Андрей Лазарчук

ПРИМАНКА ДЛЯ ДЬЯВОЛА

– Нет для дьявола лучшего лакомства, чем чистая душа, – сказал аптекарь. – Предложите ему чистую душу – и он ваш. Все очень просто.

– Все очень просто… – Антони поглубже натянул шляпу; дождь лил сильнее и сильнее. – А я голову ломаю: куда из Шарбона пропали все чистые души?

Леон Эндрью, «Властелин спичек»

Она надела свои огромные противосолнечные очки и опять стала похожа на мультипликационную черепашку. Эрик не выдержал и улыбнулся, и эта улыбка немедленно вызвала новую гневную, хотя и совершенно несравнимую с предыдущими – фру Мальстрем подыстощила погреба – тираду:

– Мальтишка! Я путу неметленно опращаться к маршалл, и он вышвырнет вас, как котенок!

– Фру Мальстрем! – нежно пропел Эрик. – Я вам клянусь: через две недели у меня будут деньги, я верну вам долг и даже заплачу вперед! Ну что вам стоит подождать две недели?

– Итите занимайте и тафайте мне, а потом путете фосфращать толги. И нато мало тратить на тефочка, токта путет что кушать.

С этими словами она медленно, как линкор, развернулась и выплыла из комнаты. Эрик остался лежать. Конечно, выглядела фру Мальстрем потешно, но с деньгами следовало что-то предпринимать, причем срочно: в гневе она могла переступить черту, и тогда придется искать новую квартиру. Во-первых, это заведомо дороже, а во-вторых… во-вторых, во-вторых, во-вторых! Никто не знает, никому не скажу. Поэтому надо изловчиться и добыть две сотни, и отдать их этому карманному линкору… мелкосидящему плоскодонному линкору для внутренних водоемов… и пусть будет довольна, и еще заплатить вперед, и подарить, скажем, букет – только бы не совалась она в наши сугубо внутренние дела. Задача-минимум на сегодня: раздобыть две сотни. Задача поставлена. Как поняли? Понял вас хорошо. Выполняйте! Есть, сэр!

Эрик встал, помахал гантелями, умылся. Может, продать что-нибудь? Так, из того, что могут купить: фотоаппарат, магнитофон, куртка. Даже если продать все, а тем более срочно, значит, за полцены, две сотни наберутся едва ли. Заработать… ага, один ты тут такой работящий. Остается одно: найти, кто бы мог дать в долг. С этой проклятой инфляцией… Впрочем, на две недели… все равно меньше, чем за двадцать процентов, вряд ли кто ссудит. Грабеж, господа, но иного выхода нет. Выхода нет…

Эрик надел шорты и вышел на крохотный балкончик. Грех упускать эту квартиру: несколько рядов черепичных крыш – и море. Отсюда, сверху – просто рукой подать. Это там, внизу, петляешь, петляешь по переулочкам и проходным дворам, пока выйдешь, а здесь – ну просто совсем рядом. Как следует оттолкнуться от перил – и ласточкой… И всего-то две сотни. На две недели. Неужели никто не даст?

Ладно, как говорится, не надо думать, надо доставать. Хотя сначала – и для начала – не мешало бы что-нибудь съесть. Когда ел последний раз? Вот то-то и оно.

День обещал быть жарким, и оделся Эрик соответственно: натянул легкую шелковую футболку с надписью «Могло быть хуже!» и сунул ноги в веревочные сандалии. Конечно, в таком наряде не везде пускают… а мне туда и не надо.

Фру Мальстрем сидела в своей каморке внизу и смотрела телевизор. Эрик помахал ей рукой, она сделала вид, что не заметила. Старая ты грымза, подумал Эрик, толкая входную дверь, бизань тебе в глотку… бизань… И тут его осенило: швертбот! Хо! Не надо ничего продавать, не надо просить в долг – надо просто сдать швертбот напрокат, и даже понятно кому: вчерашним немцам из кемпинга. Правда, швертбот был не совсем его, Эрика, ему он принадлежал только на одну треть, но остальные владельцы были в отсутствии, так что… Ну, голова!

Теперь можно было не торопиться. Можно было куда-нибудь зайти и поесть неторопливо и по возможности недорого. Скажем, вот сюда. Эрик взял бульон с пирожком, большой кусок жареной рыбы и стакан дешевого белого вина. Это был перерасход, но хорошую идею следовало отметить. Потом он пошел в кемпинг. До кемпинга было пятнадцать минут ходьбы, если идти по переулкам, а потом через парк, или двадцать пять – если по бульвару. Торопиться Эрику было некуда и незачем, а идти переулками было скучно. Эта часть города, за парком, вообще была самая скучная. На бульваре же было многолюдно, на всех скамейках сидели, во всех павильонах торговали, в специально отведенных для этого местах сидели уличные художники и гадалки, повсюду стайками носились ребятишки – короче, шла нормальная курортная жизнь.

Семейство герра Брюкнера было на месте, а самого герра не было. Пошел побродить, сказала фрау Брюкнер, поджарая дама в купальнике с тигром; тигр был страшен. Дети, близнецы или погодки, мальчик и девочка, голышом лежали на полотенцах и играли в «пещеру отражений». Эрик на своем немецком объяснил фрау Брюкнер, что может предоставить им в пользование небольшую прогулочную яхту – очень недорого. Фрау Брюкнер заинтересовалась: какая именно яхта? Где ее стоянка? Наконец, недорого – это сколько? Женщины в таких вопросах малокомпетентны, поэтому Эрик отвечал уклончиво. Тогда фрау Брюкнер стала приставать с другими вопросами: где работает Эрик? Ах, студент? О, это очень хорошо. Их старший сын – тоже студент. Эрик здесь живет? Да, он здесь живет. Встречать приезжающих сюда отдыхать – это его работа? Это приработок. Кемпинг платит по десять динаров за семью. Надо встретить, помочь донести вещи, помочь устроиться в домике. Десять динаров – это много? Трудно сказать. Двести граммов мяса или вот такая рубашка. Если очень хорошо рассчитывать, то день можно продержаться. И так каждый день? Ну что вы, фрау, каждый день не получается, только в разгар сезона. А в мертвый сезон? Наверное, очень трудно? У меня есть постоянная работа. То есть временная, но гарантированная. И кем же? Кроликом в виварии. Кем? Кроликом. Фрау Брюкнер нахмурилась, стараясь понять. Это что-то вроде наемного партнера? Эрик засмеялся. Не кроликом – собачкой. Собачка Павлова. Звоночек: дринь! Собачка: гав-гав! Лампочка загорелась – собачка пописала. Проект «Цереброн», слышали? Фонд Маховского, шесть стран, штаб-квартира в Лондоне. Наш университет тоже участвует, набрали группу добровольцев, четыре раза в год собирают на десять-двадцать дней, проводят исследования: механики мышления, памяти, принятия решений – и так далее. За каждый такой сбор платят по семь-восемь тысяч, так что вполне хватает и на учебу, и на жизнь. А по окончании университета гарантия работы в одной из лабораторий проекта – а это самое главное. Фрау Брюкнер покачала головой. Какой ужас – копаться в чужих мозгах. И позволять копаться в своем. Самое интимное, самое приватное – подставлять под чужие пальцы. Ну что вы, заулыбался Эрик, речь ведь не об этом, никто не читает мыслей, да это и невозможно, просто надо понять, как все это работает, создать модель… Да-да, грустно сказала фрау Брюкнер, понять и научиться управлять – тонко и безошибочно… Ну что вы, повторил Эрик, никто такой цели не ставит! Откуда вы знаете? Эрик опять засмеялся. Этого просто не может быть. Международный проект, полная открытость, известнейшие ученые: Гусман, Новак, Хорикава… Фрау Брюкнер обернулась и посмотрела на своих детей. В какое ужасное время мы живем, сказала она. И самое ужасное, что опасаемся мы всегда не того, чего надо опасаться. Это точно, сказал Эрик, и в данном случае вы опасаетесь не того. Фрау Брюкнер хотела что-то сказать, но не сказала. Муж задерживается где-то, сказала она вместо того, что хотела, вы будете ждать или придете потом? Если я вас стесняю, сказал Эрик, я приду потом. Нет, нисколько, сказала она, тогда, может быть, чашечку кофе? С удовольствием, сказал Эрик. Дети заспорили над «пещерой»: ты не права! Нет, это ты не прав! Козлиные мозги! Перегревшийся процессор! Завонявший дерьмовый модем! Дети, сказала фрау Брюкнер, выходя из домика с двумя чашечками в руках, мамочке очень больно, когда вы ругаетесь непонятными словами… Герр Брюкнер пришел через полчаса. Хорошее пиво, сказал он, не хуже баварского. И гораздо – гораздо! – дешевле. И вообще все невероятно дешевое. Идею насчет «небольшой прогулочной яхты» он схватил на лету: четверо поместятся, спасательные нагрудники, регистрация в инспекции – все есть? Сколько стоит? Сто двадцать марок за две недели, сказал Эрик. Семьдесят, сказал господин Брюкнер. Давайте сначала посмотрим, предложила фрау Брюкнер. Это далеко? Три минуты ходьбы, сказал Эрик. Дети остались доигрывать, взрослые пошли с ним. Эрик привел их к боксу, вдвоем с герром Брюкнером они сняли с крыши лежащий там вверх дном корпус, потом Эрик выволок из бокса шверт, мачту и парус, быстро собрал суденышко и тут же продемонстрировал его возможности. Брюкнеры были очарованы. Эрик отдал им ключи от бокса, положил в карман двенадцать десяток и пошел к муниципальному пляжу, потому что в это время суток Святоша Пипиевич обретался где-то там. Он нашел Святошу около мужского туалета: там он продавал путеводители по злачным местам и «ракушки» – пластмассовые вкладыши в плавки для имитации чрезвычайных мужских достоинств.

– Привет, – сказал Эрик. – Как торговлишка?

– На прокорм хватает, – сказал Святоша. – Ты, я слышал, на мели?

– Нет, – сказал Эрик. – Тебе марки не нужны?

– Почем? – полюбопытствовал Святоша.

– К десяти, – сказал Эрик.

– Много, – сказал Святоша. – К семи.

– Пошел ты. – сказал Эрик. – Завтра и за пятнадцать не достанешь.

– Почему? – насторожился Святоша.

– Еще два случая холеры. Карантин – и аут.

– К восьми, – сказал Святоша.

– Тогда пошел я, – сказал Эрик.

– Сколько там у тебя? – спросил Святоша.

– Тридцать, – сказал Эрик.

– Давай за двести семьдесят, – сказал Святоша. – Двести сейчас, остальное вечером.

– Ну, давай, – согласился Эрик.

Он подсунул свои три десятки под стопку «ракушек», будто бы перебирая изделия, и незаметно взял у Святоши две сотенные бумажки. Опергруппа из кустов не выскочила, а фотографирование ничего бы не дало: и Эрик, и Святоша умели скрывать свои манипуляции.

По дороге домой он продал еще одну десятку – Гектору, пляжному фотографу, взяв с него шестьдесят динаров и катушку кодаковской пленки для слайдов. Теперь можно было немного расслабиться. Букет для фру Мальстрем он покупать раздумал: поймет еще как-нибудь не так. Отдал ей долг, отдал тридцатку за полмесяца вперед и даже не стал подниматься наверх – шел уже второй час. В два, где обычно, сказала Элли. Где обычно – это в парке, на скамейке неподалеку от знаменитой «девушки с голубями»; знаменита скульптура тем, что с определенной точки выглядит совершенно непристойно, и фотографии, с этой точки сделанные, разошлись по всем юмористическим журналам мира; кроме того, гипсовые голуби привлекают настоящих, и девушка постоянно покрыта пометом.

По дороге Эрик купил местную газету и, ерзая на скамейке, просмотрел ее. В разделе полицейской хроники он наткнулся на знакомое имя: Елена Берковец, без определенных занятий, задержана с поличным в момент продажи пятидесяти граммов кокаина некоему господину М. Влипла Цыганочка, подумал Эрик. Года три, самое меньшее. Там же было сообщение: группа неизвестных на мотоциклах забросала бутылками с зажигательной смесью машину, принадлежащую прокурору города господину Рубнеру; господин Рубнер получил ожоги и находится в гарнизонном госпитале. Полицейское управление просит отозваться свидетелей происшествия. Очень интересно. Кто бы это мог такое устроить? «Потомки антихриста» разве что… но почему прокурора? Уж он-то им как раз не мешал. Впрочем, черт с ними со всеми, уже без десяти два… без девяти…

Мягкие ладошки закрыли ему глаза, он прижал их сверху своими руками, спросил в пространство:

– Кто бы это мог быть?

– Угадай! – сказали сзади тяжелым басом.

– Королева Генриетта Трансильванская, по прозвищу Голая Ведьма?

– Раз! – сосчитал ошибку голос.

– Нимфа Ниамея, приемная внучка Медузы Горгоны?

– Два! – угрожающе пророкотал бас.

– Басса, дочь Майского дерева?

– Три! – сказал бас. – Умри, предатель!

Голову Эрика запрокинули назад, и острый ноготь царапнул его натянувшееся горло.

– Ы-ы! – сказал Эрик, испуская последний вздох. – Это ты, вампиресса Элли Фокс… – Голос его ослаб и пропал.

– А вот не будешь ждать посторонних женщин, – сказала вампиресса и с урчанием впилась ему в шею. Эрик еще больше перегнулся назад, взял ее за талию и осторожно перенес через скамейку; вампиресса была тоненькая и легкая.

– Ой, – сказала она и оторвалась от него. Глаза у нее были пьяные. – У тебя слишком соленая кровь. Ты ел селедку?

– Треску, – сказал Эрик.

– Какое кино я сегодня смотрю? – спросила она.

– «Остров мертвых», – сказал Эрик. – Американский фильм, три с половиной часа.

– А о чем он?

– Расскажу. Пошли?

– Пошли. Только быстро, быстро, быстро. – Она забралась ему под руку, прижалась на секунду, обхватила за пояс, и они пошли обнявшись и стараясь попадать в ногу: – Раз-два, раз-два…

– А где твоя гувернантка? – спросил Эрик.

– Я ей нашла пожарного, – хихикнула Элли.

– Неужели?

– А вот!

– Полная расслабуха, – сказал Эрик. – Она же лесбиянка.

– Ничего подобного, – сказала Элли. – Она просто старая дева… была.

– Кошмарный мир, – сказал Эрик. – Ни в ком нельзя быть уверенным.

Они добежали до подъезда и уже стали подниматься по лестнице, когда фру Мальстрем подала голос:

– Коспотин Томса!

– В чем дело? – недовольно спросил Эрик, просовываясь в ее каморку.

– Фосьмите письмо.

– Спасибо, – пробормотал Эрик и взял конверт. Писать ему никто не должен. Конверт был серый, адрес отстукан на машинке, обратного адреса нет. Странное письмо.

– Что это? – спросила Элли, отбирая у него конверт. – Тебе пишут любовные письма?

– Вряд ли, – сказал Эрик. Вид конверта вызывал у него нехорошие предчувствия. Он пощупал его, не вскрывая. Если там что-то и было, то очень тонкое и мягкое.

Он открыл дверь, пропустил Элли и вошел следом. В комнате было полутемно и прохладно. Когда-то эта квартира была невыносимо жаркой, самой жаркой в доме, потому-то Эрик и снял ее за такую небольшую цену; борясь с жарой, он навесил на окно и балконную дверь наружные жалюзи, и теперь в самое пекло даже без кондиционера было прохладно; правда, когда дул ветер, жалюзи гремели и скрежетали, но это было меньшим злом. Элли сбросила босоножки и на цыпочках прошла, кружась и приседая, на середину комнаты; здесь она раскланялась с невидимыми зрителями и, сжав кулачки перед грудью, трагическим шепотом продекламировала:

– Гранитные стены и мраморный пол шагов умножают угрозы… Эрик, здесь пол мраморный?

– Только на первом этаже, – сказал Эрик, подходя к ней. – А тебе непременно нужен мраморный? Он же холодный.

– Мне нужно, чтобы ты меня поцеловал. А еще мне нужно принять душ, потому что я бежала к тебе по солнцепеку и вся вспотела. Или ты любишь потных женщин? Признайся, тебе ничего не будет.

– Потных… – раздумчиво сказал Эрик. – Потных… Ну и вопросы ты задаешь, сразу и не ответишь. Пожалуй… пожалуй, нет, не люблю.

– Тогда я сейчас обольюсь холодной пресной водой и буду по вкусу напоминать не селедку, а какую-нибудь речную нимфу… и если ты опять станешь подглядывать, я не знаю, что с тобой сделаю.

– А что ты можешь сделать?

– Укушу, например.

– Тогда кусай сразу.

Элли тяпнула его зубами за палец.

– Ну вот, – сказал Эрик, – наказание я уже поимел, теперь надо совершить преступление. Беги! – Он повернул ее лицом к двери душевой и провел рукой по натянувшейся спинке, Элли скользнула за дверь и оттуда, высунувшись, показала ему язык. Ах да, письмо, вспомнил Эрик. Он взял конверт, прошел в кухонный угол, поискал нож, не нашел, порвал конверт руками. В конверте была тонкая, почти папиросная бумага, лист, сложенный вчетверо. Эрик бросил конверт в ведро и развернул этот лист. Там были буквы и цифры, напечатанные на принтере. Он несколько раз перечитал текст, пытаясь понять содержание:

ЭРЕБУС 66 68 РАСТР РАСТР ОБСЕРВАНТ 83 ИКОНА КОН К 0000 ИСТ

ПЕРЕХОД ОБРЫВ РАСТР ИСТ

ПЕРЕХОД 211 00 КОММИТ АПЛАЗИЯ ЭРБ

КРУГ ФАТУМ ФАТУМ ПРОП 211 66 68 0000 ИСТ КОНЕЦ

Странно, подумал Эрик. Кто-то разыгрывает? Ему вдруг представилось очень важным сравнить шрифт на письме и на конверте. Он полез в ведро. В ведре конверта не было. Чертовщина какая-то. Он поискал на полу и не нашел. Может быть, и не было никакого конверта?.. Он опять взял в руки листок. От листка исходила непонятная, но отчетливая угроза. Что-то этот листок должен был означать… не помню. Помню, что должен, и не помню, что именно. Или – ну это все на фиг? Эрик огляделся, куда бы деть листок. Спрятать? Найдут. Он опять развернул листок и посмотрел на текст. На короткий миг приоткрылась завеса и задернулась вновь, и Эрик не успел понять, что там, за ней, но почувствовал, как покрывается холодным потом. Его вдруг затрясло, колени подогнулись. Что это со мной, с бессильным изумлением подумал он, но это была последняя ясная мысль, сознание потонуло в густом тумане. Трясущимися руками он поднес листок ко рту, зубами стал отрывать от него клочки и судорожно глотал их, озираясь по сторонам. Он успел проглотить все, прежде чем что-нибудь произошло. Наступило облегчение. Он сел на краешек дивана, перевел дыхание, разогнулся и откинулся на спинку. Вытер пот, прикрыл глаза. Что-то странное творилось с глазами, будто песка насыпали под веки. Паника, подумал он. Я чего-то испугался. Теперь паника прошла, но туго натянутая сторожевая струна гудела, готовая лопнуть в любой миг. Да что же это было-то такое, чего я вдруг испугался? Ничего не помню. Мы пришли, Элли полезла под душ… и все? Да, все. Очень странно. Что же это с глазами? Он потрогал глаза пальцами, помял их, потер – каждое прикосновение отзывалось болью, но потом стало легче.

В душевой перестала литься вода, открылась дверь, и донеслось легкое шлепанье босых ног по покрытому циновками полу. Звук как бы осветил квартиру, и Эрик, не открывая глаз, тем не менее увидел всё: толстую глухую стену с висящими на ней книжными полками – напротив окна; окно и балконную дверь, ненадежная дребезжащая защита от непогоды; согнанные в углы шторы; посудный шкафчик на стене и газовую плитку на две горелки, кухонный стол, складной обеденный стол; высокий потолок и странный светильник из деревянных лучинок, напоминающий по форме планету Сатурн; открытую дверь в прихожую и закрытую дверь на гулкую лестницу… Шаги остановились перед ним, он с трудом поднял засыпанные песком веки и поразился тому, что увидел: в поле его зрения возникла точно такая же картина, которая только что была перед его мысленным взором, лишь более четкая в деталях и притом увиденная вся сразу: взгляд его не был сосредоточен ни на одном предмете, тем не менее он четко видел все, даже то, что было на самом краю поля зрения – почти за спиной; Элли стояла перед ним, наклонившись вперед и заглядывая ему в лицо, улыбалась растерянно, и он видел ее тем жестким, беспристрастным взглядом, которым видит людей фотоаппарат: жесткие, как проволока, матово-черные волосы, собравшийся морщинками лоб над приподнятыми бровями, белки глаз с красными прожилками и тяжелые веки, запекшиеся корочки на губах, худые плечи и поросшее черной шерсткой родимое пятно возле правого локтя, и синие нитки вен на левой руке, которой она придерживала на груди махровое полотенце…

– Что с тобой? – спросила она, и, хотя спросила она это быстро и испуганно, Эрик чувствовал, что прошло очень много времени, и видел, как медленно открывается рот и изгибаются губы, как за зубами ворочается язык, как истекают звуки и складываются в слова, а слова постепенно обретают смысл… Он глубоко вздохнул, в груди заломило от воздуха, а время натужно разогналось и пошло в нормальном темпе.

– Не знаю, – сказал он. – Ничего. Все хорошо.

– Ты такой бледный, – сказала она.

– Да, – сказал он. – Как конь.

– Почему конь?

– Конь бледный.

– Не говори глупостей, зачем?

– А я что, часто говорю глупости?

– Нет, просто…

– Что просто?

– Все хорошо.

– Не знаю.

Она села рядом с ним, положила руки ему на плечи, погладила пальцами шею, затылок. Лицо ее приблизилось к его лицу, стало большим и плоским. Веки опустились, прикрывая радужки – зеленовато-коричневого цвета с темными точками – и зрачки, темные и глубокие; длинные ресницы подрагивали, губы слегка приоткрылись; за окном, видимая в щелях жалюзи, стая голубей описывала круги над крышей дома напротив; сдутая легким сквознячком со стола, на пол скользнула газета и легла заголовком кверху: «Выживание любой ценой?»

– Ты не знаешь, куда я дел конверт? – вспомнил вдруг Эрик.

Сторожевая струна, ослабшая было, вновь натянулась и загудела высоко и сильно.

– Боже мой, – слабым голосом сказала она. – Какой конверт, о чем ты, какой может быть конверт…

– Никак не могу вспомнить, куда я дел конверт, – сказал он.

– Зачем тебе конверт, когда у тебя есть я?

– Ты ничего не понимаешь, – раздраженно сказал Эрик. – Это очень важно.

– Это тебя и испугало? – спросила она. – Только это?

– Меня ничего не пугало, – сказал Эрик. – Ты что, видела его?

– Ну конечно.

– А где он сейчас? – спросил он нетерпеливо.

– Не знаю, – сказала она растерянно. – Ты же его держал в руках…

– Я не могу его найти, – сказал он.

– Успокойся, – сказала она. – Куда он может деться?

– Поищи, – сказал он. – Это страшно важно.

Элли вздохнула и встала на ноги.

– Какой же ты, право… – начала она и сделала шаг к столу. – Ничего бы с тобой… Струна вдруг загудела сильнее.

– Стой! – испуганно сказал Эрик.

Она вздрогнула и оглянулась на него:

– Что?

– Иди сюда, – сказал Эрик. – Ничего не было. Иди сюда.

– Господи, – сказала она. – Ты просто сумасшедший сегодня.

Эрик обнаружил вдруг, что стоит на ногах.

– Ну что ты, – сказала Элли, и в голосе ее был страх. – Как маленький… как не знаю кто…

– Ты его взяла, – понял вдруг Эрик. – Ты его прячешь. Зачем ты со мной… так?

– Я? – изумилась она совершенно неподдельно.

– Как ты изображаешь удивление, – сказал Эрик. – Не всякая актриса сможет. Я тебе так доверял…

– Эрик, – сказала она. – С тобой что-то случилось. Что-то не так. Мне страшно с тобой.

– А мне с тобой противно! – выкрикнул Эрик. – Воровка! Ты украла его!

Он бросился на нее и рванул полотенце. Элли судорожно вцепилась в его руки, и боль от глубоко проникших в тело ногтей на секунду отрезвила его. Он увидел ее лицо, искаженное болью и обидой, и сам он, наверное, тоже переменился в лице, потому что Элли отпустила его руки и зажала в ужасе рот, и спасительная боль исчезла, и мрак, наполнявший его, вдруг выплеснулся наружу; он увидел свои пальцы, сомкнувшиеся на горле Элли, – и крик ее вдруг прервался, а на лице сквозь ужас проступило что-то твердое, упрямое, жесткое – когда он повалил ее на спину и овладел ею – и растеклось, расплылось – когда он наконец отпустил ее, и она лежала без движения, только хрипло дышала, и черные пятна от пальцев проступали на ее горле, – а потом вдруг мрак исчез, втянулся внутрь, и Эрик остался сидеть на полу рядом с изломанной, бессильно плачущей девочкой… в комнате висел, замерев на одной ноте, далекий гул, давил на уши и глаза, и Эрик попытался встать, но пол уходил из-под ног, как плывущая льдина, он упал и ударился плечом об угол стола, электрической резкости боль пробила что-то внутри, лопнул какой-то пузырь, нарыв – и стало страшно. Боже мой, подумал Эрик, что со мной? Что я наделал? Что я натворил?..

– Элли, – сказал он – попытался сказать, слова вязли в горле и не выходили наружу, он прокашлялся и повторил: – Эл-ли… Она открыла глаза – он не видел ничего, кроме ее глаз, – и посмотрела на него. Левая рука ее поднялась и легла на горло.

– Элли, – еще раз сказал он.

Она закрыла глаза. Будто ушла.

Цепляясь за стену, он встал и прошел в душевую. Там он сунул голову под кран и пустил холодную воду. Сильная струя била в темя, разлеталась брызгами по спине. Показалось вдруг, что он стоит так целую вечность. Ломило уши. Потом он почувствовал, что между теменем и глазами, где-то посередине, сооружена темная и прочная преграда, не пропускающая сквозь себя понимание и страх; тогда он повернул голову так, чтобы вода хлестала в лицо, но легче от этого не стало.

Он автоматически взял полотенце, чтобы вытереть лицо, – и вдруг, зажмурившись, будто в ожидании чего-то стыдного и желанного, обмотал полотенце вокруг головы, закрыв лоб и глаза, и стал тянуть за концы, сдавливая голову и замирая в предвкушении того, что должно было сейчас произойти… произойти… ничего не происходило, руки разжались, полотенце съехало на шею, и он с отвращением бросил его в угол и заметил, что пальцы дрожат и ногти побелели.

Страшно не хотелось выходить из душевой. Стоило открыть дверь… Он стоял и держался за ручку двери и все никак не мог заставить себя ее открыть. Это было то же самое, что прыгать с парашютом, – страх, пересиливающий волю. Потом он все-таки прыгнул.

От рванувшего навстречу воздуха остановилось дыхание. Мир раздвоился, миров стало два: в одном Эрик вошел в свою собственную комнату, в другом – он проваливался, кружась и задыхаясь, в непроглядную ночь, парашют не раскрылся, и вот-вот – сейчас, сию секунду – удар, которого уже не успеешь почувствовать, – смерть – воображение тут же подсунуло замедленные кадры: тело, как пластилин, расплющивается о камни, растекается и размазывается…

Этот второй – с падением – мир был проницаем и прозрачен, в первом можно было потрогать стену и убедиться, что она прочна и холодна; во втором мире трогать было нечего, но реагировать приходилось на оба, потому что оба – были… Постепенно, когда миллион ожиданий удара и конца прошли, чувство притупилось и что-то внутри подсказывало, что падение может быть бесконечным или по крайней мере очень долгим. Таким же долгим, как сама жизнь, – таким же коротким… тогда только стало возможным оторваться от двери, за которую, оказывается, продолжал держаться, и выйти на середину – зачем-то… Эрик стоял и озирался, будто хотел что-то вспомнить, хотел, но не мог. Ах да – Элли. Элли. Элли ушла. Я не слышал. Дверь не хлопнула, замок не щелкнул. Не закрыла дверь. Он сходил, проверил. Дверь была закрыта. Непонятно. Может быть, лил воду и не слышал. Сейчас она пойдет и вызовет полицию. Изнасилование. Я ее изнасиловал. Эрик повторил это несколько раз, пытаясь понять смысл слов. Слова были как из ваты. Меня арестуют. Будут судить. Посадят в тюрьму. Потом перевезут на рудники. Ну уж нет. Он взял дорожную сумку, бросил в нее какое-то белье, рубашку, теплый свитер, плащ из пленки, что-то еще. Оделся и обулся более основательно. Пересчитал деньги. Оказалось тридцать семь динаров с мелочью и восемьдесят марок. Марки надо бы обменять. Пока он сунул их за подкладку сумки.

Оказалось, что уже вечер. Странно – прошло так немного времени. Есть два десятка мест, где можно пожить спокойно, не привлекая ничьего внимания. Вот хотя бы… он попытался вспомнить – ничего не получалось. Вдруг откуда-то снизу всплыло имя:

Меестерс. Точно, подумал Эрик. Именно Меестерс. Он же приглашал, так и говорил: если тебе, мол, некуда будет податься – приезжай, всегда буду рад… Поезд отходит, кажется, в час ночи. Решено – к Меестерсу.