Над Петербургом тяжело занималось хмурое утро. К Троицкой площади — против Сената тянулись любопытные до кровавых зрелищ.

На плахе лежал, отсвечивая широкой гранью большой топор. Здесь же торчал вытесанный из толстого бревна с остро отточенной верхушкой кол. Поскрипывая новыми сапогами, по эшафоту прохаживался низкорослый и короткорукий человек с повязкой на нижней части лица — палач.

Ударили барабаны. В сопровождении конвоя показался рослый белокурый человек. Вопреки страданиям, облик его все еще сохранял красоту.

…Календарь показывал 16 ноября 1724 года. Нынешняя кровавая трагедия свое начало брала без малого три десятка лет назад.

СЛАДКАЯ ПРИМАНКА

В доме виноторговца Иоганна Монса, с незапамятных времен перебравшегося из Германии в хлебосольную Москву, царит веселье. Гуляет любимец царя Петра, умница, дебошан и бабник Франц Лефорт. На коленях у него сидит младшая дочь Монса — Анна. Синеглазая, с крепкой грудью и высокой прической густых русых волос. Веселая и не стесняющая себя условностями поведения, она способна вскружить голову любому мужчине.

Лефорт подымает бокал:

— За твою неземную красоту, Анхен! Пусть она послужит во благо всем нам, немцам, проживающим в Московии. Я уже говорил о тебе герру Питеру, он жаждет с тобой иметь рандеву.

Анна лукаво смотрит на своего друга:

— Ой, Франц, не пожалеешь ли? Сумеешь ли отсушить Анхен от своего сердца?

Лефорт с наслаждением выпивает вино и вновь льет в лафитник из пузатой бутылки. Потом хохочет, обнажив крепкие, желтые от курения зубы:

— Русские хорошо говорят: «Баба — не лужа, всем хватит напиться». — И он вдруг надолго присосался к сочным губам девицы.

В углу сидит за шахматным столом малолетний братец Анны — Виллим. Он разыгрывает партию сам с собой и внимательно слушает разговоры. На пороге вырастает с новой бутылкой вина старый Монс. Отец с добродушной улыбкой смотрит на дочку, ставит ренское на стол и замечает Виллима:

— Уходи отсюда! Лучше дай корм курам и поменяй им воду.

ЗОЛОТЫЕ ЗАНАВЕСКИ

Неделю спустя, теплым розовым закатом на Яузе-реке против Кукуй-городка показался тяжелый струг. На носу лодки стоял царь Петр. Сложив по привычке на груди руки, вздернув подбородок и крепко сжав маленький рот, он с острым любопытством разглядывал сие немецкое благополучие: мельницы с флюгерами, чистенькие домики под островерхими черепичными крышами, Стриженые газоны и посыпанные песком и гравием дорожки.

Петр скосил глаза в сторону Лефорта, сидевшего на передней скамейке:

— Невероятная перемена! Только что плыли мимо черных изб-развалюх, поваленных плетней и заборов, убогих огородишков — и вот на тебе! Уют, достаток, порядок. Отчего так?

Лефорт хмыкнул, пососал вишневую трубочку, произнес:

— Тут много чего любопытного, герр Питер. Коровы дают молока раза в два больше, чем у ваших крестьян. Огородные овощи куда крупней и вкусней. Покажу вашему царскому величеству мельницу водяную. Она трясет ткацкий стан, подымает воду в деревянный громадный чан и трет табак. Еще больше вещей изумительных в домах кукуйцев. Тут живет, я вам упоминал о нем, честный виноторговец Монс. Так у него хранится музыкальный ящик с двумя птицами-сиринами, кои поют дивными голосами, машут разноцветными хвостами и хлопают крыльями. А под их музыку танцуют персоны, вполне согласные натуре, но величины самой незначительной. — Лефорт выставил свой мизинец.

— Хочу видеть, — коротко приказал Петр…

Петру ящик очень понравился. Заводили его Анна и норовивший помочь ей Виллим. Наглядевшись на танцующих персон, Петр неожиданно сказал:

— Подыми, Лефорт, крышку, что там внутри?

Старый Монс побледнел: ящик был семейной реликвией, а главное стоил зело дорого. Тогда Анна качнула бедрами, сделала танцевальное движение и ласково заглянула в глаза Петра:

— Ваше величество! Я тоже умею петь и танцевать, но если любопытство заставит вас заглянуть в мои внутренности, то я уже более никогда не сумею делать этого.

Петр было недовольно сморщил нос, дернул ногой, но вдруг добродушно улыбнулся. Все радостно расхохотались, а старый Монс, удержав вздох облегчения, пригласил:

— Садитесь, пожалуйста, ваше величество, за стол. Будем вместе ужинать!

Сметливый Виллим попытался подтолкнуть тяжеленное кресло поближе к Петру, но оно даже не сдвинулось с места. Ребенку помог Лефорт, а царь спросил у мальчика:

— Ты науки изучаешь?

— Грамматику немецкую, а также русскую, математику и рисование. Со мной Анхен и фатер занимаются. Я родился в Московии и хочу зер гут читать и писать по-русски.

— Молодец! — Петр хлопнул мальчишку по плечу. — Когда выучишься и подрастешь, приходи ко мне. Приму тебя, Виллим, на государеву службу.

…С той поры зачастил Петр в дом Монса. Уже не таясь, запахивала Анна золотые занавесочки спальни, кричала оттуда брату:

— Виллим, принеси герру Питеру свежего пива, да не расплескай!

Лефорт ходил довольный. Монс, с карандашом в руках, подсчитывал доходы. Петр строил для Анны дом. Та, мобилизуя все свои испытанные женские чары, крепче и крепче привязывала к себе царя. Малолетний Виллим часами просиживал над книгами, мечтая о службе государевой.

КАЖДОМУ СВОЕ

Бежало время. Круша старые порядки и человеческие судьбы, Петр возводил новую Россию. Многое менялось на глазах, лишь страсть к девице из немецкой слободы не ослабевала в царском сердце.

В марте 1697 года Петр отправился путешествовать по чужим землям. Пропадал года полтора — ни строки письма, ни устного привета Анне. Та решила: «Бросил меня царь, завел себе новую девицу. Упустила счастливый шанс».

…Уже в силу вошел август девяносто восьмого года. В саду наливались тяжестью зрелые плоды. Польский посланник Кенигсек натягивал на себя шелковые рейтузы, Анна убирала измятую ими постель. Вдруг под окнами послышались конское ржанье, громкие голоса. Анна выглянула и обмерла: по песчаной дорожке прямой, словно проглотил аршин, шел… Петр.

— Ах, — воскликнула Анна, — мы пропали. Царь, черт его подери, сюда идет. Откуда он взялся?

Кенигсек лихорадочно пытался напялить туфли, да перепутал правый с левым. Он моментально взмок от страха, мысли его помутились. Он взвыл:

— Оторвет голову мою, ревнивец!

Вдруг Анна вздохнула:

— Виллим, умница, остановил Петра. Задерживает его разговором, знает, что вы у меня в

гостях! Идите скорее сюда, в заднюю дверь. Через огород, бегом. В углу, возле старой яблони доска приподнимается. Прощайте!

Едва посол выскочил из дома, как в него вошел Петр. Он загорел, пропылился, и весь облик его стал каким-то мужественным. Былая юношеская резвость сменилась некоторой степенной важностью.

Петр захлопнул за собой дверь, обнял Анну:

— Как я скучал без тебя, Аннушка! Каждый день думал о тебе. Теперь твердо решил: свою супругу Авдотью Федоровну в монастырь заточу. Пусть лбом пол долбит, грехи мои замаливает, А мне еще, — он коротко хохотнул, — ой сколько грешить предстоит! Вот и сейчас… Желанная, дай к персям твоим прильнуть! Тебя жажду…

Анна схватила руку царя. Вдыхая запах дорожной пыли и пота, целовала и целовала ее, не веря своей радости. «Присох ко мне Петр, взойду на российский трон царицей!»

…Когда утомленный дорогой и любовью, Петр отдыхал в объятиях Анны, он похвалил ее брата:

— Толковый мальчишка! На моих глазах вырос, не оставлю его своими заботами, сделаю государственным мужем.

Анна благодарно поцеловала Петра.

ТОНКИЙ ЛЕД

Пылкая любовь порой кончается столь же неожиданно, как и возникла. Пока Петр выламывал хребет России под западный камзол, пока обагрял брусчатку Красной площади кровью стрельцов и в Тайном приказе подвешивал несчастных на крюки за ребра, он не забывал Кукуй-городок. Кукуйцы встречали герра Питера радушно: танцы, выпивки, хорошенькие женские лица, жаркие объятия Анны — все это веселило душу, уставшую от перестройки государства.

— Тебе, Аннушка, единственной я верю без оглядки, всю натуру свою распахиваю, — доверительно говорил царь девице Монс.

Не ведал Петр того, о чем давно шушукались за его спиной: Анна была блудлива, мало кому из ухажеров в ласках отказывала. Меншиков как-то случайно застал ее в беседке, в одиночестве задумчиво глядевшей в голубое небо. Решительный в любви, он тут же, возле резных перил, шанса своего не упустил. С Кенигсеком и вовсе Анхен крепко спуталась.

Царь об этом узнал нечаянно. Вскоре после виктории над шведами под Нотебургом Кенигсек по пьяному делу и неосторожности свалился в глубокий ручей, ушел под лед. При утопленнике нашли тугую пачку писем, а с раздувшейся груди Петр снял большой медальон. Письма положили возле огня просушиться, ибо выяснить следовало: не содержат ли тайн государственных? А царь колупнул ногтем золотую крышку, раскрыл медальон и вельми изумлен был:

— Портрет Аннушки? Как? Почему? А это что — прядь волос с ее очаровательной головки? И эту прядку я, неразумец, может целовал!

Брезгливо — двумя пальцами, взял письмо, начал читать. Потом другое, третье. Содержание их было пустяковым: «Ежечасно, мой прекрасный друг, воздыхаю о вас… Меня пожирает страсть, которую вы разожгли в душе моей… Когда вас нет, жизнь делается постылой… Вечно посылающая вам любовные вздохи Анна».

Петр швырнул письма, плюнул вслед:

— Ах, дура! А как лгала мне замечательно, я ведь и впрямь думал, что без меня ей нет радости. Блудница вавилонская!

Кликнул Меншикова:

— Алексашка, отправь срочную депешу московскому начальству

Гонец, молотя шпорами по лошадиным бокам, полетел в Москву.

ЧЕЛОБИТЕЦ

О после короля прусского Георге Иоганне фон-Кейзерлинге шла молва, что он в свое время был сожителем Анны Монс. Так это было или иначе, правду теперь не сыскать. Но из архивных документов достоверно известно следующее.

Летом 1707 года главная квартира русской армии, ожидавшей Карла XII, находилась близь Люблина. Здесь присутствовали Кейзерлинг и… Виллим Монс, юный красавец, лицом поразительно схожий со своей сестрой. Посол опекал Монса, тот даже нашел приют в его жилище. Еще прежде Виллим откровенно признался Кейзерлингу:

— Самое выгодное дело для меня — служба, русскому царю. Когда я был еще мальчуганом, Петр заметил меня. Но моя сестренка, у которой между ног всегда свербит, сотворила мне великую обиду — поссорилась с царем Петром. Ныне я ею полностью тем ограблен, ибо не имею средств к достойному существованию. Если бы вы, мой благодетель, замолвили за меня хоть слово единое! Государь вельми вас уважает…

— Сие есть правда, — Кейзерлинг тряхнул париком, роняя с него на камзол пудру. — Это хорошо, что вы уведомили, Виллим, меня о свбих намерениях. Завтра у царя очередная пьянка. Вы знаете, что русские не умеют жить без пьянства и безобразий. Я попрошу герра Питера, он, я уверен, мою просьбу уважит.

Если бы знал посол, на какой срам он себя обрекает!

СКАНДАЛ

На другой день Кейзерлинг, пригласив с собой Виллима, прибыл на званый ужин к Петру. В комнатах было накурено и душно, так что в открытые окна даже не влетали комары, полчища которых развелись тем летом.

Сразу же столкнулись с Меншиковым — румянолицым, всегда веселым, говорившим столь громко, что слышно было за версту.

Кейзерлинг любезно расшаркался:

— Князь, позвольте представить вам сего молодого человека…

Меншиков грохнул смехом:

— Хха! Виллима я знал еще шпингалетом, когда навещал его сестричку. В отсутствие, — он хитро подмигнул, понизив голос, — царя-батюшки. Помнишь, Виллим? Я тебе еще заморских конфет дарил. Ха-ха! Ах, простите, герр посол, я забыл, что вы тоже согревали ложе очаровательной Анхен. Я не прав? Простите, ошибся.

Скрипнул зубами от досады посол, но оскорбление стерпел, с возможной галантностью осклабился:

— Нынче день веселья, самое время прощать виноватых. Князь, молю вас, окажите протеже Виллиму, замолвите словечко перед государем. Нельзя ли принять Монса на военную службу?

— Ой, хитрец! — Меншиков ткнул перстом под посольское ребро. — Ты, сказывают, скоро с Монсами породнишься, на Анхен женишься, вот и хлопочешь. А я-то с какой стати перед государем буду за опальных поклоны метать?

Кейзерлинг поднял жирную пятерню и стал стаскивать с указательного пальца крупный бриллиант. Светлейший брезгливо отстранился, скорбно покачал головой:

— Хочешь пустяком откупиться? Птенцы Петра честью не торгуют, чай не уличные мы девки. — Подумал, почесал волосатую ноздрю, махнул рукой, хитро улыбнувшись: — Ты сам улучи момент благоприятный, а государь коли совета моего спросит, я слово и замолвлю.

На том и расшаркались. Меншиков отправился к Петру, и, похохотывая, сказал:

— Мин херц, посол с Монсихой развратничал, а теперь за наш счет откупиться желает. И еще в жены мечтает взять. Что, в постели, небось, проворная?

Царь налился кровью, засопел тяжко, гневно сжал кулаки.

И тут — хуже момента не придумаешь! — к нему с ужимками и приседаниями, таща за руку Монса, приблизился посол.

— Ваше величество, — сладко улыбнулся Кейзерлинг, подстрекаемый одобрительным подмигиванием Меншикова, — позвольте представить вам…

Петр раздул щеки:

— За кого просишь, посол? Мне мало того срама, что я от сестры его перенес? Эту хищницу я воспитывал для себя, имел намерение на ней жениться. Но ее природная натура оказалась столь блядской, что более не желаю слышать ни о ней, ни о ее родственниках.

Тут встрял Меншиков:

— Мин херц, дело прошлое да я тебе уже признавался. Ведь и я с ней во времена оны развратничал, да и ты, Кейзерлинг, поди, своего с сей порочной особой не упустил. Не так ли? Ныне хочешь ее в жены взять? Молодец, бери. Она бабенция… того… на передок горячая! Хха!

— Как вы смеете, князь, говорить столь дерзкие речи! — топнул ножкой Кейзерлинг. — Сицевыми словами между нами противность чинится.

Меншиков схватил посла за локоть и громко сказал, хотя и на ухо:

— Ну ты, козлобородый, катись отселя к… — далее шли выражения вовсе не дипломатические и равно для печати не годные. Светлейший дал пинка Кейзерлингу, и тот спешно застучал туфельками с бантиками по крутой деревянной лестнице, едва не опрокинув с ног старого воина генерала Нетельгорста.

Петр стоял рядышком, мусолил трубочку и ехидно посмеивался.

ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ ПОСЛАНИЯ

На другой день Кейзерлинг поднялся спозаранку. Опасаясь, что чья-либо депеша опередит его, застрочил на бумаге:

Тут, от быстрого движения руки, чернила брызнули на бумагу.

Посол чертыхнулся, присыпал кляксы песком, смахнул его и продолжал писать о тех унижениях, кои он претерпел вчера по причине своего исключительно доброго сердца:

Через пять дней, узнав за верное, что «посольские магнаты» пишут Карлу донос о скандале, Кейзерлинг вновь оправдывает свою неуместную выходку — просьбу об опальном. Он приводит «упущенные прежде обстоятельства и подробности»:

Всячески себя обеляя, посол немало сочинил тут, особенно про свой отважный нрав.

История смешная, конечно! Но она нам любопытна, ибо Кейзерлинг в нашей истории еще появится вновь.

НОВОБРАЧНЫЙ ПОКОЙНИК

Государь проклинал неверную любовницу, но никто не мог или не умел занять место Анны в его сердце. Он послал ей несколько писем, но внезапно получит такой отпор, что крепко в чувствах задет был, а надежда на примирение сделалась призрачной.

Наконец, в 1711 году Анна была освобождена от ареста. Кейзерлинг, мусоля ее лицо поцелуями, нежно говорил:

— Моя любовь, нам следует немедля заключить брак…

И в этой срочности была необходимость суровая. Кейзерлинг опасно заболел. Петр, узнав о свадьбе, страшно гневался и приказал:

— Отобрать у Монсы дом, мною для нее построенный!

В результате всех репрессалий, Анна переехала жить к своей знакомой немке. 11 декабря 1711 Кейзерлинг помер. Анна опечалилась сим траурным событием весьма мало. Больше ее беспокоило наследство покойного, которого ради с его братом началась у Анны тяжба.

Вскоре освободившееся место в ее сердце занял пленный швед Миллер. Они были уже сговорены, но 15 августа 1714 года Анна Монс-Кейзерлинг скончалась. Похоронили ее на Немецком кладбище. Рассказывали, что Петр тайком навестил могилку похотливой подруги.

Но главные события нашей истории еще впереди.

ЦАРСКИЕ НЕЖНОСТИ

28 декабря 1706 года в старом Зимнем дворце (позже на его месте построили Преображенские казармы) искрилось вино. Изрядно хмельной Петр то и дело кричал:

— Виват Катерина! Виват наследница!

23— летняя пленница Мария Скавронская, успевшая побывать замужем за каким-то незначительным человечком и наградить любовью нескольких петровских «птенцов», родила царю дочь. Мария сменила имя на Екатерину, католичество на православие. Венчание и передача ей наследия на российский престол были впереди. А пока Петр прижимал ее к золотым пуговицам мундира:

— Матка, Катеринушка! Требуй что хочешь — исполню!

Известный историк еще в середине прошлого столетия писал:

«Суровый деспот, человек с железным характером, спокойно смотревший на истязание на дыбе и затем на смерть родного сына, Петр в своих отношениях к Катерине был решительно неузнаваем: письмо за письмом посылалось к ней, одно другого нежнее…»

В народе поговаривали:

— Ейный папаша в какой-то Лифляндии крестьянствует, а у дочки тут — власти да сласти. Сказывают, когда во втором году в полон ее взяли, под телегой солдат утешала за краюху хлеба, а теперь — царица. Разговорчивых регулярно вылавливали и кнутом до костей облиховывали. Но вылезшая из грязи новоявленная царица готовила своему самодержавному супругу казнь такую, до которой и в Тайной палате не додумались.

ФАВОРИТ

Немолодой, вечно занятый государственными делами и войнами муж становился все скучнее. Зато красота голубоглазого Виллима Монса с первой встречи пронзила любвеобильное сердце Катерины. Блудливая мысль заметалась в ее голове, как мышь в темном погребе: «Не отпускать его пусть рядом будет…»

— Папочка, — равнодушно-ленивым голосом обратилась однажды Катерина к Петру, — тут без особых дел Монс тебе известный обретается. Позволь, пусть в моем ведомстве корешпонденцией ведает.

Петр поморщился, но покорно вздохнул:

— Пусть!

Виллима он допустил на службу еще в восьмом году. В качестве генеральс-адъютанта тот состоял при государе и беспрестанно мотался с места на место с различными поручениями. И даже успел отличиться в Полтавской битве, за что получил от Петра внеочередной чин.

— Будешь моим камер-юнкером, — томно говорила Катерина, лениво развалившись в шелковом кресле. — Ведай всем, что до моих интересов относится. И прекрати шашни, зело ты, камер-юнкер, до баб охочий. Не спущу! Тебе есть кому дарить амурное внимание, — она многозначительно глянула на Монса.

Тот упал на колени, осыпал ее руки горячими поцелуями. Катерина рук не отнимала. Лишь потом слегка оттолкнула, потрепала по щеке:

— Иди, записывай свои новые обязанности. — И начала диктовать: — Управление моих сел и деревень. Записал? Затем, ведание казной. Принятие на службу в мое ведомство…

Список был длинный.

На другое утро отправились кататься на восьмивесельном шлюпе. День весьма тихим был. Ветер самый слабый, лишь после полудни к зюйду подался. Оркестр, расположившийся на корме, услаждал слух музыкой. Лакеи ставили блюда с изысканной пищей. Выбор вин был большой — из французских. Катерина и Монс сидели в непосредственной близости на особой скамейке, прикрытой шатром и обитой дорогим штофом.

После обеда, склонившись к царице, Монс читал ей свои стихи:

У Катерины слеза пробилась из глаза. Она шепнула:

— Никто прежде стихов мне не сочинял. Приходи нынче же после захода солнечного.

ЖИЗНЬ ВЕСЕЛАЯ

Уже через неделю-другую после описанных событий, катаясь в карете по Летнему саду, Катерина как бы между прочим заметила Монсу:

— А ведь ты уже не самое ли главное лицо среди всех моих аристократов — камер-фрау, вельмож, фрейлин?… Цени сие!

— Ценю, Матушка! — склонился к руке Монс. («Матушка» была на пять лет его моложе.)

И впрямь, вскоре ни одно мало-мальски серьезное дело не решалось без участия Монса. Взятки вчерашний изгой брал почти не таясь, а без мзды стопорилось любое благое начинание. Добычу ему тащили самые видные люди, самые именитые и знатные. Давали деревеньками, лошадьми, крепостными девушками, бриллиантами. Хапал Монс так алчно, словно жить собирался два века.

Так продолжалось более восьми лет — до ноября 1724 года.

Многие ведали про амурную связь Монса с Катериной и про его лихоимство, но никто — ни Меншиков, ни Ягужинский, ни Толстой и прочие, им равные — на Виллима не донес. Ибо учинить такой донос на немца означало донести на саму Катерину. Храбрецов столь отважных не находилось.

А донос сделал некий Ширяев — один из неважных дворцовых слуг. Сделал по глупости, зависти и по той причине, что терять ему было особенно нечего. (Любопытно, что подметное письмо было направлено вторично — первое где-то затерялось, возможно, что в самом Тайном приказе у грозного Ушакова.)

В воскресный день 8 ноября в спальню к Монсу пожаловал кровавый инквизитор Ушаков.

Гаркнул:

— Сдай шпагу и ключи! Ты арестован! Поедешь ко мне на квартиру.

Там их уже дожидался Петр. Он окинул Монса презрительным взглядом, грустно качнул головой:

— Значит… с Катериной? До чего ж монсова фамилия гнусная. Много крови мне испортили… за мою ж доброту. Но и ты, однако, Виллим, отвеселился.

СУД СКОРЫЙ

Весть об аресте Монса заставила трепетать сотни сановников. Каждый знал за собой вину, а Петр умел искать и жестоко наказывать.

Опасения оказались напрасными. Петр был уже не тот, что прежде. Болезни точили его тело, на своем челе государь уже ощущал смрадное дыхание смерти. Да и не желал оскорбленный муж долгих розысков, жаждал скорой расправы. Доказали три случая взяток — и довольно!

15 ноября судьи (среди них был знаменитый Яков Брюс) объявили приговор:

— За многие вины учинить Виллиму Монсу смертную казнь, а именье его — движимое и недвижимое — конфисковать.

Петр собственноручно начертал: «Учинить по приговору».

После христианского напутствия в жизнь загробную Монс остался в одиночестве. Вдруг заскрипел ключ в замке, дверь тяжело приотворилась. Вошел Петр.

Радостная мысль вспыхнула в душе: «Катерина заступилась. Власть ее на государя безмерна. Помилован? Пусть буду влачить дни свои в убогой нищей избушке, но только жить, жить!» Вилл им с надеждой глядел на Петра.

После долгого молчания тот медленно произнес:

— Мне очень жаль тебя лишиться, но как быть иначе?

Монс ответил:

— Я виноват перед Вами, государь. Вы всегда были ко мне добры.

У обоих на глазах блеснули слезы. Они понимали то, о чем промолчали.

ЭПИЛОГ

…Следующим утром белокурого красавца возвели на эшафот, огласили приговор.

Впрочем, не весь, а лишь экстракт из него — дабы не тратить время попусту. Монс стоял печально-величественный и вполне спокойный. Когда читавший закончил, Монс кивнул ему:

— Благодарю вас, сударь, за труд…

Затем он простился с народом — на все четыре стороны.

Вынув что-то из кармана, он протянул пастору:

— Возьмите, падре, на память о безвинном мученике. Может, я и был плох, но, видит Бог, не хуже других.

Пастор с любопытством взглянул на подношение: это были золотые часы с портретом Екатерины.

Монс поглядел на палача и обратился к нему с просьбой — теперь уже последней в жизни:

— Сделай милость, покончи все скорее, — и лег на плаху, хранившую рыжие следы чьей-то крови.

Палач исполнил просьбу. Голову он водрузил на шест, по которому побежали струйки крови. Полузакрытые глаза смотрели в серое небо. Золотистые волосы вились по ветру.

Народ плакал.

В тот же день Петр привез к месту казни царицу, ткнул пальцем в сторону шеста:

— Узнаешь?

Екатерина равнодушно глянула в мертвые глаза фаворита, кисло сморщилась:

— Жаль, что разврат придворных достиг такой степени!

Петр фыркнул, но ничего не сказал.

…Прошел всего месяц. Петр тяжело заболел, забыв и про государственные дела и про казни.

28 января 1725 года в начале шестого утра, царь, испытывая жуткие мучения, словно душу его похищали дьяволы, испустил последнее дыхание.

Весть о смерти Петра людьми неслужилыми, лучше сказать сторонниками старины и врагами реформ монарха, принята была с великой радостью. Ни ужасы пыток, ни кнутобойни и вырывание языков не могли сдержать заявлений восторга…

Итак, на российский престол взошла Екатерина.