Андрей ЛАЗАРЧУК

КЕСАРЕВНА ОТРАДА МЕЖДУ СЛАВОЙ И СМЕРТЬЮ

– Это будет ужас, какого ты ещё не знала. Твое мужество станет разменной монетой, ты будешь платить, платить, платить – и однажды сунешь руку в карман, а там пусто… Вот тогда оно наконец и придёт – настоящее мужество.

Джон ле Карре

Книга вторая

я видел секретные карты

я знаю, куда мы плывем

Илья Кормильцев

Часть первая

Глава первая

Мелиора. Болотьё, восток

На исходе июля восемь дней непрерывно шли дожди, а потом налетел ледяной ветер и до стеклянного блеска огладил взявшуюся непрочным льдом траву. Земля же и вода под травою хранили покуда ещё немалый запас тепла. Ноги с лёгким хрустом, давя то ли ёлочные игрушки, то ли засохшую пену, – проходили сквозь стеклянно-зелёный ковер и вминались в грязь – уже до странности беззвучно. Иногда грязь отпускала ногу свободно, разве что вздыхала; чаще – чавкала и пыталась засосать поглубже; а иногда расступалась, вмиг исчезала совсем, и нога оказывалась в холодной жидкой бездне, – тогда только верёвка и спасала, колючая оледеневшая верёвка… впрочем, не всегда спасала и она: в утренней мгле, в сгустившемся вдруг тумане безвестно канул пастушок, имя которого Отрада запомнить не успела, он пробыл в сотне едва ли день: догнал их с котомкой предыдущим утром… на краю чёрной дымящейся ямы нашли его лиственничный лук, тёмно-красный, тяжёлый, тугой – на волка; конец верёвки был разлохмачен, несколько жил вытянулось, и Алексей, внимательно осмотрев, пропустив между пальцами её всю, только скрипнул зубами и велел всем держаться поближе друг к другу, не вплотную, но всё-таки поближе…

Пейзаж был нереален: рифлёного стекла равнина, такая ровная и плоская, что становилось тоскливо и страшно; гранёные серо-фиолетовые горы Монча слева и впереди – и силуэт бесконечного фантастического города справа: шпили, башенки, купола… Отрада знала, что это не настоящий город, а просто скалы, прихотливо изрезанные бушевавшим здесь когда-то прибоем; озеро ушло, осталось бескрайнее и бездонное болото… и вот этот силуэт чудесного города на горизонте. Города, которого нет и не было никогда.

Но каким-то другим рассудком, который, возможно, просто приснился, привиделся умирающему от холода и усталости её собственному рассудку, тому, с которым она жила так долго и с которым прошла через столь многое, – этим другим рассудком она спокойно и безучастно постигла безусловную истину: именно тот город был настоящим, единственным по-настоящему настоящим городом… просто он был как бы внутри, по ту сторону изрезанной ноздреватой поверхности скал, и скалы нужно вывернуть наизнанку… тогда всё, что сейчас живое и прозрачное, тонкое и холодное, грязное и небесное – всё это окажется плотно упакованным: корни дерева прижаты к птице, звук колоколов, плывущий над холодным полем, прикрытым серым предрассветным туманом, – к жарко натопленной бане, а медленно бредущая по недозамёрзшему болоту девушка, похожая уж и не на девушку вовсе, а на поганую метёлку, – к тени старого арочного моста, увитого виноградом… и ведь никто ничего не заметит, подумала она равнодушно и тупо. Никто – и – ничего.

Она давно растратила все свои запасы отчаяния…

Купа деревьев, которая ещё недавно была безнадёжно далёкой, внезапно оказалась рядом, под ногами запружинили корни, а потом пришлось даже лезть куда-то наверх, на высоту вытянутой руки – по сухой осыпающейся серой земле, напоминающей порох. Из земли торчали палки и верёвки.

Сразу стало темно.

Будто внутри земли. Среди корней.

Она потрогала рукой. Это действительно была земля, полная переплетённых корней. И тут же над головой возник тусклый свет, а за ним и звук.

– …Парило-мудрец был такой, он сказывал: будет день, когда убиенные встанут с земли и пойдут в страну Тучу. Два века тому. И что? Сам видел: туча была, и мёртвые ночью встали и ушли…

– Видел сам, что ушли? Ты, дядь, ври…

– Врать не буду, вот этого сам не видел. Но степняк один, с которым мы потом наскоро потолковали, видел и говорил. Да и то: парню двадцати нет, а седой…

Отрада попыталась привстать. Голова была пустая, но тяжёлая. В горле скребло. Она хотела сказать… чтобы… уже забыла, что… всё равно не получилось: лишь писк, ровно котёнок проголодался…

Кто-то сверху тихо фыркнул:

– Очухалась… эх, немного надо, дядя…

– Так’ить… совсем дитё. Который день идём…

– А который? Я уж…

– Двунадесятый.

– Ой-тя!..

Отрада тронула запястьем лоб, потёрла глаза. Во рту был мерзкий привкус железа. Она кашлянула раз и другой. Голос будто бы вернулся.

– Я долго… так?

– Нет, кесаревна. Всего какой часок. Старший велел не беспокоить вас. А похлебку вашу мы вон, кожушком укутали, не простынет…

Часок, подумала она. Похлебку сварили, да ещё и остыть могла успеть. Но вот не остыла… Она ногами чувствовала спрятанное тепло.

– Спасибо, дядя Евагрий, – Отрада приподнялась на локте. На освободившееся место тут же набился холодный воздух. Ветер, как обычно, к ночи набрал силу. Спасались от него заячьим способом: рыли ямки. В такой ямке она и лежала, в истерзанной лисьей шубейке, сверху прикрытая от ветра куском парусины, натянутым над ямой и присыпанным по краям свежей землёй…

Если гнусное чародейство не прекратится, скоро станет невозможно укрываться так. Земля промёрзнет, сделается каменно-звонкой. Лёгкие лопаты будут отлетать, лишь царапая её бока.

Но тогда, может быть, выпадет снег…

Сделав над собой усилие, она откинула парусину и села.

Дядька Евагрий и с ним молодой слав Прот, из бедного семейства Товиев, роднившегося когда-то и с кесарями даже, но давно уже не возобновлявшего родства, грели ладони над спрятанным от ветра костерком. Свет исходил от этих ладоней…

– Кушать будете? – добро усмехнулся дядька и чуть склонился вперёд, чтобы встать. – Или пройтись надобно-ть?

Она смотрела на него и только поэтому уловила тот миг, в который лицо человека превращается в лик мертвеца. Негромкий костяной стук и отдалённый хлопок она с этим превращением связала не сразу, а лишь после, вспоминая…

Не разгибаясь, как сидел, дядька Евагрий повалился вперёд – и накрыл собою костерок. Словно полог, упала тьма.

Коротко и изумлённо вздохнул Прот.

Этот звук вывел Отраду из мгновенной оторопи. Она сильно оттолкнулась руками и ногами – получился какой-то дикий прыжок из положения сидя, – и, упав на спину, перекатилась раз и ещё раз, а потом, чуть приподнявшись на четвереньки, отползла назад на несколько шагов, замерла – и только тогда протянула руку к закреплённому на бедре ножу-оборотню. Шершавая рукоять, обшитая кожей морского чёрта, удобно легла в ладонь.

Там, где она только что была, осыпалась земля.

Кровь, кровь, кровь била в ушах, мешая слышать.

А потом позади неё – и в лица нападавшим – полыхнуло слепящее белое пламя.

Четверо стояли, пригнувшись, совсем рядом – притворно одинаковые в лёгких чёрных саптахских доспехах, надетых тоже поверх чего-то чёрного, и в чёрных масках на лицах. Они хорошо владели ремеслом ночных убийц, и даже сейчас, внезапно ослеплённые, немедля бросились на землю – но дикий, нечеловеческий свет странным образом не пускал их, удерживал на весу, не позволял коснуться земли… так длилось и секунду, и три, и десять… повисшие люди дёргались, в их конвульсиях появилось что-то паническое, как у тонущих…

Отрада медленно, не вставая, пятилась – пока не заползла в пустую, но ещё тёплую ямку. А потом она увидела гротескно, чудовищно большие ноги в высоких сапогах, две пары ног, обогнувшие её справа и слева – маленькую, съёжившуюся. Подсвеченные сзади, ноги остановились между нею и барахтающимися саптахами.

– Что будем делать, Хомат? – это был голос Алексея. И в голосе этом слышалась безнадёжность – будто бы это не враги его, а он сам висел вот так вот в воздухе, беспомощный, как младенец.

Чародей ответил что-то неразборчиво, он всегда говорил неразборчиво, у него не хватало передних зубов и кончика языка, потерянных не так давно в сражении с призраками. Но Алексей понимал его. Ушан…

А вот подкрались – не услышал.

Сотня уже была на ногах, метались тени, где-то часто хлопали тетивы – и звуки эти завершились всплеском грязи и бульканьем. И ещё кто-то шипел сквозь зубы, скрывая боль.

Но уже ясно было, что всё кончилось.

Как-то слишком быстро и просто…

Хомат протянул руку к одному из висящих – тот забился совсем уж панически, как большая рыба в сачке.

– Тихо, тихо, – сказал Хомат, и теперь было понятно. – Давай-ка…

Он воздел руку вверх, и один из пленников вдруг оказался стоящим на ногах… нет, показалось: подошвы на пядь не достигали земли. Руки его, судорожно вытянувшиеся вперёд и вниз, пытались крючковатыми пальцами вцепиться во что-то несуществующее.

Потом с него упала маска.

Отрада тихонько встала и шагнула чуть вбок, оказавшись за левым плечом Алексея. Почему-то именно здесь было её настоящее место… Лицо пленника, равнодушное и неподвижное, совершенное в пропорциях и чертах, казалось ужасным. Оно катастрофически не совпадало с позой, с руками, с глазами, которые дёргались и метались за веками…

– Так вот вы кто, – в голосе Алексея прорезалась какая-то неуместная нотка. – Последние настали времена… Опусти его, Хомат.

Хомат вновь отозвался неразборчиво, но Алексей оборвал его повелительным жестом. Тогда тот неохотно опустил руку, и пленный качнулся, обретя опору под ногами.

– Ты знал, за что брался, когда шёл сюда, – сказал Алексей.

Белое лицо не изменилось, но чуть качнулось.

– Возьми меч, – приказал Алексей.

И меч мгновенно оказался в руке… кого? Отрада вдруг поняла с ужасом, что не может назвать это существо даже мысленно. Белолицый…

Он держал меч почти небрежно, тремя пальцами – горизонтально перед грудью, легко похлопывая обушком по запястью левой руки. На тонких пальцах Отрада увидела тёмные массивные перстни…

Белолицый нанёс удар первым – свистнула сталь; в пронзающем свете клинок превратился в острую петлю. Три или четыре удара почти слились в один. Потом Алексей медленно отступил на полшага и дёрнул рукой. Меч его выскользнул из груди белолицего, дымящийся и чёрный. Белолицый попытался было поймать чужой клинок рукой, но пальцы его схватили воздух…

Потом он упал лицом вперёд, ещё в падении будто бы ломаясь и разваливаясь.

Хомат присел рядом с ним на корточки, тронул рукой голову. Повернул лицом кверху. Голова повернулась свободно, словно в шее не осталось костей.

Потом он взялся за отпавший подбородок и стянул белое лицо, будто ещё одну маску.

Под лицом был голый и ещё более белый череп…

Нет, не череп. Ровная поверхность, похожая на скорлупу большого яйца…

Хомат постучал по этой скорлупе пальцем, и изнутри тут же донёсся нетерпеливый ответный стук. Тогда чародей, всей позой своей выражая недовольство, вытащил из-за пояса стилет, примерился – и вонзил клинок в скорлупу. Первый удар, видимо, был недостаточно сильным, остриё застряло. Хомат ударил ещё раз, навалившись сверху – теперь клинок вошёл по гарду. Чародей, морщась, несколько раз провернул стилет в ране, будто размешивая там что-то. Лежащее тело совсем не по-человечески задёргалось, потом замерло окончательно.

– Мерзость, – сказал Хомат, судорожно сглатывая – давя рвоту.

– Да, – согласился Алексей. Голова его медленно повернулась налево, потом направо.

И Отрада, вместе с ним посмотрев по сторонам, увидела, что мир преобразился.

Стояли поздние сумерки – скорее утренние, чем вечерние, хотя она не сумела бы сказать, почему думает так, а не иначе.

Все куда-то делись. Отраду и Алексея окружала ровная степь. Туман стелился над самой землей, не выше колен, – туман, а может, дым. Под него взгляд поначалу не проникал, но потом что-то случилось то ли с глазами, то ли с самим туманом.

На земле лежали мёртвые. Их было немыслимо много: так много, что между ними просто не проглядывало даже клочка земли. Кто-то чуть обиходил их, уложив ровно, скрестив на груди руки… тем, у кого руки были…

Потом впереди кто-то поднялся с земли. Бесформенная фигура. Постояла на месте и медленно направилась к ним.

Отрада почувствовала, что вцепляется обеими руками в Алексея, и попыталась разжать пальцы. Но руки были чужие, непослушные, их нужно было где-то искать – где-то внутри себя…

Фигура приблизилась. Когда-то, наверное, белый, а теперь цвета грязи плащ окутывал её. Шагах в пяти она остановилась. Из-под складок показалась рука. Скользнула вверх и откинула капюшон.

Отрада вскрикнула. У женщины, стоявшей перед ними, не было верха лица. Вместо лба, век, скул – висели какие-то лоснящиеся чёрные лоскуты…

– Ла…ра… – Алексей, задышав тяжело, пресёкся на середине слова. – Ты…

Женщина поднесла палец к уголку рта. Это можно было понять как "молчите".

Будто трепет множества маленьких крыльев послышался далеко позади. Отрада попыталась было оглянуться, но – не сумела оторвать взгляд от изуродованного лица, от чистого сияющего глаза, тёмно-синего, бездонного…

Меж тем сзади что-то происходило. Треск дерева… скрежет… шипение…

– Почему… я живой? – спросил Алексей.

Ларисса медленно кивнула; рука её скользнула под плащ и вынырнула обратно – с пяльцами, в которых натянут был белый платок с какой-то вышивкой… но не к вышивке приковало взгляд Отрады, а к тому, что на миг приоткрылось между полами плаща…

Не могли люди сотворить такое с другим человеком, с женщиной… не могли, не могли, не могли!

А шум сзади накатывался, вздымался, напомнив вдруг грохот ледохода – где среди сталкивающихся льдин есть льдины живые, железные, деревянные, хрустальные… Множество голосов заполнили собой пространство.

Отрада сумела наконец обернуться. Один ужас помог справиться с другим…

Перед нею разверзлась могила. У могилы было почему-то деревянное дно. Ярко освещённое жёлтое деревянное дно.

Земля осыпалась под ногой, Отрада вскрикнула и стала падать, продолжая вцепляться в Алексея. Тот удержался бы, но земля превратилась в текущий песок. Они скатывались вниз, как муравьи в воронку песчаного льва.

Она ожидала удара о дерево, но в последний миг дно отдалилось – недалеко, вот, рядом, достать, опереться… нет. Она повисла, как муха в паутине, как… как те странные пленники… как Агат… его прощальный взмах…

(Она не знала, кто такой Агат. Это было в другой памяти. Или в другой жизни. Она обжигалась, когда пыталась дотянуться до этого имени и этого прощального взмаха. Но не оставляла попыток…)

И, повинуясь какому-то новому, незнакомому страху, она согнула негнущуюся руку и схватила себя за щёку.

Под рукой было что-то мягкое, нечувствительное, податливое.

Не трогай, прошептал кто-то рядом, осторожно, сорвёшь… И ещё прошептал: дайте ей пить.

У губ тут же появился горячий край ковша. Давясь, Отрада глотнула жгучую жидкость. Ей показалось, что это дёготь.

Чья-то рука удерживала её затылок.

Пей. Пей, пожалуйста, пей…

Она отхлебнула ещё и ещё. Горечь и сильнейший запах берёзы.

На миг стало светло и легко. Она повернула голову. Неоконченная картина: парящие в воздухе торсы, голые и задрапированные, угол каменной кладки… И тут же торопливо нахлынула липкая пузырящаяся тьма.

Глава вторая

Знахаря нашли только в третьей по ходу деревне, девяностолетнего обезножевшего старика. Алексей буквально на руках принёс его в дом старосты, куда положили метавшуюся в лихорадочном бреду кесаревну, велел: лечи. Сам остался за помощника – со знахарским правнуком, белёсым до полной бесцветности пареньком лет пятнадцати. У паренька был маленький безвольный подбородок, вялый рот и глядящие в разные стороны глаза. Но руки, неожиданно большие, двигались сноровисто и быстро: когда одетую в хозяйкину рубашку Отраду уложили лицом вниз на лавку, он очень уверенно прощупал ей спину, глядя куда-то поверх всего, а потом стал делать такое, от чего у Алексея стянуло на спине кожу: руки и ноги кесаревны изгибались совершенно немыслимо, как в пыточной, и – сухой хворостяной треск бил в уши…

Но после всего этого Отрада, укрытая тремя пуховыми перинами, откашляла комья коричневой мокроты – и задышала глубоко и чисто. Даже румянец проступил на восковато-голубых щеках.

– Топите баню, – распорядился знахарь. Имя его было Памфалон.

Дочки старосты тут же бросились исполнять приказание, а знахарь раскрыл свою сумку и принялся разбирать травы. Травы хранились в пергаментных мешочках со старинными полустёршимися надписями.

– Почтенный Памфалон, – неуверенно сказал Алексей, – но ведь после бани организм больной будет слишком восприимчив к холоду…

– Если вы потащите её дальше, она умрёт, – сказал знахарь, не отрываясь от своих мешочков. Пряный вперемешку с пыльным запах распространялся по комнате. – Вполне возможно, что она умрёт и здесь. Силы, чтобы жить, у неё немного. Но если вы её потащите, она умрёт точно.

– Если мы не потащим её, нас настигнут и убьют.

– Опять война… – знахарь качнул большой седой головой. – Когда же вам надоест, молодые?

– Почтенный… неужели нельзя использовать какое-то средство… чародейство, может быть?.. – Алексей замялся. Сказать, подумал он. Мы уже ничего не теряем… – Отец, я скажу, но ты молчи. Это наша кесаревна. Дочь кесаря Радимира. Последняя наследница…

– Разве же ей осталось что-то в наследие? – знахарь совершенно не удивился, как будто бы полумёртвых кесаревен на долгом его веку приносили сюда, в болотный край, раз пятнадцать. – Дом её сгорел…

– Дом – горит, – сказал Алексей. – И ещё не все потеряли надежду потушить его.

– Вот так, да? – знахарь высыпал что-то на ладонь, понюхал, пожевал губами. Протянул Алексею. – Не все… Хм. Попробуй-ка, есть ли горечь ещё?

Алексей взял щепоть бурого порошка, лизнул. Порошок походил на подсоленный торф. Но через болотизну проступала далёкая едкая горечь.

– Есть, – сказал он.

– Это хорошо, – медленно протянул знахарь. – Так, значит, надежды не теряете?

– Не теряем, отец.

– Что же… Только вот мало вас, молодых, и всё меньше и меньше…

Алексей не ответил.

Два последних месяца унесли столько жизней… даже он, воин, человек с дублёной душой, внутренне сжимался, когда пытался представить себе разом всех убитых и покалеченных. Конечно, его воображение питалось только рассказами очевидцев и участников тех дел – быстро же прижилось новое словцо, обозначавшее сразу всё: от мелкой стычки разведок и разъездов до иной раз многодневного боя тысячных отрядов, – что последовали после разгрома при Кипени; но и рассказов достаточно было для бессонницы… Мелиора истекала кровью. Что, однако, пугало более всего, так это неурочные холода явно чародейской природы. Частью погиб первый недоубранный урожай – и никто не сомневался в том, что второго урожая в этом году не будет вовсе…

Значит – голод. Не зимой, так весной.

Но дожить до зимы, а уж тем более до весны…

…Что ж, пусть на Кипени мелиорская армия потерпела поражение – но и конкордийцы со степняками получили страшный удар. И не то важно, что в открытом бою их разгромили, и только чародейское вмешательство превратило их поражение в победу… хотя нет, и это важно: честный воин, может быть, промолчит об этом, но знать-то всё равно будет… нет, другое: тот, кто наслал испепеляющие тучи, не стал различать, где чужие, а где свои – прихлопнул всех разом. А такое уже не прощается…

Немало дезертиров из армии-победительницы бродило сейчас по лесам и побережьям, ища способ добраться до родного берега. Они угоняли у рыбаков уцелевшие лодки, самые бесшабашные вязали плоты. Но в основном они просто скрывались, чего-то выжидая. Нескольких таких дезертиров захватила по пути сотня Алексея, и прежде чем предать их лёгкой смерти, Алексей поговорил с ними. Велика, очень велика была их обида на своих начальников… или на тех, кто стоит над начальниками…

Однако несмотря на всё это, конкордийская армия медленно и настороженно продвигалась на юг и, по некоторым сведениям, ступила уже в долину Вердианы. Значит, был открыт путь и на восток, к башне Ираклемона, к Кузне… и хотя именно в ту сторону отступили остатки мелиорской армии, ясно было, что заслон этот падёт при первом же серьёзном нажиме: ни северяне, ни южане не захотят умирать, защищая бессмысленный, малонаселённый и всеми нелюбимый Восток…

– Чародейства просишь… – знахарь сложил свои кульки, сплёл пальцы; Алексей только сейчас увидел, какие у него огромные руки – руки молотобойца, кузнеца… Кузнец и знахарь. И значит – неизбежно – чародей. – А того не знаешь, что сети раскинуты, и паук лишь ждёт, когда муха дёрнет нить… Не муха, нет, – вдруг улыбнулся он, но улыбка лишь подчеркнула мрачность его лица. – Мотылёк.

– Отец, – Алексей пристально посмотрел на него. Где-то высоко – и уже не впервые – прозвучала долгая музыкальная фраза: тема неизбывной страсти из действа "Свеча и мотыльки"… – Ты знаешь больше, чем говоришь. Я вовсе не хочу, чтобы ты говорил всё то, что знаешь. Но – делай!

– У тебя вовсе нет причин верить мне.

– Есть по крайней мере одна. Ничего другого мне не остаётся.

– Здесь ты тоже ошибаешься… хотя прав в одном: нельзя допускать лишних слов. Тогда иди, распорядись мужчинами. Мне и девки помогут…

Сотня Алексея никогда не насчитывала более сорока бойцов. Сейчас их осталось двадцать восемь, и – Алексей знал – из этой деревни выйдет ещё меньше. У двоих азахов отморожены были ноги – очень серьёзно, безвозвратно. Пройдёт ещё несколько дней, чёрные стопы сморщатся, резко обозначится граница между живым и мёртвым – и тогда азаху нальют кружку хлебной водки, а потом один товарищ быстрым взмахом ножа очертит разрез чуть повыше чёрного струпа, оттянет кожу – а второй тут же рубанёт саблей, а третий раскалённым в огне каменным пестом коснётся раны… если неопытный – то всей и как следует, чтобы пошёл дым, а если не в первый раз – то легонько и в четырёх-пяти местах… потом оттянутой кожей культю прикроют и забинтуют холстяным бинтом, сверху положат сухой мох и снова забинтуют… у азахов не было специальных лекарей и знахарей, каждый мужчина мог сделать многое: зашить рану, срастить перелом, пустить кровь, найти в степи или лесу нужные травы…

Травы, подумал Алексей как-то отрешённо. Вкус порошка, незнакомый и вначале не вызвавший никаких ассоциаций, вдруг стал тревожить. Что-то очень глубокое, очень давнее…

Двое с отморожениями. Ещё двое с пустяковыми вроде бы, но опасно гноящимися ранами. Наконец, все больны, у всех кашель, половина мается животом…

Он знал, что нужен отдых. Особенно сейчас, когда – дошли, дошли в обоих смыслах. В этом последнем рывке сгорели все силы. Но – жуткое чувство, будто по пятам идёт даже не кто-то – а что-то. Тупое и безглазое. Заведомо необоримое. И спасение только в движении, в заячьих зигзагах, прыжках, заметании следов… но след проступает, проступает, проступает – как кровь сквозь снег…

Стоп, приказал он себе. Даже не думать об этом. Не думать о том, что замыслил, потому что тогда – выдашь неизбежно. Движением брови. Остановившимся взглядом. Фальшивой нотой в заданном вопросе.

И всё же он огляделся по сторонам так, будто прощался с тем, что видит.

Впрочем, почему будто? Он действительно прощался. Просил простить. Зная, что прощения ему не будет никогда.

Деревня Хотиба была немаленькая, в сотню домов, с храмом и базаром, с кожевней, ветряной мельницей и кузницей; принадлежала она по ленному праву акриту Афанасию Виолету, который, впрочем, очень давно не показывался в своём доме, высоком тёмном тереме, стоящем среди высоких сосен совсем немного в стороне от прочих построек. За домом присматривал сам староста, безрукий и одноглазый ветеран прошлой конкордийской войны. От господина своего известий он не имел с апреля…

Посты Алексей не ставил – сами деревенские разбежались и вдоль дороги, и по тропам, и к каким-то тайным бродам через болота и речку Свись, постоянного русла не имеющую и в зависимости от дождей и вообще от погоды оказывающуюся то тут, то в трёх верстах. По всем соображениям, вряд ли следовало ожидать нападения сегодня или завтра… а главное, деревенские прекрасно понимали, что им не поздоровится, если конкордийцы накроют здесь бродиславов – так стали называть остатки мелиорской армии, оказавшиеся в тылу победителей. Всем бродиславам приказано было разоружиться и разойтись по домам, в противном случае они, а также те, кто их укрывает, подвергнутся жестокому наказанию.

Да, подумал Алексей, чтобы укрыться, места лучшего, чем этот полуостров среди болот, не найти… И это знаю не только я.

Болотьё, так край звался, лежал в междуречье Свиси и Кадилы, двух небольших рек, текущих на восток, сливающихся – а далее пропадающих в гиблом краю Солёной Камы, части Дикого Брега – совершенно непроходимой смеси болот, озёр, речек, морских лиманов – и торчащих среди этой грязи и воды голых скал с плоскими вершинами, заросшими кустами и карликовой сосной. Нога человека там не ступала – или почти не ступала… С другой стороны Болотьё отделяли от внешнего мира невысокие, но сильно изрезанные горки Монча, через которые проходили только две дороги: на север, на Бориополь – и на Столию. Этими дорогами как бы обозначалась принадлежность сих земель…

Прихрамывая, шёл навстречу рыжий трубач Главан. В сотне Алексея он был единственный конник из не-азахов – и потому ко всем, включая командира, относился как бы покровительственно.

– Во дела, командир, – сказал он чуть изумлённо. – Тут, оказывается, степняки дней восемь гарнизоном стояли. Платили за всё щедро… Третьего дня ушли, специальный гонец прибегал. А серебро ихнее… глянь, – и он показал кружочек из зелёного камня. – Обернулось…

Алексей взял кружок, покрутил в пальцах. Нефрит. В Степи – идёт на вес серебра. Всё будто бы честно… Но нефрит этот был мёртвый – куда более мёртвый, чем камни, что десятками лет валяются при дорогах. На нём угадывался какой-то рельеф, но ни на ощупь, ни глазом Алексей не сумел разобрать даже – рисунок это или надпись.

– И много ли таких? – спросил он.

– Наверное, немало, – сказал Главан и повторил: – Платили щедро…

– Собери ещё штук пять-шесть, – велел Алексей. – Понадобится потом.

– А чего их собирать, вот они… – Главан вынул из кармана горсть каменных бляшек. – Людям не нужны.

– Людям не нужны… – Алексей посмотрел прямо в глаза Главану. Они были серые с мелкими тёмными точками.

– Ну… да. А как же иначе? Явно же – чародейская масть, опасаются люди-то…

Алексей взял бляшки. Холодные…

– А чего ты не спишь? – спросил Алексей странным даже для самого себя тоном.

– Не знаю, – Главан даже, кажется, растерялся. – Лёг, а по мне кто-то скачет. Думал, блохи. Посмотрел – нет никаких блох… Ну, я и пошёл прогуляться. Может, кто баню топит… Как там кесаревна-то наша?

Алексей молча покачал головой.

– Понятно… Что делать-то будем, командир?

– Думаю.

– Не нравится мне, что они так вот – собрались и ушли, – сказал Главан. – Не ловушка ли тут нам расставлена?

– Может, и деревню за этим же самым поставили? Народом населили?

– Зря смеёшься, командир. Вот как хлынут змеи с неба…

– Я не смеюсь. Просто если считать, что они такие всё наперёд знающие, то надо сразу на спину лечь и лапки повыше задрать…

– Устал ты, командир, – сказал Главан. – Поспал бы сам. Помрёшь ведь.

– Попробую, – сказал Алексей. – Правда, давай-ка найдём кого-нибудь, чтоб баньку натопил…

Искать не пришлось. Нельзя сказать, чтобы деревенский люд был так уж обрадован появлением из трясин трёх десятков донельзя грязных, оборванных, голодных и измождённых воинов, но – это были свои воины, и просто нельзя, немыслимо, невозможно было не накормить их, не обиходить и не пригреть.

Бани уже топились и тут и там, будто был поздний вечер в самый разгар сева или жатвы. Женщины в чистых белых передниках и с прибранными под белые же платки волосами перетряхивали во дворах перины и одеяла, хозяева дворов в одном белье чинно сидели на скамейках у выложенных камнем гидронов – ям с чистой водой. Хотя бы одно дерево обязательно росло во дворе – чаще плодовое, но иногда кипарис или ель…

У Алексея вдруг перехватило дыхание. Чувство возвращения было настолько сильным и внезапным, возникшим враз и целиком – что ни подготовиться, ни возразить не осталось ни времени, ни сил. Он вновь был одиннадцатилетним, ранняя зима застала его в Триголье, дальнем материнском имении, он ещё любит мать, у него ещё есть сестры, есть подружка Ларисса, Лара, дочь кесарского винаря, и вот сейчас они вчетвером, прихватив деревянные резные сани, бегут к взвозу – оледеневшей дороге, уходящей к пруду, оттуда крестьяне возят воду, которой поят скот, моют в домах и моются сами; сегодня канун Дня Имени, в деревне топятся бани, белые столбы дыма уходят в голубое небо… и в каждом дворе стоит дерево, увитое бумажными гирляндами, и на ветвях светится иней…

Он судорожно выдохнул.

Триголье сгорело, когда Дедой осадил там небольшой отряд кесарских славов. Так и не отстроили потом… Одна из сестёр была тяжело ранена в Столии всё в те же дни мятежа, промучалась полгода и умерла, а вторая – год спустя сбежала из дома с музыкантом, и никто не знает, что с нею сталось. Лариссу же судили неправедно и покарали свирепо… Осталась только мать, но и с матерью случилось что-то страшное: там, где прежде была нежность и любовь, сделались холодные железные острия…

– Заходите к нам, добрые господа, – от низкой калитки кланялась пожилая статная женщина. – Лучшая здесь баня – наша. Сам господин акрит не брезговал ею…

К перекладине ворот приколочен был старый лемех, и Алексей с трудом улыбнулся: ну, разумеется же, лучшая в деревне баня должна быть у кузнеца…

Степь. Дорона

Наступал последний день, который Астерий отпустил себе для отдыха. После битвы на Кипени, выигранной лично им, он обязан был заставить себя отдыхать. Хотя бы потому, что тогда, переоценив собственные возможности, он в упоении деянием позволил Силе увлечь себя… и Сила чуть не вывернула его наизнанку. Потеряв почти все тела, кроме собственного старого и ещё одного, он понял, что нуждается в отдыхе и решительном укреплении "вместилищ духа". К тому времени масса "механического дива" была уже настолько велика, что оно могло подпитываться и расти самостоятельно, без его помощи. Изредка он как бы со стороны и с большой высоты поглядывал, как в Долину Качающихся Камней стекаются людские ручейки, как особо отмеченные капли надолго покидают Долину и отправляются странствовать – но только для того, чтобы вернуться в обрамлении других капель… как тянутся через пролив тяжело гружёные левиатоны, хеланды и барги, трюмы которых туго набиты пленными солдатами и взятыми за укрывательство и прочие провинности крестьянами…

Более пятнадцати тысяч пребывало сейчас в Долине: рыли колодцы, резали скот, в основном овец и коз, которые так же послушно, как и люди, стекались туда из окрестных местностей, варили мясо в огромных чугунных котлах, поставленных в меловые круги; казалось, никто даже не замечал ледяного ветра и дождя, замерзающего на ветвях деревьев.

Этот дождь, рассеянно заметил Астерий. Откуда он?.. Поначалу его очень беспокоило появление в мире чего-то нового и неподконтрольного. Однако попытки нащупать чуждое влияние были безуспешны, и оставалось думать, что всё это – своеобразная отдача после того весеннего воздействия на погоду. Впрочем, вовсе не погода интересовала его…

Урожай, напомнил он себе. Точнее, неурожай. Это то, с чем рискует не справиться даже самый могущественный чародей.

С другой стороны, голодными управлять легче…

Нет. Завтра. Все настоящие дела и все проблемы – завтра.

– Сарвил!

Мёртвый чародей возник рядом неслышно.

– Звал, Многоживущий?

– Звал… Да ты садись. Неловко мне с тобой разговаривать так – лежащему со стоящим. Будто ты раб.

– Я и есть раб. Я лишён права отвечать за себя.

Однако сказав это, Сарвил сел в лёгкое плетёное кресло.

– Ты уже за всё ответил сполна… – Астерий усмехнулся, – и за свою давнюю глупость – тоже. Хочу просить тебя об одном одолжении…

– Вот как?

– Именно так. Ты ведь мне неподвластен. Так вот, чародей: мне хотелось бы, чтобы ты нашёл одну красивую, но мёртвую женщину. В своё время по приговору суда её казнили, сделав Частью…

– Она не может уйти?

– Да. Её запечатлели навечно.

Сарвил помолчал.

– Это жестоко.

– Жестоко. По-людски… Я дам тебе то, чем её можно освободить и отпустить. Но взамен она должна тебе кое-что сообщить.

– Естественно.

– всё ещё подозреваешь меня в своекорыстии?

– Пожалуй, что нет. Тут другое… Что она должна сообщить?

– Почему не сбылось то, что она избрала для Пактовия.

– А-а… Я, кажется, слышал эту историю.

– Должен был слышать.

– Хорошо. Я спрошу её, если найду. Говорят, она не любит бывать на открытых местах.

– Просто огласи, что можешь освободить её. Она найдёт тебя сама.

– А если она все-таки не скажет? Или не знает? Такое может быть…

– Поступишь по своему усмотрению.

– Понял тебя, Многоживущий. Поскольку в твоём новом мире не будет разделения на живых и мёртвых…

– Ты знаешь, чародей, чем дольше я жил на свете, тем более убеждался, что совсем не разбираюсь в людях. И когда мне что-то требуется от них, я предпочитаю найти умного человека, посвятить его в проблему – и дальше положиться на него целиком и полностью. Вот и ты – можешь поступить по своему усмотрению. По привычке живых ты опасаешься какого-то наказания, преследования, да? Ты всё никак не можешь привыкнуть к одной простой мысли: тебе не угрожает ничто…

Сарвил, откинувшись назад, долго смотрел в глаза Астерию. Потом кивнул.

Глава третья

Море

После недавних непогод море ещё не успокоилось, гладкие волны катились от горизонта слепо и тяжело, странно блестящие, будто политые маслом. Старый левиатон, глубоко сидящий в воде, качался медленно, в каком-то своём ритме, слыша свою музыку. Все паруса его, даже самые лёгкие "обрюши", натянутые между вынесенными за борт тонкими временными реями, – лишь чуть выгибались под током воздуха, который никак нельзя было назвать ветром. За кормой солнце проходило сквозь ясно очерченную тонкую полоску далёкой тверди, растекаясь далее по волнам множеством капель и лужиц жидкого огня.

– Подобно ртути, – сказал маленький монах Андрон, стоящий на корме у борта. – Ртути, напитанной золотом.

Его собеседник не отозвался. Монах коротко взглянул на него. Желтоватое вытянутое лицо с глазами, полуприкрытыми тёмными веками, выражало страдание. Днём он уже извинился перед монахом за то, что иногда не может пересилить натуру. Я страдаю неизлечимым заболеванием, сказал он тогда, и время от времени теряю контроль над собой. Жить мне осталось до зимы, а то и меньше… Представился он Сарвилом, лекарем и малоумелым чародеем, бежавшим когда-то из Мелиоры на материк от притеснений и преследований – и вот возвращающимся просто так: умереть на родной земле.

О скорой смерти он говорил очень покойно, без присущей даже образованным людям нервозности и робости.

Монаху иногда казалось, что запах тлена уже исходит от него – настолько тонкий, что напоминает далёкий аромат дорогих духов.

– В мире ещё так много непостижимого, – сказал вдруг Сарвил негромко и чуть насмешливо, как будто не он только что сдерживал рвущийся наружу стон. – Вы бывали в Кузне, мой друг? Ах да, я уже спрашивал – и получал ответ, что нет, не бывали… Простите, страдаю забывчивостью. Обитатели Кузни живут, представьте себе, на поверхности огромного шара. Им так видится. Чтобы объяснить себе, отчего же они не падают вниз, им пришлось изобресть этакие свойства предметов: притягиваться друг к другу… как бы прилипать на расстоянии. Позже те люди стали исследовать это странное свойство, вывели причудливые законы, которыми описывают поведение предметов… но природы притягивающей силы не постигли. Разумеется, только так и могло получиться, ибо в действительности никакой силы притяжения нет. Есть верх и низ. Всё. Но тот мир, в котором нет ни верха, ни низа, без таковой силы существовать не может, ибо она есть клей, скрепляющий его части. Следовательно, раз тот мир существует и не рассыпается, сила эта в нём присутствует. И вот мы видим – отсюда – как их учёные люди с наморщенными лбами исчисляют свойства и количества того, чего нет. Чего нет, но без чего их мир мгновенно перестанет существовать… а он существует. Хотя и весьма призрачен при этом. Учёные же люди призрачного мира весьма сведущи в проявлениях несуществующей силы притяжения и умеют обращать эти знания себе на пользу. Так, например, они научились летать…

Монах вздрогнул и старательно сделал вид, что подавил зевок. Но Сарвил просто не обратил на это внимания.

– Интересно, если бы они оттуда могли видеть нас? У них нет смерти в нашем понимании, у них – полное освобождение сразу. Как бы они отнеслись к тому, что существует полная смерть, настоящая смерть? Или – к пограничию, растянутому на годы или десятилетия? Скорее всего, думается мне – просто не поверили бы, сочли суеверием, легендами – подобными тем, что в изобилии творят они сами… и никакие доводы, никакие доказательства… даже предъявленные самым грубым образом – не поколебали бы их убеждённости…

– Вы так думаете? – монах наклонил голову, посмотрел на воду. Вода казалась чёрной. – Мне всегда казалось, что напротив – человек слишком легко всё воспринимает и приспосабливается ко всему…

– Да – но в очень жёстких рамках. И даже не рамках… Он может идти, бежать, ползти, стоять, поворачивать направо и налево, назад… но не может подниматься в воздух и погружаться в воду. Я, конечно, не говорю о чародеях…

– Странно, почему вы их исключаете из рядов человеческих, – сказал монах. – Право, это всё равно, что рассуждать о свойствах и способностях махогона без ног.

– У вас всё ещё сохраняется такое представление? А вот мне кажется, что чародеи давно забыли о прочих людях и предаются лишь собственным забавам. Взять эту войну… Впрочем, всё это не так уж существенно. Я вообще-то хотел сказать совсем другое. Нам кажется, что солнце скрывается за горизонтом, хотя на самом деле оно просто уходит за край тёмного светила, дарящего нам достойное восхищения, но и повергающее в ужас зрелище звёздного неба. Сам же закат, вот это великолепие – не более чем оптический обман, следствие криволинейного хода лучей. Мы с вами знаем, что светила помещены на свои места Создателем и вращаются по его воле. Бессмысленно говорить о каких-то силах, действующих на светила, и законах, которым эти силы подчиняются… и мы о них не говорим. Так чем же мы лучше полупризрачных людей Кузни, которые, напротив, выводят законы для несуществующих сил? То есть – отчаянно барахтаются там, где мы сразу вздымаем лапки?..

– Но не тонем, – подхватил монах.

– Не тонем, – согласился Сарвил. – Однако же и не плывём. Нам просто некуда плыть… Взять предопределение. Мы достаточно просто можем узнать свою судьбу, а при определённых условиях и изменить её. И – почти никогда этого не делаем. Всё в том же отличии от людей Кузни, которые ищут знаки предопределения во всём, находят их – и потом внушают себе, что предсказание сбывается… хотя как раз у них-то, бедняг, и нет никакой судьбы. Никакого предопределения. И кто из нас более счастлив? Не знаю…

– Кто более счастлив – человек или его тень на стене? – спросил монах. – Актёр или роль? Странно спрашивать так… Риторический вопрос, который предполагает только один ответ.

– Да, – сказал Сарвил. – Но, как правило, самые интересные ответы возникают именно тогда, когда на риторические вопросы отвечают не по правилам… Я вам не наскучил своими рассуждениями?

– Что вы. Встречное рассуждение. По убеждению склавов, Бог Создатель жив и странствует по миру, созданному им, в обличии какого-то самого последнего нищего, чтобы узнать всё о несовершенствах созданного им мира. Времени у него – вечность… Допустим, он спросит вас об этих несовершенствах. И что бы вы ответили? Что вы устранили б из мира?

– Я всерьёз задумывался об этом, – сказал Сарвил спокойно. – Немного иначе, правда: что, если появится новый чародей, не менее могущественный, чем был Бог в молодости? И, разумеется, захочет переустроить этот мир…

– И вы пришли к какому-то выводу?

– Да. Вряд ли этот вывод вас обнадёжит.

– Надежды обрести не тщусь…

– Он просто создаст новый мир – и уйдёт туда, уведя часть людей. Поскольку без простых людей чародей есть нуль, ничто, ровное пустое место. А чтобы люди пошли с ним, сделает жизнь здесь – невыносимой…

– И никак иначе?

Сарвил не ответил. Монах посмотрел на него. В розовато-синих сумерках лицо малого чародея казалось совсем тёмным, коричневым. Губы быстро-быстро шевелились, но не как при разговоре, а – будто умирающий от жажды человек ловит губами тонкую бегучую струйку воды…

– Помочь? – монах подхватил его под локоть. – Отвести вас на койку?

Сарвил с трудом кивнул.

Когда спускались по трапу, монаху показалось, что запах тления усилился…

Мелиора. Болотьё

Прошло несколько дней, коротких и тягучих одновременно. Стих ветер, низкие истрёпанные облака остановились, набрякли и полились на землю холодным, но всё же не замерзающим на лету дождём. С деревьев тяжело падали зелёные, однако уже умершие листья.

Отрада, хотя к концу второго дня пришла в сознание, всё же была необыкновенно слаба, Алексей брал её руку в свою и поражался: кисть казалась тряпичной. Знахарь, совсем перебравшийся в дом старосты, старался не допускать Алексея до больной, видя, как оба мучаются и, очевидно, понимая истинную причину этой муки.

Алексей ловил себя на том, что не может отойти от этого дома далеко, что ходит вокруг – и тогда наперекор себе находил дела где-то вдали. Так, он узнал, что в соседней деревне несколько месяцев назад, как раз накануне вторжения, умер внезапной смертью купец, везший Афанасию Виолету два воза петард, шутих и фейерверков – заказанных в преддверии свадьбы сестры акрита, красавицы Софии. Но – купец умер, акрит где-то с армией, если жив ещё, сестра так и не приехала… Возы же стоят, где стояли: в общественных сараях. Все боятся пожара и готовы избавиться от опасного имущества.

На следующий день Алексей уже копался в аляповато разрисованных ящиках. Да, акрит Афанасий намерен был от души порадовать сестрицу…

Даже если безжалостно выбрасывать всё сомнительное, чистого пороха набиралось пуда четыре.

Кузнец и оба плотника, с которыми Алексей тут же очень настойчиво побеседовал, отнеслись к идеям его с обычной деревенской недоверчивостью, но согласились сделать всё так, как он просил. Кузнецу он дал в помощь четверых воинов, и к вечеру они приволокли с болот десяток пудов ржавого железа: там оно "созревало", зарытое под кочками; Алексей знал этот способ получения высококлассной стали, верный, но безумно длительный. И то, что кузнец согласился пожертвовать для него таким количеством заготовок, говорило о многом.

Из просушенных брёвен он отобрал с десяток тонких прямых лиственниц, росших в густой чаще и потому не суковатых. Из брёвен напилили саженных чурбачков, ошкурили их и подравняли – поначалу грубо. Потом Алексей отбраковал те, которые оказались с трещинами или сучками, – и оставил девятнадцать вроде бы безупречных. Их подравняли снова – уже точно, под один диаметр. Тем временем кузнец выковал первый комплект обручей. На Алексея он покрикивал, когда насаживали обручи на чурбак и стягивали потом горячими заклёпками. Два обруча охватывали чурбак у самых торцов, а ещё три, более широких, распределялись по длине. Кузнец похлопал чурбак по смолистому боку, легко – словно тот был пустотелый – подхватил и водрузил на специально сбитые массивные козлы. Другие козлы, из гнутых железных прутьев, он поставил напротив, положил на них лом, нацеленный прямо в сердцевину бревна, некоторое время примерялся, глядя то сбоку, то вдоль лома; наконец встал, вроде бы довольный. В горне уже калились ломы – четыре штуки. Алексей щипцами вынул один, положил на козлы. Железо светилось ясным розовым светом. Кузнец довольно хакнул, перехватил молот и стал размеренно вгонять раскалённый лом в дерево. С визгом рванул едкий дым. Давай-давай! – крикнул кузнец. Алексей ухватил остывающий лом щипцами за хвостовик и, покручивая, вытащил его, сунул обратно в горн. Положил на козлы второй, горячий…

Минут через десять канал был прожжен на нужную глубину. Ну, как? – подбоченился кузнец. Кажется, он даже не вспотел. Алексей показал большой палец.

Теперь вновь настала очередь плотников. Они разложили на верстаке свои самые большие воротки, и Алексей выбрал тот, который делал дыры в пять пальцев. Режущая кромка его была отточена до бритвенной остроты.

Очень недолго оказалось расширить им отверстие в бревне, выбрав уголь и коричневую блестящую, пахнущую вкусным дымом стружку.

– Господин акрит, а почему бы нельзя сразу сверлить? – спросил один из плотников, помоложе, Вукол. – Быстрее будет и сил меньше уйдёт, я уж про уголь и не говорю вовсе.

– Так твёрже, – сказал Алексей, подумав по себя: а вот прочнее ли? Но времени на сравнительные испытания, надо полагать, не было…

Станок плотники сделали по его рисунку сами, очень быстро. Передок от телеги с установленным сверху массивным дубовым "корытом" без передней стенки и с торчащим назад не менее массивным хоботом, к которому прикручена была соха, развёрнутая занозой в обратную сторону, к пахарю… к пушкарю, насмешливо-солидно поправил себя Алексей.

Ствол сразу плотно, без зазора, лёг в корыто, упираясь торцом в заднюю его стенку; впереди пока требовалось приматывать его ремнём, но кузнец уже снял мерку для железного хомута.

– Хорошо работаете, братцы, – с лёгким удивлением сказал Алексей. – Не ожидал даже.

– А-а… наш господин акрит работу спра-ашивал… – протянул старший плотник, щурясь и глядя куда-то, и Алексей почти зримо представил, как выглядел этот спрос.

К вечеру этого дня Алексей зарядил свою первую пушку, использовав три четверти фунта зернистого пороха (который он получил, размалывая спрессованные цилиндрики ракетных зарядов на ручной крупорушке), пыж из толстого войлока и пять фунтов грубо отлитых свинцовых пуль. Свинец он добыл, содрав несколько листов кровли с дома акрита Афанасия…

В сумерках небольшой отряд вышел из деревни, катя за собой глухо погромыхивающее орудие. За огородами орудие развернули в сторону зарослей черёмухи, покричали на всякий случай, даже сбегали посмотреть, не забрался ли кто в кусты, невзирая на погоду, – а потом опасливо отошли подальше. Алексей остался один на один со своим творением.

К концу длинного шеста, что держал он в руке, привязана была шутиха; из запального отверстия пушки торчал хвост такой же шутихи. Не выпалит, подумал Алексей и тут же, без связи с предыдущим: если она сейчас взорвётся и меня убьёт, то всё кончится и ничего не надо будет делать… Он высек огонь и зажёг шутиху. Отошёл как мог и на вытянутой руке поднес пламя к запалу.

Полетел сноп зелёных искр…

Самого выстрела он не уловил, что-то мгновенно стёрлось из памяти. Зато белая стена дыма и на её фоне – пушка, вставшая на хобот, уставив ствол в небо… – это показалось чем-то продолжительным, почти долгим. Он пятился и пятился, опасаясь, что сейчас она опрокинется совсем и прихлопнет его, потом оступился и сел, пушка уже стояла на колесах, накренившись и дымясь, а в ушах была пустота…

Ему помогли подняться, кто-то бил по плечу, кто-то отряхивал от грязи. Впереди в кустах зияла огромная дыра, и по краям этой дыры местами нервно подёргивались язычки молочно-белого пламени, обрамлённые таким же молочно-белым, но быстро темнеющим дымом. Это догорал свинец.

Стволы и толстые сучья срубило многие, хотя и не все, зато ветвей не осталось вовсе на глубину десяти-пятнадцати шагов; и ещё в тридцати шагах попадались перебитые ветви. Пули горели повсюду, и если бы не дождь, быть бы большому пожару…

Потом Алексей осмотрел орудие. Как и следовало ожидать, ствол пошёл трещинами, два обруча раздуло – но ведь всё это и не предназначалось для повторного использования. Кузнец стоял рядом, сопел. Пожалуй, что надо бы ещё один обруч насадить, сказал он и ткнул толстым пальцем: сюда. Пожалуй, что надо бы, согласился Алексей.

Мелиора. Север. Порт Ирин

Оплетённый канатом камень описал крутую дугу, глухо бухнул в бревенчатый настил пирса и несколько раз подпрыгнул по нему. Два оборванных подростка ухватились за привязанный к камню тонкий белый линь и стали быстро выбирать его, торопясь ухватить тянущийся за линём причальный канат. Обычно неповоротливые левиатоны не подходят к пирсу, остаются на якоре или бочке, но на этот раз капитан решил почему-то изменить привычной практике…

Подростки-швартовщики обмотали канат вокруг причальных столбов, помахали рукой. Матросы несколько раз провернули барабан кабестана, потом отскочили, чтобы не попасть под удар спиц, когда трос натянется. Швартовочный мастер взялся за рычаг тормоза.

Сарвил наблюдал за процессом, чувствуя в себе похожие на разбежавшиеся цветные бисеринки крохи подлинного любопытства. Он мог бы, скажем, пользуясь преимуществами мертвеца, шагнуть на несколько минут вперёд, узнать то, что произойдёт, и вернуться обратно. Или не возвращаться. Однако он продолжал быть здесь, наравне со всеми…

Трос напрягся, мастер налёг на рычаг, тормоз завизжал. Корпус судна пробрала дрожь. Откуда-то выкатился пустой бочонок. С носа на пирс полетел ещё один линь. Его подхватили…

Видно было, что судно почти остановилось. Из-под кабестана, вращавшегося всё медленнее, шёл дымок, воняло горелым войлоком. Туда плеснули водой – ведра наготове стояли рядом. Матросы, поплевав на ладони, взялись за спицы, напряглись… Вначале трос выбирался буквально по вершку, потом дело пошло. Хотя ветер продолжал отжимать левиатон от пирса, полоска воды всё сокращалась и сокращалась, пока наконец смоляно-чёрные толстенные брёвна причала не ткнулись в канатные мотки, вывешенные за борт.

Сарвил сошёл на берег одним из первых. Вся его поклажа была: серый заплечный мешок…

Монаха – единственного из всех прибывших – встречали. Лёгкая повозка с откидным парусиновым тентом, запряжённая парой коренастых лошадок, и отрок в рясе послушника, но длинноволосый.

– Почтенный Сарвил, – монах взглянул на чародея, и тому впервые померещилось что-то давне-знакомое – даже не в самом лице, а именно в манере смотреть, – мой путь будет долог, а в долгом пути хорошо иметь спутника. Не согласитесь ли вы на то, чтобы составить мне компанию? Я не упоминал на судне, там тесно и много лишних ушей – я еду в сторону Нектарии. Если вам по пути…

– Почти, – сказал Сарвил.

Это не совпадение, подумал он.

Мелиора. Болотьё

На четвёртый день болезни Отрада обрела наконец прежнюю ясность ума. А может быть, и большую – как бы шагнув из тесноты и полумрака на простор. На очень холодный простор…

Она знала, что умрёт почти наверняка, что этот тёплый, но душный дом станет для неё последним краешком мира – но почему-то скорая смерть не пугала её. И не потому, что теперь она знала твёрдо: смерть – это ещё не всё. За смертью следует иное – то, чему нет названия… Нет, что-то другое мешало ей цепляться за этот мир и горевать о возможной разлуке с ним и с его обитателями. Она пыталась нащупать в себе это что-то, но всякий раз мысль соскальзывала.

Знахарь Памфалон почти всё время сидел рядом с нею, речь его журчала тихо и уютно. Он был большой знаток давних сказаний. Оказывается, будучи помоложе и поподвижнее, он играл в большом и известном, хоть и деревенском театре – и сам же писал пьесы, когда в простых словах, а когда и стихами. И другие театры, бывало, ставили его пьесы, особенно любя одну: "Правдивая история о том, как кот и Бог невест себе выбирали". Написал он её будучи двадцати лет отроду – и потом лет сорок что-то добавлял, что-то менял…

– …Бог вот так вот встает, руку простирает и говорит: "О ты, Ходок! Тебе нет равных в делах уестествленья женщин, и слава о тебе громоподобна и в городах, и в сёлах мирных. Пади, послушен же будь воле моей, Создателя Вселенной! Лежи в пыли и мордой не ворочай. И внемли, кобель длиннохвостый. Хочу, чтоб ты привёл за руку сюда, в мой терем краснодревый, ту, что прекрасней прочих женщин лицом, и бёдрами, и лоном. Меня ты понял, утковалкий?" А утковалким он его называет потому, что Ходок шлёпает вот вроде как я, всё за поясницу держится. Тот, конечно, отползает, отползает – и так говорит: "О, понял, понял я, Создатель! Да, есть такая на примете, глаза её как два агата, и брови выгнуты дугою. Как лепестки нарцисса, нежны, как яблочки, румяны щёки. Красней пунцовой розы губы, а зубки и белы, и ровны. Изгибом стройной шеи может она поспорить с дикой серной. А грудь её…" – и дальше, и дальше, и дальше, и всё расписывает как оно есть. "А имя ей Аделаида, дочь Грамена, жена Сисоя…" Ага. И отправил Бог Ходока за той бабой. Возвращается Ходок и приводит горбатую карлицу с хвостом. Бог-то сначала возмутился, а потом и думает про себя: "Не может быть такого хамства, чтобы какой-то кобель дикий меня так провесть пытался. Нет, тут другое. Просто кобель так разбирается в предмете, что оболочки и не видит, усматривая сразу сущность…"

Сразу сущность, думала Отрада. Да, сразу сущность… Она будто бы когда-то где-то читала эту историю, но там фигурировали лошади. Опять же – какая разница: лошади, люди? Все мы немножко лошади…

И вновь возникало знакомое отчаяние: задача уже решена, но ты не понимаешь ответа… или: мне всё-всё ясно, но дальше-то что, что дальше?.. или: парализованный танцор, который знает, как нужно танцевать, но – неспособен шевельнуть и пальцем…

Опять тупик, думала она, мы хрестоматийно пробиваем лбом стены, чтобы тут же оказаться в соседней камере. Опять тупик, опять ловушка, сначала шарообразная планета, с которой не удрать, – но она хотя бы была (или казалась?) достаточно большой… потом – Дворок, из которого тоже не убежать, потом – невидимая клетка из долга, обычаев, обязанностей и правил приличия… и вот теперь – тупик собственного бессильного тела, последний тупик на этом пути… Это и есть судьба? Рок? Если так, то судьба – тварь удивительно тупая и неизобретательная.

– …гнать стали, слова говорить: ты, мол, над Богом насмехаешься. А я своим-то умом так вот думаю: если Создатель жив – а мёртвым что-то никто его не видел! – то со мною вместе посмеётся, а если среди мёртвых обретается – то до наших забот ему дела нет никакого, а значит – и про поругание твердёж напрасный…

Бог, подумала Отрада. Оказывается, на самом деле "Бог" – просто имя. А "Создатель" – нечто вроде прозвища. Бог Создатель. Ираклемон Строитель. И другие. Да, кто-то ведь говорил (кто? Алексей? дядюшка Светозар? – точно, дядюшка…), что здесь не может быть религии, веры – в том смысле, в каком это понимают в Кузне… на Земле. На Земле, повторила она упрямо, будто споря с кем-то. Да, в честь Создателя и других великих чародеев ставят храмы, их именем благословляют родившихся и новобрачных, на их помощь надеются, когда провожают умерших. Знаки великих: треугольник, крест простой, крест двойной и крест с кругом внутри, различные руны – используются как амулеты. Что характерно, амулеты обладают реальной силой… Наконец, мёртвые вполне реально могут влиять на дела живых… когда захотят – и если захотят. Или когда их как-то очень настойчиво попросят – есть такие способы. Всё слишком реально, проверяемо, и места вере не остаётся. Однако же – вот взялись откуда-то склавы…

Странная вера склавская. Чудеса и чародейства, согласно ей – обыденны и пошлы. Повелевать чем угодно: стихиями ли, людьми ли – признак слабости и ничтожности. Высочайшее достижение духа – это полное подчинение, расслабление, почти исчезновение. Стань пылью – и тогда приобщишься к подлинно высшему. Пылью, рабом был и сам Бог, пока не поддался искушению, слабости – и не создал Мир. Но и в Мире он оставался на виду у прочих лишь до тех пор, пока не осознал: Истина в самом низу. И с тех пор живёт он среди нищих и гонимых, самый из них гонимый и нищий…

А есть ещё Тёмные храмы. Где живут (хранятся?) живые мертвецы, подобные степным царям. Существующие одновременно и в мире живых, и в мире мёртвых. Могущество их не вполне объяснимо… но от всего этого веет какой-то древней жутью. Может быть, потому, что и Бог до создания им Мира живых был кем-то (чем-то?) подобным.

Дядюшка Светозар как-то увязывал появление религии на Земле с накоплением железа. Здесь оно горит, поэтому его мало. Там же – становится всё больше и больше. Уже – горы железа. Железо же гасит, убивает самоё чародейство, но не убивает память о нём. Из этой памяти и вырастает вера в богов, которых невозможно увидеть, которые могут всё, но не делают ничего… и вместе с тем – перенесение чуда из внешнего мира в мир внутренний, подвиги духа, отвага жить без надежды…

И ещё – может быть, показалось? – дядюшка морщился то ли болезненно, то ли брезгливо, когда она попыталась задать – всего раз или два – вопрос о том, что было до происхождения мира… до Бога…

И ещё – Якун говорил, что кто-то в нас уже всё решил и потом только ставит нас в известность – нашими же делами. А я вот лежу и медленно помираю. Значит, именно этого я хочу? Как странно…

Четыре дня Алексей не знал ни минуты отдыха. То есть он бросал что-то в рот и прожёвывал на ходу, урывками спал… Но на исходе четвёртого дня он имел в своём распоряжении двадцать две деревянные пушки… или правильнее сказать – по одиннадцать выстрелов на каждый из лафетов. Больше сделать было невозможно: железо кончилось. Даже если у кузнеца были и другие тайники-запасы, то Алексей просто не имел права требовать от этого человека чего-то большего. И когда тот сказал: это всё, – Алексей только кивнул. Вынул из кармана заранее припасённые изумруды: два больших, с фалангу пальца, и один поменьше. Ключи и карты Домнина продолжали верно служить ему…

Это иногда ввергало его в сомнения: а полно, вышли ли мы из Кузни? Не видимость ли вокруг? Будто бы не видимость…

Проверить нечем, вот в чём беда.

За эти дни стало чуть теплее, дождь и ночью оставался дождём, болота разбухли ещё сильнее и уже выливались через край, даже мощёные дороги местами стали непроезжими, дальний лес стоял по пояс в воде, дикие козы плыли куда-то по реке, тонкие рога торчали вверх и назад. Запах стоял как ранневесенний: мокрой пашни и молодой травы.

Туман возникал ранним вечером и стоял почти до полудня.

А потом с юга потянуло сухим жаром. Как раз накануне Алексей упал в кузнице на застеленную лавку и исчез отовсюду. Ему показалось, что растолкали его через минуту, но оказалось, что зовут к обеду. А вечером из дальней деревни прискакал мальчишка и крикнул, что по дороге с юга идёт сильное войско…

Глава четвёртая

Мелиора. Болотьё

Лес стоял не зелёный, а серо-коричневый, неживой, множество деревьев словно бы замерло в падении и держалось непонятно на чём. Мох с нижних сучьев свисал до земли. Нет, и здесь быть пути не могло…

– Что же ты, сотник… – потаинник Конрад Астион, худой, чумазый, с бритым наголо блестящим черепом, совершенно не похожий на себя прежнего, – говорил как бы укоризненно, но в голосе слышалась усмешка. – А брехал, все тропы тут на ощупь знаешь…

Афанасий же испытывал действительное смущение. В конце концов – родные же места!.. Но вот уже три раза приходилось возвращаться, упёршись в непроходимую трясину, и он никак не мог понять: неужели же начала поскальзываться прежде безупречная память? Или – так вздулись болота, что потаённая тропа не нащупывается под слоем грязи?..

Но если так – то надо возвращаться: горелая поляна, с которой ушли, и была скорее всего у начала той тропы. Возвращаться же почему-то казалось глупым и неловким…

– Передохнём, – сказал он. – Люди вон с утра не жравши.

– Хорошая мысль, сотник, – сказал Конрад, тылом запястья проверяя толщину корки грязи на щеке. – И хорошо сказано: с утра. Не уточняя, с какого. Однако тут даже лапу не помоешь, чтобы потом её пососать.

– Помоем после… – Афанасий посмотрел вперёд поверх деревьев. – Ох, бани у нас там… ты себе не представляешь, потаинник… А пожрать найдётся. Я сохранил.

– Ремень? – с готовностью отозвался Конрад.

– Примерно…

В седельной сумке у него запрятаны были три овсяных лепёшки, до прозрачности пропитанные маслом, и ком солёного пересушенного мяса – походный провиантский запас, взятый неделю назад с убитого степняка. Ни о степняке, ни о припасе Афанасий никому говорить не стал. Велика ли доблесть: рубануть сзади присевшего по нужде воина? А припас вот пригодился. Сознайся же – сожрали бы сразу…

Уже привычно и ловко действуя левой рукой, он размотал тряпицу, скрывавшую сокровища, и кивнул: налетай.

Каждому получалось по четвёртой части лепёшки; мясо же взялся строгать длинноусый крепыш Павел Спиридон, обладатель отличного кривого засапожного ножа. Стружка тебе, стружка тебе… не налегайте на солёное, ребята, воды мало…

Всё равно что в море: кругом вода, однако помереть от жажды очень даже легко. Здесь не от жажды, конечно, помрёшь, а просто поносом кровавым вывернет наизнанку… в чём и утешение. Питьевую воду собирали, растягивая под дождём плотную холстину. Но последние дни дожди шли квёлые; сегодня же не было вообще никакого.

– Будем пробовать, пока не найдём, – как бы в небо сказал Конрад, ему даже не стали отвечать – и так всё ясно, чего уж там. Тропа есть, перейти болото надо… значит, перейдём. Теперь вот поели, дня на два хватит. Ну, а совсем невмоготу станет – что ж, лошадки-то – вот они…

Впрочем, Афанасий не мог бы сказать наверное, кого бродиславы съели бы скорее – лошадь ли, а то и какого двуногого. И как стали бы выбирать: по жребию или большинством голосов?

Почему-то последние дни смеялись надо всем подряд. Смеялись утомлённо, но охотно – будто пивные бражники. Даже пусть и не смешно было что-нибудь отмоченное, всё равно встречалась шутка дружным гоготом…

– Я слышал, животные находят пути в болотах, – сказал всё так же в небо Конрад. – Может быть, попробовать пустить вперёд лошадей?

– Лошади не чуют брода, – сказал Афанасий. – Коровы чуют, а лошади вот – нет… Не дал Бог безрогим такого дара.

– Ну, брат сотник, – даже чуть пригнулся Павел, – если всё дело только в рогах, так мы их твоему жеребцу враз наставим! С кем он роман последний раз крутил? С Желановой Хлопушкой?

– Жениться обещал, – флегматично подтвердил Желан, работая челюстями.

– Рога рогами, – задумчиво сказал азах Иларион, – а вымя где взять?

– Да, – согласился Павел и задумался. – Доброе вымя – это полкоровы.

– Накладное сделать, – показал руками Конрад. – Только это и остаётся. При дворе ведь служилые девки как себе всё устраивают?..

– Тайная служба и это знает?

– Тайная служба ничем другим и не занимается. Она вообще-то только для отвода глаз и существует. А настоящая тайная служба – это две поломойки, Ванда и Варвара.

– Но ты же в тайной службе?

– Вот… так уж сложилось…

– Однако же сейчас-то делом занимаешься?

– Попросили, я и согласился. Они, знаешь, как в угол зажмут – на что угодно согласишься, лишь бы отпустили…

Все вокруг уже изнемогали от хохота, подпрыгивали на корточках, Иларион обнял осинку и трясся вместе с нею. Афанасий тоже хохотал, придерживая безжизненную правую руку, мёртвую колоду, непонятно зачем таскаемую за собой, постоянный источник боли и неудобств… Впрочем, кость вроде бы срослась, пальцы перестали быть ледяными и время от времени подёргивались. Ведима Аэлла, пользовавшая его, говорила, что через год он просто забудет о том, что был ранен. Но для этого требовалось жить в тепле и покое, пить травы, подставлять себя когда под нежные, а когда и под совершенно безжалостные её руки.

Смешно…

– Смотри! – вдруг воскликнул кто-то.

Афанасий почему-то вздрогнул – обдало холодом – и вместе со всеми задрал голову. С высоты падала птица. Огромная птица. У неё было две головы…

Рядом звонко хлопнула тетива, тут же ещё и ещё. Птица широко развернула крылья – они были такие огромные, что закрыли всё небо! – и плавно ушла влево, за густые пушистые верхушки исполинских сосен. Афанасий проводил её взглядом. Под крыльями птицы белел густой нежный пух. Вторая голова обернулась, скалясь. Это был наездник, конечно…

– Я попал, – сказал Павел. – Я видел, что попал.

– Понятно, помирать полетела…

Хохот.

– Я попал, – повторил он ровно, как читал из книжки.

…Уходя, Афанасий ещё раз внимательно осмотрелся. Нет, это не то место. Точно не то. Странно даже, что ему могло помститься такое… С утра дул горячий ветер, и было парко, как в бане. В баню, в баню, в баню… дойти бы.

К вечеру вернулись к месту первой попытки найти переправу. И тут будто пелена спала с глаз Афанасия. Да вот же она, тропа, в двадцати шагах… как я мог забыть, идиот…

Он вырубил свежую жердину и смело шагнул в грязь. Местами он проваливался по пояс, но под ногами неизменно был плотный грунт, иногда даже камень.

Наверное, горькое питье, которое она поглощала в невообразимых количествах и которое выходило в основном кислым потом (простыни и рубашки ей меняли раз по пять в день, и всё равно казалось: лежать приходится в компрессе), действовало. И в день, когда подул горячий ветер, Отрада впервые сама, без посторонней помощи, сумела сесть. Прикосновение к босым ногам половика, связанного из холстяных жгутов, вдруг опьянило её сильнее вина. Мысли о неминучей скорой смерти выветрились мгновенно, и впереди вновь было бесконечное пространство, вместо сырой прокисшей койки – верный конь под седлом, а рядом, колено к колену… Она даже сжалась от нахлынувшего чувства. Кровь бросилась в лицо.

Двадцать два, подумал Алексей, стоя перед короткой шеренгой своей сотни. И здесь двадцать два… двадцать два выстрела, двадцать два бойца… к чему это? Число это будто бы означало ещё что-то, кроме "перебора" в карточной игре…

Хомата нет, уж он-то разбирался в числах, как никто…

Молодой, но очень сильный чародей Хомат, с которым Алексей познакомился ещё во времена обучения у Филадельфа и на которого наткнулся в первые дни своих скитаний по лесам, пропал в ту же ночь, когда внезапно свалилась в бреду Отрада. Остатками своих страшно истощённых умений Алексей сумел почувствовать тогда происходящую где-то рядом битву чар, но разобраться в чём-то оказался уже не в силах.

Там – сбились у костра, кричали, размахивали факелами… как путники при появлении волчьей стаи… Может быть, это и помогло: лишь двое славов, нёсших караул на дальнем конце болотного острова и не успевших к огню, пали – похоже, от укусов змей…

– Ребята, – Алексей обвёл глазами свою крошечную сотню. Стояли ровно. – Пробил наш час. Задача моя и ваша отныне и до самой смерти – защитить кесаревну. Нас едва ли один против двадцати. Шансов уцелеть ни у кого, кроме меня, нет и не будет. Видит Бог, не хочу я такой участи ни для вас, ни для себя, но ничего другого не вижу… План у меня такой: осёдлываем дорогу выше развилки и держим хотя бы сутки. Эти сутки я с вами. Надеюсь, мы научим врага уважать нас… Затем я вас бросаю. За старшего останется Азар. Если к тому времени его убьют – назначу другого. Что я после делаю и куда направляюсь, вы знать не должны, но можете догадываться, что вывожу я кесаревну куда-то по северной дороге. Далее: после того, как я вас покину, вы отступаете сюда, к деревне, и запираетесь в доме акрита. И держите его столько, сколько хватит сил. Это всё. Весь план. Очень простой, как видите…

Несколько мгновений стояли молча. Потом так же молча опустили головы. Десятник Азар Парфений вышел на шаг вперёд, строго поклонился, вернулся в строй.

– Спасибо, ребята, – сказал Алексей. Сжало горло. – Знал, что всё поймёте.

– Нужно, чтобы кто-то остался жив, – сказал Азар. – Чтобы… ну… про северную дорогу…

– Да, – согласился Алексей. – Не могу назначать. Бросьте на кулаках… потом. Сейчас – марш.

Кони шли намётом. По примеру конкордийцев, воины бежали рядом – по двое на коня, – держась за ремённые петли. Следом легко стучали копытами свежие хорошие осёдланные кони. На случай, если придётся вступать в бой сразу, без передышки. Первый заслон, задача которого – заманить врага под выстрелы. Лафетные упряжки неслись рысью, за ними едва поспевали телеги со стволами. Спускалась ночь, и в эту ночь следовало успеть всё.

Он пропустил мимо себя свой отряд и помчался к дому старосты. Полуобнял на бегу старосту за плечо, отпрянул от какого-то вопроса, влетел в комнату кесаревны. Там были знахарь с внуком и младшая дочка старосты, Проскиния, Проська, крупная нелепая деваха – всегда с изумлённо распахнутыми глазами. Отрада сидела на краю постели, Проська расчёсывала её крупным костяным гребнем. Кесаревна была бледна, щёки впали, губы и глаза казались обведёнными тёмной чертой. Но в этих глазах навстречу ему открылась такая бездна… Алексей обнял её, поцеловал и выскочил вон.

С факелами в руках ждал его Ярослав, один из немногих уцелевших гвардейцев Филомена. Острая вонь каменного масла ударила в нос, у Алексея перехватило дыхание. Эта вонь напомнила ему о чём-то…

Впервые за много дней небо было чистым. Луны выстроились "цаплей" – четыре у одного края небес и две у другого. Они походили на огромные ломти дыни.

Дорога видна была отменно.

Чародейство, подумал он почему-то, приливы его и отливы. Иногда связывают с лунами… Лошади неслись вперёд, подковы звякали по камням дороги, щёки овевал ветер, влажный и тёплый. Вонь факелов… он вспомнил. Он сидел за столом, набивал бомбы, пованивало – тут уж ничего не поделаешь – соляркой, а Отрада – Саня, вдруг со щемящей тоской вспомнил он её прошлое имя, Саня… – спала, тихо-тихо, будто и не дыша вовсе, а за окном бродил кто-то несуществующий…

Это всё осталось в какой-то прошлой жизни – а может быть, ничего такого не было вообще.

Степь. Дорона, столица

Едва сумерки перетекли в темноту, как отряды императорских гвардейцев, подойдя скрытно, внезапным броском захватили все три моста через Сую, и тысячи вооружённых леопольдийцев (среди которых немало было воинов, переодетых в гражданское платье) хлынули в Дорону, поджигая и круша всё на своём пути. Пограничная стража и городские легаты бились отчаянно, но подмога не пришла, и они полегли под мечами и стрелами менее чем за полчаса. Жителей убивали сотнями, тысячами, всех подряд, без малейшей пощады и без разбора…

Пелена запредельного ужаса, окутавшая город, ослепила и обессилила как простых людей, так и чародеев. И чародеев, может быть, в большей степени.

Чёрные знамёна с золотой драконьей пастью, знаком ордена Моста – реяли над толпами.

Две тысячи дворцовых гвардейцев, бросившихся по тревоге на своё место, на дворцовую площадь, так там и не появились: пропали где-то на пути менее чем в версту. Под утро же в руках многих пьяных победителей стали появляться характерные гвардейские мечи: с широкой пяткой над крестовиной и двойным долом, идущим до самого острия…

(Потом, уже днём, когда крючники собирали по улицам и стаскивали во рвы трупы, то обратили внимание, что мёртвых гвардейцев отличить было легко не только по сапогам и доспехам, но и по цвету лиц. У всех у них лица были серые, даже с прозеленью. Но узнать, что было причиной всему – яд или же чародейство, – так и не сумели никогда.)

Ночью о том ещё не было известно. Тысяча гвардейцев, дежуривших непосредственно во дворце, выстроилась на площади. Пылали факелы. Напротив них росла, наливалась тёмной силой тёмная толпа. Тускло вспыхивали клинки. Потом откуда-то из глубины её поднялся рёв. Взмыли и расступились чёрные знамена, и на плечах огромных носильщиков поплыло над головами что-то большое и светлое. Новые и новые факелы загорались, посылая в небо искряные вихри. Носильщики со своей ношей дошли почти до первого ряда. Император, император!.. Теперь было видно, что на плечах носильщиков застыл походный трон. Император!!! Рёвом пригибало к земле. Фигура в серебряном одеянии встала. Казалось, что языки огня скользят по ней. Потом император поднял руку и – указал на дворец…

В гвардии были лучшие бойцы Степи, и потому лишь через час, лишь с третьей атаки смяли их – и то после того, как подоспели императорские лучники и стали почти в упор, шагов с сорока, расстреливать защитников дворца. Те стояли, не в состоянии закрыться своими маленькими щитами… Всё равно никто не отступил, и даже тогда, когда строй был прорван в нескольких местах и на гвардейцев насели со всех сторон сразу – они продолжали рубиться, убивая и умирая. Они ещё рубились там, в больших и малых кольцах окружения, когда толпа ворвалась во дворец…

Император стремительно шёл – шёл сам, окружённый телохранителями, по залитым кровью коридорам. Те, кто вошли сюда первыми, пленных не брали, а дворец – дворец был слишком полон людьми, прибежавшими по обычаю искать убежища… Император старался не смотреть под ноги, но он не мог заставить себя не дышать.

Главная зала была почти пуста. Семь Чаш пылали, однако императору казалось, что свет они испускают призрачный, подобный болотному.

Ворота, ведущие в катакомбу, валялись, сорванные с петель. Воняло кисло – очевидно, для того, чтобы войти, применили порох. Катакомба освещена была ярким оранжевым дёргающимся светом. Факелы здесь вели себя странно…

То, что осталось от Авенезера Четвёртого, Верховного зрячего, валялось по полу. Что-то из этого ещё шевелилось: тёмно-коричневая рука…

– Сожгите всё, – отрывисто приказал император. – Полейте маслом, забросайте железом… А где чародей?

– В цепях, – выдохнул переодетый простым купцом десятитысячник Феодот. Левой рукой он пытался зажать прорванную до зубов щёку. – Там наши которые… вкруг него… чары ставят… Велели сказать: рано ещё.

– Рано… – император в досаде повернулся на каблуках и понёсся прочь, мимо разодранных гобеленов. Телохранители едва поспевали за ним. Вдруг – остановился резко, глянул через плечо. Устремил тонкий палец в грудь Феодота: – Где Турвон, где мой друг?

Тысячник молча указал подбородком на чёрную резную лестницу, начинающуюся почти от самых ворот катакомбы и идущую полого вверх, к узкому стрельчатому окну (называть это отверстие дверью не поворачивался язык), пробитому под самым потолком главной дворцовой залы.

Лицо императора на несколько секунд утратило всякое выражение. Потом он дёрнулся было взлететь или прыгнуть – туда, на самый верх… сдержал себя, движением рук остановил телохранителей и стал медленно подниматься по ажурным ступеням. У лестницы не было перил, каждый шаг вызывал содрогание, которое долго не угасало, складывалось с прочими, то уводя ступени из-под ног, то ударяя снизу. И это только начало, подумал император. Подняться здесь мог тот, кто двигался с истинно царским величием… или же раб, ползущий и пресмыкающийся…

Склав.

Никто не видел его ног, скрытых полами тяжёлого серебряного плаща, – как они нащупывают путь на пляшущей лестнице, как мгновенно догадываются, куда ступить: на край ли ступени, в центр ли, встать плотно, или пружинить, или расслабиться и погасить толчок… Все видели только, что император неторопливо и степенно поднялся до самого верха, там наклонился – и шагнул в тёмный проём.

Перед ним открылось небольшое помещение в виде очень толстой буквы "К" с короткими ножками. Потолок был неровен и будто облеплен ракушками и водорослями, как днище старого корабля. Неслышимый, но терзающий душу вой; несжигающее пламя; несковывающий лютый холод; беспредметный ужас и гнев… Две пылающие чаши посылали тот свет, который слепит, но не освещает. Чаши стояли по обе стороны низкого деревянного стула с подлокотниками, и на стуле сидел, неестественно напрягшись, голый Турвон, седой и темнолицый брат Авенезера Четвёртого, готовый стать Авенезером Пятым… Два десятка жрецов Тёмного храма замерли у стен. Будто – прижатые к стенам…

– Турвон… – с трудом произнес император; воздух был перенасыщен чарами и потому густ, как каша. – Зачем ты… так поторопился?..

Сидящий лишь дёрнулся, мышцы его могучих плеч напряглись, и император услышал отчетливый хруст. Голова начала запрокидываться, на шее вздулись жилы. Сквозь сжатые губы со свистом вырывалось дыхание.

Менее сильный и искушённый, чем император, человек уже был бы раздавлен тем, что творилось здесь, – он же стоял, лишь шире расставив ноги и чуть согнувшись, будто взвалив на спину тяжёлый груз. Первое ошеломление минуло, и император попытался понять и почувствовать, что здесь пошло не так, как замышлялось…

"Понять" и "почувствовать" – не совсем те слова, они как-то подразумевают присутствие мыслей, слов, определений… мыслей не было никаких, они просто не могли уцелеть в этом угнетающем вое и свисте, которые не вонзались в уши, а слепо рождались где-то под теменем и выходили через глаза. Слова вообще исчезли из мира. Их не было никогда… Зато остались навыки, над овладением которыми так бились он сам и его наставники – потому что при чародейском нападении никак нельзя полагаться на мысль, ибо мысли гибнут или изменяют первыми.

Так же, как и перед лицом неминуемой смерти, пришло абсолютное спокойствие и абсолютное понимание. То состояние, которое потом вспоминаешь с тоской и пытаешься вернуть.

Император взмахом руки обозначил запретный круг – скорее символический, чем практический жест, предлагающий невидимому (и пока что неведомому) противнику разойтись миром. Может быть, это дало ему несколько лишних мгновений. Зрение успело перестроиться, он смотрел теперь сразу на всё. Сотканный из света и теней, слева медленно появлялся зверь: огромная голова и немигающие глаза, глядящие пристально и тупо. Мардонотавр, мелькнуло в глубине сознания. Зверь двинулся вперёд, возникла лапа – почти человеческая. Император опустил перед зверем тяжёлый занавес, присел, напрягаясь как бы для прыжка. Зачем ты здесь? – спросил выставленной ладонью. Занавес прогнулся под напором лапы и головы, он не выдержит долго, и тогда… тогда надо биться, биться против Мардонотавра, почти неуязвимого как для волшебства, так и для огня, и это будет короткий бой… но вдруг зверь замер. Там, где он касался занавеса, поплыли жёлтые пятна, обращаясь в чьё-то лицо. Зверь неохотно отодвинулся на вершок, полуобернулся. Лицо обозначилось чётче. Рот приоткрылся и что-то произнёс – сухо и властно. Почему? – неслышно прохрипел зверь. Тот, кто говорил с ним, ответил, но император не понял ответа. А зверь – отошёл. И исчез, растворился в тенях и отблесках света…

И что-то пропало ещё. Император не сразу понял – это затих вой в его собственном черепе. Ошеломлённый тишиной, он чуть было не расслабился. Он, наверное, и расслабился бы, но просто не успел.

Турвон вдруг вскрикнул. Ничего человеческого не было в его голосе… Он сидел чрезвычайно прямо, и теперь своим перестроенным зрением император увидел, почему. В тело Турвона что-то стремительно врастало. Дерево. Ствол распирал чрево, сучья проталкивались в кости, ветви врывались в мускулы, побеги шевелились под кожей. Только однажды император видел подобное…

Он уже знал, что здесь произошло, и знал, что ничего не сумеет поправить, и остаётся лишь позаботиться о том, чтобы уйти невредимым. Потом он разложит своё знание на слова… А сейчас… несчастный Турвон.

Император собрал занавес в огненный ком. Бросил этот ком в Турвона.

Удар милосердия.

Плоть вспыхнула жёлтым чадным пламенем и испарилась, слетела, обнажив ослепительный искорёженный скелет, вплетённый в чудовищно кривое чёрное колючее деревце, порождение невообразимо глубоких пещер царства мёртвых. Каменное деревце… Успело оно поглотить Турвона, нет ли – теперь уже всё равно. В любом случае его нельзя оставлять здесь. Прости, Турвон…

Даже двойное твоё предательство не заслуживает подобной кары.

Тени шевельнулись. Всё вокруг расширилось мгновенно, стены оказались в бесконечности – будто устали сдерживать это замкнутое, чудовищно напряжённое пространство. Теперь нельзя было ни ошибаться, ни торопиться, ни медлить. Император замер на секунду, задержал рвущееся дыхание – и необыкновенно плавным быстрым движением, будто забрасывая внахлыст лёгкую гибкую удочку, – поднял обе руки и поймал тянущуюся к нему нервную алую нить…

Мелиора. Болотьё

Под утро горячий ветер стих, и в низинах, не прогревшихся за эти два дня, собрался густой душный туман, пахнущий мокрой баней. То ли от росы развезло землю, то ли не просохла она ещё после дождей… Пушки вязли, их тащили и разворачивали на руках, сами увязая по щиколотки. Наконец всё было готово.

В светлых сумерках Алексей ещё раз шагами измерил расстояние до дальнего мостика, с неудовольствием отметил, что оно всё же больше, чем казалось поначалу, – триста десять шагов. Пули долетают на такое расстояние ещё способными ранить, но слишком уж велико рассеивание, большая их часть уйдёт в землю или свистнет над головами… надо будет что-то придумывать. Потом. Но для этого – нужно выжить сегодня. И завтра. И не позволить совести загрызть себя.

Он вдруг понял, что остался один. Мостик, достаточно короткий, мокрый до черноты, истоптанная, в коровьих лепёшках, земля по обе стороны от него, заросли конского щавеля и осоки внизу, о двух тупиках дорога, безмолвный ручей… Ни из чего не следовало, что где-то вообще существуют люди. Звери и птицы. Дома, деревни, города, корабли. И всё это могло быть лишь тяжёлым сном…

Или напротив – счастливым сном.

Или вообще не быть.

Точно так же он оказался в одиночестве там, в Кузне, в мире под названием Дворок, у Мантика, когда пришла Ларисса. Всё исчезло, и он оказался один на один с судьбою. Очень странной судьбою, ведь он выбрал тогда совсем другое, вовсе не то, что происходит…

В этот момент робко тронули тишину утренние птицы. Утро, радостно и недоверчиво сказала одна. Утро, утро, ранннь, отозвалась другая. Они просыпались повсюду, не будя, а лишь приветствуя друг друга и восходящее солнышко. Так весной, и летом, и осенью просыпается деревня.

Алексей повернулся и пошёл наугад, осыпаемый птичьими трелями. Он знал, что шагов через пятьдесят наткнётся на кого-нибудь из свой сотни… знал, но не очень-то верил. И когда ни на кого не наткнулся, то не встревожился даже, потому что так оно и должно было оказаться. Он прошёл и сто, и двести шагов, и двести пятьдесят, и перешёл второй мостик – никого не было ни видно, ни слышно. Потом тихо заржала лошадь, совсем рядом, будто над ухом. Алексей даже вздрогнул. А потом в воздухе резко запахло чем-то странным, тяжёлым, напоминающим о болезни. Он остановился и тронул Аникит. Рукоять была холодная, будто чужая.

Воины стояли к нему спинами, над чем-то нагнувшись, невнятно переговаривались. Алексей подошёл, тронул кого-то за плечо. Ему молча дали пройти.

В высокой траве лежал мальчик лет десяти. Он полз от леса к ручью и то ли потерял сознание, то ли умер. Алексей уже было выпрямился, чтобы велеть кому-нибудь вырыть быстренько могилу и похоронить ребёнка, но – что-то задержало его взгляд. Руки. Непропорционально большие кисти. И даже сквозь слой грязи видно было, что пальцы этих рук волосатые.

Он носком сапога поддел лежащего за плечо – кто-то предостерегающе экнул – и перевернул на спину. Мертвец, уже окоченевший. Несколько часов. Присел, всмотрелся. Так вот это кто…

Лицо со скошенным узким лбом, стянутые к вискам глаза, короткий острый нос. И – необыкновенно мощные выступающие вперёд челюсти. И – грудная клетка выступает вперёд острым клином. Стёганая кожаная курточка с нашитыми стальными кольцами…

Наездник на птице.

Алексей выпрямился, посмотрел туда, откуда он приполз. Прошёл шагов двадцать.

Птица лежала на боку, оттопырив согнутое крыло, вся изломанная, мокрая, совершенно не страшная. Говорили, что эти птицы умирают в полёте, как конь на скаку. Но, похоже, эта умерла иначе…

У основания крыла торчало оперение стрелы. И ещё одна стрела, кажется, виднелась из-под шеи.

На всякий случай Алексей обошёл птицу со спины, подальше от страшноватых когтистых ног. Коротко воткнул остриё меча под гребенчатый затылок и тут же выдернул. Птица задрожала и вытянулась. Но кровь уже не ударила струёй, а потекла не сразу и слабо.

Тогда он рассёк ремни упряжи, одну сумку снял, а вторую с трудом вытащил из-под мёртвой твари.

К той второй приторочены были короткие ножны. Очень богатые. Он пошарил вокруг глазами и увидел меч птичьего наездника – лёгкий, изогнутый, но, в отличие от Аникита, с заточкой по внутренней кривизне и не с острием, а с крючком на конце. Скорее огромная бритва, чем меч.

Клинок из многослойной стали, видно по рисунку. Кроме клейма мастера: когтистая птичья лапа, – ещё и письмена на непонятном языке. Травление, четыре длинных слова вдоль всего обушка. Рукоять же выполнена в виде стилизованной змеи, откинувшей голову для удара. Глазами змее служат два крупных граната. А может быть, и рубина, поскольку гранат редко оправляют в золото…

– Хороша игрушка? – повернулся Алексей к Ярославу. И осёкся. Ярослав смотрел на меч, как отрок на голую женщину. – Ты знаешь, чей это? – осторожно спросил он.

Ярослав кивнул. Проглотил комок. Ещё раз склонился, чтобы рассмотреть лучше.

– Это меч мастериона Уэ Высокие Сени. Мастерион – что-то вроде императора этого народа, – пояснил он на случай, если Алексей не знает.

Но Алексей, разумеется, знал.

– Значит, там, у ручья, лежит сам Уэ, – сказал он и посмотрел на Ярослава. Тот кивнул. Кивнул не то чтобы неуверенно, а с некоторым сомнением в правильности своего поступка: что вот он, Ярослав, подтверждает сей непреложный факт – а следовательно, отвечает за все могущие быть последствия…

– Как положено хоронить этих мастерионов, ты знаешь? – спросил Алексей.

– Всё равно не сумеем. Ну, например… вместе с птицей… И – насыпать курган.

Алексей коротко присвистнул. Неправильно истолковав этот звук как призыв, затопали воины. Бежать им было всего ничего – полсотни шагов. Как раз на предел видимости.

– Звал, старший?

– Да, – сказал он. – Похороним паренька по-людски.

Ответом ему была неслышная и неслыханная ругань. Но – похватали лопаты и в четверть часа откидали под ближайшим дубом продолговатую ямку. Наездника завернули в кусок промасленного холста, которым прикрыты были на случай дождя пушечные стволы, опустили в могилу. Птице места там не нашлось бы, поэтому Алексей отсёк лапу и маховый конец крыла; лапу уместил в ногах, крылом укрыл. Меч положил под правую руку.

– Доброго тебе пути, человек, – сказал он. – Иди смело и не оглядывайся назад.

Пока мертвеца забрасывали землёй, Алексей тесаком снял с дуба пласт коры, луб – и на обнажившейся древесине вырубил: "Уэ Высокие Сени", потом напряг память и добавил: "VIII 12 день 1997".

Он ошибся на один день. Уже начиналось тринадцатое.

Через час после похорон – туман уже поднимался – от моста прибежал босиком (сапоги в руках) дозорный и прошептал, что, похоже – идут…

Степь. Дорона

Император очнулся уже внизу. Вернее, не очнулся, а – стал вновь помнить себя, потому что в момент этого самого возвращения в память стоял посреди учинённого в обеденном зале разгрома и отдавал разумные приказания. В высокие окна лился свет, он кинул взгляд на то, что происходит снаружи, но там был только сад, ещё тёмный, и лишь облака в небе – сияли. Потом он понял, что это не облака, а дымы, застывшие в безветрии над городом…

Что ж, о мёртвых будем скорбеть, но будем скорбеть потом. Общий ужас был необходим, чтобы опрокинуть сотканные чары, прорвать паутину, помешать ударить в ответ. Это спутало карты и Турвону… а может быть, повлияли ещё и те чары, которыми конкордийские чародеи в подземной скрипте опутывали пленённого Полибия.

Полибий, – сквозь клейкую горячую паутину, обволакивающую сознание, вспомнил император. Полибий… Он-то мне и нужен. Да. Скорее…

Нет, сказал он сам себе решительно. Не сейчас. Ты должен отдохнуть, он должен утомиться. Тогда вы: он с одной стороны, ты и все твои чародеи – с другой, – окажетесь если и не на равных, то хотя бы на сравнимых позициях. Император отвлечённо, будто речь шла о ком-то постороннем, отсчитал необходимое для набора сил время. Получался ранний вечер, пять-шесть часов.

Пусть будет так. Он повернулся – и вдруг боковым зрением увидел Мардонотавра. Зверь стоял в пол-оборота к нему и будто прислушивался к чему-то, наклонив голову. Но когда император осторожно переместил взгляд на него, зверь пропал – остались только черепки разбитой посуды, сваленные кучей стулья и грязные разводы на прорванных шёлковых обоях…

Глава пятая

Мелиора. Болотьё

Как всегда перед боем, Алексей испытывал то, что сам называл "лихорадочным спокойствием". В каком-то смысле он любил это состояние: тревоги и заботы мельчали, всяческие занозы в душе и сердце переставали колоть… и вообще мир упрощался. Он упрощался до такой степени, что становился почти понятен. Как будто удавалось посмотреть на него сверху. Не различить было деталей, но – схватывалась картина. Она даже могла запомниться на некоторое время…

Беда только, что в этом состоянии картина мира не представляла для него ни малейшего интереса.

Потом, если удастся выжить, можно будет попытаться перебрать то, что задержалось в памяти: обрывки и лоскутки… Примерно так, как тревожным утром вспоминаешь остатки странного сна.

И так же, как иногда сон много времени спустя вспоминается весь, каким-то узором совпав с лицом, событием, положением тел, фигурой речи – так и по завалявшемуся где-то в тёмном чуланчике обрывку картины восстанавливаешь вдруг её всю – и понимаешь, что в действиях своих, слепых, наивных, – был прав.

Или не был прав.

Но для этого нужно выжить, а ещё – потом – нужно спокойствие. И скука. Лучше всего – зимняя скука. Дорожки меж сугробов и мягкие медленные хлопья сверху, и прямые синие столбы дымов. И можно подцепить ладонью снег и умыть лицо, умыть глаза, унять исходящий из них жар…

Он мысленно умылся снегом и посмотрел направо, потом налево.

Воины его отбегали в сторонку, чтобы помочиться. Обе пушки стояли готовые к бою, фитили дымились. Те воины, что оставались с ним при пушках, как-то сразу стали отличаться от остальных.

Туман будто бы начинал подниматься. Или просто делалось светлее от неба. Птицы, только что оравшие весело там, впереди, неуверенно замолкали и теперь скорее переговаривались, чем пели…

– Час, – сказал Азар. – На конь, орлы.

Двенадцать коней пробарабанили копытами по мосту и, разворачиваясь в линию, мягко помчались рысью кто по дороге, кто вдоль дороги по целине… Всадники накладывали стрелы на тетивы, держа ещё по две-три в зубах. Алексей не знал, видит он уже – или мерещится, или просто сгустились тени: конная колонна шла навстречу его двенадцати. Кони, как быки, с наклонёнными головами…

В тумане можно узреть хоть чёрта, хоть Бога с дружками…

Нет, мерещится: погрузились в тени и пропали сами.

И там, в тенях, заржали кони и захлопали луки, и кто-то завизжал и завыл, а потом всё покрыл рёв: "Ааррраааа!!!" И свист, и улюлюканье, и железные лязги.

С криком "Арра!" ходили в бой степняки…

Вот только что не было, а вот уже есть – вылетели из тумана шесть всадников, только шесть! – откинувшись, почти лёжа на крупах коней, посылая стрелы назад… нет, не шесть, больше, вот ещё и вот, молодцы, все живы, все!.. нет, медленно валится кто-то, нога в стремени…

Отскочили, развернулись, снова строй, снова стрелы – а из тумана теперь уже настоящие всадники, чёрные плащи, чёрные флажки на копьях, чёрные шлемы на пол-лица, нагрудники, как белые совиные черепа, – "Ночные крылья", особый корпус, назначенный не столько для боёв, сколько для рейдов по тылам и жутких карательных дел. Наряду с живыми в нём служили и мертвецы.

А вот эти уже не будут служить ни живыми, ни мёртвыми: трое разом покатились под ноги коням… И ещё один встал в стременах, изогнулся дугой и лёг на круп.

Бродиславы отскочили ещё на полсотни шагов и вновь развернулись для стрельбы.

Ага! "Ночные крылья" подались назад, кони затанцевали. Кони были на подбор: вороные с белыми пятнами на груди. Чёрные всадники вынимали свои луки. Справа, отделившись от остальных, два примерно десятка их мчались по широкой дуге, чтобы отрезать бродиславов от моста.

Сейчас, понял Алексей. Не тянуть.

Со стороны основного ядра "Ночных" полетели стрелы, и сразу кто-то упал. Только бы не Азар…

В Азаре чувствовалась какая-то особая надёжность.

Алексей развернул обе пушки, вдавил железные занозы в землю. Сейчас те, кто пытается обойти его воинов, окажутся на линии выстрелов…

Что-то сказал Ярослав, Алексей услышал его, но не понял. На некоторое время он обратился в зрение – примерно так же, как обращался в слух.

Пора.

Длинным факелом он коснулся фитиля одной пушки и тут же другой. Снопы белых искр. Полуоблетевшие тоненькие ивы. Красиво летящие всадники, много всадников. До них – шагов семьдесят… шестьдесят…

Пушки выпалили почти одновременно.

За стеной белого дыма Алексей не видел ничего. Пушки, подпрыгнувшие после выстрелов, грузно и беззвучно опустились на колёса. Они ещё переваливались с боку на бок, когда к ним подскочила обслуга, отваливая в сторону использованные стволы и вставляя свежие. Это заняло полминуты, не более. Менее.

Дым чуть поредел. Белые огоньки пылающего свинца выстлали две дорожки. Где-то впереди бились и кричали кони.

Степняки пятились. Бродиславы спокойно отходили к мосту.

Их было десять.

Алексей развернул одну пушку, кинулся ко второй, но со второй уже управлялся Ярослав. Ага, он же именно это и говорил тогда… Выше, Ярослав, выше. Ещё выше. Вот так.

Зажигай.

И – не дожидаясь, когда рассеется дым, не перезаряжая, на руках – к упряжкам, быстрей, ребята, быстрей! – телеги со стволами уже несутся вскачь, – за ними, за ними…

Оглянулся. Не увидел ничего. Туман, дым и огоньки в тумане и дыму.

Конные – свои – догнали, и Азар приставил ладонь вертикально ко лбу: знак замечательной оценки…

Алексей ответил тем же.

Но всё ещё только начиналось…

Мелиора. Болотье. Деревня Хотиба, вотчина Афанасия Виолета

– …так что вот: не будет нам здесь передыха, – закончил Афанасий.

Выслушали мрачно. Он понимал: ждали этого отдыха, как… как… – он не нашёл сравнения.

Сам ждал. И вот…

– Говори, потаинник, – обернулся к Конраду.

На Конрада было страшно смотреть. На всех было страшно смотреть.

– Нам должно продолжать путь, – сказал тот, глядя поверх лиц. – Нам осталось чуть более ста вёрст.

– В какую хоть сторону, можешь теперь сказать? – не выдержал Павел.

– Вдоль реки до моря, – с тем же отстранённым выражением проговорил Конрад.

– Это же Солёная Кама… – растерялся Афанасий. – Но ведь там…

– Это Солёная Кама, – повторил Конрад. – Через неё мы выйдем в море.

– Невозмо… – начал Афанасий, но почувствовал, что кто-то плотно наступил ему на ногу. Тогда он всё понял. Или показалось, что понял. – Хотя… после дождей…

– Нужны лодки, – сказал Конрад. – И, наверное, проводник из местных.

– Местные боятся Камы, как огня, – сказал Афанасий. – Поведу сам.

Конрад медленно наклонил голову, хотел что-то сказать – и тут встал Желан.

– Братья, – изумлённо прохрипел он. – Это что же? Наши ушли биться – а мы, значит… на лодках, да?

– Да, слав, – Конрад тоже встал. – Именно так.

– Их двадцать, – сказал Желан. – Нас двенадцать. Больше половины. К двоим – третий… это много.

– Мы всё равно не успеем, – сказал Конрад. – Я не понимаю даже, на что рассчитывал их старший…

– Если то, что говорил кузнец, правда… – начал Афанасий, но Конрад вдруг остановил его резким жестом.

– Я могу предположить только одну причину такого безумия, – сказал он. – Отвлечение на себя.

– От чего?

– Вот именно… Так. Кого, говоришь, они оставили в деревне?

– Шестерых. Четверо раненых… двое совсем безногие, двое лежат в жару… ещё один просто больной, кашляет, но вроде бы поправляется. Ну, и девчушка.

– Что за девчушка?

– Не знаю, не спрашивал. Староста её приютил. Больная тоже. Тоже вроде бы поправляется.

– Ты её видел?

– Ну, видел. Молоденькая, худая… худее нас.

– Веди, показывай.

– Ты что думаешь, потаинник…

– Потом. Всё потом… – и, когда отошли достаточно далеко от колодца, у которого бродиславы расположились на совет: – Я-то думаю, дурак, чьим тут духом пахнет… Пактовий. Это точно Пактовий.

– Какой ещё Пактовий?

– А, ты не знаешь… Сын старика Пактовия. Того, который, если помнишь, мятежника Дедоя укоротил. Так вот, этого, младшего, кесарь государь наш за кесаревной в Кузню послал…

– Про это я слышал. И что?

– В битве на Кипени пропали и кесаревна, и Пактовий. Теперь понимаешь?

Афанасий даже остановился.

– Так ты думаешь – она?..

Конрад Астион кивнул. Глаза его светились. Как в темноте у кота.

Вторую схватку сотворили через версту: степняки ждали засаду у гати, пробирались осторожно – а их приняли чуть дальше, когда они вроде бы успокоились. Два выстрела – и вскачь. До моста, за который Алексей решил зацепиться надолго.

Теперь он не заманивал и не бил исподтишка. Пушки встали, можно сказать, на виду – справа и слева от моста, укрытые, как щитами, наскоро сбитыми плахами настила. Берега речки были достаточно болотистыми, чтобы поиск брода отнял у степняков не один час.

Двух своих верховых он послал в дозоры по берегам, остальных спешил. Сам залез на растущую прямо у моста старую яблоню.

Было уже вполне светло, хотя солнце не показывалось ещё из-за плотной дымки, в которую превратился, поднявшись, туман. Авангард степняков стоял шагах в пятистах от него. Дальше видна была вся колонна. Всего около сотни клинков, подумал он. Нет, больше. Скорее, две. Он видел, как группы всадников отделились от основной массы и разъехались влево и вправо.

Будем ждать.

Он спрыгнул с нижнего сука. Азар, прижав к груди, резал каравай. Рядом на вышитом полотенце лежали толстые ломти окорока. Плетёная бутылка, заткнутая тёмной деревянной пробкой с отполированным многими прикосновениями круглым навершием…

– Перекуси, старший, – сказал он. – Думаю, с час у нас жизни есть.

Оказалось – меньше. Сорок минут.

…Первая горящая стрела свистнула довольно высоко и вошла в землю у обочины. Прошлогодняя трава полыхнула было, но разгораться не решилась, отделалась густым белым дымом.

Алексей взлетел на дерево.

Аркбаллиста. Одна.

Далеко. Полверсты.

Он видел, как четверо полуголых накручивают ворот, видел дымок поджигаемой стрелы… Начало её полёта было почти незаметно, потом – медленно вздымающийся дым с искоркой на конце. Какое-то бесконечное время ему казалось, что искра замерла – а значит, летит прямо ему в лицо. Он с трудом подавил порыв спрыгнуть, распластаться…

В последний момент искра и дым ушли влево-вниз – и, брызнув огнем и щепками там, где ещё что-то оставалось от настила моста, утонули в мягкой чёрной прибрежной грязи.

Следующая стрела будет в цель… насколько это вообще возможно на такой дистанции.

Отрада не спала, какой тут сон, изредка замирала мыслью, но не успевала отдышаться, как тут же вновь и вновь налетали, сшибались, разваливались, и опять налетали, и опять бились в неё и друг в друга горячечные слова, картины виденного… вдруг – вскочила в тревоге… а через минуту в дверь стукнули и вошли, не дожидаясь ответа – двое. Ставень её окошка был закрыт, за дверью же угадывался день. Показалось, что вошедшие застыли надолго. Потом один из них, невысокий и худощавый, опустился на колено:

– Кесаревна, прощения просим…

– Кто вы? – спросила она, откидывая волосы, вымытые вчера… ещё до того, как стало известно о врагах, а значит – вечность назад… – И что вам нужно?

За спинами незваных трепетала старостина дочка. Фонарь в её руке ходил ходуном. И коленопреклонённый не глядя взял тот фонарь и осветил своё лицо и лицо своего спутника, который тоже, помедлив секунду, опустился на колено. Правая рука его покоилась на косынке…

– Вы узнаёте меня? – спросил худощавый. – У меня были волосы…

– Астион, – вспомнила Отрада. – Я видела вас на совете… и потом…

– Да! А это – владетельный слав акрит Афанасий Виолет, ленник этих мест.

– Вы ранены? – спросила его Отрада.

– Давно, кесаревна. Ещё весной, в первых боях.

– Встаньте. Подождите меня в сенях, я оденусь и выйду к вам. Проскиния, помоги, добрая моя…

Ведь всё хорошо, уговаривала она себя, не попадая в рукава льняного платья с вытканным орнаментом; платье это, слежавшееся до желтизны складок, принёс по поручению знахаря его внук, и Проська потом целый день вываривала это платье с золой, а после отглаживала вальком. Алексей просмотрел – очень внимательно – орнамент и остался доволен.

Платье, если честно, висело на ней, как на вешалке, и даже рукава следовало подворачивать…

…всё хорошо, всё хорошо, но откуда тогда эта тревога, эта воющая в голове сирена – откуда? Будь очень острожной, проговорила она мысленно и даже мысленно написала эти слова на стене, но ничем настороженность не выдавай…

Отрада вышла в светлые сени. Гости стояли, хозяев как ветром сдуло. Позади часто-часто дышала Проська. Пожалуй, до неё только сейчас дошло, из-под кого она выносила горшки… Отрада чувствовала, что её покачивает, как водяное растение.

– Я готова выслушать вас, – сказала она.

И села на плетёный стул.

– Кесаревна, – сглотнув, проговорил Астион… Конрад Астион, вспомнила она наконец имя, – оставаться здесь опасно, безумно опасно, смертельно…

– Возможно, – пожала она плечами. – За последние полгода я не могу припомнить ни одного безопасного дня. Тем не менее я всё ещё жива.

– Но не сейчас же… Враги уже близко!

– Алексей велел мне ждать его здесь. Я имела не одну возможность убедиться, что он всегда знает, что говорит.

– Кесаревна. Я не сомневаюсь в уме и честности вашего телохранителя, но – врагов больше десятикратно!

– Он велел мне ждать. До завтрашнего утра. Завтра он вернётся.

– Так. А если – нет?

– Он вернётся. Так гласит пророчество.

– Кесаревна, помимо пророчеств есть ещё и долг! Мой долг – увести вас и укрыть от врага…

– Вы можете вместе со мной дождаться утра.

– Будет поздно… – Конрад впадал в отчаяние.

– Возможно, – она пожала плечами. – Но и у меня есть свой неисполненный долг…

– Сейчас ваш долг – позаботиться о своей безопасности!

– Вы забываетесь, потаинник.

– Простите… Да, я забываюсь. Потому что боюсь. Не за себя…

– Дорогой мой Конрад, мы уже потеряли так много, что бояться за себя нам просто глупо. Скажите, есть ли у вас план, которому вы следуете, или же просто применяетесь к обстановке?

Конрад посмотрел на неё, перевёл взгляд на Афанасия. Афанасий ответил ему едва различимой ухмылкой.

– Сейчас… – Конрад прикрыл глаза, чуть запрокинул лицо, развёл руки. Постоял так. Расслабился. Кажется, последняя кровь отхлынула от его щёк. – Хорошо. Будем надеяться, что я не растратил всё своё чутьё… У меня задание: найти государя нашего кесаря. Поскольку Мечислав Урбасиан, прятавший его, погиб, а оба помогавших ему неграмотны и безъязыки…

– Но был же ещё эскорт! – удивился Афанасий.

– На четыре дня Мечислав оставил эскорт. У гор Монча. На руках у него… потом… оказались кровавые мозоли. От вёсел, я думаю. И у его помощников тоже. По времени получается…

– Вот зачем тебе Кама, – сказал Афанасий.

– Да.

– Кто вас послал? – резко спросила Отрада.

– Потаинник Юно Януар.

– С целью?

– Не допустить захвата государя нашего кесаря… живым.

– Я запрещаю вам делать это, – медленно сказала Отрада. В горле её что-то опасно клёкотнуло, и она поняла, что ещё миг – и может случиться… может случиться всё. Она зарыдает… или убьёт этого человека… или бросится бежать – туда, по дороге, навстречу… – Я запрещаю, – повторила она.

– Кесаревна, – Конрад посмотрел ей прямо в глаза, – я не могу принять это запрещение. Приказы моего начальника для меня на втором месте после приказов государя нашего кесаря. Кесарь же Светозар тот приказ подтвердил. Вы можете теперь приказать мне… скажем, покончить с собой, и я это сделаю – после того, как выполню приказ.

– Акрит, – яростно повернулась Отрада к Афанасию, – арестуйте этого человека! Я обвиняю его в измене и покушении на убийство кесаря.

– Ты арестован, Конрад Астион, – сказал Афанасий.

Конрад с готовностью снял с перевязи меч и подал его Афанасию.

– Отдаю себя в ваши руки, кесаревна, – сказал он со странным облегчением.

Он этого и хотел, промелькнула мысль. Отрада чувствовала, что уже не может сдерживать дрожь. Ею опять воспользовались… Дура.

– Заприте его где-нибудь рядом, – сказала она. – Я решу, что делать дальше…

Глава шестая

Степь, Дорона

Дворец пропах дымом пожаров и курильниц. Трупы вынесли, кровь и нечистоты засыпали опилками и отрубями, испачканные ковры скатали – и всё равно находиться там было невозможно. Император велел обставить для себя ротонду в саду отдохновений.

Ему было о чём подумать.

Уже с полуночи конные куплы и пешие тысячи неслись по дорогам на север и на запад, занимая форты и крепости, ставя охрану на мостах и перекрёстках дорог. Из Порфира вышли сорок кораблей, последние корабли империи, и тоже двинулись на север, дабы блокировать побережье. С каким-то странным чувством император отметил про себя (будто не знал раньше), что степняки за все эти десятилетия так и не научились строить сколько-нибудь приемлемые корабли и ходить на них по морям…

Сейчас он не мог позволить себе никакие чувства вообще. Наблюдать за полётом бабочек и стрекоз… Отстранившись от себя, он оглянулся. Этот высокий крепкий человек с лицом скорее простонародного учителя или деревенского актёра, чем потомка древнейшего рода, испытывал сейчас сильнейший страх провала, с которым справлялся привычным усилием – но избавиться, конечно, не мог. За этот страх его можно было уважать… Кроме того – вследствие всё того же страха – ему хотелось быть сейчас среди войск, на острие наступления – там, где наиболее вероятны всяческие сложности. Но при всём том он отлично знал, что останется здесь хотя бы потому, что ещё не всё закончено с Астерием…

Потом… потом можно будет броситься в простые бои. Он понимал, что в сегодняшний вечер будет решающая битва. Всё, что придёт потом, – решится здесь и скоро.

Солнце перевалило обеденный знак и стало красноватым в дыму горящего города. Император запретил беспокоить себя по делам даже наиважнейшим, доверив произведённому в стотысячники Феодоту решение всех вопросов. Поэтому появление маленького служки просто легко и поверхностно удивило императора, но отнюдь не разгневало и не раздосадовало.

– Государь, – быстро поклонившись, проговорил служка, – пленённый чародей скончался…

– Да?..

Императору требовалось хотя бы несколько минут, чтобы вернуть себе обычное восприятие действительности. Он не дал себе этих минут, просто тронувшись в путь за семенящим служкой. Он смотрел в его зелёную с бронзовыми блёстками спинку, сохраняя в себе безмятежность и упоительное бесчувствие. Жучок бежал перед ним, красивый луговой жучок…

– Тебя послали, потому что боялись моего гнева? – спросил император.

– Да, государь, – служка на бегу обернулся и на бегу же раскланялся. – Они так старались…

– От чего же умер чародей? Ты был там? Видел?

– Видел, государь, но не знаю, смею ли судить…

– Говори.

– Он умер от смеха, государь.

– От смеха?

– Все поражены до глубины души, государь, никто не поймёт, как это могло случиться… Он вдруг начал смеяться, всё сильнее и сильнее. Около часа его пытались… успокоить. Потом он… он испустил дух.

– Пошли, поглядим, – вздохнул император.

Говорившие вполголоса чародеи при появлении императора замолчали и расступились. Он подошёл к клетке. Растянутый множеством цепей и цепочек между железными прутьями каркаса, голый Астерий висел в позе плывущей лягушки. Тело его испещрено было охранительными знаками, а лицо искажала самая чудовищная ухмылка, какую император когда-либо видел.

Он долго рассматривал труп, обошёл вокруг. Чего-то этой картине не хватало. Потом он понял, чего.

– В клетке убирали, Горгоний? – не оборачиваясь, спросил он старшего из своих чародеев.

– Нет, государь…

– Тогда где дерьмо? Любой человек, так внезапно помирая, обделывается – ты, я, он… Дерьмо где, я спрашиваю?

– Но…

– Ладно, чародеи… заменить вас некем, вот жалость. Упустили вы его. Сам сбежал, аспид, а шкурку ненужную бросил. Полибий… И след его теперь ни одна собака не возьмёт.

Повисло молчание. Тишина почти гробовая. Передумает сейчас император – и скажет: вот ты, ты и ты – на кол.

– Собака, может, и не возьмёт, – вдруг звонко сказал молодой южанин Калистрат, – а я попробую…

– Хорошо, – просто сказал император. – Ты пробуй нащупать его самого, а остальные – ищите Белого Льва. Но если вы упустите ещё и Льва…

Степь. Граница

Новое тело было упругим и сильным, и Астерий даже попенял себе, почему тянул до последнего момента, а не переселился окончательно сразу, как только завладел им. Если бы не самоуверенность конкордийских глупцов… а ведь был момент, когда он действительно поверил в собственную гибель. Как человек, смытый волной в море и выплывший благодаря лишь везению, а не силе и мастерству, Астерий начинал испытывать страх перед тем, что могло случиться. Страх, опрокинутый в уже прошедшее. У него ведь был едва ли один шанс из… он не стал уточнять, из скольки. Шанс был, и он его использовал. Этого достаточно.

Не ликуй, одёрнул он себя. Ты слишком многое проиграл за минувший день, и позиция твоя не из лучших. Думай.

…Городок Меёва располагался в горной долине у места слияния двух быстрых речек. По южной речке, Сипоте, верхнем притоке Суи, проходила нынешняя граница между Конкордией и Степью, установленная после заключения мира… Вдоль границы тянулся древний каменный тракт, извилистый, вгрызшийся в щёки гор, со множеством мостов и даже с туннелями. Долгое время он был заброшен и пустынен, но в последние полгода ожил. По нему к Долине Качающихся Камней брели десятки и сотни людей: кто под конвоем, а кто и свободно… с мешками, с тележками, редко – с навьюченными осликами и лошадьми…

Мало кто ехал верхом. Астерий ощущал на себе взгляды. Завистливые: он будет там раньше…

У поворота на городок он придержал коня, зачем-то оглянулся назад. Но позади, можно сказать, не было ничего.

Тракт проходил в трети версты от городской окраины. Вдоль этой короткой дороги росли громадные тополя, выбеленные мелом до высоты человеческого роста. Между тополями стояли каменные прилавки под истрёпанными навесами. Валялись какие-то раздавленные клетки и корзины, клёпки бочек, мешковина. Казалось, что всё затянуто паутиной, покрыто пылью…

Астерий даже сейчас, после утраты многих атрибутов могущества, являл собой как бы небольшой отряд. Впереди шла невидимая разведка; причём для этого ему не требовалось подчинять неразумные живые существа, он делал иначе: заглядывал в самого себя примерно на полминуты вперёд. Жаль, что умение это годилось лишь для тихих малолюдных мест… Примерно так же он прикрывал себя сзади: оставлял за собой маленькие вихри, живущие минуту-две – но успевающие тихо вскрикнуть при малейшей опасности. Сам же всадник был и грубым рубакой, и стрелком, и чародеем, умеющим надёжно закрываться от чужих чар, разить в ответ молниями и насылать огонь…

Но что это значит в сравнении с тем, кем он был, спокойно засыпая вчера?

Нет, приказал он себе, об этом я буду думать, когда верну всё. Когда верну Льва. Сейчас же – думать только о том, как вернуть Льва.

Если это ещё возможно…

Город, конечно, был покинут. Пуст. Долина Качающихся Камней высосала его досуха. Астерий ехал по захламлённым пустым улицам, и звук копыт отдавался от стен и множился, множился… Окна домов, в основном деревянных, закрыты были ставнями – люди уходили, как правило, по ночам. Оставшиеся без защиты окна зияли провалами: кто-то выбил все стёкла.

Потом он увидел большое зеркало, прислонённое к стене. Зеркало было прикреплено к дубовому столику, у которого остались только две ножки. Через зеркало наискось тянулась трещина, амальгама в углу была отслоена, и это что-то напомнило Астерию… В зеркале отразилось смугловатое скуластое молодое лицо, обрамлённое давно не стриженными русыми волосами.

Неплохо, подумал Астерий. Однако – самый вид этого зеркала смутно тревожил…

Что-то из прошлого.

Не знаю. Если и знал, то забыл. Он попытался представить себе, сколько всего он забыл (не навсегда, конечно, но вот так – выбросил из повседневной памяти), и улыбнулся. Хватит на сотню мудрецов…

Отражение не улыбнулось ответно. Смотрело в упор.

Расседлав и поставив во дворе коня, он вошёл в дом, к которому прислонилось это суровое зеркало. Двери были распахнуты, внутри стоял полумрак. Что не было вынесено – валялось разбитое. Пахло погребом, сырым и затхлым. Чёрные пятна на стенах… Кто-то не так давно ходил по этим комнатам, трусливый и наглый. Астерий как бы увидел чёрные тонкие усики и шрам от ножа на щеке. Три массивных перстня на правой руке…

Он прогнал видение. Следовало затаиться.

Его ищут. Пока, наверное, поблизости от столицы…

Глупцы, глупцы, глупцы!

Он и радовался, и негодовал на них. Они позорили ремесло.

На втором этаже были комнаты детей. Здесь грабители тоже побывали, но взяли мало и разоряли не так яростно. Астерий закрыл изнутри решётчатые ставни окна, вместо шкворня вставил ножны и меч – крестом. Забравшись на стул, кончиком ножа нацарапал на потолке пентаграмму, пять крестов и десять рун, отвращающих взоры небесные. Попроще. Важно не перестараться… Потом спустился вниз. Кормить коня было нечем, утром отдал последнюю краюху, но воды он из колодца достал. Это недолго, сказал он коню. Походил ещё по первому разорённому этажу, стараясь отрешиться, почувствовать себя слабым. Поднялся в обережённую комнату. Да, здесь всё как будто нормально. Без перебора. В глазах уже плавали сиреневые и голубые звёздочки. Он рухнул на охнувшую под его телом слишком короткую кроватку и велел: пока не опустится ночь…

Мелиора. Болотьё

Прихватили на отходе: полтора десятка верховых. Налетели из жидкой рощицы, по жёлтому лугу: легко, ходко, посылая на скаку стрелы – почти в упор. Могли и осилить, но вот чего-то не хватило в последний миг: куража, натиска… не пошли в мечи, не решились, а хотели закружить, расстрелять издали, не покидая сёдел…

Это и сгубило чёрных.

А поначалу казалось: не наша взяла, и Алексей шарил руками по земле, ища ускользнувший нож – обрезать ремни, которыми хобот пушки прикрутили к передку, да перетянули узел… на этом узле вдруг сошлось всё, не было времени перебежать ко второй пушке, или ловить раненого коня: к седлу были приторочены и лук, и колчан… кто-то рухнул рядом, воя и корчась, Алексей даже не посмотрел, кто… надо было, конечно, выхватывать меч и рубить злосчастный этот ремень, но он почему-то всё тупо пытался нащупать нож… поберегись! – и странный звук, будто трещит хворост, и – ложиииись!!!

И такая сила была в этом последнем крике, что Алексей вскочил. Не подчинился команде…

Один миг он видел это, но потом долго не мог отделаться от чувства, что – многие минуты длилось всё, а то и весь час.

Трубач Главан стоял спиной к нему на согнутых ногах, как-то странно откинувшись – и держа на плечах два пушечных ствола! Глухие их концы смотрели Алексею прямо в лицо, фитили сыпали искры – а перед дулами гарцевали, пытаясь разлететься, зарыться, исчезнуть – пять, или шесть, или семь, не понять, они так смешались, что почти переплелись – чёрных всадников.

И так же, как они, изо всех сил бросился исчезать Алексей. Воздух стал подобен прозрачной смоле, его следовало продавливать…

Алексей плыл – тонул – к земле, когда басовито и протяжно взревел первый выстрел. Он не мог этого видеть, но лучи света, наверное, шли сейчас даже не по кривой, а по какой-то сложной ломаной линии. И поэтому он видел всё. Не мог видеть, но видел. Бывает и так.

Главана этим выстрелом убило. В первый короткий миг с ним вроде бы ничего не произошло, но Алексей понял, почувствовал чем-то в себе, что трубач перестал быть. На месте, только что занятом им в мире, возникла пустота, провал… Тело его, однако, не упало, а в судороге подпрыгнуло, чуть развернулось в вязком воздухе – и тут догорел второй фитиль.

Один ствол взрыл собой землю у самых подошв Алексеевых сапог, отлетел в небо и, кувыркаясь, скрылся из виду. Второй разбил в щепы пушку, с которой так бездарно долго провозился сам Алексей…

Дым застил всё, но тем же открывшимся вдруг внутренним чутьём Алексей знал, что там, за дымом, невредимых нет, только мёртвые и искалеченные… болью и смертью пахнуло оттуда, а ещё страхом.

Потом всё понеслось обычно, но ещё долго, ещё много дней ему казалось, что в этом обычном восприятии он не успевает схватить и потому пропускает что-то очень важное. Пропускает то самое внутреннее чутьё, когда все близкие тебе сосредоточены где-то возле сердца, и всегда знаешь, что с ними…

В дыму азахи рубили чёрных. Четверо против неизвестно скольких – но: бойцы против жертв. Выстрелы раздали роли тем и другим. Никто не посмел возразить…

Скоро всё кончилось.

Главана положили на телегу с ранеными. Никто не стал возражать против соседства с мёртвым телом, хоть и шло это поперёк обычаев и устоев.

Семеро осталось невредимы, только семеро… и ещё трое держались на отваге.

Алексей понимал, что план его проваливается. Слишком многих потерял. Ещё даже не кончился день.

Как раз полпути пройдено между рубежом первого боя – и деревней Хотибой…

Чёрные уважительно держались в отдалении. Пока держались в отдалении. Они будут держаться в отдалении…

До темноты.

Мелиора. Форт Сваж. Сорок семь верст до Столии

Командующий соединённой армией вторжения стотысячник Демир Иерон по прозванию "Железный сапог" обедал поздно. Такая у него выработалась привычка за многие годы приграничных боёв и погонь: днём следует быть лёгким. И к ночи следует быть лёгким. Поэтому пищу он принимал дважды: на рассвете и в преддверие заката. Время, когда и бой, и набег вероятны не слишком.

Штаб его, приученный к тому же самому, в эти часы не работал. Иерон считал, что при нормальной постановке дела время для отдыха находится и на войне – и более того, без отдыха невозможна эта самая нормальная постановка дела. Правда, многих архатов, набранных для пополнения штаба после испепеления при Кипени, это приводило в изумление. Порой – в неприятное изумление.

Он опять вспомнил про Кипень…

Три четверти его штаба, лучшие из лучших, испарились, обратились в искры и дым. Сам он уцелел случайно, вывезенный из сечи с разбитой головой… Хуже всего было то, что в бессознательном состоянии он знал, что проиграл это сражение, – и даже когда ему сказали, что это не так, всё равно знал, что он – проиграл. Выиграл кто-то другой. Тот, кто недрогнувшей рукой обрушил пламя небесное на головы и чужих, и его собственных солдат.

Он пытался не позволять себе думать об этом, но всё равно думал.

Новый штаб был не в пример слабее старого, и тем, кто уцелел и испепелён не был, пришлось очень стараться, находя среди строевых архатов тех, у кого ещё не высохли мозги на всех ветрах, – и учить их, учить свирепо, начиная с азов.

Многие архаты и понятия не имели, за счёт чего движется армия. Они уверены были, что стоит скомандовать: "Марш!" – и войска придут в движение. Велико же было их изумление…

Расположились и четвёртый день стояли в полуразрушенном форте Сваж, на холме при перекрёстке старых заросших дорог. То есть заросли эти, конечно, прорубили и растоптали за последние месяцы, но всё равно ясно было, что прежде по этим дорогам очень долго не ходили и не ездили. Мелиора переживала не лучшие времена, и вторжение шло ей только на пользу.

Вообще Иерон испытывал по отношению к Степи двоякое чувство. С одной стороны, его коробило спокойное высокомерие степняков, их чувство собственного превосходства, – а также то, что правил ими мертвец, и они этим даже гордились. С другой же стороны, как практичный и честный человек, он признавал, что никогда прежде Конкордия – главным образом простой народ – не жила настолько спокойно, сыто и богато, как последние три десятка лет…