Глава 22

Прижавшись спиной к стене, Кейт сидела в углу своей гостиной и смотрела в окно на заросший сад, где она вчера поссорилась с Ри. Ей надо было просто сказать ему, что ей все равно, Сабир он или нет. Она бы остановила его, если бы произнесла те самые слова, которые он хотел от нее услышать… она знала это. Но одними словами ничего не исправить, и если она могла удержать его лишь с помощью лжи, значит, следовало привыкать жить без него.

Услышав стук в дверь, она, как и до этого, не обратила на него внимания. Но на сей раз дверь все-таки отворилась.

— Ты не можешь сидеть здесь целую вечность, — укорила ее Элси. — Рано или поздно тебе придется выйти отсюда.

— Почему?

— Не глупи. Дугхалл в отчаянии, он требует, чтобы ты спустилась вниз, съела что-нибудь и поговорила с ним. Он говорит, что у вас двоих есть незаконченное дело и что мир не станет ждать, пока исцелится твое разбитое сердце.

Кейт молчала. Она по-прежнему смотрела в окно, не замечая обращенных к ней слов сестры.

— Ради богов, Кейт, — резко произнесла Элси. — Тебе будет лучше без него. Ты просто больна им, и я могу это понять. Он симпатичный, он умный, он страстный… но он Сабир. И однажды ночью он вспомнил бы об этом и, повернувшись на бок, придушил бы тебя, не дав даже проснуться. А потом сбежал бы из Дома, прикончив предварительно всех остальных.

Кейт чувствовала, как в ней закипает гнев, но не стала обнаруживать его. Стараясь сохранить спокойствие в голосе, она ответила:

— Ты не знала его.

— Мне не было нужды знать его. Довольно с меня и того, что Сабиры сделали с нашей Семьей. Ты и я — вот и все, что осталось от нашего Семейства, от всех Калимекканских Галвеев. Быть может, меч, погубивший мать, отца, моего Омила, моих детей и твоих братьев и сестер, держали не его руки, но кровь убийц течет и в его жилах.

— Течет, — спокойно согласилась Кейт. — Но ты забыла о том, что в тот же самый день погибла и большая часть его собственной Семьи, павших в той же самой усобице. Мы, Галвеи, использовали для этого магию, мы тоже нарушали соглашения и договоры, и ты можешь с равной уверенностью сказать, что кровь убийц течет и в твоих жилах. Наша Семья отнюдь не была невинной.

— Возможно, и так. Но не мы начали эту драку. Предательскую ловушку нам устроили они… и ты знаешь, что Ри тоже участвовал в ее подготовке.

Кейт отвернулась от окна и посмотрела в глаза сестры.

— В этот раз виноваты они. Но мы с тобой не можем знать, как было в прежние времена. Наши Семьи враждовали четыре века, и я не могу поверить, что Галвеи всегда были невинными жертвами, а Сабиры злобными хищниками. Ри делал то, что приказывали ему старшие. Он выполнял свой долг. Так же, как и ты. Так же, как и я. Все мы исполняли волю своих Семейств.

— Но теперь он ушел, и ты можешь перестать срамить собственное имя, — ответила Элси. — Вы все равно не смогли бы жить вместе, Кейт. Любовь умирает спустя какое-то время, новизна меркнет, и любовникам остается лишь то, что они могут разделить друг с другом. Но ты никогда не смогла бы найти в себе хоть что-то общее с этим… зверем!

Кейт снова повернулась лицом к окну. «Я ни с кем не смогла найти что-то общее — ни с кем, кроме этого зверя, — подумала она. — Мы оба Карнеи. И всегда занимали места на периферии семейной жизни, потому что мы были другими. Запачканными. Нас соединяет связь, которую Элси не в силах понять. Если я скажу ей, что знаю, где Ри сейчас находится, и что он не ел уже два дня, и что, засыпая, ощущаю в своей руке его руку, она начнет твердить, что у меня чересчур пылкая фантазия, я просто не могу знать ничего подобного и что я попросту свихнулась. Но я не сумасшедшая. То общее, что есть в нас, на всем свете присуще лишь нам двоим. И никогда, сколько бы мне еще ни довелось прожить, мне не встретить второго Ри».

— Я умела понимать его, — сказала она. — Я понимала его. Сейчас все кончено, но я буду тосковать по нему весь остаток моей жизни.

— Ты его забудешь.

— А разве ты уже забыла Омила?

Ответом на ее вопрос стало пугающее молчание, и Кейт повернулась к сестре, пристально посмотрев на нее.

Кровь отхлынула от лица Элси, губы ее побелели, тело оцепенело от ярости.

— Как смеешь ты сравнивать Омила с Сабиром… как смеешь сравнивать свое мимолетное увлечение с чувством, которое тебе неизвестно?

— Выходит, — кивнула Кейт, — что если речь идет о тебе, то твои чувства священны, а мои увлечения, как ты сказала, ценности не имеют. Так, кажется, у нас получается?

Элси повернулась и, не говоря ни слова, вылетела из комнаты. Кейт задумчиво смотрела вслед сестре, а потом снова заняла свое место возле окна. Размолвка с Элси обеспокоила ее. Сестра проявила ничуть не больше такта, чем Ян и Дугхалл. Ни один из них не понимал тяжести ее утраты, не мог увидеть всей глубины ее боли. Быть может, они просто не способны на это. Они умеют лишь требовать от нее исполнения ее обязанностей и укоряют в том, что она, отдавшись своему горю, пренебрегает долгом.

Кейт вдруг решительно встала и подошла к своему шкафу. Она извлекла из него одно из своих парадных платьев: сшитое из красного шелка с галвейским узором, целомудренно глухое на груди, со стоячим воротником и черными кружевами, изображавшими шипастые розы, с разрезными, в полоску, рукавами. К платью она достала и накидку из черного шелка, с такой плотной вышивкой, что алые розы на ней казались настоящими цветами. Она неторопливо облачилась в этот торжественный наряд и зашнуровала украшенные самоцветами сапожки, меланхолично рассматривая игру камней, сверкающих в утреннем свете. Потом она причесалась, заплела волосы в косу, спустив ее тяжелой петлей до основания шеи.

Обойдя комнату кругом, она отыскала ящичек, в котором хранились атрибуты ее дипломатических занятий. Кейт открыла его и, обнаружив, что все содержимое его — пудра, кисточки, клей и драгоценные камни — осталось нетронутым, мрачно улыбнулась. Она взяла шкатулку, села перед зеркалом и принялась напудриваться илиамом, составом из золотой и костяной пыли, и одним богам ведомо, чего еще, пока лицо ее не стало похожим на литую из драгоценного металла маску. Затем она нанесла черную краску на веки и ресницы и приложила к уголкам глаз на слой спиртового клея крохотные рубины. Вслед за этим она провела ровную красную линию от середины лба и до кончика носа. И руки ее при этом почти не тряслись: ей уже приходилось вырисовывать подобные линии, только не на своем собственном лице.

Наконец, она вынула из шкафа коробку с самым торжественным из ее головных уборов, изготовленным из плетеной платиновой ленты, с которой каскадом ниспадали подвески из драгоценных камней. Водрузив эту тяжесть на голову, Кейт почувствовала, как сотни лет галвейской истории тяжким бременем легли на ее плечи, а вместе с ними на нее давили и призраки ушедших веков. Тени эти сразу же начали подсказывать ей, как ей следует думать и что говорить… и что еще она должна сделать, чтобы почтить их.

Кейт поклонилась зеркалу и призракам, которых оно приютило в своей столетней памяти, а затем спустилась вниз, в солярий, чтобы поздороваться с дядей.

Когда Кейт объявилась перед ним, одетая, как на собственные похороны, Дугхаллу захотелось разбить свою голову о холодный камень, и он с огромным трудом пересилил себя. Он рассчитывал держаться с Кейт приветливо, вести себя так, словно отсутствие Ри было лишь временным несчастьем, но вариант этот, увы, более не соответствовал ситуации. Он не мог предложить ей сейчас чем-нибудь подкрепиться и, пока племянница будет есть, занять ее непринужденным разговором. Кейт нарядилась как покойница, и Дугхалл не видел вежливого способа отреагировать на это.

Оставалось лишь осудить этот свойственный юности мелодраматический жест, и Дугхалл приступил к делу.

— Ты выглядишь просто превосходно, — сказал он после недолгих колебаний, но Кейт строго взглянула на него.

— Я пришла выполнить свой долг, — объявила она.

— Вижу, нам повезло, и еще как повезло! — Прислонясь к стене, он скрестил руки на груди. — Ты просто пылаешь энтузиазмом и любовью к людям… только это способно поднять труп со смертного одра и отправить его помогать живым в их бедах.

— Я исполняю свой долг перед Семьей, потому что не могу поступить иначе. — Кейт замерла перед ним в величественной позе параглезы: подбородок задран вверх, спина выпрямлена по струнке, плечи гордо расправлены. Пожалуй, она могла бы показаться прекрасной в своем гордом величии, подумал Дугхалл, если бы не эта нелепая затея — одеться ходячим трупом.

— Значит, долг превыше всего… Хочу дать тебе полезный совет на будущее. Семейство, следующее этому принципу, лучше предоставить его собственной судьбе, да сгниет оно на корню. — Дугхалл смотрел на племянницу, застывшую в своем полном ярости великолепии, и внезапно, поддавшись порыву, рассмеялся.

С тем же успехом он мог бы плеснуть водой на взбешенную кошку.

— В любом случае я выполню свой долг, — огрызнулась Кейт.

— Правильно. И теперь ты намерена затолкать свою великолепную жертву прямо в наши несчастные глотки. Ты любила и утратила любимого. Ты, можно сказать, умерла, но собрала все свое мужество и продолжаешь жить, отдавая свою юную жизнь служению Семье и миру. И теперь добиваешься от нас сочувствия и восхищения столь несчастным и отважным созданием, каковое ты изображаешь.

Потрясение лишило Кейт дара речи. Рот ее открылся, она молча буравила его взглядом, и Дугхалл видел, как ногти ее впиваются в ладони. Видел он и как расплываются кончики их, как бы в нерешительности, не зная, остаться ли им ногтями или превратиться в когти. Вспомнив о том, что он имеет дело с Карнеей, Дугхалл решил перейти к менее жестоким мерам.

— Я не хочу сказать, что мир не нуждается в тебе, — сказал он. — Только не надо изображать из себя мученицу.

— В самом деле? Ты считаешь, что мне нужно жить и радоваться? Радоваться оттого, что я не могу примирить собственную Семью и любимого человека. Так?

— У тебя был мужчина, которого ты любила. Ты отослала его.

— Он ушел.

— И ты никоим образом в этом не виновата?

— Между нами встала Семья.

— Семья стояла между вами с самого начала, но прежде вы как будто неплохо ладили. И теперь вдруг он уходит, а ты облекаешься в траур и обвиняешь во всем Семью. Не вижу логики.

Он не стал упоминать о том, что и он приложил руку к этому разрыву. Дугхалл до сих пор не был уверен в том, что сыграл во всем этом роковую роль, и не знал, почему боги сочли необходимой подобную меру.

Кейт молчала. И после долгих раздумий как будто бы пришла к решению. Уже более спокойным, не столь гневным, как прежде, голосом она сказала:

— Он не смог изгнать из себя Сабира.

Дугхалл покачал головой:

— Ты потребовала от него отказаться от своего Семейства? Чтобы он перестал быть Сабиром?

— Да. Мне пришлось это сделать. Ради тебя и Элси, ради всех погибших Галвеев.

— Понимаю. А ты заодно не попросила его отрезать свои яйца и подать их тебе на блюдечке?

— Что?

— С тем же успехом ты могла бы просить и это. Нельзя требовать от мужчины, чтобы он стал тем, кем не является.

— Чем дольше я находилась здесь, тем больше осознавала, что не могу жить с ним, пока в сердце своем он остается Сабиром.

— Ты молода, Кеит-ча. — Дугхалл вздохнул. — У юности есть свои достоинства, но твой глупый идеализм к ним не относится. Неужели ты до сих пор считаешь, что в мире есть лишь четко очерченные грани и внятные рубежи, что добро в нем лишено даже примеси зла и зло не имеет ничего общего с добром? Неужели после всего, что ты видела и делала, ты еще можешь надеяться на то, что в угоду своим желаниям сумеешь сделать реальный мир похожим на твое представление о том, каким ему надлежит быть?

— Ты не прав, — возразила Кейт, но Дугхалл поднял ладонь, останавливая ее:

— Не спорь, это так. Ты добрая девочка, ты любила своих родных и была верна Семейству всем своим сердцем. А потом ты обнаружила, что часть головоломки, образующей твою жизнь, не укладывается в общую картину, но прекрасно удовлетворяет тебя саму. Девочка моя, Ри создан для тебя, а ты — для него. Вас обоих связывает нечто большее, чем простое желание… магия, соединяющая вас, исходит из самой Вуали. Вы были созданы друг для друга волей судьбы или богов.

— Ты хочешь сказать, что я должна отправиться следом за ним?

— Нет. Я не думаю, что, отправившись за Ри, ты сумеешь вернуть его. Ты не понимаешь еще, почему твой поступок оказался неправильным. И можешь никогда и не почувствовать этого, никогда не понять причину, но пока этого не произойдет, не надейся устранить трещину, разделившую вас. Поэтому я говорю тебе: не надо бежать за ним. Так ты сделаешь только хуже.

Сняв с головы тяжелый головой убор, Кейт уронила его на крытую парчой скамейку; звон металла заставил Дугхалла вздрогнуть. Кейт опустилась в глубокое кресло, не думая об ущербе, который подобная вольность нанесет ее наряду, вовсе не предназначенному для сидения, и склонилась вперед, подперев голову руками.

— Ты действительно думаешь, что мы поссорились по моей вине?

Дугхалл заметил, что она плачет: слезы оставляли узенькие дорожки на ее лице, покрытом толстым слоем золотой пудры.

Поставив второе кресло напротив племянницы, Дугхалл опустился в него.

— Ты видишь в Ри жертву, которую ты принесла ради своего Семейства, — сказал он. — В твоей жизни будут и другие жертвы, которые тебе придется принести, и некоторые из них окажутся не менее болезненными, чем разлука с Ри. Но… — он поднял вверх палец, — нельзя жертвовать богам дар, который они ниспослали тебе.

— И ты можешь вот так просто утверждать, что Ри был даром, посланным мне богами? Откуда тебе это известно? Зачем богам посылать мне дар, который отдалит меня от моей Семьи?

— Зачем это богам… ты сомневаешься в моей правоте… — Дугхалл тоже подпер голову руками и прикрыл ненадолго глаза. Призраки его собственных слабостей, невыносимых неудач, нелепых ошибок и срывов поплыли за сомкнутыми веками. — Ах, Водор Имриш, пошли мне нужные слова. — Вздохнув, Дугхалл посмотрел на Кейт. — Любовь — истинная, непреходящая — и есть высший дар, который могут послать человеку боги. Такую любовь испытывал Соландер к каждому живому созданию. Он любил настолько глубоко, что одолел время и смерть, чтобы и мы могли узнать эту любовь. Винсалис испытывал это чувство к своему другу Соландеру и Янхри, впоследствии ставшей его женой, и любовь эта преобразила его, дала ему слова, описавшие будущее мира, проложившие для многих из нас тропу, ставшие нашей путеводной звездой.

Любовь — не пустая похоть, это сила, и сила могучая. Величайшая сила во всей вселенной. Она сильнее ненависти и смерти, могущественнее всех чар и кудесников. — Дугхалл пожал плечами и опустил взгляд на свои руки. — Некоторые утверждают, что в ней и заключается истинный источник чудес и даже самой жизни, хотя я и сомневаюсь в этом. Слишком уж много на свете всякого зла и уродства. Так мне кажется. Я стар, пусть тело мое и кажется молодым. За прожитые мной годы я познал и дружбу, и нежность, и страсть, и сочувствие. Я делил ложе со многими женщинами и, даруя им плодородие, заслужил титул одного из младших божеств. Но истинное чувство я испытал лишь тогда, когда Соландер прикоснулся ко мне своей любовью.

То, что существует между вами, Кейт, между тобой и Ри, то, что позволяет вам любить всем сердцем и всей душою… во мне этого нет. А если и есть, то я не нашел той женщины или того дела, которое мог бы любить столь полно и искренне. Ни Соколы, ни одна из всех этих женщин, ничто в моей жизни не дало мне этого ощущения истинной любви, какое дарил Соландер. — Дугхалл заглянул в глаза Кейт, жалея, что она не может разделить с ним те чувства, которые владели им в этот момент. — Я отдал бы свою жизнь, свою душу и вечность, ради одного только мига любви, той любви, которую ты отвергла из ложно понятого чувства долга и вины, потому что ты выжила, а Семья твоя погибла.

Он вновь посмотрел на свои руки… сильные, молодые… но молодость эта принадлежала не ему, а Аларисте. Она так любила Хасмаля, что отдала годы своей жизни, отдала за то, чтобы спасти жизнь своего любимого.

— Мертвые мертвы, Кейт, а живые могут быть слепыми, глупыми и безрассудными… Если ты решила отказаться от самой лучшей, самой прекрасной части твоей жизни ради долга перед мертвыми, я скажу, что ты сошла с ума и не заслуживаешь благословения, которое послали тебе боги.

— И тем не менее ты говоришь, что я не должна идти за ним?

— Да, говорю.

— Потому что я только испорчу дело? И все погублю?

— Да.

— Тогда что же мне делать? Распрямившись, он глубоко вздохнул:

— Для начала иди умойся и сними это смешное одеяние. Потом возвращайся сюда, поешь как следует, и когда закончишь, вместе подумаем, что нам делать дальше… Я полагаю, Ри не хотел становиться Соколом, а это меняет все наши планы. — Дугхалл встал, подошел к Кейт и опустил ладонь на ее плечо. — А после мы с тобой посидим и поразмыслим, как сочетать известное тебе искусство дипломатии с тайнами любви, которых ты, очевидно, не знаешь. И мы найдем способ вернуть назад твоего любимого.

Кейт поднялась, утерла слезы тыльной стороной ладони и пообещала:

— Я скоро вернусь.

Обняв ее за плечи, Дугхалл посоветовал ей:

— И не трать больше свой илиам на живых. Настоящие трупы не плачут, так что получше смой свое художество.

Выдавив крохотную улыбку, Кейт повернулась и заторопилась прочь из комнаты.

Глава 23

— Ну не видел еще такого крепкого сукина сына, прям не убьешь, — произнес незнакомый голос, и Криспин открыл глаза. Голова его разламывалась от боли, и внутри ее то и дело вспыхивали искры — единственное, что он видел в окутавшем его море тьмы. Его кости, кожа, нутро… даже волосы, казалось, были охвачены пламенем.

— Я ж знаю, что ты очнулся. И ежели не начнешь немедленно со мной разговаривать, прощайся со своими ровненькими зубами.

Где он?

Окружавшая Криспина вонь казалась невыносимой: разило тухлой рыбой, грязью, тленом, где-то плескалась вода, кричали морские птицы, а вдали гудела, должно быть, целая тысяча голосов, грохотали колеса телег, цокали копыта…

И как он попал сюда?

— Я уже берусь за палку.

— Что ты хочешь узнать? — с трудом прохрипел Криспин.

Он вспомнил дубинку, ее удары — снова и снова, опустившуюся на него тьму и Трансформацию, не принесшую ему ничего хорошего. Ничего вообще.

Он услышал грубую усмешку:

— Я так и думал, что ты можешь говорить. А теперь, подлец, отвечай мне, кто ты такой. Когда я нашел тебя в том переулке, ты молчал как рыба. Если бы ты не был такой интересной добычей, я бы оставил тебя сборщикам падали.

В переулке, отметил Криспин. А потом вспомнил нож.

— Кто-то пырнул меня ножом.

— Это мне известно. А еще тебя ограбили. И бросили голышом как младенца, только вот ты малость поуродливее будешь. Пальцы с когтями, на жопе хвост, и морда растянутая, как у волка. Или у льва. Весь в крови, дыр в твоей шкуре хватило бы на целую дюжину покойников, а ты еще дышишь. Ничего более странного я еще не видел… поэтому и привез тебя сюда — рассмотреть повнимательнее. И понять, на что тебя, так сказать, можно употребить.

Как это — употребить?

И потом, он ведь куда-то шел, в том переулке, так?

Криспин подумал, что, наверное, преследовал кого-то и был в гневе. Хотел убивать. И в этот миг память разом вернулась к нему, и он вспомнил, что гнался за кузеном Ри, похитившим его дочь, и что времени на ее спасение у него остается совсем немного. Ри уже где-то укрылся вместе с Алви… и если еще не убил ее, то скоро может сделать это. Ему нужно побыстрее выбраться отсюда, надо немедленно спасать дочь! Он попытался броситься на пленившего его человека и убить негодяя, чтобы тот не стоял у него на пути.

Но что-то остановило его. Врезалось в горло, запястья, ноги, грудь, бедра. Криспин напрягся, пробуя разорвать незримые путы, но лишь взвыл от боли и бессильной ярости, а потом услышал голос своего пленителя:

— И что ты, проклятый, все время делаешь одно и то же. Незачем возиться с тобой. Никакого толку от тебя мне все равно не будет.

Слова эти остановили Криспина. Вспомнив про дубинку и тьму, которую приносили с собой ее удары, он застыл, и на сей раз все обошлось.

— А ведь учится, подлец, и вовремя соображает.

Криспин услышал звук шаркающих шагов. Мужчина, должно быть, находился совсем рядом с ним, а теперь чуть отошел.

— Мне нужна вода, — сказал Криспин. — И еда.

— А мне нужны ответы.

Этот человек хотел узнать, кто он. Что лучше сказать ему, ложь или правду? У правды свое обаяние, но сейчас она казалась более невероятной, чем ложь.

— Мое имя Криспин Сабир, — сказал он спустя мгновение.

Мучитель его надолго замолчал, так что Криспин подумал, что, быть может, голос его прозвучал слишком тихо, и уже более громко повторил:

— Мое имя Криспин Сабир.

— Ага, ага. Я слышу.

Зрение Криспина начинало проясняться. Он уже мог видеть вокруг себя какие-то неясные силуэты. Теперь он выяснил, что лежит в темной комнате, под самым потолком которой находятся два узких окошка, а вокруг все заставлено коробками, ящиками и какими-то непонятными предметами. Сарай, должно быть. Но вот о похитителе своем Криспин не получил еще даже отдаленного представления. Впрочем, силуэт его свидетельствовал о том, что человек этот был невероятно широк в плечах и крепок.

— Я так и думал, что услышу что-нибудь в этом роде. Кто, кроме членов Семьи или близких к ней людей может сделать так, чтобы его чудовищное дитя пережило день Гаэрваны, когда парниссы тыкают палками и колют иголками верещащих младенцев, а потом убивают тех, кто показался им странным.

Ухватившись за слова человека, Криспин поспешил воспользоваться удобным моментом.

— Я могу оказать тебе колоссальную услугу, — сказал он. — Ты вправе воспользоваться моим положением и связями. Я могу обеспечить тебе благоденствие среди Сабиров. Ты спас мою жизнь… а она стоит целого состояния и власти…

С внезапным смехом человек оборвал его:

— Стоит она не дороже дерьма в канаве, парнишка. Сразу видно, что ты давно не был в городе. Сабиры уже не те, какими были в тот день, когда тебя пырнули ножом. Мы покончили с Семьями в Калимекке, разделались и с парниссами. Вся твоя родня уже разбежалась по щелям. Те Сабиры, которые остались в живых, либо прячут свои шкуры, либо ищут помощи в других городах. Если тебе нечего предложить мне, кроме своего имени, я убью тебя прямо сейчас и продам твое мясо пирожнику.

— Ты же сказал, что меня трудно убить.

— Трудно, но можно. Оттяпаю тебе голову, и тогда ты ничего не успеешь сделать мне.

Он был прав, и Криспин умолк. Он попробовал представить себе перемены в городе: низвержение Семейств, падение парниссерии, беженцы, покидающие город… и попытался сообразить, что предложить этому человеку, чтобы выкупить свою жизнь и свободу.

— Я могу дать тебе золото.

— В наши дни золото стоит не дороже простого камня. Его нельзя посадить в землю, нельзя съесть, в него нельзя одеться. Из-за беспорядков в городе поставщики завяли, как трава в засуху. Но если ты знаешь, где я могу наложить свои лапы на большой запас еды, говори…

Криспин не стал медлить с ответом. На случай осады Сабиры держали большие запасы продуктов в своем Доме и в других более или менее доступных местах. Криспин и сам устроил себе несколько подобных складов, о которых знал лишь он один. Этих припасов ему хватило бы на несколько лет.

— У меня есть припасы на случай осады, — сказал он.

— Говори мне, как их найти, и когда я получу свой харч, сразу вернусь и освобожу тебя.

— Нет. — Криспин усмехнулся. — Боюсь, что, получив еду, ты начисто забудешь дорогу сюда. Так что развяжи меня, а потом я расскажу тебе, где находится один из моих складов.

— Ага. И тогда ты сразу превратишься в зверя и попытаешься перегрызть мне глотку… Нет. Еще раз этот фокус у тебя не получится.

Они смотрели друг на друга из разных концов помещения.

— Нам нужно как-нибудь договориться. Тебе нужна пища, мне свобода.

— Еще я хочу, чтоб моя глотка осталась целой. — Мужчина внимательно изучал взглядом Криспина, заткнув большие пальцы за веревочный пояс, дважды охвативший его объемистое чрево. Долгое время он ничего не говорил. Криспин сомневался в том, что подобные усилия мысли привычны для его собеседника, а потому тоже молчал, дожидаясь, пока незнакомец одолеет непривычный для него мысленный путь. Наконец тот улыбнулся и сказал:

— Ладно. Получается так.

Криспин хотел спросить, что именно получается, но не успел задать свой вопрос. Шагнув к нему, мужчина вновь ударил его дубинкой по голове, и для Криспина все вокруг снова исчезло, окутавшись тьмой и болью.

— Прости, не предупредил заранее. Прикинул, что тебе будет легче, если ты не будешь знать, чего от меня ожидать.

Голова Криспина болталась взад и вперед по неструганым доскам, и грохот деревянных колес, подскакивавших на брусчатке, мукой отзывался в его костях. Он был крепко — и неудобно — связан. Все тело его болело, и он не мог шевельнуть ничем, кроме глаз, видевших лишь грязную солому и доски под нею.

— Какая предусмотрительность, — заметил Криспин. Незнакомец расхохотался:

— О, я же миляга, спроси у любой из шлюх в «Красном блюде».

— Я непременно сделаю это, — ответил Криспин, усмехнувшись.

И постарался запомнить. «Красное блюдо». Таверна, приютившая шлюх, или гостиница, хозяин которой не брезгует этим источником дохода, а может, и просто публичный дом, расположенный где-нибудь в портовом квартале. Название непременно поможет ему отыскать это заведение. Возможно, ему не удастся убить незнакомца сразу, как он отыщет его, однако столь очевидная мысль просто напрашивалась. Не исключено, что возможность убить этого мерзавца каким-нибудь медленным и изысканным способом доставит ему куда больше удовольствия, чем поспешное завершение этого дела.

— Мы едем в район Сабиров, — пояснил мужчина. — Ты говоришь, где находятся твои припасы. Я еду туда, гружу харч в фургон, и мы едем в другое место. Там я разгружаюсь, увожу эту телегу от своего дома и привязываю лошадей так, чтобы их никто не видел с улицы. Рано или поздно кто-нибудь найдет тебя, и если тебе повезет, этот человек отпустит тебя, а не перережет глотку.

— Такая сделка не кажется мне честной, — возразил Криспин.

— Ты же еще не мертв, так? Я не собираюсь убивать тебя, так? А я ведь мог бы заставить тебя пойти со мной в твою кладовую и потом убить, но я такой же честный человек, как и ты. Пусть у тебя будет шанс, хоть и не очень большой и без гарантии. Но кто из нас может на что-нибудь рассчитывать в наше время?

— Да, действительно, — ответил Криспин. — И, учитывая это, я благодарю тебя и предупреждаю, чтобы ты не забыл свернуть на улицу Манутас возле «Дерева Дарджин», а там вернешься по Проточному переулку, назад к горшечникам… Ты ведь знаешь квартал Сабиров?

— Уж твою ухоронку я как-нибудь найду, — негромко пообещал мужчина. — Можешь не беспокоиться об этом.

Глава 24

Ян работал в одном из умирающих садов Дома Галвеев, спасая растения, еще способные выжить, и вырывая погибшие и безнадежно искалеченные. Работа была бесцельна: никто не бродил теперь по садам в поисках уединения, и Ян полагал, что, кроме него, никто не интересуется этим заброшенным уголком. Он ничем не мог помочь нынешним обитателям Дома, если не считать переноски продуктов из кладовых на кухню. Однако работа приносила ему утешение, и, избегая той обстановки напряжения, в которой пребывали Кейт, Дугхалл и Элси, Ян трудился в одиночестве, вдали от всех. Теплая земля звала к себе и благодарно отвечала на прикосновения. Она предлагала ему время для размышлений. Она дарила ему покой.

Ри ушел, и Кейт молча страдала, не выходя из комнаты, что в иной ситуации позволило бы Яну надеяться на изменения к лучшему в его собственном случае, в его отношениях с ней, однако он не имел права обманывать себя.