А потом – очень скоро – братья обнаружили, что ждут его нечастых визитов, что с ним далеко не скучно и словно бы не так беззащитно на свете. О себе Сергей Филиппович говорил мало и с горечью: был художни­ком, успеха не добился, сменил множество профессий, долго жил в северных краях, подробности когда-нибудь после… Ребята подозревали, что он сидел, но в их представлении сидеть он мог только «за политику», а это добавляло уважения.

– Смотрю я на тебя, Игнаша, и будто себя в молодо­сти вижу. Тоже без отца, тоже без порток, в башке планов вагон, а что впереди – неизвестно…

Когда Сергей Филиппович начинал вспоминать роди­телей Никишиных, бабушку, Игнату делалось приятно-печально, но и неловко, потому что старик (всех, кому за пятьдесят, Игнат относил к этой категории) впадал в сентиментальность, а сентиментальность Игнату претила. Но сегодня, под хмельком, он и сам как-то размяк, настроился на чувствительный лад.

– Почему вы бросили живопись, Сергей Филиппо­вич? – спросил он.

– Молодой был, жадный до жизни. А чистым искус­ством сыт не будешь. Да и что за искусство было? Меня с приятелем пригрел один тогдашний мэтр, – он желчно скривился. – Приятель сапоги писал, я – погоны и пу­говицы. Поточным методом… Приятель ныне член Союза. А у меня смирения не хватило. И пошло носить…

– Жалко. У вас ведь глаз есть.

– Был. Много чего было. Был талант – погиб. Была любовь, и тоже… не осилил. Трудно все складывалось. У нее был муж, ребенок. Разводов тогда не давали… Да что говорить!

Афоня уже некоторое время беспокойно ерзал, нако­нец поднялся:

– Извините, я…

– Валяй. Вон туда, по коридорчику, – Сергей Филиппович проводил его отеческим взглядом: дойдет ли? Порядок, дойдет. И придвинулся к Игнату: – Давай о тебе. Перед тобой сейчас выбор. Поедешь по распределению на чертовы кулички, станешь рисовать этикетки для халвы. Женишься с тоски на какой-нибудь провинциалочке, пацанята пойдут, – и рубанул: – Все! С тобой покончено! А ты истинный художник. Тебе нужны условия, свобода.

Прав старик. Игнат сам себе твердил это сотни раз, но…

– Пока я тут добьюсь условий, – сказал он, – мы с Афоней усохнем. Вы представляете себе наше, так сказать, материальное положение? Пенсия на Афоню, плюс моя стипендия. Иногда халтура по части халвы. Сколько можно так существовать? Уже вот тут! – провел он горлу.

Официант принес обещанные филе. Переждав его возню, Сергей Филиппович продолжал:

– А про брата ты подумал? Ему надо в институт, а ты в глушь потянешь. Комнату в Москве потеряешь.

И это все правильно. Только зачем старик душу растравляет? Мелькнула бредовая мысль: вдруг предложит оставить на него Афоню, отработать по распределению и вернуться? Но нет.

– Нельзя уезжать, Игнат. Нельзя! Я постараюсь что-нибудь устроить.

Афоня вернулся повеселевший, любовно обозрел свою тарелку.

– Ого, какой кусище! С волками жить, – отвесил он поклон в сторону Сергея Филипповича, – по-волчьи питаться! – и основательно принялся за мясо. – А куда вы хотите Игната устроить, Сергей Филиппович?

– Если все пойдет, как я задумал… если получит­ся… – он погладил папку с гравюрами, – славы не обе­щаю, а деньги будут. Выпьем за успех.

После этой рюмки разговор потек уже вразброд, о чем придется.

– А кто же все-таки вашего знакомого пырнул? – вспомнил Сергей Филиппович между прочим. – Ника­ких следов?

Афоня покрутил в воздухе вилкой, капая соусом на скатерть.

– Весь дом переворошили. У нас с Игнатом целый угрозыск сидел. Здорово мы с ними потолковали!.. Как считаете, найдут того бандюгу или нет?

Сергей Филиппович скомкал в горсти салфетку, от­вернулся.

В отключке старик, перебрал малость – снисходи­тельно определил Игнат.

Но запоздалый ответ Сергея Филипповича прозвучал трезво и язвительно:

– Чтобы найти, надо мно-ого извилин иметь. Если бы Шерлок Холмс, а то дядя Степа-милиционер. У него больше спинной мозг развит… – требовательным взма­хом руки он подозвал официанта: – Кофе и мороженое!

К протоколу с места происшествия в деле ничего существенного не прибавилось. А шел понедельник, тре­тьи сутки. Серов был плох, недоступен для расспросов, друзья его разводили руками в недоумении, оставалось рассчитывать на себя да на удачу.

Пал Палыч и Томин из ничего лепили версии – зародыши версий.

– Служебные отношения.

Отрицательное движение головой.

Томин зачеркнул строку в блокноте.

– Грабеж.

– Перерыл за полгода…

– Рубим?

– Это будет сплеча.

– Ладно, рисую вопрос.

Версия «на почве служебных отношений», в которую оба изначально не верили, отняла четыре часа на кабель­ном заводе, где Серов работал. «С целью грабежа» сожрала у Пал Палыча все воскресенье: искал в сводках что-то похожее по почерку. Не нашел. Да и карманы не обчище­ны. Но мало ли… нес, может быть, бутылку. И за бутылку случалось.

– На почве ревности, – Томин перекинул Пал Палычу письмо.

Кратко и не вполне грамотно Серову сулили, что он «получит» за какую-то Светку. Дата десятидневной дав­ности.

Зазвонил телефон.

– Да, Зиночка. Разумеется, тебе всегда рад, – сказал Знаменский.

– Ну, если полный идиот… – вложил он письмо в конверт.

Только идиот, намереваясь убить соперника, будет извещать его по почте и ставить на конверте обратный адрес.

– Из хулиганских побуждений.

Томин в ответ вздохнул. Понимай – никто не про­клюнулся.

Да, тут самое неподъемное, жди чего хочешь… Когда Знаменский еще начинал работать, для следствия вопро­сы «за что?», «для чего?» – при нападении на человека – стояли как самые главные, ключевые. Но год от года снижалась цена жизни – чужой жизни. На нее замахива­лись уже просто так: от скуки, минутного раздражения, оттого, что не понравился встречный прохожий или не дал закурить. В городе и во всей стране менялся климат. Плодились не видевшие цели и смысла равнодушные, те, кому все до лампочки. И плодились безмотивные пре­ступления, где вместо причины срабатывает любой побу­дительный толчок. Сосед убил соседа по квартире после матча – болели за разные команды. Зверски убил. А поче­му это вспомнилось? – подумал Знаменский. Да, Серов тоже был на футболе… из чего ни черта не вытекает.

Конечно, хулиганов Саша будет дальше щупать, не его учить. Но им обоим чудилась в истории с Серовым неслучайность. Тот, кто ударил ножом, знал за что. Или зачем. Удар квалифицированный, рассчитанный, внезап­ный. Либо поджидали, притаясь в подъезде, либо скольз­нули следом.

И вторая неслучайность: что Серов оказался в этом подъезде. Добро бы, к примеру, дождь хлынул – забежал укрыться. Но вечер был сухой. От кого-то прятался? Был бы настороже, не подставил спину. Словом, как ни крути ситуацию, существовала, видимо, цель. К кому он шел, зачем шел?

– Паша, отвлекся.

– Да, давай дальше. Старые счеты, месть.

Учитывая прошлое Серова, версия серьезная. Томин зашуршал списком:

– Кто недавно от «хозяина»?

На бумаге они, естественно, именовались иначе: «лица, вернувшиеся за последние месяцы из заключе­ния, в данном микрорайоне». Фамилии, статьи, сроки. В основном шпана. Плюс четверо проворовавшихся за при­лавком. Один шофер за аварию с жертвами.

Штудируя список по третьему разу, Знаменский по­ставил на полях галочки – предложение Томину прове­рить алиби.

– Плотвичка, – обронил тот.

– Ну, на нашем безрыбье…

– В деле ничего?

– Нет, Саша, все довольны. Теперь если только за­просы.

Прежнее дело Серова Знаменский читал сегодня с утра пораньше. Прочих обвиняемых Серов не топил, сели без взаимных претензий. А вот не нажил ли врагов в заключении – это предстояло покопать. Первый шаг – запросы в колонию, мрачная волынка.

Они еще потолковали, и Томин собрался уходить, но подоспела Зина. С порога уловила настроение своих мужчин.

– Что, великие сыщики, туго?

– Хоть бы ты чем порадовала.

– Кроме новой кофточки, – добавил Томин.

Фразы были дежурные. Ничего Зина принести нем могла.

– Шурик, это называется блузка.

– Абы шла, – он рассовывал по карманам свои блокноты и бумажки.

– Если не очень торопишься, советую задержаться, – Зина присела к столу.

Тут Пал Палыч встрепенулся, а Томин перестал шуршать.

– Маленькая информация. Как вы знаете, отпечатков на ноже нет. Но зато под рукояткой оказалась свежая кровь другой группы, чем у Серова. Видно, удар был такой сильный, что рука соскользнула немного вниз и задним выступом лезвия преступник порезал ладонь.

Друзья отреагировали по-разному.

Пал Палыч восхитился остротой придумки. Кому бы еще пришло в голову сравнивать кровь на лезвии и скрытых щелях! У Зины особый склад воображения: интуитивно воссоздавать возможные детали случившегося.

Томина волновала практическая сторона вопроса.

– Царапина на ладони и группа крови…

– Мало, понимаю. Но биолог считает, что у преступника редкое заболевание крови – не буду приводить мудреное название. Важно, что он почти наверняка обращался к врачу. А врач направлял его к гематологу!

Пал Палыч встретился с Зиной взглядом и энергично кивнул: умница, спасибо, информация как нельзя кстати!

Томин внутренне прикидывал: проверить все территориальные поликлиники, ведомственные, платные, еще и клиники, пожалуй… Ох, набегаешься! А он, может, и не лечился. Или вообще заезжий.

– Слушай, насколько редкое? – спросил он. – Сколько таких больных в городе – десять, сто?

– Может быть, и пятьсот.

Томин длинно присвистнул. Совсем прекрасно. Пять­сот подозреваемых, пятьсот проверок на связь с Серо­вым, пятьсот алиби! Он изобразил петлю на шее и све­сил голову набок: дескать, легче повеситься.

Да, нереально, молча согласился Знаменский и стал прикидывать по-своему. Половина (или около того) боль­ных будут женщины, их можно отбросить, преступление не женское. Остальных процедить через ситечко. Понадо­бится, конечно, бригада. Ничего, тут Скопин пойдет навстречу, главное – выявить, кого процеживать. Для этого отпечатать на ротаторе стандартный текст – и в райздравы города и области. «В связи с расследованием уголовного дела просим в пятидневный срок сообщить фамилии лиц мужского пола, консультировавшихся у гематолога по поводу такого-то заболевания». Он выска­зал это вслух, и задача обрела успокоительно-бюрокра­тический характер.

Позвонили из проходной. Некий гражданин проры­вался к Знаменскому по делу Серова. Томин вызвался сходить – устроить, чтобы пропустили. Пал Палыч сел писать задним числом «Дополнительные вопросы экс­перту»: «Выяснить возможность наличия крови в про­странстве между рукояткой и лезвием и в положительном случае…» – ритуальное косноязычие казенных бумаг.

– Будем надеяться, что человек, пытавшийся убить другого, бережет собственное здоровье, – вздохнула Зина.

Именно так оно и бывает. Тюремный врач ворчал, что больше всего докучают убийцы – идут с каждым пустяком.

Томин привел сухонького, мелко семенящего челове­ка. Горло его было укутано шарфом. Едва поздоровав­шись, он попросил закрыть окно – ангина. Знаменский закрыл окно, откуда несло сухим жаром, Зина устрои­лась в уголке на диване, натянув юбку на колени, отме­ченные неодобрительным взором посетителя, и он заго­ворил четко и рублено, будто отстукивая чечетку:

– Я из дома, где жил Серов. Этажом выше. Член совета общественности. Имею рассказать следующее. Ви­дел Серова незадолго до происшествия. Минут за пятнад­цать. Он разговаривал с другим жильцом. Его сосед по площадке. Фамилия Тираспольский. Я понятно излагаю? Полчаса спустя Тираспольский уехал на своей машине. В неизвестном направлении.

Он умолк и строго уставился на Знаменского.

– И ничего не сказал родственникам? – спросил тот.

– Якобы в отпуск. На юг. Но ни-ка-ких координат.

– Марка машины?..

– «Москвич», МОФ 98-30. Кофе с молоком.

– Думаете, скрылся? – вклинился Томин.

Посетитель впал в назидательный тон.

– Товарищ, я ничего не думаю. Я немножко знаю. Tо, что знаю, рассказываю. Рассуждать не компетентен. Правильно? – адресовался он к Знаменскому.

– Правильно, – скрывая улыбку, поддакнул Пал Палыч. – А что за человек этот Тираспольский?

– Считают, весельчак. Я считаю – пьяница. И циник. Наш дом, пятиэтажку, называет «хрущобы». А раньше жил в бараке. Забыл.

– Так… Вы их видели издалека? Вблизи?

– Почти как вас. Шел домой, поздоровался. Они стояли в подворотне.

– Не слышали, о чем был разговор?

– Несколько слов, – утвердительно качнул тот заку­танной шеей. – Серов сказал: «Сбегаю в десятую кварти­ру». Бессмыслица. В десятой квартире только я с женой.

– Это в вашем доме вы живете в десятой квартире? – уточнил Томин.

– Разумеется, не в чужом! – Томина он тоже, кажется, не одобрял. – Но к нам Серов не ходил. Я блатных песен не люблю. В домино не играю. И Серова не одобрял.

– Большое спасибо. Вот бумага, там в нише коридора есть столик, изложите, пожалуйста, все, что вы видели и слышали.

Посетитель с достоинством принял лист бумаги и засеменил к двери.

Зина отпустила юбку:

– Как пишут газетчики, ставка на общественность себя оправдала.

Томин уже звонил.

– Дежурного ОРУД-ГАИ… Приветствую, Томин из уголовного розыска. По делу о тяжком телесном повреж­дении нам срочно нужен гражданин Ти-рас-поль-ский. Выехал предположительно на юг. Светло-кофейный «Москвич», МОФ – Михаил, Ольга, Федор – девяносто восемь тридцать… Да, срочный розыск. В случае обнаруже­ния немедленно проверить, нет ли у него пореза на ладони правой руки. Спасибо, ждем вестей…

Знаменский полистал списки жильцов дома, где в подъезде нашли Серова.

– В квартире десять проживают инженер Степанченко с супругой – мы их тогда не застали: с вечера пятницы уехали за город. Затем гражданка Иванова, одна тысяча восемьсот девяностого года рождения – ее не стали бу­дить. И… братья Никишины.

– Два юных нахала? – припомнил Томин.

– Да просто ершистая поза, – вступилась за ребят Зина. – От одиночества, от заброшенности. У обоих, в сущности, переходный возраст.

– Тем более могут попасть в любую историю.

– Надо посмотреть их поближе. Прошу тебя, Зиноч­ка, попудрить носик и поприсутствовать.

– Зачем, Пал Палыч?

– Мне нужно их доверие. Но я для них следователь. А ты – прежде всего красивая женщина. Ты произвела впе­чатление.

– Шурик, обрати внимание, он это замечает только для пользы дела!

– Увы. Паша, как зовут жену Степанченко?

– Светлана Дмитриевна.

– Гм…

Многие коллеги Знаменского были суеверны, что не редкость в среде, связанной с риском, с повезет – не повезет. Одни пользовались расхожими приметами, дру­гие имели личный набор знамений – добрых и дурных.

Знаменский не искал смысла в номерах автобусных билетов, не ждал худа от кошки или залетевшего в комнату воробья. Но часто по дороге от проходной Петровки до кабинета считал плюсы и минусы. Плюсом был человек светлый, минусом – темный, сомнительный. И если дебет оказывался разительно неудачным, мог отложить какое-то мероприятие, зависевшее не только от расчета, но и от случайности.

– Салют, Паша!

– Салют!

Плюс.

– Знаменскому…

– Привет…

Нуль, ни то ни се. Или и то и се?

– Селям-алейкум, старик!

– Взаимно.

Минусочек.

– Здравствуйте.

– Здравия желаю, товарищ генерал!

Генералы – за исключением некоторых – не учитывались. Не из пиетета перед чинами, а по недостатку информации. (Впрочем был и пиетет. Начальству принято было верить. Оно имело слабости, заскоки, поддавалось нажиму свыше в ущерб работе – это за ним знали. Но в нем не предполагали злоупотреблений. Знаменский мог инстинктивно не любить человека с идеальным пробором, делавшего доклады с министерской трибуны, но не ставил под сомнение его честность. И спустя десять лет как личный позор переживал его арест).

– Доброе утро, Пал Палыч!

Жирный плюс. С ним хоть в пекло.

А вот этот бр-р-р. Оттопыренные уши растягивают и без того широкое лицо. Весь плоский и тяжелый, как надгробная плита. Ходит только по прямым линиям. Портфель огромный, полупустой, похож на хозяина и на стуле переламывается пополам, будто тоже сидит. Не знаю толком почему, но он – бесспорный минус.

Ба, еще один выскочил из лифта, да какой!

– Здорово, Знаменский! – с бодрой улыбочкой.

Молча козырнем. Чтоб этого Левашова! Про него-то уж известно, почему минус. Это на него ссылался Рябинкин, вторично требуя выкуп с жен Дринка и Финка. Когда жены заложили Рябинкина, то и Левашова взяли за шиворот.

Да, сказал Левашов, я приезжал к нему на работу в форме (что для сотрудника розыска далеко не обязательно) и возил его на опознание, он подходил по приме­там, да оказался не тот. И все, с концами. Особая инспек­ция не сумела обосновать обвинение. Путаная, конечно, история, можно толковать двояко. Но Знаменский с Томиным считали, что подыграл Левашов мошеннику, по­дыграл, сволочуга, поделили они куш.

Поганая встреча. А кабинет уже близко. И схитрил Пал Палыч, прошел по коридору до буфета, пообщался направо-налево, запасся сигаретами и – главное – шес­тью лишними плюсами. Уже жить легче.

В кабинете он дернул вбок шторы, распахнул окно, впуская остатки ночной свежести пополам с утренней гарью, отпер ящики стола. На листке календаря крупнее остальных записей значилось: «Бр. Никишины».

Пришел Томин. Вчера весь день провел в мышиной возне.

Собирал сведения об Иване Тираспольском, укатив­шем в дальние края. Сведений не набежало – одни мне­ния. Противоречивые. Мать Серова сказала: «Да при чем тут Ваня-то, господь с вами!»

Беседовал на лавочке со старухой Ивановой из деся­той квартиры, убежденной долгожительницей.

Встречался с десятками приличных, полуприличных и вовсе непотребных личностей, проверяя алиби «плот­вичек».

Раздобыл фотографии Светланы Степанченко и во­зил показывать приятелям Серова.

Итогом всего было несколько лаконичных фраз:

– Человек, угрожавший Серову за какую-то Светку, в командировке на три дня. В отношении Светланы Сте­панченко предположения отпали. Со старухой Ивановой можешь не встречаться. Никишиных в доме не больно жалуют – за злой язык. Живут замкнуто, друзей мало… Я их сейчас видел внизу в очереди за пропусками.

– Нервничают?

– Нисколько. Пялят глаза на какую-то блондинку. Ну, пока.

Зины в лаборатории не было, Знаменский попросил передать, что ждет ее срочно. Только положил трубку, как пожаловали Никишины.

Оба откровенно осматривались, и Знаменский увидел с их точки зрения окружающее – все, что давней перестал замечать. Убогий концелярский стол. Серенькая с пластмассовым колпачком-абажуром лампа. Древний кожаный диван. Сейф облупленный, зато, между про­чим, «симменсовский». На стене портрет Дзержинского с инвентарной бляшкой на рамке. А чего они ждали – что у меня обставлено гостиным гарнитуром? Пепельница безобразная, согласен. У всех такие – пластмассовые. Хрус­тальные и металлические запрещены – чтобы кто-нибудь на допросе, осердясь, не использовал в качестве тяжело­го предмета.

– Чем можем быть полезны компетентным орга­нам? – спросил Игнат, закинув ногу на ногу.

– Меня зовут Пал Палыч.

– Очень приятно.

– Трудность в том, что… вы не расположены со мной разговаривать, верно?

Афоня, сбитый дружеским тоном следователя, поко­сился на брата.

– Нет, ну если действительно нужно…

– Ручаюсь.

– Спрашивайте, – нехотя процедил Игнат.

– Начнем с Серова. Что он был за человек? Умный?

– Ума большого не наблюдалось.

– Азартный?

– Это да.

– Добрый или жадный?

Ответил Афоня:

– Такой, знаете, рубаха-парень. И заводной – с пол­оборота.

– В игре не ловчил?

– Нет, он вообще был «за правду».

– А ваш сосед играл в домино?

– Степанченко? – удивился Афоня. – Что вы, он очень занят – с женой ругается.

– На какой почве?

Брезгливо вмешался Игнат:

– Слушайте, ну почему мы должны копаться в их грязном белье ради вашего любопытства?

Знаменский помолчал. Не то чтобы он проверял Томина, но если Светлана Степанченко и отпадает, ее муж остается жильцом квартиры номер десять.

– Для любопытства я выбрал бы что-нибудь более занимательное, чем семейные скандалы. – Он обратился к Афоне: – Сосед вам несимпатичен. Почему?

– Нудный тип.

– А что значит, по-вашему, нудный тип?

– Нет кругозора, одно мировоззрение. Утром что про­чтет в газете – вечером на кухне жене рассказывает, а она картошку жарит.

– А как вам представляется интересный человек? – старался Знаменский разговорить ребят.

– Социологический опрос? – хмыкнул Афоня. – Пожалуйста. Нестандартно мыслит. Нестандартно выра­жается. Жизнь его бьет, крутит, а он не обкатывается. Понимаете? Человек с крепкими зубами. Не травоядный.

– Так… Но вернемся к соседу. Кто он по профессии?

– То ли физик, то ли химик.

– То есть вы судите человека по тому, насколько он красно говорит. И не интересуетесь, что он делает.

Игнат взвился, раздраженный больше болтливостью брата, чем добродушной, в общем-то, сентенцией Зна­менского.

– Нас пригласили для воспитательной беседы?

– Нет. Скажите, Афанасий, Степанченко был знаком с Серовым?

– Вроде нет. Откуда?

– Насколько я знаю, Степанченки тоже вызваны повесткой. Вот и расспросите их сами. Получите редкое удовольствие!

Сам не хочет разговаривать и младшему рот затыкает. Нагнать, что ли, строгости? Пожалуй, хуже заартачатся. Не боятся они учреждения, где находятся, не следователя. Это ему нравилось, но в жанре пикировки немногого добьешься для дела.

– Игнат, вы не допускаете мысли, что я задаю свои вопросы с какой-то разумной целью? Что у меня есть основания задать их именно вам?

– А что вы за нас взялись? Подозреваете?

– Афанасию это бы наверняка польстило, – усмехнулся Знаменский. – Но должен его разочаровать. Я допрашиваю ежедневно многих людей.

Почитая себя задетым, Афоня выдал детскую колкость:

– По принципу «как поймать льва в пустыне». Ловите десять и девять отпускаете?

– А вы – поклонник инспектора Варнике? Пришел, увидел, догадался? Это хорошо на картинке, там все нарисовано.

Приоткрылась дверь, впустив невидимую для Никишиных Зину.

– Кроме Варнике, был еще Шерлок Холмс!

Игнат прищурился:

– Нашел кого вспоминать! Это надо напрягать извилины.

– Слабовато, Игнат. По первой встрече, вы казались острей.

– Как футболисты – уверенней играют на своем поле, – произнесла за спиной братьев Зина.

Те привскочили поздороваться. Пал Палыч отошел к окну, как бы освобождая арену.

– Кстати, о Шерлоке Холмсе, – принялась она нара­батывать авторитет. – В наши дни Холмс выглядит скром­ным любителем. Рядовой криминалист проделывает шту­ки, которые великому сыщику и во сне не снились!

– Рядовых криминалистов нам Серов изображал, – сказал Игнат. – «Колись» и «давай связи» – вся мето­дика.

Ну, сейчас ты получишь сдачи – развеселился Пал Палыч. Кому бросил вызов! Зиночке Кибрит с ее двумя высшими (юрист и биолог), с энергией и сосредоточен­ным умом, которых хватило бы на троих мужчин, и с женской обидчивостью за любимую науку!

Она не скрывала, что задета за живое, из-под ресниц посверкивали острые золотые лучики. Позицию Никишиных она охарактеризовала как подростковое недомыслие, шутки назвала бездарными, их поведение – парной кло­унадой и так далее, все это с воинственным напором и в бурном темпе. Пал Палыч прямо залюбовался.

Потом Зина уселась на край стола и все еще сердито начала излагать историю, успевшую войти на Петровке в легенду.

Историю о том, как к Пал Палычу случайно попал в подследственные беспаспортный бродяга, как Пал Па­лыч шестым-седьмым чувством распознал крупную и притом загадочную фигуру, но не имел и ниоткуда не мог получить маломальских доказательств. Какие она, Кибрит, и ее коллеги проделали головокружительные исследования, и чем все кончилось.

– Словом, – заключила Зина, – у Пал Палыча есть благодарность от Комитета госбезопасности! – и она по­бедно зыркнула в его сторону.

Афоня был увлечен.

– А еще какие, например, экспертизы?

– Например, по отпечатку одного-единственного пальца я могу определить возраст. Или вот есть письмо. На марке, как правило, следы слюны. По слюне устанавли­вается группа крови того, кто наклеил марку. Неплохо? Если у человека определенная болезнь, то несколько капель его крови – почти как паспорт!

– И как это вам? – спросил Игнат. – Возня с трупа­ми. С кровью. С чужой слюной. С души не воротит?

Зина коротко задумалась.

– Иногда случается, Игнат… но проходит.

– Скажите, – округлил глаза Афоня, – а почему он оставил нож, тот, кто дядю Лешу? Ведь это улика.

– Если б вытащил, из раны брызнула бы кровь, попала ему на одежду. Тоже улика.

– Хитер! Знаете, кого бы я пощупал – нашу бабку Иванову! В свои восемьдесят в спортлото играет. И по собственной системе. Если дядя Леша ее систему выведал, она свободно могла его пришить!

Пал Палыч счел, что настал подходящий момент.

– Ладно, шутки в сторону. Серов был ранен, когда шел в вашу квартиру.

– В нашу?!

– Да, в вашу. Зачем? Что ему было нужно?

– Понятия не имею, – недоумевал Афоня.

– Игнат, у вас с Серовым были общие дела?

– Никаких.

– Может, он хотел что-то вам сообщить?

– Да он за час до того видел нас на футболе! – воскликнул Афоня.

– Подходил? – быстро спросил Знаменский. – Вы разговаривали?

– Нет, но мог бы, если ему надо. А он рукой помахал и все.

– Так… Тираспольский – вам знаком такой? Из од­ного дома с Серовым, владелец кофейного «Москвича».

– А, видали.

– Ничего о нем не слышали?

Игнат отрицательно покачал головой.

– Серову было известно, где вы живете? Подъезд, квартира?

– Возможно. Я вот знаю, где он жил, хотя мы у него не были.

– Смотрите, что получается, – Пал Палыч сцепил руки и наблюдал за Никишиными; те слушали внима­тельно и наконец-то серьезно. – Серов видит вас на футболе, но не делает попытки поговорить. Потом в воротах встречается с Тираспольским и сообщает, что намерен забежать в десятую квартиру. Спустя полчаса его находят раненным в подъезде. В этом подъезде есть деся­тая квартира, и единственные знакомые Серову люди – достоверно знакомые – вы. Зачем он к вам шел? Может быть, какая-то мелочь, которой вы не придаете значе­ния? Подумайте, ребята, это очень важно!

– Нет, честно, не могу сообразить. Ты как, Игнат?

– Незачем ему к нам идти.

Пустой номер. Чтоб этого Левашова, сработал-таки минус!

– Что ж, давайте прощаться… Хорошо быть инспекто­ром Варнике.

– И это говорит современный Шерлок Холмс! – сно­ва поддел Игнат, поднимаясь.

– Что не доказано! – присоединился Афоня.

– Пал Палыч, придется проявить проницатель­ность, – распорядилась Зина.

– Ну, попробую, – он изобразил глубокомыслие. – Судя по следам краски на ногте указательного пальца пра­вой руки, вы художник. Особенности произношения изоб­личают в вас коренного жителя юго-западной части Моск­вы. Интуиция подсказывает, что вам нравятся блондинки.

Афоня фыркнул.

– Теперь займемся вашим галстуком. Такие выпуска­ются недавно. Но вот расцветка… Как считаешь? – спра­вился он у Зины.

– Не восторг.

– Да, человек с художественным вкусом такого не купит. Вы не сами его покупали. Скорей всего, пода­рок. – По реакции братьев понял, что попал в точку. – Недавно вы были в этом галстуке в гостях или в рестора­не. Дома вряд ли сидите за столом в галстуке, а на нем свежее жирное пятнышко. – Знаменский посерьезнел, посмотрел Игнату в глаза, сказал по наитию: – Я хотел бы еще добавить, что у вас, по-видимому, есть близкий знакомый… вероятно, гораздо старше. Я слышу отзвуки чужих мыслей, чужой озлобленности. Вы поддаетесь опас­ному влиянию.

Оставшись один, Знаменский позвонил в больницу. Там уже знали голос следователя, можно было не пред­ставляться. «Без особых изменений». То есть плохо.

В несколько дней запылилась, потускнела городская весна.

У Афони начались экзамены. Готовиться не хотелось, но тройки были бы непереносимы для самолюбия. Пока выручали способности и память, но впереди грозно ма­ячила физика. Что будет после экзаменов, Афоня не думал.

Игнат яростно работал над дипломом и тоже отгора­живался от будущего, наводившего тоскливый озноб.

Нагретая солнцем комната приятно пахла красками и противно засаленным паркетом и прочей нечистотой их сиротски-холостяцкого быта.

Сергей Филиппович нагрянул к вечеру, зная, как Игнат дорожит светлыми часами дня. Был он нагружен свертками, из кармана торчало длинное импортное гор­лышко в серебряной фольге.

Начали освобождать стол от рисунков и учебников. Игнат бормотал, что ему уже неловко, Сергей Филиппо­вич отмахивался – «совершенные глупости». Афоня побе­жал на кухню мыть грязные тарелки. Нарезали батон, развернули принесенную снедь. Заскрипели стульями.

– Что, меньшой, текут слюнки-то? – подмигнул Сергей Филиппович.

– Еще как! Игнату должны были сегодня заказ опла­тить, и вдруг какой-то там визы в бухгалтерии нет. Ну не скоты? Теперь только через две недели. Собирались уже к теткам.

У теток они ужинали в самой крайности, едва выдер­живая родственное сочувствие и нотации.