нужные слова, и вскоре перед ним лежал доклад одного из «охлажденных» агентов. Нойман перечитал написанное, поправил очки и задумался.

"Ортвин – Хагену.

На авиабазе Вамос (о. Крит) в обстановке строжайшей секретности создается новая группа коммандос «Ультра», подчиненная непосредственно Доновану. Командир группы – Эйб Коэн, 34 года, еврей, уроженец Дрездена, вывезен родителями в Америку в 1927 году. В формировании группы принимает участие некий русский по кличке Дрозд, бывший оперативный сотрудник Спецотдела НКВД, про которого говорят, что он имеет надежного осведомителя в «Факеле». Декларированной целью группы является покушение на Гиммлера и Бормана как наиболее вероятных преемников фюрера. Однако есть серьезные основания полагать, что это ложная цель. Выяснением подлинной цели занимаюсь сейчас. Следующие сеансы связи по техническим причинам могут проходить вне обычного расписания".

Что ж. Не было ничего необычного в создании очередной группы «Ультра». Которой по счету? Никто уже не скажет. И личная опека Донована…

Все это важно, но не очень.

Дрозд. Уцелевший сотрудник Спецотдела… Это уже серьезнее.

Про Спецотдел и его шефа Глеба Бокия Нойман знал почти все. Знал – и восхищался. Если бы это было возможно, то портрет именно этого человека висел бы сейчас на стене. Рейхсфюрер – замечательный человек, подчиненные его обожают, но в некоторых вопросах он… как бы это сказать… неглубок. Отсюда – упрощенные трактовки, отсюда – излишняя страстность в исполнении. И в результате – постоянные недолеты и перелеты.

Черт… Нойман поймал себя на том, что разминает бугры на щеках.

Да, Спецотдел… Так до конца и не понятно, действительно ли Бокий был в полушаге от захвата власти, или же это выдумка конкурентов – тех, кто почувствовал в нем и в его методах нечто страшное, запредельное, а главное – полностью отметающее необходимость во всех прежних тайнополицейских ухищрениях.

И чем был панический разгром НКВД: простым заметанием следов преступлений или же просто добивали опрокинутое внезапным тычком чудовище, которое оказалось и сильнее, и страшнее всех охотников, вместе взятых – включая Сталина?..

Канарис считал, что – второе.

Да. И еще несколько лет потом длились варварские карантинные мероприятия… примерно так японцы боролись с чумой в Китае: оцепление и огнеметы. Санпосты на дорогах: при малейших признаках лимфаденита – пуля в затылок и известковая яма.

Что характерно: эпидемии удалось не допустить.

По каким признакам в России искали бывших спецотдельцев, Нойман не знал. И сейчас с некоторым трудом заставил себя не думать об этом. Главное, что система поиска оказалась неэффективной. Поскольку кто-то ускользнул…

Дрозд.

Маленькая певчая птичка. Вредитель садов.

Типичный диверсант. И судя по тому, что уцелел, – высочайшего класса. Однако и это не главное.

Главное – это, конечно, известие о предательстве внутри «Факела». О том, чего в принципе быть не может.

И что же тогда? Дрозд блефует? Или кому-то удалось обмануть систему контроля?

В любом случае… так… Он еще раз внимательно прочел текст, будто пытаясь отыскать в нем пропущенные слова. В любом случае придется начинать внутреннее расследование, а значит – ставить в известность Гуго Захтлебена, шефа безопасности…

Проклятая паранойя. Осведомителем мог быть и Гуго!

Да, теперь, пока не выяснится все и до конца, под подозрением окажутся все. Нойман побарабанил пальцами по листку. Это тоже могло быть частью дьявольского расчета Донована. Те, кому надо, знают: Нойман сверх меры подозрителен. При этом осведомлен о своей слабости и умеет держать себя в руках. Но эффективность работы, разумеется, падает…

Значит – ждать вскоре чего-то неожиданного, требующего быстрой реакции и нетривиального мышления. Так?

Может быть…

Он нажал кнопку и велел секретарю вызвать Захтлебена.

Пока тот шел – по коридору до лестницы или лифта, два этажа вверх, снова по коридору… – Нойман достал из картотеки рабочую карточку агента «Ортвин» и бегло просмотрел.

В рабочих карточках, разумеется, не указывалось ни настоящего имени, ни должности агента. Просто: «Офицер ВВС США, наземный состав. Приоритет – 5. Достоверность – 5. Дата вербовки: январь 1942. (Ого, подумал Нойман.) Направление работы – Юго-Запад. Профиль: калиф, башмак, дождь, Сатурн, вензель, тесто. (Для посвященного такое перечисление символов означало довольно многое: в частности, что агент работает исключительно за деньги, достаточно компетентен в технологии сбора и передачи информации, крайне осторожен, при аресте вряд ли будет оказывать сопротивление либо пытаться покончить с собой…) Вербовщик, куратор: Эрвин Штурмфогель».

Интересно, подумал Нойман. Штурмфогель не был специалистом-вербовщиком; впрочем, как всякий оперативник, он имел собственную агентуру. И, насколько Нойман знал, еще ни один агент Штурмфогеля не «сгорел».

Это вызывало сдержанную зависть коллег.

– Что случилось, Зигги? – В кабинет вошел шеф безопасности.

Гуго, «рыцарь Гуго», на рыцаря походил меньше всего – скорее на доброго деревенского коновала. Плешь, нос уточкой, огромные мешки под глазами. Из-за короткой шеи, вздернутых плеч и несколько искривленного позвоночника все его пропорции как-то исказились руки и ноги казались чрезмерно длинными. Было время – удивительно давно, пять лет назад! – когда Нойман ходил у него в подчиненных. Гуго тогда сам отказался от повышения и продвинул своего ученика…

– Вот.

Захтлебен пробежал глазами расшифровку. Нахмурился:

– Кто такой этот Ортвин?

– Человек Штурмфогеля. Американец. Работает за компот.

– Он знает, на кого работает?

– Надо спросить самого Штурмфогеля.

– Где он?

– А об этом надо спросить Юргена.

– Но он хотя бы в пределах досягаемости?

– Да.

– Вызови его. Срочно.

– Хорошо… Гуго, ты ведь понимаешь, в каком мы дерьме?

– В многослойном. И что?

– Черт, я даже боюсь произнести это… – Нойман набрал побольше воздуха и как будто нырнул в упомянутое дерьмо. – Ведь теперь, пока мы не узнаем, кто из нac… крыса… мы не сможем ни черта. Я прав?

– Абсолютно.

– То есть нам нужно свернуть или приостановить все операции и сконцентрироваться на поисках ублюдка. Потому что иначе…

– Иначе мы рискуем потерять все, – кивнул Гуго. – И все же одну операцию мы провести должны – причем максимально быстро.

– Какую же?

– Ты еще не понял? Мы должны уничтожить группу… – он заглянул в листок, – Эйба Коэна. И тогда, действуя уже оттуда, мы пришпилим крысу. Или я не прав?

– Атаковать, когда враг видит нас насквозь и каждого?

– Иногда приходится. Не забывай, что мы на войне.

– Ты знаешь, мне иногда действительно хотелось бы забыть об этом…

– И еще. Два момента. Первый: сведения о том, что у нас завелась крыса, не должны выйти за стены «Факела». Ни Мюллер, ни даже Шелленберг не должны узнать ни-че-го!

– Вообще-то я как раз хотел просить Мюллера заняться чисто оперативной разработкой…

– Ты понимаешь, что нас сожрут? Не успеешь сказать «ой». Нет-нет, ни в коем случае. Кто у нас люди Мюллера?.. – Гуго полез в карман за блокнотом. – Ага… ну, это легко. Он, конечно, заподозрит неладное, но я ему подкину что-нибудь вкусное…

– А второй?

– Что «второй»?

– Ты сказал: два момента. Какой второй?

– Второй… Кто уже знает псевдоним агента?

– Ты и я. Теоретически мог бы узнать шифровальщик, но для этого ему нужно выпытать у меня график смены книг. Все.

– Надо постараться, чтобы никто больше не узнал.

– Я не собираюсь…

– Ты не понял. Есть оригинал письма, есть его первая расшифровка, вторая…

– Ты хочешь толкнуть меня на служебный подлог?

Гуго потеребил шершавый подбородок.

– Иногда это единственный выход, – сказал он.

Берлин, 10 февраля 1945. 1 час 30 минут ночи

– Приехали, – сказал водитель.

Штурмфогель вздрогнул. Прижался щекой к стеклу. Пейзаж вокруг был незнаком и угрожающ.

– Где мы?

– Винтерфельдплац, как было заказано…

– Ах да. Простите, задремал… Сколько с меня? Водитель назвал сумму, Эрвин автоматически расплатился и выбрался из такси. Ночной воздух мгновенно привел его в нормальное состояние. Он постоял, глядя вслед удаляющейся машине; силуэт ее был странно перекошен. Потом повернулся и пошел обратно по Винтерфельдштрассе…

«Факел» занимал старинный особняк, прежде принадлежавший каким-то второстепенным службам расформированного абвера. В наследство, помимо неработающего фонтана во дворе, кабинетов, чуланов, коридоров и лестниц, организации Ноймана досталась колоссальная картотека на все питейные заведения Европы и Северной Африки – со схемами расположения столиков, картами вин, прозвищами завсегдатаев и так далее.

Входя в здание, Эрвин мысленно оглядел себя. Это была вбитая на тренировках привычка, от которой уже хотелось избавиться.

Невысокий хрен в мешковатом штатском костюме, круглоголовый, недавно и аккуратно подстрижен, но волосы какого-то непонятного цвета все равно торчат как попало. Выпуклые быстрые глаза, темно-синие, можно сказать, черные. Необычные двухцветные брови: темные у переносья и белесые к вискам. Тонкие бескровные губы, вялый, с непробриваемой ямочкой подбородок. Короткая, но при этом подвижная шея, широкие покатью плечи; руки чуть длиннее, чем следовало бы, и кисти крупнее – так кажется потому, что ноги слишком короткие и ступни слишком маленькие, почти дамские.

Не бегун.

И не собираюсь…

В кабинете шефа было накурено. За подковообразным столом сидели все начальники отделов, причем без заместителей. По правую руку от Ноймана (мучительно протирающего очки) разместился непосредственный шеф Штурмфогеля – Юрген Кляйн-штиммель, главный оперативник, держащий в своих руках концы запальных шнуров всех операций «Факела». Рядом с ним сосредоточенно разглядывал ухоженные ногти Карл Эдель, начальник разведки; эти люди не переносили друг друга, но обязаны были всегда находиться рядом – ревнивые короли, прикованные к одному трону. Будучи всегда под пристальным надзором другого и не имея возможности отвечать грубостью, каждый неизбежно тянулся к недосягаемому совершенству…

Слева от Ноймана пребывал в раздумьях Гуго Захтлебен, шеф внутренней безопасности; его подпирала Эрика Гютлер, контрразведчица и редкая стерва. Рядом с нею сидел аналитик Ганс-Петер Круг, человек с внешностью кинозлодея: прилизанные волосы, убегающий взгляд, тонкие усики на самом деле ему подошла бы внешность чудака-профессора, гениального на работе и полного простофили в быту. В кинозлодея его превратила Эрика, которая открыто спала с ним и открыто же над ним издевалась.

Замыкали фланги шеф-техник Вернер фон Белов, обязанности которого были разнообразны: от питания и транспорта до шифрования и охраны, и психолог и химик Людвиг пн, давно не стриженный, бородатый, с красным губчатым носом. И наконец, как-то отдельно от всех сидел (единственный здесь в военной форме) Дитер Хете, командир специального отряда «Гейер» – небольшого подразделения десантников, подчиненного лично Нойману. Деятельность «Гейера» была строго засекречена даже внутри «Факела» – несмотря на то что в «Факеле» самое понятие секретности было чем-то зыбким и не вполне уловимым.

– Проходи, Эрвин. – Нойман поманил его рукой. – Я хочу, чтобы ты прочитал вот это…

Пока Штурмфогель читал донесение, все смотрели на него. Он чувствовал себя как ночной пилот в скрещении прожекторных лучей.

– Теперь слушай меня, – продолжил Нойман. – Я и Гуго решили, что псевдоним агента на обсуждении звучать не будет. Ты согласен?

Штурмфогель кивнул.

– Тогда так: что ты можешь сказать об этом парне? В первую очередь: не пытается ли он вставить нам огурец в задницу? Надежен ли он как источник – и как сотрудник?

– Я добавлю, если можно, – сказал фон Белов. – «Почтарь» сказал, что передатчик был в состоянии паники. Впрочем… тот передатчик паникует регулярно. С тридцать девятого года…

– Понятно. – Штурмфогель подошел к свободному стулу, но садиться не стал, а лишь оперся о спинку. – Как источник – я его считаю очень надежным. Все сведения, которые он предоставлял нам, выдерживали любую проверку. Кроме того, они были действительно ценные и своевременные. Но при этом я уверен, что противостоять давлению он не сможет, да и не станет. Он работает прежде всего за деньги.

– А не прежде всего? – заинтересованно наклонил голову Гуго.

Штурмфогель помедлил.

– Я не хотел бы раскрывать метод вербовки.

– Он – пси? – прямо спросил Гуго.

– В зачаточном состоянии.

– Понятно… Что ты сам рекомендуешь?

– Я вижу только один старый добрый способ: понаблюдать за парнем. Если он под давлением, мы это заметим.

– Значит, так. – Нойман поскоблил пальцем стол, счищая незримую соринку. – Если агент погибает до проверки – то крыса либо я, либо Гуго, либо ты. Между собой мы как-нибудь разберемся… Если агент проходит проверку, тогда начинаем тотальный просев. Но! С этой минуты вводится режим чрезвычайной бдительности. Положение – казарменное. Все сотрудники объединяются в тройки – по жребию – и не спускают друг с друга глаз. Что здесь, что наверху. Какие-либо исключения только с моего ведома. Внеочередной контроль лояльности всем пройти в течение недели. Поголовно и без исключений. Все это организует обер-штурмбаннфюрер Гютлер. Я ничего не упустил?

– Технический персонал, прикомандированные, связники?

– Обычными оперативными методами. Еще не разучились? – Нойман хмуро посмотрел на нее.

– Еще нет, шеф, – ангельским голоском отозвалась та.

– Дальше. Карл, ты выяснишь все, что сможешь, про этого Эйба Коэна. Который родом из Дрездена. Поскольку формирование группы коммандос и появление крысы в наших рядах явно взаимосвязано, то это может дать ключ. Четыре дня. Ты понял, Карл?

Разведчик кивнул.

– Далее. Ганс-Петер, тебе. Шелленберг убежден, что Мюллер работает на русских, но доказать ничего не может. Подумай, не укладывается ли происходящее в интригу вокруг этого? И вообще рассмотри ситуацию на предмет «кому выгодно». пн, теперь ты. Будешь ломать голову над задачей: как крыса может избежать контроля лояльности. Любые способы, вплоть до самых безумных. Или самых простых. Может быть, он – она, оно – на службе недавно и планового контроля еще не проходил. В общем, думай. Что бы ты сам сделал?

– Видишь ли… – пн потеребил бороду. – Поскольку систему контроля создавал я, то мне кажется, что она идеальна. Думаю, тест на разрушение нужно поручить кому-то другому…

– Не волнуйся. Другому тоже поручу. Но и с тебя задача не снимается… А теперь, наконец, последнее. Операцией «Крыса» поручаю руководить обер-фюреру Захтлебену. Он создает временную оперативную группу из любых сотрудников любых отделов. Отказов быть не может даже по причине скоропостижной смерти… Ты понял меня, Кляйн-штиммель?

– Шеф, – оперативник сморщился, как будто внезапно откусил кусок лимона, – я понимаю, что мы в дерьме по уши… но, может быть, не стоит усугублять это положение? Во-первых, мне не нравится, что я должен законсервировать три ответственные операции в стадии миттельшпиля и одну – в стадии эндшпиля. Не говоря о том, что возможный срыв отразится на всей нашей работе, – это может привести к ненужной гибели ценнейших агентов… Что любого моего сотрудника можно будет отвлечь с его участка и бросить затыкать прорыв, которого, может быть, и нет вовсе. И наконец, что мне даже нельзя узнать псевдоним моего собственного агента…

– Когда ты проходил контроль лояльности, Юрген? – спросил Нойман.

– В декабре.

– Первый на очереди. После этого, может быть, я шепну тебе на ухо пару слов.

– Понял. И все же это оскорбительно.

– Да. Но любое внутреннее расследование оскорбительно по своей сути. Вопрос закрыт. Может кто-то сделать заявление по существу? Нет? Все свободны до девяти утра. Остаются Хете, Штурмфогель, Захтлебен. Да, Вернер! Сколько у нас человек в верхней охране?

– Трое. Как обычно.

– Поставь еще двоих. Поставь этого… молодого… Кренца. У него хорошие способности. И голова на месте.

– Хорошо. А зачем? Для простого наблюдения даже трое наверху – много. Если же вдруг будет прямое нападение, то и пятеро не справятся. Или я чего-то не понимаю?

– Я сам не понимаю: Но каким-то образом нас прокололи, ведь так? Пусть ребята покопаются в окрестностях – вдруг найдется какая-нибудь нора, дыра…

– Сделаю, шеф. Только я бы не хотел сегодня трогать Кренца. Пусть отдохнет хотя бы до вечера. Я лучше сам схожу.

– Когда ты проходил контроль лояльности?

– Позавчера, – ухмыльнулся фон Белов. – У меня алиби, шеф.

Нойман посмотрел на Гуго. Тот кивнул.

– Ладно. Действуй, старина…

Когда в кабинете остались лишь четверо, Нойман сказал:

– Гуго, приступай. Меня здесь нет.

– Ты наверх?

– Нет, просто отключусь на четверть часа – иначе умру… Продолжайте, ребята.

Нойман снял очки и лег лицом на скрещенные руки.

– Привилегия начальства… – пробурчал Гуго. – Ну, ладно. Штурмфогель, что ты знаешь про отряд «Гейер»?

– М-м… Ничего. Знаю, что он существует. Что подчиняется лично шефу и выполняет специальные задания по ликвидации… в общем, на кого покажет шеф. Вот – командира в лицо знаю. Вроде бы все.

– Отлично. Если такая любопытная длинноносая тварь, как ты, ничего не знает о нашем маленьком секретном отряде, можно надеяться, что и крыса знает о нем примерно то же самое. Поэтому я хочу провести всю операцию силами «Гейера», прикомандировав к нему еще и тебя.

– Зачем?

– Потому что они тактики-исполнители, а ты опер и стратег. Они работают сильно и четко – но только одноходовка. Дальше объяснять?

– Желательно.

– Я тебе доверяю. Пока для меня только ты… не то что вне подозрений, но – наименее подозреваемый. Достаточно веское основание?

– Не знаю, Гуго, чем я заслужил… но спасибо. Тем, что автор сообщения – мой агент?

– И этим тоже. Впрочем, по совокупности. Не отвлекайся. Выкладывай свои соображения.

– А как ты думаешь, найдется у шефа капелька коньяку? – спросил Штурмфогель. – Или нам лучше попросить кофе?

– Меня уже воротит от кофе, – сказал Гуго. – А шеф коньяк не пьет, ты должен помнить.

– Ну да. Шеф антипатриотично пьет русскую водку. Где он ее держит?

– Сейчас…

Гуго заглянул в небольшой американский рефрижератор, скромно припрятанный за шкафами картотеки. Там стоял мельхиоровый поставец с хрустальным графинчиком, тремя рюмками и двумя розетками – с нарезанной датской салями и с очищенными креветками.

– Он знал! – сказал Гуго, разливая водку.

Штурмфогель поднял рюмку.

– Во-первых, я рад, что мы познакомимся поближе, – сказал он Хете. – Но главное, я хочу выпить за этого дурака американца, который уже три года живет одной ногой в аду… в общем, чтоб ему повезло. Он очень понравился мне, парни. Ко всему прочему, нужно что-то предпринять, чтобы его, не дай Бог, не подставить…

Ираклион, 10 февраля 1945. Около б часов утра

За ночь нагнало туман; прибой теперь казался совсем близким: слышно было, как в волнах перекатываются камни. Темень должна была стоять полная, но нет: лучи прожекторов беспорядочно месили туман и море, и по потолку пробегали странные сполохи.

Айове Мерри снова – который раз – приснился чудесный и страшный сон…

…тебе сюда, сказал кто-то, беги, и он бросился вперед, лед подавался под ногами, но держал, держал! – бесконечный бег над глотающей бездной, но вот и берег, и грохот, отлетающий от обрыва, а потом – ворота в каменной стене, медленно открываются, за ними испуганные лица, Серый рыцарь (шепот многих уст), скорее, скорее… и следующий удар (чей? не помню…) приходится в прочную стену, а его уже ведут под руки, и броня опадает с тела, как кора (с тех деревьев, что сбрасывают кору), он наг, но здесь вода, в воде плавают розы, одни цветки, без стеблей, и две наяды…

Он знал, что больше не уснет. Это просто страх. Ты не сходишь с ума.

В прошлом году он осторожно пытался проконсультироваться у армейского психиатра: сны, которые повторяются из ночи в ночь, – это что? Но психиатр прописал бром и мокрые обтирания, а неофициально посоветовал походить по всяким ночным клубам с номерами: помогает… Тогда они еще стояли в Риме.

С проститутками Айова скучал. Возможно, как и они скучали с ним.

Проклятый Эрвин, подумал Айова. Он открыл окно. Мокрый, соленый, холодный воздух толкнул его в грудь. Если бы ты тогда…

Зачем?!

Он знал зачем. У него все еще оставалась надежда вернуться в тот небывалый сад, к наядам Джулии и Яне… Эрвин сказал, что несколько недель занятий – и у Айовы получится все. Он может, и осталось только – научиться…

Проклятый Эрвин. Временами он становился главным врагом. Без него жизнь была бы нормальной, тихой…

Пресной. Никакой.

Он показал, что такое жизнь на самом деле. Зачем вообще нужно жить. И это давало силы, как ни странно.

Впрочем, следует быть справедливым. Пристальные сны начались у Айовы задолго до встречи с Эрвином. Собственно, поэтому он и ненавидел Ираклион…

Это было то место, в которое раньше он попадал сразу после смерти.

Когда он впервые приехал с аэродрома, то чуть не закричал от ужаса: городок, окруженный крепостной стеной, форт на островке, узкая дамба – все это словно выплыло из его снов. Разве что море оставалось живым, пусть серо-зеленым и холодным…

Да. И город снов не кишел английскими моряками и американскими летчиками. Он был почти пуст, и лишь немногие жители сидели на табуретках возле своих дверей.

И еще там не было дня. Ночь или сумерки.

Чернолицая мадам Теопия сама нашла его: подошла и сказала пароль. С тех пор Айова стал завсегдатаем маленького полуподпольного борделя. Впрочем, уединялся он только с самой мадам и потому среди простых посетителей, зенитчиков из форта и летчиков истребительного авиакрыла, слыл гурманом и сволочью.

Все равно Ираклион оставался для него городом-тупиком, из которого не было выхода.

Яна и Джулия… Он вспоминал их не только и не столько за постель, которую они легко и охотно с ним делили, а за какой-то веселый звон и сияние, исходившие от них. Люди так не звучат, и девушки, с которыми он встречался после, казались вырубленными из сырых чурбаков.

Проклятый Эрвин…

Может быть, тебе будет легче, сказал он, уходя (холодный темный Лондон и час, неотличимый от ночи; скоро завоют сирены), если ты будешь знать: то, что ты станешь сообщать мне, прежде всего будет предназначено для защиты верхнего мира. Твоих наяд. И всего того, что их окружает. Война началась слишком рано, мы – те, кто бывает там, – не успели договориться. Ты будешь работать не на Германию, а на верхний мир. На Хайлэнд…

Агент Хайлэнда… Айова знал, что если его поймают, то расстреляют как простого нацистского шпиона.

Впрочем, поймать его было бы непросто. Сообщает какие-то сведения? Потому что болтун. Рация, рация где? Или хотя бы стремительно летящие в бурном небе почтовые голуби? Нет, и гадалка Дженни в Лондоне, и подслеповатый букинист в Сицилии, и мамаша Теопия здесь, на Крите, – все они, выслушав Айову, лишь замирали на четверть часа, закрыв глаза и чуть закинув голову, и только пальцы чуть подрагивали, как будто руки их были руками пианиста, вспоминающего давнюю мелодию… Так что контрразведчикам было бы трудно предъявить кому-либо обвинения – даже если бы они ворвались в разгар «сеанса».

Иногда он ненавидел себя. Иногда – гордился…

В любом случае жизнь была кончена. Не зря же проклятый Ираклион издавна возникал в его снах как город по ту сторону.

И, как всегда после сеансов связи, несколько бессонных ночей майору Айове Мерри, заместителю коменданта авиабазы Вамос по специальным вопросам, были обеспечены…

СБОР ИНФОРМАЦИИ

Берлин, 10 февраля 1945. 9 часов

Как любой ночной житель, по утрам Штурмфогель чувствовал себя отвратительно. Ему удалось поспать четыре часа на диване в кабинете Гуго и потом освежиться кофе и шоколадом «Кола», который просто обязан был сообщать мышцам силу, а мыслям легкость, но, наверное, слишком долго хранился на складе стратегических резервов… Штурмфогель ненавидел спать в помещении «Факела», даже в этом новом, которое вроде бы не должно было успеть пропитаться миазмами их работы, но вот тем не менее – успело. И вообще плохо, когда утро начинается с Карла Эделя…

Карл вошел, продавив тонкую пленку сна, и вонзил когти в плечо спящему Штурмфогелю, и пока тот отбивался, все хищно улыбался и щурился, как кот, сожравший дюжину мышей и решивший заполировать трапезу птичкой. Штурмфогель сначала замер в его когтях, но потом вздохнул и сел.

– Ф-фу… Что у тебя, Карл?

– Можешь себе представить – зацепка. По одному из прошлогодних дел проходила девка, которая была или остается связником Эйба Коэна.

– Она у нас?

– Нет, она на свободе, но тем лучше!

– Да, конечно. Где она?

– В Женеве. Где еще быть шпионке?

– Ты прав. Ты чертовски прав… У тебя есть кто-нибудь в Женеве, кто смог бы организовать наблюдение за ней?

– Где же еще быть шпионам… Ну, поскольку твоей операции дан полный приоритет, я сниму одного своего парня с наблюдения за русской колонией.

– Ага. Но только пусть не спугнет…

Карл уже уходил, но в дверях обернулся.

– Ты знаешь, – сказал он, – Сунь-Цзы пишет, что для обслуживания одного солдата требуется восемьдесят крестьян, а для обслуживания одного шпиона – сто солдат. Я посчитал, и получается, что каждый взрослый швейцарец обслуживает примерно одного целого и семь десятых шпиона. Неплохо устроились эти швейцарцы, правда?

Он ушел, а Штурмфогель остался, несколько обалделый.

Едва он успел умыться и проглотить кофе, как за ним зашел Гуго, деловитый, как счетовод.

– Поехали, я познакомлю тебя с десантом.

– Поехали… А куда?

Гуго усмехнулся и ткнул пальцем вверх.

– Надолго?

– Час-полтора.

– Хорошо…

Штурмфогель сгорбился, потом резко расправил плечи, запрокинул голову и сделал специфическое движение всем телом – будто на носу у него балансировал мяч и надо было подбросить его к потолку.

Он по-прежнему был в кабинете Гуго, но теперь это был неуловимо другой кабинет. То ли чуть просторнее, то ли чуть светлее… Две секунды спустя Гуго появился рядом.

– Никогда не успеваю за тобой, – сказал он. Штурмфогель пожал плечами.

Гуго распахнул окно – влетел и закружился пыльный смерчик – и перевалил через подоконник свернутую веревочную лестницу. С некоторых пор в коридорах «Факела» стало твориться что-то неладное: если войти в дом и найти свой кабинет было легко, то выйти из дома сделалось непростой задачей. Коридоры змеились, раздваивались и растраивались, пересекали сами себя на разных уровнях – и то и дело норовили вывести в какую-то исполинскую душевую, предназначенную для помывки не менее чем полка… Гуго однажды проблуждал шесть часов – и, разозленный, приказал всем обзавестись веревочными лестницами, пока не будет устранена проблема. Но проблема устраняться не желала, большинство сотрудников как-то научились ориентироваться в лабиринте, тратя на выход минут десять, и предлагали Гуго пройти ускоренный курс ориентирования, однако шеф безопасности упрямо пользовался веревочной лестницей…

Автомобиль, лакированный и хромированный шестиколесный монстр с какими-то безумными завитушками решеток, бамперов, дверных ручек, ждал под окном.

Рюдель, водитель Гуго, выбрался из машины, чтобы открыть двери пассажирам. Штурмфогель отметил, что Рюдель стал еще грузнее и как будто старше. Там, внизу, он уже четвертый месяц лежал в госпитале СД, не приходя в сознание, и был в двух вздохах от смерти: пролежни проели всю его спину…

– Ты как будто с похмелья, – сказал ему Гуго.

– Прошу прощения, штандартенфюрер, – просипел в ответ Рюдель, – пива вчера холодного выпил, а как голос утратил – шнапсу глотнул…

– «Шнапсу», – передразнил Гуго. – От шнапсу толку мало, разве что в прорубь ухнешь, а голос надо горячим кагором восстанавливать, учи вас…

Рюдель виновато поеживался.

– Куда едем, штандартенфюрер?

– В Цирк.

– В Цирк так в Цирк, отлично…

Мотор взревел, как судовой дизель, машину заколотило. Но когда Рюдель выжал сцепление и монстр тронулся, дрожь и рев пропали, сменившись нежным пофыркиванием. Булыжная мостовая, вся в покатых буграх и впадинах, мягко ложилась под колеса. Привлеченный каким-то движением в зеркале, Штурмфогель оглянулся – но это была только нелепая длинноногая многокрылая птица, из тех, что в штормовые безлунные ночи бьются в окна…

Снаружи здание «Факела» напоминало вагон исполинского бронепоезда: железные листы внахлест, болты, заклепки, бойницы и амбразуры. Стальной масленый блеск.

Машина свернула налево, в сторону рынка, и «бронепоезд» пропал из виду.

Здесь не было ни единой прямой линии: погнутые столбы фонарей, покосившиеся фасады, кривые темные заборы. И эту нелепую кривизну всего и вся лишь подчеркивала торчащая прямо по курсу исполинская глинисто-красная пожарная каланча со шпилем.

Прохожие здесь были редки – район считался небезопасным в любое время суток.

В одном из переулков уже много месяцев стоял темно-серый танк, оплетенный плющом. Башня танка была чудовищной, как и торчащая из нее пушка. Казалось, что танк утонул в земле, пустил корни и дал побеги. Иногда на нем появлялась какая-то надпись на русском. Потом ее смывали дожди. Потом она опять появлялась.

Рюдель вдруг резко дал по тормозам и одновременно надавил на клаксон. Штурмфогель ткнулся лбом в спинку переднем сиденья. Дорогу медленно пересекала большая парусная лодка на деревянных колесах с намалеванными на них грубыми клоунскими рожами. Над бортами кривлялись полуголые раскрашенные мужчины и девицы с длиннющими волосами и в масках птиц и чудовищ.

– Распустили, – прошипел Рюдель. – В Бельзен бы вас… ремешком…

– Ну-ну, – неопределенно отозвался Гуго.

Наверняка он знает, что большинство таких вот эскапад устраивают как раз заключенные, подумал Штурмфогель. Интересно, что делал бы я?..

В его жизни было по крайней мере четыре момента, когда он мог угодить в концлагерь. Но как-то вот пронесло.

Рынок был еще полупустым, лишь арабы в белых рубахах раскладывали по прилавкам свои товары: фрукты, орехи, маленькие оранжевые дыни, горы верблюжьей шерсти и уже готовые пестрые вязаные вещи… Сами верблюды паслись на обширном пустыре за рынком – там, где в прошлом году стоял цыганский табор. Стайки ребятишек играли в салочки.

Началась платановая аллея, высаженная еще при Луи Шестнадцатом; деревья с пепельно-зелеными стволами имели свои имена. На некоторых сами собой проступали лица…

Место или сооружение, которое называлось Цирком, никогда цирком не было и вообще непонятно почему получило такое наименование. Разве что за веселые фокусы, которые прежде здесь творились иногда. Мало кто из горожан знал, как попасть в Цирк, хотя почти все о нем слышали. Просто вот эта незаметная аллея маленького скверика вовсе не кончалась у суровой кирпичной стены с рельсами узкоколейки поверху, а ныряла под стену и там, виляя из стороны в сторону и отбрасывая обманные тупички, приводила в конце концов к обширной, более двухсот метров в диаметре, воронке со спиральным спуском. На дне воронки стояла густая топкая светло-серая грязь, в которой кто-то жил…

С тех пор как «Факел» приобрел это место, туда стало вообще невозможно попасть: проезд под стеной закрыли тяжелыми воротами, а всю территорию обнесли густым проволочным забором. На вышках день и ночь стояли бессменные часовые – в лоснящихся черных накидках и глубоких блестящих стальных шлемах, фаты которых спускались до плеч, а решетчатые забрала прикрывали лица. Коричневатые плети ядовитого плюща обвивали опоры вышек. В тихие безлунные ночи над Цирком что-то призрачно мерцало, и тихий низкий жалобный вой разносился далеко по окрестностям…

Машина притормозила у поворота, кое-как в него вписалась, потом нырнула в крутой спуск… Черные створки ворот медленно разошлись. Кто-то, закутанный в белое покрывало так, что даже глаза с трудом угадывались в складках, наклонился к окну машины, разглядел водителя и пассажиров и махнул рукой: проезжайте.

– Что здесь делается? – спросил Штурмфогель.

– Трудно сказать. – Гуго потер нос. – Мы делим это пространство с «Аненэрбе», а Зиверс – не тот человек, с которым можно поговорить на подобные темы… Руди был гораздо приятнее.

– Удивительно слышать… – усмехнулся Штурмфогель. – А кстати, где он сейчас?

– Гиммлер куда-то спрятал. – И, перехватив недоуменный взгляд Штурмфогеля, поправился: – Нет, совсем не то, что ты подумал. Просто Руди теперь работает соло и отчитывается исключительно перед рейхсфюрером. Я думаю, он неплохо устроился.

Штурмфогель кивнул. Его бывший начальник обладал по крайней мере двумя талантами: легко находить новое место службы и легко (и с треском) терять его.

Буйные заросли расступились, и взору предстал новенький ангар с большой цифрой «9» на воротах.

– Приехали, – сказал Гуго. – Здесь наш оазис. Здесь никогда ничего не случается.

У входа в ангар – маленькой калитки в створке огромных ворот – сидела странная двухголовая и двухвостая собака.

– Это Бефаст, – сказал Гуго. – Он тебя обнюхает, и все. Не дергайся.

– Это будет каждый раз? – спросил Штурмфогель, ежась. Он не любил и побаивался собак.

– Нет, только первые дни…

От самой собаки воняло так, что хотелось заткнуть нос: паленой шерстью и угольным горячим шлаком.

– Как он различает запахи? – прошептал Штурмфогель.

Бефаст обнюхал его сначала одним носом, потом другим. Коротко рыкнул: проходи. Приветливости в его глазах не было.

Внутри ангар напоминал фантазию Эшера: лестницы, переходы, какие-то ящики и корзины на столбах..

– Нам вон туда, – показал Гуго. – А это все – полоса препятствий, ребята тренируются.

Штурмфогель посмотрел, куда указывала рука Гуго. В углу под пологом из маскировочной сети стоял большой канцелярский стол, несколько стульев, бюро, шкаф…

– Там будет твой кабинет. Устраивайся. Сейчас я позову ребят.

Через несколько минут бойцы «Гейера» выстроились перед Штурмфогелем – все в спортсменских трусах и майках, никак не похожие на десантников, а скорее на команду по какому-нибудь экзотическому десятиборью.

– Антон, – представился Хете и подмигнул. – Здесь мы называем друг друга по именам.

– Тогда – Эрвин, – сказал Штурмфогель.

– Нет, – сказал Антон-Хете. – Ты – только Штурмфогель.

– Берта, – протянула руку белокурая красавица.

– Штурмфогель…

– Цезарь, – расплылся в белозубой улыбке огромный загорелый викинг.

– Дора, – приветливо кивнула высокая худощавая девица.

– Эмиль, – коротко стриженный парень с лицом младенца и торсом боксера-профессионала.

– Фридрих, – совершенно ничем не примечательный тип, идеальный филер.

– Гюнтер, – его брат-близнец.

– Хельга.

Бог ты мой, замер на миг Штурмфогель, где же они взяли такую необыкновенную и необычную красавицу… что-то восточное в чертах…

За спиной кто-то хихикнул. Штурмфогель шагнул к следующему.

– Йон. – сухой и жилистый, похож на богомола – прекрасный бегун и боец.

– Курт, – маленький, Штурмфогелю чуть выше плеча, но очень аккуратно и крепко сложенный парень с хитрыми внимательными глазами.

– На сегодняшний день это все, – подвел итог Антон. – Если ты считаешь, что нужны еще люди…

– Пока у меня нет никаких представлений об этом, – сказал Штурмфогель.

– Хорошо, – вступил в разговор молчавший до сих пор Гуго. – А теперь – некоторые особенности. Ты, – он ткнул Штурмфогеля пальцем в грудь, – не имеешь права отдавать приказы кому-либо из бойцов отряда, а только и исключительно Антону. Он решает, кого и куда послать, каким способом и какими силами выполнить задачу – и так далее. Для тебя «Гейер» – своего рода «шкатулка сюрпризов». Ты загадываешь желание, нажимаешь на кнопку, крышка распахивается, и ты получаешь свой приз – но как и каким образом приз попадает в шкатулку, тебя занимать не должно. Это приказ, Штурмфогель. Ты меня понял?

– Не дурак, – сказал Штурмфогель.

Рим, 10 февраля 1945. 11 часов

Генерал Донован, начальник Управления стратегических исследований США, развалился в кресле, забросив ноги на журнальный столик, и курил свои бесконечные «Морли» – сигареты, приятные для курильщика, но никак не для окружающих. Волков, он же Дрозд (взял себе эту птичью кличку в память о Косте Дроздове и давних испанских делах), сидел на мраморных перилах балкона. Под балконом неумело лязгал ножницами садовник с челюстью и выправкой морского пехотинца.

– Вы и так знаете больше, чем следует, Дрозд, – сказал генерал и выпустил в его сторону струйку дыма. – Все, что вам действительно нужно, – это разыскать этих людей и убить их. Я хочу видеть их мертвыми. Какая еще, к дьяволу, дополнительная информация?

– Желательно – вся, – ухмыльнулся Волков. – Чтобы скроить приемлемую легенду, мне нужно много лоскутков… Агентура, которую я буду задействовать, пролежала на холоде четыре-пять лет. Все они не наемные убийцы, а идейные борцы. При этом они профессионалы и легко поймут, что вы попытаетесь накормить их пшеном.

– Неужели вы действительно не можете обойтись нашими коммандос?

– Только в качестве упаковки – как договаривались… Нет, генерал, для этого дела мне понадобятся не бойскауты, а старые матерые браконьеры. Охотники на слонов…

– Если они идейные борцы, то могут просто не согласиться на это задание.

– Вот это уже – моя забота.

– Хорошо, я объясню… А вы пока думайте над тем, как бы свалить вину за убийства на немцев.

– На официальных немцев? На правительство, на гестапо? Или на «Факел»?

– Кто про него слышал, про этот «Факел»… Пусть будет гестапо. Кстати, что там нового сообщает этот ваш информатор?

– Не так часто, генерал. Завтра или послезавтра. Я не хочу подвергать его излишнему риску.

Берлин, 10 февраля 1945. 13 часов

Пришли первые известия из Женевы. Связная Эйба Коэна жила на окраине города в крошечной, на четыре номера, гостинице и значилась торговым представителем маленькой французской экспортно-импортной компании. Звали ее Ультима Морелли.

Штурмфогель уже выучил наизусть ее тоненькое досье и заканчивал второе, на Эйба Коэна. Судя по всему, Коэн был отчаянно смелый, но чересчур горячий парень, в котором стремление выполнить задание несколько перевешивало осмотрительность. Дважды его группа забиралась слишком далеко и выбиралась потом к своим с огромными потерями. Но что интересно: в сентябре сорок второго они почти достигли цели…

Гитлер тогда бушевал. Увидеть убийц в трех шагах от себя – причем там, где абсолютную безопасность ему гарантировали буквально с пеной у рта… Покатились головы – пока еще, в отличие от минувшего июля, в переносном смысле. Главное, что было тогда сделано сгоряча и испорчено навсегда, – тотальная реорганизация «Аненэрбе» с лишением прав на собственную разведывательную и охранную деятельность. На смену завиральному, несдержанному, полному дурацких идей, эксцентричному, эгоистичному, терпимому к любой дичи и ереси, гиперактивному, ничего не понимающему в людях и политике Рудольфу фон Зеботтендорфу пришел застегнутый на все пуговицы фанатик Зиверс. Через полгода «Аненэрбе» подверглось тотальной чистке, и Штурмфогель возблагодарил Бога, которого нет, что послушался совета старого приятеля Вернера фон Белова и перебрался в «Факел», под надежное крыло Кальтенбруннера…

Он снова вернулся к первой странице.

Так вот ты какой, Эйб Коэн…

Фотография была сделана издалека, черты лица смазались. Выглядит старше своих лет, подумал Штурмфогель, наверное, из-за усов. Хорошее лицо, гордый поворот головы. Жаль, что таких людей нам назначают во враги…

Почему у меня чувство, что я тебя где-то видел? Что же тебя гонит на такие отчаянные предприятия, а? Ущемленная гордость, кровная месть – или просто жажда приключений? Нет этого в досье… самого главного – нет.

Попробуем разузнать…

Он потянулся к телефону, и тот, словно того и ждал, разразился радостным звонком.

Это был Антон.

– Слушай внимательно, – сказал он. – Мы ее видим. Бар «У доброго дяди», помнишь такой? Над самым озером? Она сидит на веранде и смотрит на лодки. Уже полчаса смотрит на лодки. Наверное, кого-то ждет.

– Вас она не заметит?

– Нет. Там Гюнтер. Его никто не замечает. Анекдот про него есть: «Доктор, у меня редкая болезнь: меня все игнорируют. – Следующий…» Понял, да?

– Ты мне анекдоты рассказывать будешь?

– Да нет. Просто ребята из гестапо спрашивают: может, выкрасть ее? Проще простого…

– Внизу?

– Ну да. Они внизу, мы здесь…

– И что мы с ней будем делать? Снова насаживать на крючок? Антон, не будь идиотом, она нужна нам живой приманкой, а не фаршем.

– Она наверняка много знает…

– Не исключаю. Но я не уверен, что она знает то, что нам нужно. Ты еще не забыл, что мы ищем?

– Так что, просто наблюдать?

– Длинное ухо уже отрастили?

– В процессе. Еще час-полтора.

– Тогда ждем. Я думаю, осталось недолго.

Штурмфогель сердито ткнул рычаг и тут же, чтобы не зазвонил опять, набрал номер коммутатора и потом – кабинета.

– Карл? Извини, что я вынужден просить тебя сделать «не знаю что», я знаю, как ты этого не любишь, но другого не остается. Слушай: я хочу, чтобы кто-нибудь из твоих ребят покопался в дрезденских архивах на предмет какой-то зацепки на этого Коэна. Там он, разумеется, Кохан. Я знаю, что в детстве… Есть же у тебя всякие умные мальчики с верхним чутьем. Не знаю. Странности, родственники, болезни… все, что угодно. Дом, где жил. Пойми, я не ставлю конкретной задачи, мне нужна любая информация… Ну, вот. Да, оно самое. Такое дерьмо, да. Ты уж извини…

Он положил трубку. Телефон тут же зазвонил вновь. Теперь это оказался Ганс-Петер.

– Эрвин, – сказал он, – я тут выбираю яхту, а поскольку ты командуешь операцией, то решил посоветоваться: что нам важнее – скорость или вместимость?..

– Скорость, – сказал Штурмфогель и повторил про себя: скорость. Скорость. Не допускать пауз. Не тормозить на виражах… – Да, Ганс-Петер, вот еще что: мне нужны аэрофотоснимки Ираклиона. Как можно более свежие и подробные…

Он опять уставился на досье и вдруг ощутил желание раскинуть пасьянс – а потом поступить так, как подсказывают карты.

Иногда это к чему-нибудь приводило.

Берлин, 10 февраля 1945. 17 часов 40 минут

Антон привез Хельгу, уже погруженную в транс, и с помощью Штурмфогеля устроил ее в удобном кресле. Транс был регулируемый, неполный, человек в таком состоянии при необходимости вполне мог себя обслуживать и даже общаться с другими – на простом бытовом уровне. Просто это отнимало лишние силы и снижало чувствительность.

– Мы решили, что так будет надежнее, – сказал он. – Не верю я в здешние телефоны.

– Как там, на месте? – спросил Штурмфогель.

– Курорт, – усмехнулся Антон. – Купаемся, играем в мяч. На лыжах еще не катались, но приглашения уже получили.

– Купаетесь? – не поверил Штурмфогель.

– Вода же теплая, – сказал Антон. – Вулкан…

– Ах да.

В отличие от того Женевского озера, что стыло внизу, это подогревалось небольшим живописным прибрежным вулканом. В результате вода припахивала серой и имела целебные свойства.

– Ну, вот, – сказала вдруг Хельга грудным незнакомым голосом. – С прибытием, мой Рекс!

– Хватит, хватит… – сказала она же, но голос теперь принадлежал мужчине. – Или мы будем разыгрывать влюбленную пару и по эту сторону двери?

– Почему бы нет?

– Ты знаешь почему. Нет-нет, я…

– Прости. Если ты думаешь, что все это время я мечтала только о том, чтобы ты меня трахнул, то это не так. Но для пользы дела иногда нужно уметь расслабиться. Лучшего способа человечество еще не придумало…

– Я ведь о другом…

– Другой не здесь…

– Все равно. Я не смогу смотреть ему в глаза… да о чем речь! Спать с женщиной своего брата – это почти то же самое, что спать с сестрой. Я знаю, я глуп, я старомоден, но я так не могу… Без обид, сестра?..

– Без. Братец Рекс…

Сколько яда в голосе, хоть выжимай и разливай по склянкам, подумал Штурмфогель.

– Что-то открывают.., бумага шуршит… – сказала Хельга уже от себя.

Пауза.

– Веревку не выбрасывай, пригодится, – мужской голос.

– Связывать кого-нибудь? – с надеждой – женский.

Долгая пауза.

– Вот тебе список…

– Ничего себе. Понадобится чертова прорва денег…

– Вот это пусть тебя не заботит. Смотри…

– Оуу!

Пауза.

– На все приобретения тебе дается неделя. Успеешь?

– Так… сейчас. Это просто, это тоже просто… Вот по этим двум пунктам могут возникнуть сложности, но, если я правильно понимаю, это второстепенные вещи…

– Здесь нет второстепенных вещей! Я хочу, чтобы ты это поняла: второстепенных вещей в нашем деле не бывает! Каждая мелочь имеет одну цену: жизнь и смерть. В том числе и твою жизнь…

– Да, мой Рекс, мой повелитель. Кстати, тебе не кажется, что из наших имен сам собой возникает очень серьезный довод? Может быть, это судьба?

– Прекрати, Ультима.

– Замолкаю, замолкаю. Любое твое желание – закон для меня…

– Тогда свари кофе.

Пауза.

– Вздыхает, – сказала Хельга. – Что-то бормочет… не могу разобрать слов…

– Тебе с сахаром или без?

– Пол-ложечки…

Пауза.

– Спасибо. О-о… Эти чертовы американцы совсем не умеют делать кофе. Они его варят в большом котле и потом подогревают, ты можешь представить себе больших варваров? Да, Ультима, и еще… прости, что наорал на тебя. Очень трудное время. Брат и прислал-то меня сюда, чтобы я немного отдохнул…

– Он сообщил мне, что ты… Что ты на грани срыва. И просил помочь тебе расслабиться. Чтобы я отнеслась к тебе, как к нему самому… Но, если тебе это поперек души, мы подцепим для тебя кого-нибудь еще, о'кей?

– Только не проституток. В них есть что-то от доильных автоматов… б-рр.

– Ради Бога. Тут прорва скучающих офицерских жен, туристок с душевными ранами, начинающих актрис…

– У тебя есть знакомства в этой среде?

– Ну разумеется! Хочешь доверить мне выбор?

– Обсудим это позже… Знаешь, я хочу искупаться в озере. Проводи меня.

– Да, мой Рекс. Кстати, ты можешь переодеться здесь и спуститься к озеру в халате. Многие так делают.

– Хорошо.

Пауза.

– Эй, и возьми чего-нибудь выпить!

– Я возьму бренди.

Пауза.

– Хлопнула дверь, – сказала Хельга.

Ну, что же, подумал Штурмфогель, начало положено…

– Лично я взял бы этих сладеньких сегодня ночью, – сказал Антон. – Яхта рядом, погрузим – и привет.

– А потом?

– Допросим. Будем все знать.

– Хм. Во-первых, есть процент-другой вероятности, что парень не расколется на допросах – или что он владеет техникой самоликвидации… Для нас это равнозначно полному провалу. И даже в самом лучшем случае – он расскажет все, что знает, – мы лишаем себя всех возможностей продолжать игру… И потом, мы обрубим единственную нить, ведущую… ну, ты знаешь, к кому. А шеф сказал так: если придется выбирать между коммандос в руках и крысой в небе – выбирать крысу. Все ясно?

– Предельно. Наблюдать, ждать…

– Именно так.

– Черт.

– Аналогично. Но ты же знаешь: в нашем деле сколько ждешь, столько потом живешь в раю.

Полог маскировочного шатра отодвинулся, и появились Гуго и Кляйнштиммель.

– Как дела, Эрвин? – спросил Кляйнштиммель с усмешкой. – Ты их еще не всех выловил?

– Клев ожидается послезавтра, – сказал Штурмфогель.

– Ну-ну. Только не затупи крючок… – Он покосился на Хельгу. – Очень кстати образовалась вставка в основную операцию. Мы нашли Полхвоста.

– И где он был?

– Можешь себе представить – в концлагере. Провинциальное гестапо постаралось. Спасибо папе Мюллеру – выяснил…

Михаэль Эрб, носящий странную кличку Полхвоста, – семнадцатилетний подросток-инвалид (одна нога короче другой, порок сердца и еще куча болезней) со скверным характером и длинным языком, в который раз уже (третий или четвертый?) попадающий в гестапо, обладал не то чтобы совсем уникальной, но очень редкой и ценной особенностью: он мог сверху проникать в других людей внизу и смотреть на мир их глазами. Только смотреть; слышать не умел. И человек, в которого вселялся Полхвоста, должен был быть малоподвижен. Это накладывало существенные ограничения на использование такого ценного сотрудника. Но Полхвоста прогрессировал: он мог уже сам некоторое время удерживать человека в относительной неподвижности; кроме того, он неплохо читал по губам…

– Понятно, – сказал. Штурмфогель. – Подсмотреть, не работает ли мой агент под контролем? Да, это оперативнее, чем гонять кого-нибудь на вражескую территорию…

– Когда он должен выйти на связь?

– Завтра он будет ждать инструкции от меня. Просто по радио. Я назначу ему сеанс связи на послезавтра. Пусть Полхвоста как следует поест…

Он метет за троих. В лагерях кормят так себе.

Рим, 10 февраля 1945. 23 часа

Сколько Волков ни бродил по Риму – и при Муссолини, и при американцах, – он никак не мог составить собственное представление об этом городе. Рим ускользал от него, отгораживаясь фасадами: лживыми, как и повсюду. Но в Москве, в Лондоне, в Вашингтоне, в Берлине он легко проникал за фасады, добираясь до души, до сути; здесь почему-то не удавалось.

Это при том, что Рим, как никакой другой город, отражал в себе Асгард, Амаравати, Хайлэнд, Хохланд, Рай, Хэвен – жалкие условные обозначения, не несущие в себе ничего, тем более – имени… Нет, имя у единого верхнего города, конечно же, было: Салем. Но им не пользовались уже давно, может быть, с тех пор, как внизу одно за другим стали появляться высокомерные убогие селения, ложные Салемы, осквернившие собой это сакральное сочетание звуков.

И потому говорили: Верх. Или: Хохланд. Или: Амаравати…

Или – Рай.

Смешно, подумал Волков. Знали бы вы…

Джино ждал его на Испанской лестнице – на двадцатой ступеньке сверху.

– Не поможете ли вы раскурить мне эту проклятую верблюжью сигарету? – обратился к нему Волков.

– Вас не смутит, что зажигалка немецкая? – Голос Джино звучал насмешливо и очень спокойно.

– Попробуем скрестить немца с верблюдицей и посмотрим, что получится…

Волков погрузил кончик сигареты в желтый огонек.

– А теперь угости и меня, – сказал Джино.

– Держи всю пачку, – сказал Волков. – Ты же знаешь, я почти не курю.

– За войну твои привычки могли измениться…

– Некоторые. Эта осталась. Как ты? В форме?

– Вполне.

– Наверху бываешь?

– Живу.

– Кем?

Джино хмыкнул. Сунул в зубы сигарету, закурил, жадно затянулся.

– Я там жиголо. В большом дансинге на побережье.

– Серьезно? Никогда не думал, что ты сумеешь научиться танцевать. Чувство ритма…

Оба негромко хохотнули. Это была старая, смешная и довольно сальная история.

– Научился… жить захочешь, и не такому научишься. А ты хочешь мне что-то предложить?

– Да.

– Можешь сказать?

– В общих чертах. Убрать группу немцев. Из ближайшего окружения Гиммлера.

– Большая группа?

– От десяти до сорока голов.

– Можно попробовать. А кто они?

– Я же говорю: ближайшее окружение Гиммлера.

– Это я понял. Кто они?

– Штаб переговорщиков. Во главе с Зеботтендорфом.

– Каких еще переговорщиков?

– Гиммлер ведет переговоры одновременно со Сталиным и с Рузвельтом – при этом одновременно наверху и внизу. Внешняя цель переговоров – сохранение нижней Германии и германского влияния на Верх. Скрытая цель – воцарение Гиммлера ценой выдачи Гитлера. Истинная цель – устроить наверху встречу Гиммлера, Сталина и Рузвельта с дальнейшим уничтожением всех троих…

– Как интересно… И кто же стоит за всем этим?

– Гитлер, конечно.

– А Зеботтендорф – это кто?

– Общество Туле, если помнишь. Ближайший друг Гесса. Некоторое время был директором «Аненэрбе». Очень опасен… Теперь тонкость. Заметая следы, мы должны будем сделать вид, что грохнули немцев по ошибке или за компанию, а на самом деле целью нашей была американская делегация. То есть бить придется во время их встречи.

– То есть и американцев тоже? Их-то за что?

– Для маскировки. Важных персон там не будет, только пешки.

– Где будут идти переговоры?

– Пока еще не знаю. Но мои люди установят это вовремя…

– Хотя бы сектор.

– Я думаю, это будет лес Броселианда.

– Лучшее место для таких переговоров… – Джино был саркастичен.

– Вот именно. Сколько у тебя людей? И что за люди?

– Четыре пятерки. Все – бывшие партизаны, диверсанты. Ребята что надо.

– Хорошо. Дня через три устроишь мне встречу наверху с капитанами пятерок. Я тебе сообщу, когда и где точно. Значит, говоришь, дансинг… Ну, ты молодец.

Джино промолчал. В одну затяжку высосал сигарету и тут же поджег новую.

ПЕРВЫЙ ХОД

Берлин, 11 февраля 1945. 7 часов утра

Самое опасное – это перестать отличать сон от яви. Начать забывать явь так же, как забывают сон. И наоборот… Верх в чем-то родствен снам. И сейчас, проснувшись наверху, Штурмфогель не мог понять, что было с ним во сне.

Он не знал, где находился. Вероятно, это было питейное заведение, но столики стояли лишь у стен, декорированных сетями, веслами, спасательными кругами и рыбьими скелетами. Штурмфогель смотрел на все это неподвижным взглядом откуда-то из-под потолка. Какие-то люди беззвучно пересекали видимое пространство. Из одного угла в другой они таскали длинные ящики и тяжелые корзины.

Потом он куда-то плыл. Умело и размеренно. Вода переливалась через голову. Желтые огни оставались слева и медленно уползали назад.

Потом все поменялось. Но Штурмфогель по-прежнему не мог включиться в происходящее. Кто эта женщина, сидящая напротив? Она очень красива, но у нее холодный отрезвляющий взгляд. Она что-то говорит, ясно и четко, сопровождая слова резкими взмахами кисти. У нее длинные пальцы с коротко обрезанными ногтями. Как всегда, он не понимает речи.

Но почему-то знает, что здесь он – еврей.

Потом она смеется. Вернее, это не смех, а невеселая насмешка. Над ним? Он пытается поцеловать ее пальцы. Она отнимает руку. Очень грустно.

Так грустно, что стынет сердце.

От этого холода в груди он проснулся и еще несколько минут лежал, глядя в зеленый лоскутный потолок.

Цирк, наконец вспомнил он. Ангар. В ангаре – нелепый маскировочный шатер.

Значит, я наверху.

Значит, операция в разгаре.

Интересно, что сейчас вытворяет нижнее тело?.. Ладно, вернусь – узнаю.

Большинство людей живут только внизу, ожидая, что попадут наверх после смерти. Напрасные мечты… Когда-то Штурмфогель попытался вычислить процент тех жителей Земли, кто имеет, образно говоря, две личности и два тела: верхнее и нижнее. Получалось где-то от семи до пятнадцати процентов. Остальные жили по принципу: «Одно тело – один мозг – одно сознание – одна личность». Подавляющее большинство из тех «семи – пятнадцати» не имели представления о том, что им так повезло: они обходились лишь роскошными сновидениями, странными фантазиями, умением погружаться в мечты; но они же – и только они – становились обитателями психиатрических клиник, будучи не в силах принять, казалось бы, очевидное: что их сознание принадлежит не одной, а поочередно двум личностям, каждая из которых не подозревает о существовании другой. Сознание – это как матросская койка: на ней спят двое, но они никогда не встречаются. Такие «вахты» у них создаются не только чередованием сна и бодрствования, но и чем-то еще – возможно, инстинктивным запретом обращать внимание на «сменщика»: сознание обязано заботиться о сохранении себя в целости. Если «матросы» аккуратны, то никому из них и в голову не придет, что в его отсутствие койкой пользуется другой (построение, конечно, умозрительное, настоящие матросы обо всем этом прекрасно знают…), – но если один оставляет на койке крошки, а второй мочится во сне… тут недалеко и до поножовщины. То есть шизофрении.

Но есть среди людей и «настоящие морские волки», или «пси», – они подсознательно ощущают наличие сменщика и спокойно принимают этот факт. Как правило, их истинное Я фиксировано в каком-то из миров: верхнем или нижнем (вот тоже традиция… ведь правильнее, наверное, говорить – внешнем и внутреннем; однако уже привыкли за сотни лет к неправильному пониманию – а все потому, что ощущения при переходе именно такие: скользишь вверх или вниз), но при должной подготовке людей этих можно научить перемещаться туда и обратно по собственному желанию. Правда, это поначалу дорого обходится той части общей личности которую Я временно покидает. В лучшем случае будет жесточайшая мигрень, а чаще – эпилептические припадки или кататония. Со временем личность привыкает… впрочем, здесь множество вариантов и тонкостей. У каждого – свои проблемы, и кто-то с ними справляется, а кто-то нет.

Из этого меньшинства выделяется свое меньшинство, у которых способность перемещаться – врожденная или приобретенная в раннем детстве. Штурмфогель как раз из таких. Та личность, то тело, из которой ушло Я, продолжает спокойно существовать, всего лишь избегая принятия каких-то очень важных решений. Этакая хорошо отлаженная фирма, шеф которой без малейших опасений уезжает в командировки или длительный отпуск…

(«Отпуск!» – простонал про себя Штурмфогель.)

Но и в этом меньшинстве скрывается свое меньшинство – те, которые умеют изменять верхнее тело. Те, которые непонятными способами присваивают себе способности, обычным верхним людям не присущие.

И наконец, те десятки или максимум сотни, кто наверху, уже не просто люди – или просто не люди…

Штурмфогель встал и с хрустом потянулся. На спинке стула его ждал наряд «Гейера» – трусы и футбольная майка. Намек на то, что его считают своим? Рановато бы…

Все же он оделся именно в это, привел себя в порядок в фанерном, но удобном туалете с горячей водой и даже душем и пошел искать кого-нибудь из подчиненных.

Телефонный звонок застал его у подножия лестницы. Он уже ступил на первую ступеньку.

Возвращаться не хотелось, это была дурная примета, но звонить мог кто-нибудь нужный…

Это был Кляйнштиммель.

– Хайль Гитлер, – сказал он. – Как продвигается наступление?

– Успешно, – сдержанно ответил Штурмфогель. – Правда, пока это не наша заслуга.

– Ну-ну, не прибедняйся. Везет везучим. А ты, как известно…

– Это все, что ты хотел спросить?

– Спросить – да, все. Но я могу еще кое-что сообщить. Может быть, тебя это заинтересует. Насчет русского по кличке Дрозд. В сороковом, сразу после того, как русские разнесли в пыль свой Спецотдел, человечек Мюллера сумел скопировать на микропленку досье сотрудников этого самого Спецотдела. Двести рыл. Я точно знаю, что пленка так и хранится у Папы. Если сможешь, то вытаскивай ее из-под его кубической задницы, я тебе в этом не помощник… и вообще на меня – никаких ссылок. Понял?

– Спасибо, Юрген… Это хорошая подача.

– Не за что. Ищи крысу. Я уснуть не моту, понимаешь? Ведь кто-то из нас…

– Найду. Что-что, а искать я умею…

Штурмфогель положил трубку. Оглянулся. По лестнице осторожно спускалась Ханна.

– Доброе утро, шеф, – сказала она. Глаза ее были полузакрыты и смотрели чуть мимо.

– Доброе утро. Что слышно?

– Еще не проснулись.

– Спят вместе?

– Даже в разных комнатах. У парня железные принципы.

– Хочешь кофе?

– Я уже пила, шеф. Давайте сварю. Я хорошо умею. Меня все наши просят.