– Сколько вы там пробыли?

– Часа три, не больше. Афоне же в школу вставать.

Вот на что ставка! Пал Палыч обернулся к братьям, Михеев тоже, и взгляд его умолял, заклинал, требовал. Игнат первым сообразил, чего он хочет: подтверждения фальшивого алиби. Потом сообразил и младший и заер­зал на диване, словно стало припекать снизу. Оба в открытую маялись. Афоня пролепетал:

– Действительно… мне вставать…

– Хорошо так посидели, – подхватил Михеев. – С футбола всегда аппетит зверский, как будто сам мяч гонял.

Гнев поднял Пал Палыча из-за стола, бросил между ребятами и Михеевым с его горячечным, нестерпимым взором.

– Игнат! Афанасий! Были вы в пятницу в ресторане?

Афоня вытер мокрый лоб.

– Салат вот помню… и филе… – балансировал он на краю обрыва в ложь и ждал поддержки старшего, ждал от него знака – что дальше?

– Я не спрашиваю, что вы ели, я спрашиваю когда? В пятницу, десятого – да или нет, Игнат?

Глядя на него, Пал Палыч вдруг отчетливо понял, что если тот сейчас соврет, то на этом и упрется, хоть режь. С его характером не так стыдно, что соврешь, – стыдно признаться, что соврал!

– Однозначно, Игнат. Да или нет? Но прежде поду­майте! Это не просто ответ – это поступок. Это будет решение!

Игнат сдался то ли Знаменскому, то ли сгущавшемуся вокруг ощущению непоправимой беды.

– Я не уверен… кажется, это было в субботу…

– Не успел трижды пропеть петух! – воскликнул Михеев. – Эх, Игнаша!

Тот съежился.

– Оставим Священное Писание. С вас вполне хватит Уголовного кодекса! – сказал Пал Палыч через плечо, празднуя победу. – Знаете, ребята, за что Серов получил нож в спину? Слушайте. Он увидел вас на стадионе в компании вашего друга. Он, вероятно, хорошо представ­лял себе, что это за человек. Серов махал вам, но вы не догадались подойти. Тогда он пошел вас предостеречь. Последние его слова были: «Надо предупредить парней насчет одного гада».

– Сергей Филиппович… – одними губами прошеп­тал Игнат.

Михеев яростно ощерился:

– Неужели вы не видите: начальнику нужно раскрыть дело, а кишка тонка! Вдруг удача – подвернулся человек с судимостью! Вали на него, все равно замаранный! Где этот ваш Серов, Чернов, знать его не знаю, давайте очную ставку!

Пал Пальм пережил пронзительный миг печали и радости, сплавленных воедино. Серов умер – убийца пойман. Переждал, пока сердце нашло привычный ритм, и сказал с холодной душой:

– Вашего главного обвинителя нет в живых, и все-таки мы здесь. Безнадежно, Михеев. Вы уничтожили свою историю болезни, но кровь-то у вас прежняя. Удар ножом был слишком силен, вы порезались, кровь – ваша кровь – затекла под рукоятку и была исследована экс­пертом. Стоит теперь сделать сравнительный…

– Не верю! – заорал Афоня. – Ну, узнали бы мы, что Сергей Филиппович сидел, ну и подумаешь! Разве за это убивают?!

– Правильно, Афоня, спасибо! – просветлел Михеев.

Пал Палыч сел записать течение допроса. На бумагу ложилась схема диалога, лишенная жестов, интонаций, пауз. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Вот это сердечное «спасибо, Афоня» сюда, конечно, не попадет, как несу­щественное. Хотя ухо Пал Палыча его зафиксировало и запомнило.

И где-то парень был прав со своим выкриком «За это не убивают!». То есть убивают и не за то, совсем ни за что. Но в данном случае… Знаменский сознавал – мотивы сложнее, чем он обрисовал их ребятам. Пока далеко не все с Михеевым ясно.

В смежной комнате своим чередом двигался обыск. Кибрит подсвечивала ручным фонарем в пыльное пространство между стеной и немного отодвинутым буфетом. Томин исследовал его содержимое. Заглянул в чайник, в сахарницу. Начал тонкой струйкой переливать в тарелку сгущенное молоко.

Понятых он довольно настырно извлек из квартиры на той же лестничной площадке. Супружеская чета, сильно на возрасте. Мужа, лысенького и сонного, оторвал от телевизора, жену от постирушки, которую ей досадно было бросать. К тому же оба совестились (в чужое жилье на ночь глядя) и долго не могли взять в толк, какова их роль при столь пугающем и неприятном событии. Обыск! Мужу, судя по обрывочным репликам, померещился при­зрак тридцатых годов.

Впрочем, вел он себя лояльно, даже – презрев ра­дикулит – помогал двигать буфет и держал для Зины стул, когда она полезла снять сверху керамическую вазу, где обнаружила трех дохлых мух и грязную соску-пустышку.

Жена же, сидевшая возле двери, была поглощена допросом. Не все долетало сюда внятно, не все она пони­мала, но сочувствовала жильцу своих соседей и мальчи­кам, что так горячо за него заступались. Молодой человек в милицейской форме, наверно, путает, не может этот представительный культурный мужчина быть уголовни­ком. Правда, она расслышала, будто он раньше сидел, да ведь кто раньше не сидел.

Потом мальчики испугались, что ли? Милицейский работник сказал, что кого-то убили, мужчина на него закричал, худенький мальчик тоже закричал, а рядом муж раскашлялся, мешая слушать. Потом все замолчали, женщина вспомнила про обыск и, обернувшись, застала Томина за нелепым переливанием сгущенки.

Перед понятой Томин был в долгу за прерванную стирку и потому объяснил:

– Недавно в клубничном варенье нашел три брилли­антовых кольца.

– Нет, правда?

– Честное слово.

Он снял картон с початой банки консервов, потыкал туда вилкой, глянул на картон.

– Зинаида.

Гордая Маргарита среди гостей Воланда. Жирное пят­но искажало ее фигуру, делало смешной.

– О! Надо показать.

Как положено, предъявила Пал Палычу и после разрешающего кивка старшему Никишину.

Он схватил гравюру, испорченную масляным кругом.

– Где вы нашли?

– Были шпроты накрыты. За буфетом есть еще.

Игнат бросился к буфету, покопался за ним, вернулся, держа несколько гравюр с налипшими ошметками паутины.

– Ни одна не продана! – воскликнул он, глубоко уязвленный.

– Прости, Игнаша! – взмолился Михеев. – Помочь хотел! Ведь просто так ты бы не взял. Ну, считай, я их купил!

– Консервные банки покрывать?! – Игнат шагнул к окну, за штору, отгородился от всех выцветшим бежевым полотнищем.

Афоня, болтун и непоседа, застыл на диване в камен­ной неподвижности, только хохолок подрагивал. Трудно переносят ребята разочарование, расставание с Михеевым. А впереди еще один удар. Пал Палыч пошуршал протоколом.

– Вернемся к убийству Серова.

– За каким дьяволом мне ваш Серов нужен? Даже ребенку ясно, что за это не убивают!

– Ребенок не знает, что такое восемьдесят седьмая статья.

– И незачем ему знать! Хватит ворошить мое про­шлое! Я отбыл наказание – все!

Кибрит и Томин между тем принялись исследовать дно буфета. Он был высокий, громоздкий – явно пере­ехал сюда из прежнего жилища, где располагался при­вольно, не достигая потолка, может быть, на метр. У хозяев либо не было средств на новую мебель, либо не отличали они старины от старомодности и почитали за ценность многоэтажный гроб с бутылочно-зелеными стеклами в дверцах. Это был наиболее обжитой Михеевым предмет обстановки, и обыск на нем задержался. Томин подстелил газету, лег на пол и ощупывал дно снизу.

– Ваш друг, – обратился Пал Палыч к бежевой што­ре, – судился за изготовление фальшивых денег. Это и есть восемьдесят седьмая статья. – Игнатовы ноги в стоп­танных ботинках переступили, словно ища опоры более прочной, чем пол. – И, думаю, хотел вернуться к пре­жнему. Но возраст не тот, сноровка потеряна. Понадобил­ся помощник. И тут он разыскал вас. Есть подозрение…

Батюшки, что вытворяет глазами, испепелить готов!

– Гражданин Михеев, у меня будут ожоги. Так вот, есть подозрение…

Зиночка. Что-то выкопала… Ну конечно! То самое!

– Уже не подозрение, – сказала она, понимая, что прямо-таки артистически вписывается в ситуацию. – Это называется «следствие располагает убедительными дока­зательствами», – и повернула лицом к публике склеен­ную из нескольких фотографий сильно увеличенную двадцатипятирублевку.

– Обалдеть! – выдохнул Афоня.

– Была прикреплена снизу к дну буфета.

Игнат показался из-за шторы.

– Видите, расчерчена по зонам трудности. Заготовка для вас, Игнат.

Зина вышла, оставив на столе гигантскую купюру.

«Следствие располагает доказательствами, – думал Пал Палыч. – Располагает. А я и теперь не знаю, почему он убил… истинной причины. Серов открыл бы глаза. Да разве он сам не готовился открыть глаза? И скоро… Если б они с Игнатом уже печатали, Серов грозил разоблачением – то понятно. А так…»

– Вы ведь привязаны к ребятам, верно, Михеев? И во что собирались втянуть.

На Михеева будто кипятком плеснули.

– Я должен был отдать их вам, да?! Чтобы они надры­вались, как все?! Приносили пользу обществу? Я не хотел, чтобы вы приносили пользу! – воззвал он к Никишиным. – Я хотел, чтобы вы по-настоящему жили, для самих себя! Чтоб все могли! Свободные, сильные! – и снова Знаменскому: – Плевать я хотел на ваше общество! Что вы можете им предложить? Им лично?

– То, что делает человека человеком. А не просто двуногим. С крепкими зубами, а иногда и с ножом. – Прописные истины на скорую руку. Михеев красноречивей. Но что-то надо отвечать. – Свобода… Совершать преступления? А потом расплачиваться годами за решеткой?

– Нет, Игнаша, клянусь! – страстно заговорил Михеев в последней попытке сохранить хоть что-то от отношений с ребятами. – Ты сделал бы мне одно клише! Одно-единственное клише – и все! И живи, как хочешь, пиши свои картины, остальное я беру на себя! Вам с Афоней идут чистые, настоящие деньги! Ведь все преступления ради денег, а это – самое честное: не взятка, не кража, никому в карман не лезешь, не отнимаешь. Делать деньги! Как таковые. Хрустящие, переливчатые! И ты властелин, король!

Он зашелся, застонал от картины несбывшегося счастья и в бешенстве потряс кулаками в сторону Пал Палыча:

– Ох, если б не вы, проклятые!

Из двери выглядывали понятые. Живой фальшивомонетчик! До конца дней хватит рассказывать.

– Если б не мы? Как, Игнат? – тихо спросил Пал Палыч.

– Н-нет… все равно нет… – Игнат швырнул на пол забытые в руке, поруганные свои гравюры.

«Как знать, хорошо, что мы поспели вовремя», – подумалось Знаменскому.

Афоня сполз с дивана, собирал гравюры, давясь слезами, что-то бормоча. Пал Палыч расслышал «благодетель» и, кажется, «санитар истории».

Михеев поник, раздавленный. И Пал Палыч чувствовал – не он уложил Михеева на лопатки, тот еще сопротивлялся бы, если б не отшатнулись от него ребята, не отвергли его.

На секунду возник Томин, вручил записную книжку и письмо. Книжку Пал Палыч полистал бегло – немно­гочисленные адреса и телефоны. Взял конверт. Чистень­кий, совсем свежий, он заключал в себе пожелтевший от времени, до ветхости затертый листок. Ему, пожалуй, лет пятьдесят. Но тотчас Пал Палыч поправил себя: тогда писали перьевыми ручками, с нажимом и волося­ными линиями. Этот же листок истрепался потому, что хранили его не в ящике для бумаг, а долго-долго носи­ли в кармане.

Пробежал первые строки. Письмо от женщины, с которой Михеев был когда-то близок. Вероятно, и его отложил бы Знаменский на потом: читать чужие пись­ма – не привилегия, а обязанность следователя, всегда немного стыдная, особенно на людях. Но Михеев, громко задышал, заворочался, привлекая к себе внимание.

– Я вас очень прошу, Павел Павлович, – почти уни­женно произнес он, – наедине. Пожалуйста!

Все разоблачения претерпел публично и вдруг застес­нялся давней любовной истории? Странный тип. Боится, что я процитирую ребятам набор интимных фраз?.. Лад­но, уважим.

– Никишины, посидите в той комнате. Дверь за собой закройте.

Братья вышли. Пал Палыч дочитал письмо – надрыв­ное, прощальное – осмыслил дату, подпись и концевую строчку:

«Мальчик здоров». Да-а, жизнь горазда на выверты!

– Афоня? – спросил он.

– Афоня, – трагически шепнул Михеев.

– И вы им не говорили?

– Ждал случая.

– Или приберегали для решительного разговора с Игнатом. Если заупрямится. Крупный козырь.

– Для вас, естественно… с вашей точки зрения, я зверь хищный… и ничего мне больше не надо. А я человек. Мне надо! – Он с тоской оглядывался на дверь, за которой скрылись Никишины, не стремился приукраситься во мнении следователя, просто рухнули все бастионы и прорвалось самое сокровенное. – Надо, чтобы на свете кто-то свой был… от кого хоть не прятаться. Не то что напарник, напарника проще заиметь… А тут свои, понимаете, свои! Вот они, нашел я их, и они меня приняли, разве нет? Из моих рук пили, ели, в рот мне смотрели, что я скажу… Только момента ждал, чтобы открыться… Почти семья…

– И тут появился Серов, – вставил Пал Палыч, направляя исповедь в русло допроса.

– Да, нанесло на мою дорогу.

– Почему же сразу с ножом? Или пробовали говорить с ним?

– Пустое дело. Он бы про меня такого нарассказал – на телеге не свезешь. Я в колонии жил соответственно. По тамошним законам. Либо ты – либо тебя. Чтобы выжить. Не знаю, насколько вы представляете…

Пал Палыч представлял. Зубами скрипел, думая, кем могут стать его подследственные, отбыв срок. Одна из тайных язв профессии: ловишь воришку – получаешь после колонии ворюгу, сажаешь хулигана – выходит бандит. Потому особенно жалко сумевших «завязать», как Серов.

– А Серов и там разговаривал на «ч». То есть…

В переводе с блатного – прикидывался честным.

– Увидал меня с ребятами, глаза выпучил, руками машет. Гадина. Ну и пришлось… А что еще я для них мог сделать, по-вашему? Что?! Сирые, голодные. Игнат – талантливый парень, значит, будет прозябать, жиреет одна посредственность. А Афоня… Гражданин следова­тель, отдайте мне письмо!

– Для чего?

– Порву. Не надо это уже. Ни им, ни мне. Разве теперь Афоня меня примет? Зачем я ему?..

Пал Палыч колебался. Негоже, конечно. Но приоб­щишь к делу – где-нибудь выплывет. На следствии, в суде. А ребята нахлебались горькой правды под завязку. Хорошо, если ее сумеют переварить. Взвалить на них еще альковные тайны родителей – нет, это слишком. Не вся­кая правда благотворна, от иной впору удавиться!

Он протянул письмо. Михеев осторожно разорвал его пополам и еще пополам – по светящимся сгибам. Лицо исказилось в гримасе, и Пал Палыч отвернулся.

Отворившаяся дверь впустила Томина.

– Эй-эй! Из-ви-ните! – он прыгнул и отобрал письмо, сочтя, что Пал Палыч недоглядел за допраши­ваемым.

– Саша, я разрешил, – сказал Пал Палыч.

– Уничтожение вещественных доказательств на обыс­ке? Ты, случаем, не переутомился?

Знаменский встал, притворил дверь.

– Это письмо матери Афони к его отцу.

– Он?! Отец Афони Никишина?

– Тише. Отец. Ну, подумай, каково будет парню? Для него это отрава. Для обоих отрава. И вообще, кому нужно знать? Адвокату, если захочет выжать слезу? Или обвини­телю для пафоса. «Глубокое моральное падение подсуди­мого, не пощадившего собственного…»

Михеев переводил с Томина на Знаменского глаза умирающей собаки и по-нищенски держал на весу ла­донь, прося письмо. Рука казалась дряхлой, как весь он сейчас, но это она двенадцать дней назад бестрепетно всадила нож в спину Серова. Легко представить, каким он был жестоким паханом в местах отдаленных, как повелевал жизнью и смертью заключенных, душил ос­татки достоинства и человечности. Он преподнес бы Никишиным свое прошлое живописно и значительно – умел красно говорить, умел подавать зло в обли­чье силы и свободы. Серов – успей он сделать это пер­вым – рассказал бы все, низменно и страшно, с гад­кими подробностями. И уже не отмылся бы Михеев от грязи перед ребятами, перед Афоней. Не обрел бы сына. Вот что решило судьбу Серова А. В., тридцати четырех лет от роду.

Томин повертел в пальцах клочки, сложил часть тек­ста. «Пусть никогда не узнает… Прощай, не пиши…»

– Я не совсем понимаю.

– Она вернулась к мужу. Потом я сел. Письмо пришло уже в колонию.

Томин в сомнении тер подбородок. Между прочим, ради этого конверта он перетряс четыре полки пыльных книг. «Не в этом суть, разумеется… просто то, что выгодно преступнику, невыгодно нам… как правило».

– Пока не кончат с обыском, давайте составлять ваше жизнеописание, Сергей Филиппович, – взял Пал Палыч ручку.

«Уже по имени-отчеству?» – неодобрительно отметил Томин.

– Какое жизнеописание? – вяло ворохнулся Михеев.

Траурные круги у глаз. Борозды на лбу и щеках налились густой чернотой.

– Сгинул я. Был человек, и нет человека.

– Звучит гордо, а толку чуть, – в сердцах припечатал Томин, хлопнул на стол обрывки письма и ушел к Зине.

Михеев смахивал на головешку. Может быть, от этого сходства Знаменский ощутил себя чем-то вроде пожарного. Когда горит и рушится дом, заботятся, как бы не занялись соседние. А отстояв их, можно покопаться на пепелище: не уцелело ли и там что-нибудь?

Вот только недолго копаться – завтра он передаст дело в прокуратуру.