2 ноября 1876 года Окружной суд Петербурга с раннего утра осаждали толпы любопытных. Среди собравшихся преобладали изящно одетые дамы. Они напирали на судебного пристава, который с помощью полицейских с трудом сдерживал могучий напор. Дамы требовали: «Пропустите, ведь это такое необычное преступление!»

Пристав, боясь, что толпа раздавит и его, и полицейских, принял решение: «Пропустить пятьдесят человек на балкон!»

Едва освободили проход, как… Впрочем, предоставим слово очевидцу — известному адвокату Н. П. Карабчвескому: «С писком, с визгом, не щадя своих модных туалетов, устремляются шумной ватагой все эти искательницы сильных ощущений и спешат занять лучшие места. За ними приливает другая волна разношерстной публики, которая довольствуется всяким местом, готова занять самое неудобное положение, лишь бы послушать пикантные подробности.

Наконец все занято: на хорах, внизу, в местах, отведенных для адвокатов и для лиц судебного ведомства — всюду полно. Зала суда превра—

щалась в залу театра — ждут начала спектакля…

Опять на сцене «роман действительной жизни», роман, полный сенсационных подробностей и интимных разоблачений с кровавой, трагической развязкою в конце».

Это грустная история о беззащитной девушке, которую судьба безжалостно перемалывала в своих жерновах.

ПОД ЛИПАМИ

В Озерской волости, среди речушек с живописными берегами, среди густых лесов и поросших камышом и осокой болот, стояло богатое село Никольское. Славилось оно своими замечательными сапожниками.

Никольцы похвалялись: «Мы всякие сапоги сшить можем! Хромовые — до самой смерти не истоптать, аль липовые — разок к теще на блины сходить». И это было истинной правдой! Про хромовую обувку всякий знает, а про липовые напомнить не грех. Шились они с бумажной подошвой и с прокладкой луба от липы и с таким же задником. Стоили они гроши, а выглядели как натуральные кожаные — блеск и красота!

Конечно, далеко в них не уйдешь, вот и пошла отсюда поговорка про «липовую работу» как про бессовестную: «Лишь бы мерку снять да задаток взять!»

Захар Кириллов липовых сапог не шил, а выходили из его рук новомодные мужские штиблеты. Слава о его золотых руках далеко летела, даже в Кимрах у него были заказчики — большие люди: учителя гимназии, полицмейстер Городилов, священник отец Аркадий.

Но кроме этой профессии, была у Захара душевная услада. Держал он пасеку. Когда досужие люди спрашивали: «А сколько у тебя, добрый человек, ульев?», Захар отвечал: «Не знаю! Пчела не уважает счета. А вот медком угостить могу!»

Сам он любил в тишине летнего вечера придти в пчельник, сесть со своей семьей в тени лип за стол, вдохнуть полной грудью ни с чем не сравнимый запах меда, пить из самовара чаек и вести неторопливую беседу, спросить у супруги-разумницы полезного совета. Да и то сказать, детишек у Захара трое: старшей Анюте тринадцатый годок пошел. Лицо у нее красивое, задумчивое, темная коса толста — в полено. Говорит редко, зато работает споро: любая работа складно получается.

Жена Анфиса лицом и повадками — точь-в-точь как Анюта. Даже моложавостью, стройностью ее сбиться можно: не за мать, за старшую сестру незнающие люди принимают.

Болтают ногами, сидя на лавке, два мальчишки темноголовых: одному три года, другому пять лет. Это сыновья Захара. Вот всех их обдумать надо, кому чего купить. Заботы эти, впрочем, малые: достаток в доме сапожника хороший. Не только себе хватает, даже своей сестре Марии, что в Кимрах живет, Захар помогает: при каждой встрече пятерку, а то и десятку подбросит. В городе — это не то что в деревне, там все дорого, за все платить надо. А мужу сестры — Андрею Абрамовичу, задаром, дружбы ради сшил весною новые сапоги. Со скрипом наладил! Шагает, так за версту слышно. А это тоже уметь надо.

…Пчелы, натрудившись за день забираются в ульи. Солнце завалилось за горизонт и фиолетовой краской расцветило легкие перьевые облачка на горизонте. Соловей так отчетливо громко защелкал в орешнике, что в ушах ломит.

— Ну, засиделись мы, — потягивается Захар. — А мне ведь завтра к обеду следует штиблеты уряднику Степанову закончить. Надо встать пораньше. Малышня, шасть по палатям!

Анюта — та дело свое знает: всем уже постелила, перины пуховые взбила, свежее полотенце к умывальнику повесила.

Отец любит дочь. Он ласково улыбается и говорит Анфисе:

— Мать, а невеста у нас складная растет. Весело погуляем на свадьбе!

Увы, мечты отцовские оказались напрасными. Погулять не пришлось. Судьба распорядилась иначе.

СТРАШНАЯ ТРАПЕЗА

Перед самым новым годом, проснувшись как всегда с первыми петухами, Захар долго от страха не мог придти в себя.

— Что с тобой, муженек? — участливо спросила Анфиса.

Покачивая задумчиво головой, Захар молвил:

— Плохой сон мне привиделся. Будто открывается дверь нашей избы и входит в дом ангел, но только не светлый, а весь какой-то темный. «Что тебе?» — спрашиваю. «Да вот, за вами пришел. Собирайтесь в дальнюю дорогу», — «Может, только за мною?» — «Я ведь сказал, Захар: за всеми вами. Вы теперь в другом месте нужны. Не возьму лишь вашу Анюту. У нее путь иной».

Задрожал подбородбк у Анфисы, перекрестила она детей и тихо сказала:

— На все воля Божья! Может твой сон, Захарушка, так, пустое видение одно.

— Но насчет Анюты, так это совпадает! — жарко возразил Захар, который никак не мог придти в себя. — Ведь я отправляю ее в Кимры к сестре, пусть отвезет им кое-что из наших запасов. Лавочник Савватей едет, обещал взять с собой девчонку. «Дня за три-четыре, говорит, расторгуюсь и на возвратном пути ее с собой прихвачу».

…Часов в девять, когда на дворе было еще серо, Анюта села на дерюжку, которую Савватей постелил в сани, мать накинула на дочь старый овчинный полушубок и сказала:

— С Господом!

На крыльце, зябко ежась, стояли в одних рубахах брательники. Отец поставил в сани куль кру-пичатой муки, туесок с медом, осьмуху домашнего вина. Еще прежде Анюта спрятала на груди десятирублевую ассигнацию, которую отец приказал отдать сестре.

— Погода подымается, — сказал Захар, задумчиво поглядев на небо, закрытое низкими лохматыми тучами. — Вон как по дороге поземка крутит!

— Это нам ничего, — весело говорил Савватей, туже перепоясывая светлый тулуп. — Домчим одним пыхом!

Добрый жеребец, давно нетерпеливо уминавший копытами снег, с легким скрипом сдвинул сани и бойкой иноходью полетел по накатанной дороге.

Анфиса, томимая мрачными предчувствиями, долго-долго глядела вслед ездокам, пока они не скрылись за дальним поворотом.

…В тот же вечер семья Кирилловых поела грибов, соленых осенью, и двое мальчишек в страшных мучениях скончались уже к полудню следующего дня. Еще через несколько часов, испытывая сильную головную боль и помрачения сознания, выворачиваямая постоянной рвотой и сводимая судорогами, испустила дух Анфиса. Последним помер Захар — на рассвете следующего дня.

А еще через сутки, как раз в полдень 31 декабря, Савватей прикатил из Кимр. Он притормозил у дома Кирилловых. Из саней вылезла Анюта, улыбавшаяся в предвкушении встречи с домашними.

Но встретили ее чужие люди, толпившиеся в сенях и горнице. На сдвинутых столах стояли четыре гроба.

СИРОТСКАЯ ДОЛЯ

Схоронив родителей, Анюта переселилась в Кимры. Андрей Абрамович, муж тетки Марии, 48-летний крепкий человек, работавший механиком на ткацкой фабрике, почесывая большой, в синих прожилках нос, рассудил:

— Девчонке теперь в деревне делать нечего, пропадет там одна. Надо продать дом в Никольском, Анюта же пусть к нам переселяется. Будет по хозяйству помогать. Все едино, бездетные мы!

Так и решилась судьба сироты.

Ее поселили в угловой чуланчик, где она спала на большом сундуке, а в маленькое высокое оконце едва брезжил свет — солнце загораживала стена.

Поначалу дело пошло неплохо. Трудилась Анюта от зари до зари: бегала за продуктами на базар и в лавки, месила тесто, готовила обед, ставила самовар, следила за курами, чистила двор и мыла полы в доме, стирала белье. И все делала не только смиренно, без ропота, но как-то весело, ухватисто. Тетка Мария восторгалась:

— Ох, Анька, шустра ты. Вся в покойных отца-мать пошла.

Андрей Абрамович, раскуривая папиросу согласно кивал лысой головой:

— Как пчелка трудится. И собою краля. Тетка Мария благодушно улыбалась, радуясь бесплатной помощнице:

— Такая в девках не засидится! А тебе, Анька, и капитал к свадьбе лежит — двести рублев за проданный дом. Твое приданое!

Но и тетка, подобно несчастному Захару, ошибалась в судьбе воспитанницы. Вскоре начались такие дела, что не приведи Господи!

УХАЖЕР

На общую беду, послала как-то тетка Мария Анюту на фабрику к мужу — какое-то дело приспичило. Там ее заметил 20-летний юнец в узких панталонах и лакированных штиблетах — сын хозяина фабрики. Парень он был порченый, к дамскому полу приученный. Делом он никаким не занимался, а приходил на отцовскую фабрику приставать к ткачихам. Ведь не всякая девица отважится отказать в ласках хозяйскому отпрыску!

Сам хозяин не только сквозь пальцы смотрел на забавы сыночка, но когда ему жаловались, недовольно морщился:

— Ну, что с этой девкой случится? Не убудет… Вот и проказничало это великовозрастное дитя.

Увидал он Анюту, оскалился:

— Ах, какой замечательной красоты, прямо королева! Почему я тебя раньше не видел? В каком цеху работаешь? Может новенькая?

Анюта, не подозревая худого, все про себя рассказала.

Навязался юнец, провожать пошел. С той поры стал домой к Анюте приходить, нахально себя ведет, шагу не дает девушке ступить. И время выбирает такое, чтобы она одна в доме была. Раз тетка Мария, подходя к дому, услыхала крик о помощи. Влетела она в прихожую, а там юнец Анюту на пол повалил, одежду на ней рвет.

Схватила она скалку, отходила по спине незваного гостя, а тот выскочил на улицу, кулаком грозит:

— Скажу отцу, он твоего мужа с фабрики уволит. Наплачешься!

Вечером держала тетка совет с Андреем Абрамовичем. Решили:

— От греха подальше отправить Анюту в Питер.

Дело в том, что соседский купец как раз туда собирался и обещал ее «приспособить в дом к хорошим людям».

ЖИЗНЬ СТОЛИЧНАЯ

Петербург приятно поразил Анюту, которая кроме Кимр других городов не видала. Она любовалась громадными красивыми домами, стремительным бегом легких колясок, изящно одетыми дамами и господами, зеркальными вывесками и витринами богатых магазинов и кафе.

«Хорошими людьми», про которых говорил купец, оказался его 25-летний свояк Ермолай Белов. Это был коренастый щеголеватый человек с бесцветными навыкате глазами, жидкими белесыми волосами с пробором посредине, за которым Ермолай заботливо ухаживал.

Ермолай служил приказчиком большого магазина, как раз напротив Николаевского вокзала. Это был сметливый расторопный парень, твердо решивший нажить капитал и верою-правдой служивший владельцу магазина Федору Федоровичу Скоробогатову.

Искренне восхищаясь хозяином, пробившийся из мальчика на побегушках до владельца обширной торговли, ворочавший многими тысячами, Ермолай в восторгом произносил:

— Федор Федорович человек ума просторного! Деньги лопатой гребет, совком подгребает, а.трубку ассигнациями раскуривает.

Скоробогатов в свою очередь тоже отличал Ермолая. Если даже в самых богатых магазинах на бойком Невском приказчик самое большее получал за рабочий день целковый, то Ермолаю хозяин платил рубль с полтиною, да ко всем большим праздникам подарки подносил — «за усердие!»

У хозяина росла единственная наследница — дородная, вечно словно чуть заспанная, с гладким сытым лицом, дочь Олимпиада. И хотя она не была лишена некоторой привлекательности, но все у нее как-то неудачно с замужеством складывалось. Ей в грезах все мерещился какой-то сказочный Иван— царевич, а сватались сыновья знакомых с детства купцов -Федулы да Сидоры. Вот и надувала губки Олимпиада: «Не ндравится мне он, какой-то скучный, интересу в нем никакого!»

Отец свирепел:

— Почто выкобениваешься? Сурьезных женихов отвергаешь. Вот выдам за пастуха, так будешь с ним свиней пасти…

Но прежде пастуха появился лихой урядник Казачьего полка Левченко, стройный красавец с закрученными кверху усами, решительными манерами и вдрызг проигравшийся в карты. Он лихо гарцевал на горячем жеребце под окнами Олимпиады, заламывал на затылок фуражку с золотой кокардой и посылал воздушные поцелуи.

Впрочем, как покажет жизнь, поцелуи были не только воздушными.

БЛАГОДЕТЕЛЬ

Ермолай сидел против потемневшего от времени большого зеркала в узорной деревянной раме, поплевывал на пальцы и тщательно ровнял пробор. При этом, важно прерывая разговор в связи со сложностями своего занятия, он говорил Анюте, примостившейся рядом на кончике стула:

— Так как ты есть сирота и никому ненужная, я буду твоим кормилицем и благодетелем. Станешь жить у меня вроде плюмянницы. Я тебя приспособлю к домашнему хозяйству. Поняла? А ты за мое добро старайся и чувствуй…

И вновь Анюта бегала по лавкам, готовила, мыла, штопала, стирала. Как-то незаметно, словно это само собой разумелось, стала с Ермолаем разделять ложе, жить как с мужем.

После первого раза Анюта, горячо переживая свой позор, разрыдалась. Ермолай облапил ее, поцеловал в мокрые глаза:

— Чего ты разошлась? Поживем, поживем, а там, глядишь, я тебя и под венец поставлю. Девка ты во всех отношениях справная, даже можно выразиться — замечательная.

Смирилась девица, тихо молвила:

— Воля ваша, Ермолай Павлович, только коли сироту обманите, большой грех на душу возьмете.

Тот за словом в карман не лезет:

— Грешный честен, грешен плут — яко все грехом живут! Только я так умишком прикидываю, что деться тебе, краля, некуда. Кто в столицах пожил, того в деревенскую глухомань и палкой не загонишь. А у тебя в деревне нет ни кола, ни двора. Так что, держись за меня, солидного человека, да угождай, чтоб в моих мыслях перемен не произошло. Так-то!

Глубоко вздохнула Анюта:

— Ваша правда! Буду услужать вам по мере возможностей.

— Вот и хорошо. На твою нынешнюю должность знаешь сколько желающих? Коли свистну я — десяток набежит. Где мой спиджак, ты его вычистила?

…Оставшись одна, Анюта опускалась на колени перед образом Спасителя, молилась за здоровье своего благодетеля, горячо благодарила Господа за доброту его, а пуще всего свой грех замаливала.

Возвращался Ермолай со службы поздним вечером. Плотно поев и выпив три небольших граненых рюмки водки, он помешивал горящие в печи дрова небольшой кочергой и рассказывал:

— У меня, Анюта, мозги по нашему делу очень большие. Мой хозяин Скоробогатов даже сегодня вслух при всех моими мозгами восхищался. Говорит: «Ты, Ермолай, из гроба покойника заставишь подняться, к нам в магазин придти, а уж тут кому хочешь из аршина сукна три раза по поларшина отрежешь!»

Анюта искренне радовалась:

— Какие у вас, Ермолай Павлович, способности необыкновенные!

— В нашем деле без этого нельзя! И еще следует деликатным разговором покупателей ублаготворить. Может сидит вещь на нем как седло на корове, а ты ему с восхищением: «В этом польте вы, ваше благородие, прямо на губернатора похожи!» Он уши и развесит, деньги отсчитывает. Да-с, нужно умение вежливо обойтись.

Анюта сочувствует:

— А что ж вы, Ермолай Павлович, так себя изнуряете, вовсе уставший со службы являетесь?

— Наш Скоробогатов мужик оборотистый, он дешевых поставщиков имеет. И все твердит: «Лучше раз в карман рубль положить, чем сотню ни разу!» Вот по этой причине у нас в магазине цены самые унизительные. Публика к нам так и прет, да я еще должен при растворе постоять.

— Это при каком таком растворе?

— Да возле дверей входа, на прохладном ветру. Как увижу подходящего звания фигуру, так и тащу ее к прилавку чуть не за рукав, зазываю: «Шелк, атлас, канифас — все товары для вас! Задарма купите — в нашу фирму заходите! У нас без обману — радость вашему карману!»

— И заходят?

— На руках заносим, с песнями! А уж как раствор покупатель пересек, тут все равно, что карась в сеть попал — трепещет, но не вывернется. Выше ушей товаром завалим. Без покупки редкий у меня ускользнет. За это хозяин и отличает.

Зевнет Ермолай, потянется сладко да скажет:

— Туши, Анюта, лампу, спать хочу!…

Так и побежали недели, месяцы, годы.

КАРЬЕРА

Минуло пять лет. В судьбе Ермолая наступили значительные перемены. Началось с того, что перед самым днем Святой Троицы старший продавец Филиппов с нетрезвых глаз полез купаться в Неву, в которой и утонул.

Труп, раздувшийся от бурой воды, выловили через неделю и схоронили на Волковом кладбище.

Уже во время поминок Скоробогатов посадил неподалеку от себя Ермолая, а по окончании застолья сказал ему негромко:

— Есть у меня для тебя сурпризец. Завтра с утра приди в магазин пораньше, потолкуем.

Толковать долго не пришлось. Хозяин на другой день объявил:

— Потому как вижу твое уважение к моей персоне и усердие по службе, назначаю вместо утопшего — старшим продавцом.

Это означало увеличение жалования почти в три раза и избавление от все-таки унизительного стояния «в растворе».

Тем временем скучавшая после неожиданно исчезнувшего из-под окон казака Левченко Олимпиада стала вдруг с какой-то грациозной вежливостью изъясняться с Ермолаем. С ней, впрочем, у нового старшего продавца и прежде были непринужденные отношения. Ермолай вел себя до некоторой степени нахально, пускаясь на рискованные разговоры:

— Что ж вы, Олимпиада Федоровна, столь обманчивую внешность имеете?

Олимпиада удивлялась:

— Вы об чем намекаете?

— Сказывают в народе, что к вам сыночек купца Артамонова сватов засылал. И вы ему отказали, так он, сердечный, вторую неделю с горя пьет — не просыхает.

— Это тебя не касается, но зачем ты внешность мою упомянул?

— По наружности лица вы ангел небесный, а сердце ваше — каменное…

— Ха-ха! — зарделась, польщенная словами Ермолая, Олимпиада. — Так ведь я не бесприданница какая, могу и выбрать себе кого по сердцу.

— Но и артамоновский сынок из себя хоть куда. Правда, прыщеватый малость, да причина тому известная, супруга быстро вылечит.

— И нос, скажи, как у хрюшки. Тьфу, лучше как наш Филиппов — в Неву, чем с таким страшилой на одной подушке спать.

Ермолай принимал серьезный вид:

— Не прокидайтесь женихами, сударыня! А то ведь как говорится: «Не найдешь паренька, так и выскочишь за пенька!»

Олимпиада возмущалась:

— Это я то, за пенька?

— Нет, я вообще говорю! — И помолчав, с глубоким вздохом добавлял: — Вы из себя-с такой предмет вожделения представляете, что будь у меня миллион, так я его к вашим ножкам бросил бы.

Олимпиада опять краснела:

— Зачем такая неуместная щедрость?,

— Изволите ошибаться, Олимпиада Федоровна! Это что ни есть самая корысть. За свой миллион я попросил бы сокровища много большие…

— Что такое? — хмурила бровки девушка.

— Я попросил бы позволения облобызать пальчики, извините, на ваших ножках. И был бы самым счастливым на всем белом свете!

— Ах, какой вы ветреник!

Ермолай шептал на ухо, воровато оглядываясь по сторонам, чтобы кто не заметил его выходок, за такие шуточки хозяин в два счета из магазина прогонит:

— Кто ж за сто рублей алтын жалеет?

— Ловелас! У вас дома живет девица, жена что ль ваша?

— Племяшка-сирота!

Он брал Олимпиаду за руку, та вырывалась и уходила к себе на второй зтаж, который под квартиру занимал Скоробогатов с семьей.

Ермолай мечтательно шептал:

— Повезет же кому-то… А впрочем, счастье — не лошадь, не везет по дорожке прямо!

КАРЬЕРА (продолжение)

В разгаре был золотой август. В канун Успения Пресвятой Богородицы хозяин позвал к себе в квартиру Ермолая. Тяжело отдуваясь, он пил из запотелого кувшина янтарного цвета пиво. Угостил гостя, крякнул:

— Садись!

Ермолай был озадачен: что за оказия, зачем в свои хоромы пригласил его строгий Скоробогатов?

Выпили по стакану. Оба молчали. Вдруг хозяин впился глазами в гостя:

— Как же это ты, Ермолай, живешь в блудном грехе со своей девицей? Ведь на том свете отвечать придется!

Тот промямлил:

— Коли прикажете… могу и под венец… грех, конечно.

Скоробогатов впился громадными жилистыми ручищами в подлокотники кожаного кресла. Лицо все более наливалось сизой кровью, глазищи темнели и темнели, отражая и душевные сомнения, и животную ярость. Наконец, он громко рявкнул:

— Ты, кобель, зачем моей Олимпиаде глазки строил? Зачем речи льстивые говорил? Под мой капитал, подлец, копаешь?

Ермолай побледнел от страха, напустил в порты, а язык прилип к гортани. Мысли лихорадочно неслись в помутневшем разуме: «Конец! Погиб! Выгонит со службы…» Он несвязно пролепетал:

— Помилуйте, Фед Федыч… Ей-Богу, ни сном, ни духом!

Скоробогатов хрястнул кулачищем по столу, и графин с пивом чуть подпрыгнул, а стакан упал, покатился по столу и грохнулся на ковер:

— Молчать!

Хозяин тяжело засопел, покрутил головой и вдруг, словно побежденный боец, тихо сказал:

— Хрен с тобою, паразит! Лучше жениться, чем волочиться. Моя дуреха в тебя влюбилась. Буду вас под венец ставить.

Не поверил своим ушам Ермолай. Подсеклись его ноги, повалился на колени, ухватил руку хозяина, стал губами мусолить:

— Ах, благодетель! Век буду Бога благодарить. Хозяин руки не отнимал:

— Я ведь понимаю, что ты Олимпиаде не пара. Какой ты ей муж? Но, видать, судьба нам породниться. А ты, Ермолай, не зарывайся, помни свой насест.

Потом хлопнул себя по лбу, вспомнил:

— А эта, что живет у тебя, грезетка: детей с ней не нажил? Дашь ей отступных. — Наморщил лоб, размышляя. Затем достал из ящика письменного стола толстый бумажник, протянул две «катюши». — Возьми, это от меня ей…

— Ах щедрость какая, так и скажу: «От благодетеля нашего купца первой гильдии Федора Федоровича Скоробогатова-с двести рублев! Молись, дура, за его здравие!» — и от себя деньжат ей еще добавлю — по обстоятельствам дела. И не извольте насчет этой… как ее… грызетки, сомневаться. Это так, пустяк-с!

Уже на Рождество Пресвятой Богородицы срочно отгрохали свадьбу. Неделю гуляла, кажется, вся северная столица. Скоробогатов усердно бил поклоны перед образами: «Слава тебе, Господи, выпихнул замуж свое непутевое чадо!» Спешка эта имела серьезные основания: Олимпиада ходила уже с ребенком в чреве своем. Не зря казак Левченко гарцевал под ее окнами. Казаки попусту коней не утруждают.

Ермолай отмусолил окаменевшей от горя Анюте полсотни и съехал с квартиры на углу Гороховой. Он радостно потирал потные ладошки:

— Вот, черт, как все складно образовалось. Сделал-таки я свой карьер!

В АЛЛЕЯХ ЛЕТНЕГО САДА

В мгновение ока рухнули мечты о семейной жизни и налаженный быт Анюты. Она оказалась на улице: без угла, без заработка. Спасибо, приютила ее старушка, снимавшая комнатушку в подвальном этаже того же дома, где она жила с Ермолаем. Но при этом предупредила: «Пускаю, милая, на непродолжительное время, так как самой развернуться негде — теснота!»

Целые дни бегала Анюта по улицам, читала объявления, искала любое место: горничной, няней или хоть кухаркой. Везде отвечали: «Все места заняты!»

Деньги быстро таяли, старушка все чаще напоминала о тесноте каморки, скудный гардероб Анюты с каждым днем ветшал. Чувство несправедливой обиды и неизбывной горечи переполняло ее. Жизнь все более делалась мрачной.

После очередной бесплодной попытки найти место, возвращалась как-то Анюта Летним садом. Вдруг видит: идет навстречу изящный господин, тросточкой с серебряной конской головой вместо ручки поигрывает. На крупном румяном лице золотом очки поблескивают, а сам какую-то песенку весело напевает. Остановился, снял с головы котелок, отвесил Анюте поклон — будто сто лет знакомы, и начал что-то любезно, с улыбкой на французском языке тараторить.

Закраснелась Анюта, хотела мимо господина проскользнуть, а тот пуще прежнего шляпой размахивает:

— Ах, мадам, приношу извинительный пардон! Перепутал вас с княгиней Екатериной Алексеевной Урусовой. Такая же красавица и причесывается так же. Удивительно похожи! Да верно вы е ней знакомы, вам небось уже говорили об этом. Еще более смутилась девица, быстро отвечает:

— Позвольте, господин, мне пройти. Я по делам опаздываю.

— Если опаздываете, зачем свой экипаж отпустили? Впрочем, виноват, не смею в ваши личные дела мешаться. Но моя коляска к вашим услугам. Извозчик Корней — шустрый малый, гоняет как на пожар. Домчит в мгновение ока.

— Я пешком дойду.

— Зачем пешком? Вот и стихии начинают разыгрываться, того гляди небесные хляби разверзнуться. Нет, я вас отвезу. Более того, я очень перед вами виноват.

— Чем?

— Тем, что позволил себе задержать вас, тем, что фамильярно заговорил, не имея чести быть знакомым. Кстати, разрешите представиться: Семен Францевич Малевский, потомственный дворянин. Живу на Выборгской стороне. Вот моя визитная карточка. Если интересует место службы — директор Сампсоньевского завода. А как зовут мою милую собеседницу?

— Аня Кириллова.

— Очень приятно! Так вот, Аня Кириллова, я повторяю: я очень виноват и желаю искупить свою промашку, свое беспардонное амикашонст-во. Если вы не позволите купить для вас, ну, скажем, золотые сережки, то я застрелюсь.

Доверчивая девица испуганно воскликнула:

— Ах, нет, не стреляйтесь!

— Нет, мое слово кремень. Приеду домой и пущу себе пулю в лоб. И оставлю для газетчиков записку: «В моей смерти винить жестокосердную

Аню Кириллову». — Глаза господина сверкали свирепой решимостью.