Глава 24

С башни центральной парниссерии Калимекки во все стороны, к сотням других башен, по всему великому городу, распространялся призыв:

— Кан иббоут! Собирайтесь на молитву!

Зов этот летел над городом, и люди, направлявшиеся на рынок по мощеным булыжником узким улочкам, принимались погонять своих осликов или волов, чтобы успеть еще до рассвета отвезти товар обратно; женщины, только что раскладывавшие свое добро на прилавках, охая, начинали вновь прятать вынутое. Слуги великих Домов, недовольно вздыхая, поднимались со своих жестких постелей, чтобы заняться шелками и тонким полотном, которые потребуются их паратам еще до начала следующей стоянки. Удивленный город пришел выдвижение, в ожидании вдохнул, но так и не выдохнул. Сам воздух, казалось, был пропитан этим затаенным томлением.

Прогонявшие предрассветную тьму крики шивелов пробуждали спящих и предупреждали тех, кто работал ночью, о том, что на рассвете их не будет ждать ласковая постель. Те, кто мог позволить себе такую роскошь, завтракали — не очень плотно в предвкушении дня, посвященного молитве и посту.

Криспин стоял на возвышении просторной площади парниссерии и разглядывал город, распростершийся у его ног, чувствуя торопливое биение сердца, с трудом проталкивающего по ставшим вдруг тесными жилам кровь. Скоро… так скоро…

Что же следует надеть будущему богу в день его обожествления, спрашивал он себя. Отвергнув зеленые шелка, он выбрал золотую ткань и свои лучшие изумруды. Взял самый лучший меч. Надел головной убор Фингус — усыпанный изумрудами золотой наголовник, украшенный с двух сторон перьями из хвоста самца лук-птицы. И самые свои удобные сапоги. Ни один бог не допустит, чтобы у него в такой день болели ноги.

Зеркало Душ уже занимало свое место перед главным алтарем центрального парниссерия. И Криспин стоял за ним, улыбаясь мужчинам, женщинам и детям, уже начинавшим наполнять площадь. Его мясо. Его топливо. Он уже ощущал, как энергия этих ничтожных душонок вливается в его жилы.

Солнце, поднявшееся над горизонтом, лишь намекнуло о своем пришествии в мир, сразу же скрывшись за одутловатыми тушами дождевых облаков. Колокола запели на альтовой ноте Сомы и едва успели отзвенеть, как первые огромные капли зашлепали по мостовой, и над невысокими холмами пророкотал гром. Внизу раскрылись, словно цветы в пустыне, сотни зонтиков из плотной бумаги, и Криспин вновь улыбнулся. Интересно, многие ли из этих людей, поспешивших на священную площадь, вернутся сегодня домой? Сколько из них сегодня до капли отдадут ему свою кровь, чтобы он мог сделаться богом?

Номени занял свое место на ступенях перед Зеркалом Душ и уже начал первый из молитвенных танцев — он медленно поворачивался на одной ноге, низко пригнувшись и касаясь ладонями каменной лестницы. Гибок, мерзавец, подумал Криспин. Старый, конечно, да и, возможно, действительно стоящий на пороге смерти — слухи об этом ходили уже несколько месяцев — и тем не менее сохранивший хватку.

Глядя на наставника, Криспин мог лишь сожалеть о лжи, потребовавшейся, чтобы добиться помощи старого парниссы. Номени не станет богом. Не станет, как и все остальные. Ведь он, Криспин, не собирается с кем-либо делиться властью, лишь он один прикоснется руками к пятну света, кружащему в сердцевине Зеркала… вихрю багрового света, который, по словам Дракона, наделял бессмертием. Лишь он получит жизнь и силы, извлеченные Зеркалом из собравшейся многотысячной толпы. И лишь он один будет жить вечно.

Старик завершил свой молитвенный танец, и, выйдя из-за Зеркала, Криспин спустился по лестнице, чтобы преклонить колена перед Номени, во всем являя преданного последователя Иберизма, каким его учили казаться.

— Восстань, — велел ему старик.

Криспин коснулся губами края облачения Номени — простого и благочестивого черного шелка, рядом с которым его собственные золото, изумруды и перья казались дешевыми побрякушками наложницы. На мгновение он почувствовал себя глупцом, словно старик явил ему пример истинной власти. Но, поднявшись на ноги, Криспин позволил себе лишь теплую улыбку на лице и во взгляде и прошептал:

— Ну, старый друг, готов ли ты разделить со мной божественное достоинство?

— Подожди, — шепнул в ответ Номени. — Площадь еще не собрала достаточно людей. Я сообщу пастве, почему они здесь собрались, но только после того, как толпа уплотнится.

Криспин кивнул и попытался расслабиться. Вновь поднявшись на возвышение, он занял место позади Зеркала Душ и замер там, опустив руки. Парнисса остановился прямо перед Зеркалом — в соответствии с полученным от Криспина указанием.

Наконец парнисса возвел руки и возвысил голос, так чтобы его было слышно в самом дальнем конце площади:

— Иберане, калимекканцы, сыны и дочери Иберизма, внемлите ныне слову богов, открытому ими через меня. Сейчас облака над нами сгущаются, и боги, держащие Матрин в своих руках, стискивают тучи своими ладонями, извлекая из них гром и молнии. Они глядят на вас в гневе и посылают знамение, предвещающее смерть и мор, сулящее погибель этому городу и всем, кто населяет его.

Хорошее начало, решил Криспин. Волей-неволей прислушаешься. Собравшиеся на площади смотрели на небо, тем временем все новые и новые горожане проталкивались внутрь толпы. Люди уже жались друг к другу словно селедки в бочке, и на лицах их отражался страх. Вонь их страха шла отовсюду и касалась ноздрей Криспина будто сладчайшее из благовоний.

Сквозь скотское мычание и овечье блеяние толпы послышался грохот колес по мостовой. К площади торопились кареты. Он нахмурился. Подъезжать к парниссерии на карете позволялось лишь членам Семей, однако Семейства пользовались услугами собственных парнисс, служивших в приватных святилищах. Они собирались на площадях и площадках малых парниссериев, чтобы выслушать слова верховного парниссы, переданные с Башни Древних, высящейся над площадью Центрального святилища. Так кто же из членов Семейств выбрался из дома в столь скверную погоду, чтобы попытаться пробиться сквозь толпу и выслушать молитвы посреди немытого сброда? Из какой они Семьи и что заставило их явиться сюда?

— Ваши жертвы, — гремел Номени, обличая слушателей, — были постыдными. Вы предлагали богам не лучшее из того, что есть у вас. Ваше покаяние было ложным; все вы умалчивали о темных сторонах ваших жизней… вы лгали Лодан, дающей и берущей, и Бретвану, ликующему и страдающему.

Кареты вкатили на площадь, врезались в плотную толпу, дверцы их были украшены гербом Галвеев, коней прикрывали попоны тех же цветов. На мгновение Криспин испугался. А потом из первой кареты появился кузен Эндрю. Из второй выпрыгнул Анвин в плаще и маске, пышный костюм тщательно скрывал его отвратительное уродство. Оба они были одеты в красное с черным, цвета Галвеев, и легко раздвигали толпу, словно отточенный меч, рассекающий плоть… перетрусившие горожане, опасаясь за свои жизни, старались заранее убраться с их пути. Конечно, у них были для этого веские причины: невезучий простолюдин, к Семейству не принадлежащий и ненароком прикоснувшийся к парату или парате, не имея на то их соизволения, непременно попадал на Площадь Наказаний, дабы тешить толпу своими муками.

Итак, братец и кузен догадались, чем он тут занимается. Но каким образом?

Впрочем, это было не существенно… у Криспина оставалось достаточно времени, чтобы довести свой план до конца — если приступить к его исполнению немедленно. Божественного достоинства он в любом случае ни с кем делить не собирается.

Криспин провел ладонями по цветным знакам, врезанным в один из лепестков Зеркала Душ, тщательно соблюдая описанную Драконом последовательность действий. Пальцы его коснулись прохладной ограненной поверхности самоцветов, вставленных в металл. Тут, тут и тут … прикосновения пробуждали камни — они начинали светиться изнутри. Тем временем вихрь света в центре кольца закружил быстрее, вращение все ускорялось, и наконец, поверхность Зеркала как будто вздулась посередине. Сияние его переменило свой цвет: сперва оно стало голубым, потом синим, а затем синева превратилась в черноту; и в этот самый миг — в соответствии с наставлениями — он прикоснулся обеими ладонями к куполу черного света, вздувшемуся по центру Зеркала Душ.

«Я победил», — подумал он.

Ты проиграл , прошипел в его голове ехидный голос.

Свет хлынул наружу и вверх, темно-синее пламя лучом ударило в небо. А затем сияющий поток лентой изогнулся над площадью, над толпой, над Анвином и Эндрю, над младшими парниссами, стоявшими наверху алтаря позади него. И спустя мгновение заметался в толпе — от человека к человеку… прикасаясь к ним всем, связывая их, освещая их. Наконец луч ударил в башню парниссерия, а затем Криспин заметил, как он перепрыгнул и на другие высившиеся над городом башни. Он видел это, но ничего не мог сделать. Он не мог шевельнуться, не мог дышать, не мог вскрикнуть… он не мог даже пасть на землю и разорвать контакт с Зеркалом Душ.

А в голове его визжали демоны.

Боль, вспыхнувшая на дне каждого глаза, опалила корни зубов, сожгла язык, оставив от него одни только угли. Сверлящая, раскаленная добела боль пронзила его хребет и разлилась внутри, раздирая на части его тело. Он почувствовал, как его сознание, его душу вырывают из тела. Он пробовал воспротивиться этому, попытался одолеть свой ужас, однако все было напрасно. Он оказался беспомощен перед этим безжалостным светом, в клочья рвавшим его душу и уносившим ее испуганные, воющие обрывки в пылающую пасть Зеркала Душ. Высосанная из тела, выброшенная в ужасающую бесконечность Вуали, душа его плыла в темноте… разум, лишенный чувств, дух, запертый в непроницаемые стены. Он отчаянно закричал, прося пощады, вопя о спасении… умолял уничтожившие его силы вернуть его душу в тело, к жизни. Но боги не слушали его воплей.

Внизу на площади свет отступал от толпы, втягиваясь в Зеркало, поглощавшее этот свет словно море — бурный речной поток. Верховный парнисса Номени лежал бездыханным на ведущих к алтарю ступенях; скрюченное, высохшее за какое-то мгновение, мумифицированное тело… и жуткая маска, застывшая на лице его, — все это выдавало муки и ужас, испытанные им перед смертью. В толпе оказалось не много трупов — их местонахождение угадывалось по движению живых, старавшихся отодвинуться подальше, — эти пустоты вокруг погибших казались язвинами на теле сборища. Их было на удивление мало: среди примерно пятнадцати тысяч человек таких язвин насчитывалось не более двадцати.

Криспин все еще стоял, погрузив ладони в свет, круживший в центре Зеркала Душ. Тело его застыло, голова склонилась, на плечи словно давили неведомые силы.

А потом последние струйки света скользнули по спирали от сердцевины Зеркала и исчезли, оставив предмет безмолвным, спящим, мертвым. Отшатнувшись назад, Криспин вскрикнул, а затем встряхнулся, как будто приходя в себя после перенесенного кошмара. Он побагровел, на лице его было написано явственное смятение.

Глубоко вздохнув, он сошел вниз по ступеням и опустился на колени возле тела парниссы. И в этот самый миг сквозь облака пробился единственный солнечный луч и осветил его, заставив вспыхнуть теплым светом золотую ткань, а драгоценные камни — рассыпать разноцветные искры.

Распрямившись, он поднял руку, и звуки паники, начинавшейся в толпе, немедленно стихли.

— Народ мой, — сказал он негромко, но так, чтобы услышали все, — боги привели нас сюда, дабы все увидели их суд над неверными, недостойными и бесчестными. Многие из нас оказались одураченными теми, кому мы доверяли; многие из нас пали жертвами собственной доверчивости.

Криспин сделал шаг вверх по лестнице, демонстративно отстраняясь от мертвого Номени.

— Я тоже оказался в дураках: я позволил человеку, которому верил, привести меня сюда, чтобы принести жертву. Однако наши боги сами сказали свое слово, сами выбрали себе жертву. И мы, прошедшие испытание огнем, оправданные в глазах наших богов, должны вернуться домой и поразмыслить о тех, кто умер в результате совершенного ими зла.

Люди на площади не отрывали от него глаз. Овцы. Глупые овцы. Криспин махнул им рукой:

— Ступайте домой. Возвращайтесь под собственный кров, беритесь за работу, за то дело, которым вы были заняты. Боги повеселились и достигли собственной цели. И мы должны старательно блюсти свое благочестие, а боги позаботятся о благочестии тех, кого они возвысят над нами, чтобы служить им. В голосе его проскользнула горечь. — А теперь — по домам. Ступайте.

Анвин, преодолевая сопротивление толпы, повалившей с площади, наконец добрался до него.

— Не слышу в твоем голосе счастья, — мурлыкнул он. — Дорогой мой, не слышу счастья.

Криспин окинул его холодным взглядом.

— Какая чувствительность, братец.

— Так, значит, твоя крохотная игрушка сработала совсем не так, как ты надеялся?

— Если бы она оправдала мои ожидания, я бы уже стал богом, а ты и все прочие жители этого города стояли бы сейчас передо мной на коленях, — огрызнулся он. — А вокруг даже кланяющихся не видно.

Анвин расхохотался так, что задребезжала металлическая маска на его лице.

— Бедняга Криспин, такой умный и такой неудачливый. Тебе следовало бы подождать нас… быть может, втроем мы сумели бы заставить Зеркало сделать именно то, что оно обязано делать.

Криспин качнул головой:

— Оно… неисправно. Должно быть, сломалась какая-то деталь. Я слышал треск, его магия обратилась против самой себя. — Он пожал плечами с отрешенным выражением на лице. — Попытка ничего не стоила мне. Теперь мы заберем Зеркало домой; вы с Эндрю можете заняться им… быть может, вы сумеете заставить его работать.

Криспин подозвал одного из младших парнисс, прятавшихся за алтарем.

— Ты… доставишь эту вещь в Дом Сабиров. — И он кивнул в сторону Зеркала Душ.

— А не в Дом Галвеев? — спросил Анвин.

— Это неудобно, он находится чересчур далеко. Я приказал перенести сокровища Галвеев в Дом Сабиров. Рабов уже переселили оттуда. А мебель… — Криспин пожал плечами. — Мы можем использовать его в качестве крепости или для развлечения. Однако для повседневной жизни Дом Сабиров кажется мне более удобным.

— Понимаю. Хорошо, что ты будешь с нами, — произнес подошедший Эндрю. — Нам придется следить за тобой, Криспин. Я больше не доверяю тебе. — Анвин расхохотался. Криспин последовал его примеру.

— Доверие? Как мне кажется, Анвин, я и ты, Эндрю, слишком цивилизованны, чтобы позволить этому словечку соблазнить нас, — ответил Криспин. — Доверие — оно для скота… для стада, которое доверяет хозяину, кормящему свой скот и забивающему его.

Спустившись по лестнице, он прошел мимо кузена и брата и направился прямо к своей карете.

— Я поговорю с вами обоими дома. Конечно, когда у вас найдется для этого время.

Криспин уселся в коляску, возница хлестнул лошадей, и карета загремела по мостовой.

Он повернулся к окну, разглядывая уходящих с площади людей. Внимание его привлекла молодая красотка. Она глядела прямо на него, а в глазах ее светилось холодное любопытство. Он прикоснулся мизинцем к щеке, и губы ее тронула улыбка. Коротко кивнув, красотка отвернулась. А потом он заметил мужчину, высокого, широкоплечего, худого, внимательно глядевшего на него черными как уголь глазами. Он тоже поднес мизинец к щеке. Криспин кивнул.

Изящная девушка, сложенная как танцовщица, отвернулась от державшего ее за руку парня; услышав грохот колес по булыжникам, она отступила на шаг, подняла голову и посмотрела на Криспина; улыбка ее казалась дикарской. Быстрым движением руки она смахнула со лба непокорную прядь… и мизинец на мгновение прикоснулся к щеке. Она отвернулась прежде, чем Криспин успел ответить. Но это не имело значения. Они еще соберутся вместе. И он, и она, и все остальные… сотни их в этом городе обрели свою плоть, захватив самые молодые, самые крепкие, самые прекрасные из доступных тел и еще тела тех, кто был облечен властью.

Через неделю они соберутся. Еще через неделю вновь обретут контроль над ресурсами, необходимыми, чтобы заново воздвигнуть жизненные опоры, уничтоженные в Великой Войне. А когда они будут восстановлены… что ж, тогда они действительно обретут бессмертие.

Дафриль, Дракон, облекшийся в тело Криспина, улыбнулся, потянулся, вытянул вперед ноги и изогнул спину. Он блаженствовал, вновь обретя тело… более чем за тысячу лет он успел позабыть многие из удовольствий, даруемых плотью. Впрочем, у него впереди достаточно времени, чтобы заново ознакомиться с ними. Драконы вернулись. И на сей раз они намеревались остаться. Навеки.

Глава 25

Боль обагрила весь мир вокруг, и Даня постаралась сдержать крик; она зажмурила глаза, напрягла мышцы и задержала дыхание, но сделала этим только хуже. Казалось, ребенок рвется из нее наружу, прокладывая себе путь когтями и зубами. Она уже видела это маленькое животное. Он будет таким же, как и она сама, чудовищем: чешуйчатым, клыкастым, с жуткими шипами на суставах… порождение кошмара, тварь, что пожрет ее внутренности, а потом вспорет живот и загрызет двух повитух, сейчас склонившихся над ней и поддерживавших ее спину, чтобы она могла сесть на корточки.

— Гаталорра, — крикнула Дане одна из повитух. — Ты не должна сопротивляться родам. Дыши, а ребенок пусть выходит. Шеджхан, нагни ее вперед. Она слишком сильно опирается на хвост, и это мешает ей.

Старшая из повитух, Эйпри, отвернулась от Дани и занялась чем-то у очага.

— Я готовлю горячий отвар, который поможет тебе в твоем труде, — пояснила она. — Он уже почти готов, и с ним боль не будет казаться тебе такой сильной.

Схватки начались две стоянки назад. Даня, предупрежденная повивальными бабками, не испугалась. Они объяснили, что будет больно, вот боли и начались. Женщины показали ей, как надо дышать, и научили нескольким приемам, позволяющим уменьшить боль — опробовав их, она решила, что все в порядке. Боль, конечно, была сильной, но все-таки не такой, как при пытках, перенесенных ею в Доме Сабиров; она владела собой и была этим горда.

Но в последние полстоянки боль сделалась сильнее. И Даня не могла более сдерживать себя. Она кричала, плакала, выла, молила об облегчении. А теперь… Теперь она надеялась лишь на то, что умрет прежде, чем маленькое чудовище, продираясь наружу, разорвет ее тело на части. Она молила богов о скорой смерти, однако высшие силы, оставившие Даню в лапах Волков-Сабиров, и теперь не желали внимать ее мольбам. Даня плакала, кричала, ругалась, а боль накатывала на нее, потом на короткое время отступала, и вновь усиливалась, с каждым разом становясь все острее, повергая ее в еще больший испуг, отчаяние и безнадежность. Боль не отступала и Даня не могла прекратить ее; оставался единственный выход: родить ребенка. Теперь она не сомневалась: дитя убьет ее. Иначе боль не была бы настолько сильной.

Тысячи голосов лезли ей в голову… Они пытались успокоить ее, уверяли в том, что она выживет, а ребенок окажется особенным, и после она не будет одинока… Но слова эти говорили те же самые чужаки, которые месяцы назад связали свои души с проклятым нерожденным созданием, пытаясь при этом вторгнуться в ее собственное сознание со своей лживой добротой и плоскими утешениями. Даня обычно отгораживалась от них экраном, однако теперь она настолько ослабела от боли, что не имела на это сил. И они сразу же накинулись на нее.

Повитухи были заняты каким-то непонятным для нее делом. Гремя горшками, они возились у огня. Забулькала кипящая вода.

Наконец Эйпри оказалась возле нее. И заговорила — как будто с противоположного конца черного туннеля:

— Эти схватки кончились. А ты теперь стань на колени и руки и держи лицо поближе к горшку.

Эйпри и Шеджхан заставили Даню стать на колени и ткнули ее лицом в парящий котелок, поставленный на дощатом полу перед нею. Пар имел сильный запах трав, гнилого мяса и едкого мускуса циветты.

— Дыши глубже, — велела Эйпри. Обе женщины накинули на ее голову одеяло, пар наполнил ее ноздри, и Даня почувствовала, что ее вот-вот стошнит.

— Дыши. Пар снимет боль.

Внезапно ее вырвало, и она испытала облегчение. Вдохнув снова, она поняла, что ей становится лучше, и с жадностью принялась втягивать в себя вонючий пар, ощущая, как восхитительная расслабленность наполняет все ее тело. Она начала было оседать назад, однако повитухи вновь усадили ее на все четыре конечности.

— Не отодвигайся. Дыши. Глубоко. Глубже! Глубже вдыхай.

Глубоко дышать? Зачем? Ведь боль отступила, и она не собиралась более утомлять себя. Даня вдруг почувствовала себя просто великолепно… багровый туман боли рассеялся, и мышцы более не казались скрученными в тугой узел. И удивительный пар сделался теперь ненужным.

— Может, мы дали ей отвар слишком рано? — Голос Шеджхан донесся откуда-то с противоположного конца света. — Мы не остановили роды?

— Нет, все идет как надо. Теперь она просто расслабится, перестанет сопротивляться собственному телу и даст ребенку родиться.

Схватки начались снова. Резкая раздирающая боль из верхней части ее живота внезапно ухнула вниз, и Даня спешно втянула в себя пар, словно утопающий последний глоток воздуха. Ей хотелось кричать, однако одновременно вопить и втягивать в легкие благодатный пар было просто немыслимо. Она задыхалась, дрожала и не сдержала крик лишь в самый невыносимый миг, когда боль пересилила действие успокоительного зелья.

А потом схватки закончились, и она вновь почувствовала себя лучше.

— Ребенок близко? — спросила Эйпри.

Даня слушала без особого интереса… ей казалось, что обе повитухи обсуждают роды какой-то знакомой ей в прежние времена женщины. Шеджхан ответила:

— Я уже вижу макушку. Придется привязать хвост Гаталорры, чтобы я могла помочь ребенку. Своими судорожными движениями она только что едва не убила меня. Вот…

Даня почувствовала, как хвост ее поднимают и привязывают к центральной опоре кровли.

Они видят головку? Интересно. Хотелось бы знать, на что она похожа.

— Пусть тужится во время следующего приступа болей, — сказала Шеджхан. — Она готова.

Засунув к ней голову под одеяло, Эйпри велела ей:

— Когда придет следующая боль, задержи дыхание и напрягись. Ребенку пора выходить наружу.

Это хорошо. Она знала, что когда ребенок родится, ее муки закончатся. Даня попыталась представить себе, что тогда будет, но не смогла этого сделать. Ей уже казалось, что в таком состоянии она пребывала всю жизнь.

Впрочем, она сумела внятно задать единственный интересовавший ее вопрос:

— Будет еще больнее?

— Гаталорра, сейчас ты зашла уже так далеко, что тебе проще тужиться, чем не тужиться. Ты готова, и если позволишь, тело сделает за тебя все нужное, — объяснила повитуха.

Внезапно боль вновь обрушилась на нее, и блаженная дымка, в которой только что почивала Даня, рассеялась. Мир вновь сделался реальным, грубым и пропитанным кровью. Эйпри крикнула:

— Сейчас. Задержи дыхание и выталкивай из себя ребенка. Тужься. Тужься!

Закрыв глаза, Даня напрягла живот, одновременно и тужась, и противясь раздирающей ее боли. Внутри нее все пришло в движение. Шевельнулось и еще не рожденное чудовище. Она вдруг ощутила перемену к лучшему. Бремя ее вдруг сделалось легче.

— Хорошо! Хорошо! Старайся!

Охнув, она торопливо вдохнула, задержала воздух в груди и вновь напрягла мышцы. Она побеждала. Она избавлялась от этой твари.

Боль взорвалась в ее теле без предупреждения… в десять… во сто раз превосходящая ту, что была прежде. Даня упала лицом вперед и забилась, закричала, заплакала и вдруг услыхала позади себя тоненький голосок.

Одновременно с этим обе повитухи закричали ей:

— Ты уже почти родила! Гаталорра! Гаталорра! Слушай! Головка вышла. Тужься и делу конец!

В теле ее крепла неодолимая потребность натужиться — неподвластная воле, неизбежная, и Даня почувствовала, как ее переполняет немое, болезненное изумление. Опять? Ей придется испытать это опять?

Она не могла больше… и тем не менее, когда спазмы начались вновь, она сумела. Пришла новая боль — жуткая, обжигающая, всеобъемлющая, неподвластная никакой воле. А потом она вдруг исчезла — столь же мгновенно, как и накатила, — и ощущение удивительной теплоты затопило всю ее целиком. Боли не было. Красный туман рассеялся без следа. Ушла необходимость тужиться. Она осталась в живых, и вокруг было тихо, пропал даже этот тоненький писк.

Тишина.

И освобождение.

— У тебя родился мальчик, — сообщила ей Шеджхан. И в голосе ее звучало сомнение.

Да хоть песик, подумала Даня. Она родила. Родила. Избавилась от твари, вторгшейся в ее тело. Она вновь услышала крик — тонкий, неровный, но уже несколько окрепший. Ей хотелось, чтобы повитухи вынесли чудовище вон, но они, напротив, уложили ее на спину, подсунув под нее подушки, и вручили ей рожденную ею тварь.

Она взглянула на ребенка, и время остановилось. Младенец шевельнулся на ее руках, умолк и поглядел на нее серьезными глазами. Младенец. Ее собственный.

Младенец. Сын.

Она не могла отвести от него взгляда.

Мир затаил дыхание, и все его звуки оставались где-то очень далеко, за гранью обволакивающей ее тишины. Молча смотрела она в глаза сыну, и тот отвечал ей тем же. Ребенок шевельнулся, моргнул, снова моргнул.

Никакое не чудовище. И совсем не похож на нее. Ни когтей, ни чешуи, ни клыков, ни шипов.

Она проглотила комок, подошедший вдруг к ее горлу; глаза ее наполнились влагой, мешавшей смотреть.

Ее сын. Человек.

Бездонные голубые глаза ребенка пристально разглядывали ее; мягкие розовые губы сложились в крошечный бутон нежного цветка. На каждой руке у него было по пять крошечных пальчиков и столько же на каждой ноге… Мягкое тельце, с нормальными человеческими руками и ногами. Совершенное человеческое тело, и его родила она. Сабиры изувечили ее, погубили, но не сумели искалечить ее сына.

Она осторожно прикоснулась чешуйчатым когтистым пальцем к маленькой ладошке, и крохотные пальчики обхватили его. Младенец крепко держался за ее руку, заглядывал прямо в душу, и его любовь, любовь, которой она сопротивлялась все эти месяцы беременности, от которой стойко отгораживалась, заполнила ее целиком. Он был даром, ниспосланным ей свыше. Он стал ее наградой за все перенесенные страдания. Чудесный младенец.

Она поднесла ребенка к соску, выступавшему на чешуйчатой груди, и он принялся сосать. И при этом смотрел на нее. Свободная ладошка младенца сжималась и разжималась, но другая не выпускала ее палец.

— У него нет никаких чешуек, — сказала Шеджхан. — И хвоста. И когтей тоже. И на взгляд он кажется… мягким. Все это вырастет у него потом?

— Нет. — Даня ласково провела пальцем по гладкой, нежной щечке. — Не будет ни чешуек, ни когтей. Ни хвоста.

Она подняла взгляд.

— Вы не принесете для него одеяльце? Прошу вас!

Крошечные мягкие ладони ребенка повторяли форму ее кистей, какими они были когда-то. И в круглых, обращенных сейчас к ней глазах она подметила сходство со своими собственными… теми, что в последний раз смотрели на нее из зеркала в Доме Галвеев.

Она держала малыша с трепетом, опасаясь, что ее чешуйчатый покров может оцарапать его, страшась нанести случайную рану грубыми когтями! Она не могла, не смела даже подумать о таком. Дитя казалось ей существом волшебным, куда более чудесным, чем все, что она видела или знала прежде. Как могла она думать, что ненавидит его? Как могла она мечтать избавиться от него?

Какая-то часть ее смотрела на ребенка с ревностью. В конце концов он был человеком, и именно человеком она хотела снова стать и не могла этого сделать. Человеком. Но все остальное в ней повторяло: «Он мой! Мой сын. Мой прекрасный сын».

Где-то на задворках ее ума, голос, не принадлежащий ей самой, зашептал: Даня? Ты слышишь меня? Ты слушаешь?

Луэркас. Она не слышала его голоса с тех пор, как тело ее сделалось слишком неуклюжим для путешествий в Ин-Каммерею, тайный Дом Бесовских призраков, куда когда-то привел ее незримый собеседник, ибо лишь там она могла разговаривать с ним, не опасаясь, что их разговор подслушают духи, которые потом не оставят в покое ни ее, ни младенца.

Я слышу тебя , произнесла она в уме, не желая говорить вслух в присутствии повитух.

Луэркас казался довольным. Ты молодец, Даня. Великолепный младенец! Куда лучше, чем я ожидал. Отличный парень. Просто загляденье.

Даня приняла комплимент без комментариев. Она удивилась тому, что не слишком рада слышать голос духа, спасшего ей жизнь. Скрывая свое противоречивое отношение к нему и не желая обидеть Луэркаса, она ответила: Я рада твоему возвращению. Мне тебя не хватало. Я боялась, что ты бросил меня.