Ольга Лаврова, Александр Лавров

Волшебные узоры

Присутствовать в суде на слушании своих дел у следовате­лей не принято. Хотя иногда было бы полезно увидеть иначе – глазами прокурора, адвокатов, су­дьи – увидеть спрессованным в несколько дней то, над чем бился ме­сяцами. Но кто-то где-то может рас­ценить твое присутствие как психо­логическое давление на свидетелей и обвиняемых. И вообще – моветон. Вот если вернут на доследование, тогда беги читать судебные протоко­лы и соображай, почему ты оказался лопухом.

Однако на сей раз Знаменский решил пренебречь неписаным зап­ретом. Дело по ресторану «Ангара» засело в душе слишком больной за­нозой. Едва наполовину он размотал его, дальше уперся в «кирпич». Знал, что такое случается, как не знать. Но сам впервые был подведен работой к черте, за которой располагались «неприкосновенные».

С кем контактировал наверху? кто его прикрывал, предупреждал о ревизиях? что за это имел? От подобных вопросов Кудряшов отмахивался со смешком:

– На данную тему, Пал Палыч, не будем даже без протокола. Да если я и расскажу, куда вы с этим дене­тесь?

А когда Знаменский, подобрав по крохам все, что косвенно свидетельствовало о высоком покровительстве, попробовал нажать, Кудряшов окрысился:

– У вас на Петровке давно ли начальника ОБХСС сняли? Полетел комиссар милиции за такие как раз штучки – раскручивать дела вверх! Забыли?

Пал Палычу аж скулы свело – все негодяи знают! Может быть, и про то, что вскоре на широком совещании следователям разъясняли: не мусольте дела, кого схватили за руку – на тех закрепляйте доказательства и передавайте материалы в суд. Вы зря тратите силы и время. Не тяните новых эпизодов, лишних людей. «Рубите концы!» – совсем уж без околичностей распорядился большой в прокурату­ре города человек по кличке Красавец Эдик. Не исключе­но, что и про Эдика Кудряшов знал.

– Не забыли? – переспросил он. – А если я, Пал Палыч, поинтересуюсь: почему засыпалась именно «Ан­гара»? Другие ресторанщики делают то же самое, а в козлы отпущения попали мы! Какая причина? Может, я кому недодал? Может, мое место кто-нибудь перекупил? Или мой шеф вашему в картишки продул, а?

Знаменский что-то возражал негодующе. Искренне негодовал. Да только не против одного Кудряшова. Если совсем честно, было у того право на хамские предполо­жения. Неведомо – случайно влипла «Ангара» или пал на нее черед при некоей жеребьевке.

К такому невозможно привыкнуть. Нельзя притер­петься, что тебя не пускают за черту, где остаются благо­денствовать «руки» разнообразных Кудряшовых. Мысль эта не то что донимает – она свербит в голове! Толкает к далеко идущим выводам, грозит профессиональным ци­низмом. Каждый борется с ней по-своему. Некоторые, вероятно, сдаются. Частично или целиком. Вероятно – не наверняка – потому что сдавшиеся не оповещают сослу­живцев…

Подумав о переполненном зале суда, Знаменский переоделся, потер пуговицы давно не надеванного ките­ля. Милицейская форма позволит не протискиваться впе­ред силком, чтобы услышать и увидеть. Она создаст зону отталкивания среди потных, слегка поддавших кладовщиков, официантов, поваров.

Кто еще явится морально поддержать Кудряшова? Руководителей ресторантреста, ревизоров Знаменский знал в лицо, все перебывали в его кабинете. Знал кое-кого из Минторга – по иным поводам. Казалось важным высмотреть их здесь, запомнить на будущее. На какое-то будущее, которое когда-нибудь наступит. Надо надеяться.

На втором этаже горсуда и впрямь было тесно. Приход следователя вызвал в публике шевеление двоякого рода: одни любопытно оглядывались, другие (немногие) отво­рачивались. Его интересовали те, что отворачивались, привлеченные вдруг видом из окон. Два затылка опознал с ощущением оправдавшегося предчувствия. Третий был неожиданным, побивал самые смелые подозрения и зад­ним числом многое прояснял в поведении Кудряшова. Вот так: век живи – век учись. Обидно, что дураком помрешь. А не обидно подозревать всех и каждого?

Как Знаменский и рассчитывал, шел к концу допрос Кудряшова. В первых рядах какая-то женщина робко по­здоровалась и потеснила соседей, освобождая Знаменс­кому место. Кто она? А, да, уборщица из «Ангары». Он сел и обратился к скамье подсудимых.

Кудряшов приветствовал его беглой улыбкой. Он при­оделся для процесса: свежайшая белая водолазка, новый костюм в синевато-серую клетку. И сам такой умытый, голубоглазый и искренний. Убран с лица умный прищур, надета маска простодушного достоинства – словно чело­век, проигравший в покер, с легким сожалением платит партнерам, что положено.

«Получил… отпустил… нет, не оприходовал… да, диви­денды из черной кассы выплачивал я… разумеется, раскаиваюсь в содеянном…» И так по всем эпизодам, мило и чистосердечно.

– Каким образом удавалось скрывать имевшие место хищения и недостачи?

– До поры до времени везло.

Знаменский обнаружил, что Кудряшов крепко сце­пил пальцы; ждал следующего хода судьи. Ждали, очевидно, и затылки.

– Есть вопросы? У защиты? У подсудимых? – не поднимая головы, произнес судья.

Н-да, здравомыслящий товарищ! Тем и удовольствовался, что «везло». Зачем попусту копья ломать – «кирпич».

– На предварительном следствии, – поднялся очкас­тый адвокат, – немало внимания уделялось тому, как вы получали продукты сверх выделенных нормативно. Объясните сейчас коротко.

– Проявлял настойчивость в работе, вот и все, – скромно потупился Кудряшов.

Вот и все. И обвинитель помалкивает. А народные заседатели вообще сидят истуканами. Хотя уж их-то служ­ба не связывает, могли бы рот раскрыть. Знаменский только единожды слышал – как диво пересказывали, – что заседатель вмешался в течение процесса. Дело было построено на споре между инспектором ГАИ и водите­лем, и водитель выходил кругом виноват. Заседатель, сам работавший шофером «скорой», поставил несколько квалифицированных вопросов, и, как ни протестовал про­курор, дело направили на доследование.

Нечего здесь дольше торчать, убивая такой редкий свободный день перед ночным дежурством. Может быть, теплилось тайное крохотное упование, что дело завернут из суда «как не выявившее всех преступных связей»?

– Суд переходит к допросу следующего обвиняемо­го, – пробурчал судья.

Знаменский встал и зашагал вон.

А Маслова, между прочим, так и не заметила его. Целиком была устремлена к мужу, вся переливалась в прикованный к нему взгляд.

Сколько ни определит ей суд, все будет непомерно много, раз главные воротилы даже не названы!

Сегодняшнее дежурство было кстати. Во-первых, хо­рошо, что с друзьями. Во-вторых, город не позволит зашкаливаться на унылых раздумьях. Пятница, конец не­дели, жди впечатлений.

И действительно, рассиживаться не довелось. Они еще обменивались первыми фразами, а динамик уже зачастил: «Оперативная группа, на выезд! Ножевое ране­ние в подъезде по адресу…» Приехали за считанные секунды до «скорой».

Успели сфотографировать, как он лежал – плашмя, правой щекой на замусоренном полу, с неловко раски­нутыми руками. Плотный, сильный, едва дышавший. Под левой лопаткой рубаха была пришпилена к спине глад­кой, с медными заклепками, рукояткой ножа.

Успели очертить мелом силуэт распластанного тела.

Затем ворвались белые халаты, раненого увезли, Томин сел в машину рядом с ним.

Остался пустой меловой контур, из которого вытека­ла лужица крови, уже холодной, но еще тревожно яркой, еще живой. Низко пригнувшись, Кибрит собирала ее в пробирку. Через открытую дверь тянуло со двора цвету­щими липами, и дух этот, соединяясь с запахом густею­щей крови, делался фальшив и неприятен, вызывал ду­шевную дурноту.

Дом был в четыре этажа, дореволюционной построй­ки, широкая лестница служила сейчас амфитеатром для сгрудившихся на ней жильцов.

– Кто-нибудь прикасался к потерпевшему? – спро­сил Знаменский.

– Ни в коем случае! – возбужденно заговорил рыже­ватый мужичок на нижней ступеньке. – Это я его обна­ружил! Спускаюсь за газетой, он лежит. Думал, пьяный. И вдруг вижу – нож торчит! Я звонить…

– Откуда?

– Вон от них, из первой квартиры, – он оглянулся на женщину в пестром ситцевом халате.

– Так. Потом?

– Выскочил обратно, гляжу, Дикарев стоит.

– Это я, – отозвался немолодой мужчина из группы на площадке.

– Вы дотрагивались до тела? до ножа?

– Нет. Стоял, примерно, где старшина.

Милиционер у двери переступил с ноги на ногу.

– Вы возвращались домой?

– Да, – и, помедлив, добавил: – Вас интересует от­куда?

Знаменский скользнул по нему внимательным взглядом.

– Нет.

Рыжеватому не терпелось продолжить повествование:

– Я ему говорю: Дикарев, человека зарезали! А он: не ори, сам вижу.

Но рассказ был Знаменскому неинтересен. И Дикарев неинтересен. А вот женщина в пестром халате…

– До того, как товарищ прибежал звонить, вы слы­шали на лестнице какой-нибудь шум? крик?

Женщина замотала головой.

– Ничего не слыхала, честное слово! Я телевизор смотрела!

«Честное слово» лишнее – заметил себе Знаменский.

– Кто еще есть с нижнего этажа? Вы что-нибудь слышали?

Двое-трое отозвавшихся заверили, что нет. Вероятно, так оно и было: без ссоры, без драки. Удар в спину испод­тишка. Чуть-чуть только не точный, не окончательный.

Сзади заполыхало: Зина фотографировала со вспыш­кой общий вид места происшествия. Со двора появилась молодая пара и замерла в изумлении.

– Обойдите сторонкой, – сказал старшина.

Сделав крюк, те приблизились к лестнице. Парень продолжал обнимать спутницу за плечи, но жест из развязного стал охранительным.

– Будьте добры, ваши фамилии и номер квартиры, – сказал Знаменский.

– Завьяловы… Квартира шесть. А… что тут такое?

– Тут скверная история. Давно из дому?

– Примерно час назад.

– В подъезде никого не было, когда уходили? Ничего необычного?

– Н-нет… – парень косился на истекающий кровью меловой силуэт.

– Во дворе кого-нибудь встретили?

Девушка дернула подбородком куда-то вверх:

– Мария Семеновна с собачкой гуляла.

– Есть тут Мария Семеновна?

Через перила свесились седые распущенные кудри.

– Не припомните, когда вы вернулись с прогулки?

Мария Семеновна помнила: ровно в десять, у нее режим.

Возвратился Томин, проводив потерпевшего до пала­ты с надписью «Реанимация». Передал Зине обернутый салфеткой продолговатый предмет, в котором наэлект­ризованная толпа угадала нож.

Нож прошел мимо сердца, но при падении человек сильно ударился виском. Травма черепа может дать любые последствия. Пока везли, на миг очнулся, на вопрос: «Кто вас?» – прохрипел: «Не видел». В карманах нашлось шесть рублей мелочью, использованный билет на сегод­няшний футбол и паспорт.

«Серов», – прочел Знаменский и задержался на кар­точке. В стрижке, в складке губ угадывалась приблатненность. Но лицо вызывало симпатию. Судя по прописке, он жил неподалеку.

– Саш, к родственникам, ладно?

Томин понимающе кивнул и скрылся. Кроме печаль­ной вести надо сообщить о неведении Серова, пусть слух расползется, преступник будет поспокойней.

Покончив со своими обязанностями, Кибрит приня­лась переписывать для Пал Палыча фамилии присутству­ющих. А он пустил паспорт по рукам в надежде, что кто-нибудь все же знал потерпевшего.

У молодой пары паспорт застрял – о чем-то зашепта­лись.

– Ну? – поторопил Знаменский.

– По-моему, с соседнего двора, – нерешительно ска­зал парень.

– Верно. Что еще?

– Мы тем двором на автобус ходим… Там стол и, как ни идешь, доминошники стучат.

– И Серов играл?

– По-моему, да… А из наших там Володька бывал.

Дюжий Володька, щелкая шлепанцами по голым пят­кам, протолкался вниз со второго пролета.

– Ты чего метешь? чего метешь?

– Не шуми, Володька, я тоже видел! – обрадованно встрял рыжеватый мужичок.

Володька посмотрел на фотографию, брови нахмурились.

– Ну… допустим, встречались, – и, повышая тон: – Ну и что? Я один, что ли? Игнат с Афоней чаще моего там торчали! :

– Никишины? Правильно, и Никишиных видел! – подтвердил рыжеватый.

– Все-то ты, дядя, видел, – с неприязнью процедил Володька. (Явственно недоговаривая: «Держал бы при себе».)

– Есть Никишины? – окликнул Знаменский.

– Нету, – донеслось сверху. – Позвать?

Все тут друг друга знали – преимущество старого дома.

– Не надо, все равно придется по квартирам идти.

– Они в десятой квартирке, – услужливо доложил рыжеватый.

– Найду. Пока все, товарищи, можно расходиться. Вас попрошу быть дома, – кинул он вслед Володьке.

– Пожа-алуйста… Только я скоро спать лягу.

А ведь и ляжет. И уснет безмятежным сном. Кого там порезали, кто порезал – для него полное наплевать. Да и все прочие тут… взбудоражены – да, но не потрясены. У нас, слава богу, не на каждом шагу режут – откуда им было привыкнуть к насилию, к крови? Но вот смотрят и не ужасаются. Почему? Почему нам с Зиной не напле­вать? Томину не наплевать? Вот, пожалуй, еще Дикареву. Наверное, воевал, у тех со смертью свои счеты.

– Разрешите, позвоню от вас? – шагнул Знаменский к женщине в пестром халате.

Телефон был в передней. Знаменский прикрыл за собой дверь, мягко произнес:

– А теперь прошу сказать то, что вы скрыли.

Женщина отшатнулась.

– Почему вы думаете…

– Разве я не прав?

Она зябко обхватила плечи, зашептала:

– Знаете, как мне там было страшно! Вдруг он тут же стоит и слушает…

– Но сейчас нас никто не слушает.

Ну же! Что она столь боязливо утаивает?

– Кто-то крикнул на лестнице. Непонятно так: «Ах!» – и все. И потом пробежали под окнами.

– Сколько?

– Как будто один… да, один.

– Выглянули в окно?

– Нет, что вы! Я послушала под дверью – на лестни­це тихо. Включила телевизор.

И все? Всего-то навсего? Эту малость было так трудно выговорить вслух? Шут бы побрал запуганных свидете­лей! Он выяснил, какая шла передача, что именно изоб­ражал экран. Ответы звучали уверенно.

– Спасибо большое, вы помогли уточнить время.

Женщина осталась в убеждении, что отважно испол­нила свой гражданский долг.

К кому же сюда направлялся Серов? Что его привело в чужой подъезд?

Квартирный опрос жильцов начали с Никишиных. Чем отсиживаться в оперативной машине, Зина присое­динилась к Пал Палычу.

Комната, куда их впустили, большая, но захламленная, выдавала все секреты хозяев: их сиротство и бедность, безалаберность и неумелые попытки навести чистоту.

Ютились неубранные остатки ужина с краю массив­ного, на массивных же ногах стола. Остальную его пло­щадь занимали краски, кисти, карандаши и многочисленные листы с набросками. Над ними трудился один из Никишиных, лет на вид двадцати.

Услыхав: «Следователь Знаменский, эксперт Кибрит», – он поднял суховатое, скептического склада лицо, сказал неприветливо:

– Меня зовут Игнат.

Младший, долговязый, нескладный подросток с хо­холком на макушке присел в шутовском реверансе:

– А меня Афанасий. В просторечии – Афоня.

Он был полон любопытства и пялился на Зину, завороженный ее желтыми глазами.

– Садитесь.

Кибрит заинтересовалась стенами. Они были густо увешаны картинами и рисунками, по большей части в абст­рактном стиле. Но попадались и реалистические полотна и гравюры, выполненные уверенной смелой рукой. Среди гравюр она встретила персонажей «Мертвых душ», сцену булгаковского бала у Воланда и возле нее задержалась, тронутая поэтической и горькой фигуркой Маргариты.

Пал Палыч последовал приглашению Игната – сел.

– Слышали о происшествии?

– Конечно. На лестнице стоял гвалт, бегали смотреть.

– А чем вы занимались до того, как начался гвалт?

– Вернулись с футбола и вот, – Игнат указал на свои листы.

– Вы узнали лежащего человека?

– Нет.

– Близко Дикарев не пускал, – жизнерадостно пояс­нил Афоня. – Так что с птичьего полета.

– Но вы ведь знакомы с потерпевшим.

– Сейчас парень один заскочил, говорит, это дядя Леша. Говорит, кто с ним «козла» забивал, велено дома сидеть.

Пал Палыч положил поверх рисунков раскрытый пас­порт.

– Он?

Игнат кивнул, Афоня перегнулся из-за плеча брата.

– Ага, он. Законно играл!.. Хоть выживет?

– Прогноз неопределенный. Характерно, что понятия не имеет, кто его. Что можете рассказать о Серове?

Игнат пожал плечами, Афоня следом.

– Только, что хорошо играл в домино?

– Но не настолько, чтобы его за это прирезать, – усмехнулся Игнат. – Есть лучше играют, а живут.

В дверь коротко стукнули, вошел Томин.

– Уголовный розыск.

– У нас что, самая просторная комната в доме? Здесь теперь будет штаб ЧК?

– Но-но, молодое поколение, – мельком оглянулся Томин на Игната. – Паша, на два слова.

Ничего нового Знаменский не получил. У родственни­ков были сбивчивые предположения и ни единого факта. Серов сидел за кражу, освободился семь месяцев назад. Похоже, завязал, пил мало. Любил футбол и домино, копил деньги на мотоцикл. Детей, по счастью, нет. Томину дали координаты двух его приятелей.

Пока обсуждали, что еще можно незамедлительно предпринять, Афоня крутился возле Кибрит, продолжав­шей рассматривать стены.

– Вы вдвоем? – спросила она.

– Мать умерла три года назад, а отец давным-давно. И как вам? – указал он на стену.

– Кое-что, по-моему, здорово. Эта тоже ваша? – она взяла с полки деревянную статуэтку – выразительную голову негритянки с дремотным взглядом.

– Моя, – небрежно ответил Игнат. – Когда провели паровое отопление, знаете ли, осталось много хороших дров. Жаль было бросать.

Кобеня, подумала она. Знает, что талантлив. А само­ирония – особого пошиба кокетство.

– Какие-нибудь родные есть? – обернулась к Афоне.

– Тетки. Но они из первой половины века. Этакие доисторические материалистки.

– До старости комсомолки тридцатых годов, – уточнил Игнат.

– А вы? – подключился к разговору Пал Палыч, отпустив Томина.

– Я?.. Инакомыслящий тростник.

– Ясно. И свободный художник?

– Свобода творчества есть осознанная необходимость денег.

Афоня беззвучно зааплодировал брату.

– Есть, кстати, разница между творчеством и искус­ством, – работал Игнат на Зину. – Когда делаешь то, что хочется, – это творчество. Что начальство велит – уже, знаете ли, искусство. Вот, например, дали заказ – занимаюсь искусством. Новая обертка для конфеты «Накось, выкуси».

Кибрит улыбнулась:

– В смысле «Ну-ка отними»?

Знаменский тоже пустился в обход комнаты.

– За что сидел Серов, не знаете?

– Вам лучше знать, – отрезал Игнат.

– Я-то знаю. Интересно, что знаете вы. Он о себе рассказывал?

– А нам было до лампочки! – хмыкнул Афоня.

Пал Палыч приостановился. Какие-то рубленые плос­кости. Серовато-зеленые. Книзу расширяются несиммет­ричным веером. Вон кружок, похожий на глаз. Нет, про­фан я в живописи, не понимаю. Хотя…

– Это рыбы?

– Надо же! – изумился Афоня.

Игнат промолчал, дернул щекой.

Ему досадно, что я догадался, сообразил Пал Палыч. Совершенный еще мальчишка. Самолюбивый, в чем-то ущербный.

– Вы с Серовым не захаживали друг к другу в гости?

Парня словно заподозрили в чем-то унизительном:

– С какой стати?

Тут он обнаружил у себя на локте прореху, поспешно закатал рукава рубашки. Разозлился.

– А с кем, кроме вас, он был знаком в этом подъезде?

– Товарищ начальник, я художник, а не участковый!

Афоня – ехидный подголосок – ввернул:

– Улавливаете разницу?

Нет, не получится разговор, пора откланиваться. Дра­ный рукав вконец испортил атмосферу.

– Ребята, ну что вы ерепенитесь? – не утерпела Зина. – По-моему, Игнат, вы достаточно серьезный и взрослый человек…

Тот решительно прервал:

– Я не содержался, не привлекался и не намеревался. Но я не серьезный человек. Я человек легкомысленный.

– Легкое отношение к жизни часто ее осложняет, – машинально бормотнул Знаменский.

– Серьезное отношение к жизни тоже ее осложняет.

Да откуда тебе взять легкомыслие-то? Не баловень судьбы, ничей не сынок. Один на один с миром. Да еще младший на руках.

…Когда они уже за полночь садились в машину, за­вершив беседы с жильцами – абсолютно безрезультат­ные, – окно Никишиных еще светилось. Легкомыслен­ный человек продолжал корпеть над своими листами.

На следующий день Афоня Никишин впервые сидел в ресторане. Да и старший ощущал себя в этой крахмаль­но-гастрономической обстановке новичком.

Третьим, который заказывал и платил, был Сергей Филиппович, немолодой поджарый человек с умным лицом в резких морщинах. Его глубоко посаженные, об­веденные тенью глаза жестко смотрели на все вокруг и с сердечной симпатией на Никишиных. В особенности уми­лял его щенячий аппетит Афони.

Раскрыв на четвертом, свободном, стуле принесен­ную Игнатом папку и нацепив непривычные очки, Сер­гей Филиппович пристально изучал гравюры. Иногда при­крывал лист ладонями, вычленяя отдельный штрих или изгиб линии, и оценивал по какой-то неведомой Игнату шкале. Здесь были лучшие гравюры Игната, и он ревниво ждал похвальных слов.

Вот бал у Воланда. Сергей Филиппович дотошно ис­следовал его вдоль и поперек. Игнатом овладело обидное подозрение, что тот не судит о содержании, о трактовке образов – да и не может судить, потому что не читал Булгакова. Но он не спросил, чтобы не прозвучало упре­ком. Сам с трудом раздобыл книгу, а Сергею Филиппо­вичу с его тяжелой судьбой подавно извинительно.

Сергей Филиппович снял очки, затер ногтями дыроч­ки от кнопок и на углах гравюры и наконец нарушил молчание:

– Дар! Несомненный дар!

Афоня с набитым ртом радостно промычал: «Угу».

– За это надо выпить!

– Афоне хватит.

– Да что ты, Игнаша, сухое, чистый виноградный сок! Тем паче суббота, завтра не вставать.

– Заниматься ему надо. Экзамены на носу.

– Ну, тогда символическую, – Сергей Филиппович налил Афоне на донышко, себе и Игнату по края.

Чокнулись, выпили. Их столик находился в углу, и ресторанный шум не очень мешал разговаривать.

– Да, год для вас решительный: у тебя распределе­ние, у него аттестат. Как в школе дела-то?

– Нормально, – тряхнул Афоня хохолком на затылке.

Игнат усмехнулся.

– «Нормально!» Представляете, что недавно учудил – вышел к доске на уроке астрономии и заявил, что Земля плоская.

– Силен!

– Наш звездочет прямо обалдел! – радостно сооб­щил Афоня. – Он мне про горизонт, про фотографии из Космоса, а я – свое. Девчонки визжали от восторга!

– Двойку схватил?

– Ну, Сергей Филиппович, все-таки не третий класс. Теперь уважительно. Если, говорит, ты так считаешь, докажи.

– И что он, думаете, сделал? – подхватил Игнат. – Добыл какую-то бредовую брошюру, проштудировал и произнес публичную речь на двадцать минут.

– Что Земля плоская?

– Хотите, докажу?

– Упаси бог! Плоская так плоская, по мне один черт!

Балансируя подносом, появился официант. Афоня с энтузиазмом приветствовал новую порцию закусок и все же пожалел о недоеденном салате с крабами, который унесли из-под носа. Рыбное ассорти, украшенное долька­ми малосольного огурчика, мясное ассорти, и по центру горка тертой свеклы… с чего начать?

Сергей Филиппович снова обратился к гравюрам.

– Я, видимо, старомодный человек: люблю точ­ность, люблю тщательную проработку деталей… – он испытующе и задумчиво смотрел на Игната. – Из тебя может получиться толк… Возьму кое-кому показать, не возражаешь?

Игнат покраснел от радости: у Сергея Филипповича были знакомства среди художников.

– Как говорили в старых романах, весьма польщен.

– Вот и ладно. – Собеседник сложил листы в папку, завязал тесемочки. – Ешьте, ребята, ешьте! Не брезгуй свеклой, Афоня. Стимулирует кишечник – легче перева­ривать то, что творится вокруг.

Афоня беспечно переваривал все, что творилось на свете, но послушался и зачерпнул ложку свеклы. Оркестр заиграл что-то дежурно-ресторанное, пары потянулись танцевать. Игнат следил за светловолосой, очень юной и очень декольтированной девушкой, которую рискованно кружил и перебрасывал с руки на руку рослый самоуве­ренный партнер.

– Я вас могу угощать вполне свободно. Разбогател на старости лет.

– Наследство из Америки? – спросил Афоня.

– Разве Балашиха в Америке? Хотя, если Земля плос­кая… Сестра у меня в Балашихе умерла. Оставила дом, хозяйство. Полно всякого добра, и я – единственный наследник. Ну-ка, за упокой ее души, – радушный хозяин налил и подмигнул Афоне: – Отпустим Игнашу танцевать? Он там на кого-то глаз положил.

Игнат помрачнел.

– Благодарю. Не так одет, чтобы лезть к незнакомым девушкам.

– Кстати, о покойниках, – сказал Афоня. – У нас в подъезде вчера человека чуть не убили. – Музыка как раз оборвалась, и последние слова раздались слишком громко.

Сергей Филиппович вскинулся:

– Как это «чуть не убили»?

Афоне помешал ответить пожилой мужчина интеллигентной наружности с «Курьером Юнеско» в кармане пиджака.

– Простите, я вижу четвертое место у вас не занято. Если разрешите…

– Нет, – безапелляционно отрезал Сергей Филиппович.

Мужчина был, вероятно, приезжий, из постояльцев гостиницы (при которой располагался ресторан), и пришел скромно поужинать после суматошного столичного дня. Устало и беспомощно он огляделся и отважился проявить настойчивость.

– Еще раз простите, но место явно свободно, а больше нигде в зале…

Сергей Филиппович привстал и с внезапно прорвавшимся бешенством ухватился за спинку свободно­го стула.

– А ну, светильник разума, чеши отсюда!

– Невероятно… – произнес интеллигент и поспешно отступил.

Никишины оба испытывали некоторую неловкость после разыгравшейся сцены, но Игнат не мог оторваться от разительно изменившегося лица Сергея Филипповича. Собственно, лицо было то же, но глаза… Глаза расшири­лись и буквально пылали. Казалось, что тени вокруг них – это закопченные пламенем веки.

«Портрет… я просто обязан», – который раз думал Игнат. Но как передать этот яростный огонь? Он быстро потухал, и Сергей Филиппович говорил ровным тоном: «Нервишки шалят. После всего пережитого». Вот и сейчас помянул нервишки и спокойно вернулся к прерванной беседе:

– Так, значит, чуть не убили?

– Пырнули ножом, лежит в больнице без сознания, – подтвердил Афоня.

– А за что?

– Никто не знает. Самого спрашивали – тоже не знает.

– Как же спрашивали, раз без сознания?

– Очнулся на минутку, – Афоне нравилось переска­зывать страшную историю. – И кто такой?

– Да вы его даже видели. Он вчера на стадионе рядов на пять ниже сидел. И все нам рукой махал. А вечером его… представляете?

– На стадионе? Нет, не обратил внимания.

– Вообще-то, жалко дядю Лешу, он был малый ни­чего.

Игнат слушал вполуха: снова танцевали, снова взле­тала и рассыпалась волна светлых волос по обнаженным плечам.

Сергей Филиппович заговорил между тем веско и внушительно:

– Что поделаешь, детки, в жестокий век живем. Од­ного Кеннеди убили. Другого убили. Кинга убили. Уже на Папу Римского с ножом кидались. На этом фоне случай с каким-то дядей Лешей – пустяк. Почти естественный отбор. А, Игнат?

Обернувшись, тот увидел, что Афоня стащил сигаре­ту из его пачки и курит.

– Афанасий!

– Подумаешь… – протянул Афоня и ткнул сигарету в остатки свеклы.

– Извините, не уловил про естественный отбор.

– Эх, Игната, много я чего повидал на своем веку? Стариковские мысли, они едкие. Иногда этак раздумаешься о жизни… Вот волк идет за оленьим стадом. Кого он ест? Слабого, больного. Без него олени выродятся. Он – как санитар. А у людей? Ты посмотри хоть направо, хоть налево. Тупые, спина колесом, глазки сонные. А вон тот? Часть брюха, выпирающая из воротничка, называется головой. Ну как их не есть? Нет, людям тоже нужны волки! Истории нужны санитары.

Лихо закручено, отметил Игнат.

– Но против волков есть дядя милиционер! – дураш­ливо фыркнул Афоня.

– Правильно, так и получается, ребятки! Закон что делает? Вяжет сильных. Хочет, чтобы все были одинаковые и поступали одинаково. А ведь сильному закон не нужен, нет. Он нужен, чтобы дохляков охранять. Чтобы им тоже что-то в жизни доставалось!

Афоня зааплодировал.

– А если, скажем, я – волк, – сжал Сергей Филиппович сильный жилистый кулак, – за каким чертом мне вкалывать рядом с Красной Шапочкой? Она кушает ман­ную кашу, а мне нужно мясо!

Официант, пробегавший мимо, принял реплику на свой счет:

– Помню-помню, три филе. Сию минуточку будет готово.

Все засмеялись.

– Еще по одной, – взялся Сергей Филиппович за бутылку. – Люблю я вас, ребята. Хочется сделать из вас таких людей, чтобы как нож в масло!.. Я ведь тебя вот этаким помню, – показал он Игнату чуть выше коле­на. – Афони еще и на свете не было.

– Не могу понять, как без меня обходились?

– С трудом, – ответил Сергей Филиппович.

Всего три месяца назад постучал в их дверь этот нежданный человек. Отрекомендовался давним другом семьи и таким сначала показался обременительным! Уго­щай его чаем, проявляй внимание, рассматривай пожелтевшие фотографии, с которых бесплотно улыбается мо­лодая красивая мама, а крошечный Игнат сидит на плече этого самого Сергея Филипповича – тогда еще без залы­син и морщин.

А потом – очень скоро – братья обнаружили, что ждут его нечастых визитов, что с ним далеко не скучно и словно бы не так беззащитно на свете. О себе Сергей Филиппович говорил мало и с горечью: был художни­ком, успеха не добился, сменил множество профессий, долго жил в северных краях, подробности когда-нибудь после… Ребята подозревали, что он сидел, но в их представлении сидеть он мог только «за политику», а это добавляло уважения.

– Смотрю я на тебя, Игнаша, и будто себя в молодо­сти вижу. Тоже без отца, тоже без порток, в башке планов вагон, а что впереди – неизвестно…

Когда Сергей Филиппович начинал вспоминать роди­телей Никишиных, бабушку, Игнату делалось приятно-печально, но и неловко, потому что старик (всех, кому за пятьдесят, Игнат относил к этой категории) впадал в сентиментальность, а сентиментальность Игнату претила. Но сегодня, под хмельком, он и сам как-то размяк, настроился на чувствительный лад.

– Почему вы бросили живопись, Сергей Филиппо­вич? – спросил он.

– Молодой был, жадный до жизни. А чистым искус­ством сыт не будешь. Да и что за искусство было? Меня с приятелем пригрел один тогдашний мэтр, – он желчно скривился. – Приятель сапоги писал, я – погоны и пу­говицы. Поточным методом… Приятель ныне член Союза. А у меня смирения не хватило. И пошло носить…

– Жалко. У вас ведь глаз есть.

– Был. Много чего было. Был талант – погиб. Была любовь, и тоже… не осилил. Трудно все складывалось. У нее был муж, ребенок. Разводов тогда не давали… Да что говорить!

Афоня уже некоторое время беспокойно ерзал, нако­нец поднялся:

– Извините, я…

– Валяй. Вон туда, по коридорчику, – Сергей Филиппович проводил его отеческим взглядом: дойдет ли? Порядок, дойдет. И придвинулся к Игнату: – Давай о тебе. Перед тобой сейчас выбор. Поедешь по распределению на чертовы кулички, станешь рисовать этикетки для халвы. Женишься с тоски на какой-нибудь провинциалочке, пацанята пойдут, – и рубанул: – Все! С тобой покончено! А ты истинный художник. Тебе нужны условия, свобода.

Прав старик. Игнат сам себе твердил это сотни раз, но…

– Пока я тут добьюсь условий, – сказал он, – мы с Афоней усохнем. Вы представляете себе наше, так сказать, материальное положение? Пенсия на Афоню, плюс моя стипендия. Иногда халтура по части халвы. Сколько можно так существовать? Уже вот тут! – провел он горлу.

Официант принес обещанные филе. Переждав его возню, Сергей Филиппович продолжал:

– А про брата ты подумал? Ему надо в институт, а ты в глушь потянешь. Комнату в Москве потеряешь.

И это все правильно. Только зачем старик душу растравляет? Мелькнула бредовая мысль: вдруг предложит оставить на него Афоню, отработать по распределению и вернуться? Но нет.

– Нельзя уезжать, Игнат. Нельзя! Я постараюсь что-нибудь устроить.

Афоня вернулся повеселевший, любовно обозрел свою тарелку.

– Ого, какой кусище! С волками жить, – отвесил он поклон в сторону Сергея Филипповича, – по-волчьи питаться! – и основательно принялся за мясо. – А куда вы хотите Игната устроить, Сергей Филиппович?

– Если все пойдет, как я задумал… если получит­ся… – он погладил папку с гравюрами, – славы не обе­щаю, а деньги будут. Выпьем за успех.

После этой рюмки разговор потек уже вразброд, о чем придется.

– А кто же все-таки вашего знакомого пырнул? – вспомнил Сергей Филиппович между прочим. – Ника­ких следов?

Афоня покрутил в воздухе вилкой, капая соусом на скатерть.

– Весь дом переворошили. У нас с Игнатом целый угрозыск сидел. Здорово мы с ними потолковали!.. Как считаете, найдут того бандюгу или нет?

Сергей Филиппович скомкал в горсти салфетку, от­вернулся.

В отключке старик, перебрал малость – снисходи­тельно определил Игнат.

Но запоздалый ответ Сергея Филипповича прозвучал трезво и язвительно:

– Чтобы найти, надо мно-ого извилин иметь. Если бы Шерлок Холмс, а то дядя Степа-милиционер. У него больше спинной мозг развит… – требовательным взма­хом руки он подозвал официанта: – Кофе и мороженое!

К протоколу с места происшествия в деле ничего существенного не прибавилось. А шел понедельник, тре­тьи сутки. Серов был плох, недоступен для расспросов, друзья его разводили руками в недоумении, оставалось рассчитывать на себя да на удачу.

Пал Палыч и Томин из ничего лепили версии – зародыши версий.

– Служебные отношения.

Отрицательное движение головой.

Томин зачеркнул строку в блокноте.

– Грабеж.

– Перерыл за полгода…

– Рубим?

– Это будет сплеча.

– Ладно, рисую вопрос.

Версия «на почве служебных отношений», в которую оба изначально не верили, отняла четыре часа на кабель­ном заводе, где Серов работал. «С целью грабежа» сожрала у Пал Палыча все воскресенье: искал в сводках что-то похожее по почерку. Не нашел. Да и карманы не обчище­ны. Но мало ли… нес, может быть, бутылку. И за бутылку случалось.

– На почве ревности, – Томин перекинул Пал Палычу письмо.

Кратко и не вполне грамотно Серову сулили, что он «получит» за какую-то Светку. Дата десятидневной дав­ности.

Зазвонил телефон.

– Да, Зиночка. Разумеется, тебе всегда рад, – сказал Знаменский.

– Ну, если полный идиот… – вложил он письмо в конверт.

Только идиот, намереваясь убить соперника, будет извещать его по почте и ставить на конверте обратный адрес.

– Из хулиганских побуждений.

Томин в ответ вздохнул. Понимай – никто не про­клюнулся.

Да, тут самое неподъемное, жди чего хочешь… Когда Знаменский еще начинал работать, для следствия вопро­сы «за что?», «для чего?» – при нападении на человека – стояли как самые главные, ключевые. Но год от года снижалась цена жизни – чужой жизни. На нее замахива­лись уже просто так: от скуки, минутного раздражения, оттого, что не понравился встречный прохожий или не дал закурить. В городе и во всей стране менялся климат. Плодились не видевшие цели и смысла равнодушные, те, кому все до лампочки. И плодились безмотивные пре­ступления, где вместо причины срабатывает любой побу­дительный толчок. Сосед убил соседа по квартире после матча – болели за разные команды. Зверски убил. А поче­му это вспомнилось? – подумал Знаменский. Да, Серов тоже был на футболе… из чего ни черта не вытекает.

Конечно, хулиганов Саша будет дальше щупать, не его учить. Но им обоим чудилась в истории с Серовым неслучайность. Тот, кто ударил ножом, знал за что. Или зачем. Удар квалифицированный, рассчитанный, внезап­ный. Либо поджидали, притаясь в подъезде, либо скольз­нули следом.

И вторая неслучайность: что Серов оказался в этом подъезде. Добро бы, к примеру, дождь хлынул – забежал укрыться. Но вечер был сухой. От кого-то прятался? Был бы настороже, не подставил спину. Словом, как ни крути ситуацию, существовала, видимо, цель. К кому он шел, зачем шел?

– Паша, отвлекся.

– Да, давай дальше. Старые счеты, месть.

Учитывая прошлое Серова, версия серьезная. Томин зашуршал списком:

– Кто недавно от «хозяина»?

На бумаге они, естественно, именовались иначе: «лица, вернувшиеся за последние месяцы из заключе­ния, в данном микрорайоне». Фамилии, статьи, сроки. В основном шпана. Плюс четверо проворовавшихся за при­лавком. Один шофер за аварию с жертвами.

Штудируя список по третьему разу, Знаменский по­ставил на полях галочки – предложение Томину прове­рить алиби.

– Плотвичка, – обронил тот.

– Ну, на нашем безрыбье…

– В деле ничего?

– Нет, Саша, все довольны. Теперь если только за­просы.

Прежнее дело Серова Знаменский читал сегодня с утра пораньше. Прочих обвиняемых Серов не топил, сели без взаимных претензий. А вот не нажил ли врагов в заключении – это предстояло покопать. Первый шаг – запросы в колонию, мрачная волынка.

Они еще потолковали, и Томин собрался уходить, но подоспела Зина. С порога уловила настроение своих мужчин.

– Что, великие сыщики, туго?

– Хоть бы ты чем порадовала.

– Кроме новой кофточки, – добавил Томин.

Фразы были дежурные. Ничего Зина принести нем могла.

– Шурик, это называется блузка.

– Абы шла, – он рассовывал по карманам свои блокноты и бумажки.

– Если не очень торопишься, советую задержаться, – Зина присела к столу.

Тут Пал Палыч встрепенулся, а Томин перестал шуршать.

– Маленькая информация. Как вы знаете, отпечатков на ноже нет. Но зато под рукояткой оказалась свежая кровь другой группы, чем у Серова. Видно, удар был такой сильный, что рука соскользнула немного вниз и задним выступом лезвия преступник порезал ладонь.

Друзья отреагировали по-разному.

Пал Палыч восхитился остротой придумки. Кому бы еще пришло в голову сравнивать кровь на лезвии и скрытых щелях! У Зины особый склад воображения: интуитивно воссоздавать возможные детали случившегося.

Томина волновала практическая сторона вопроса.

– Царапина на ладони и группа крови…

– Мало, понимаю. Но биолог считает, что у преступника редкое заболевание крови – не буду приводить мудреное название. Важно, что он почти наверняка обращался к врачу. А врач направлял его к гематологу!

Пал Палыч встретился с Зиной взглядом и энергично кивнул: умница, спасибо, информация как нельзя кстати!

Томин внутренне прикидывал: проверить все территориальные поликлиники, ведомственные, платные, еще и клиники, пожалуй… Ох, набегаешься! А он, может, и не лечился. Или вообще заезжий.

– Слушай, насколько редкое? – спросил он. – Сколько таких больных в городе – десять, сто?

– Может быть, и пятьсот.

Томин длинно присвистнул. Совсем прекрасно. Пять­сот подозреваемых, пятьсот проверок на связь с Серо­вым, пятьсот алиби! Он изобразил петлю на шее и све­сил голову набок: дескать, легче повеситься.

Да, нереально, молча согласился Знаменский и стал прикидывать по-своему. Половина (или около того) боль­ных будут женщины, их можно отбросить, преступление не женское. Остальных процедить через ситечко. Понадо­бится, конечно, бригада. Ничего, тут Скопин пойдет навстречу, главное – выявить, кого процеживать. Для этого отпечатать на ротаторе стандартный текст – и в райздравы города и области. «В связи с расследованием уголовного дела просим в пятидневный срок сообщить фамилии лиц мужского пола, консультировавшихся у гематолога по поводу такого-то заболевания». Он выска­зал это вслух, и задача обрела успокоительно-бюрокра­тический характер.

Позвонили из проходной. Некий гражданин проры­вался к Знаменскому по делу Серова. Томин вызвался сходить – устроить, чтобы пропустили. Пал Палыч сел писать задним числом «Дополнительные вопросы экс­перту»: «Выяснить возможность наличия крови в про­странстве между рукояткой и лезвием и в положительном случае…» – ритуальное косноязычие казенных бумаг.

– Будем надеяться, что человек, пытавшийся убить другого, бережет собственное здоровье, – вздохнула Зина.

Именно так оно и бывает. Тюремный врач ворчал, что больше всего докучают убийцы – идут с каждым пустяком.

Томин привел сухонького, мелко семенящего челове­ка. Горло его было укутано шарфом. Едва поздоровав­шись, он попросил закрыть окно – ангина. Знаменский закрыл окно, откуда несло сухим жаром, Зина устрои­лась в уголке на диване, натянув юбку на колени, отме­ченные неодобрительным взором посетителя, и он заго­ворил четко и рублено, будто отстукивая чечетку:

– Я из дома, где жил Серов. Этажом выше. Член совета общественности. Имею рассказать следующее. Ви­дел Серова незадолго до происшествия. Минут за пятнад­цать. Он разговаривал с другим жильцом. Его сосед по площадке. Фамилия Тираспольский. Я понятно излагаю? Полчаса спустя Тираспольский уехал на своей машине. В неизвестном направлении.

Он умолк и строго уставился на Знаменского.

– И ничего не сказал родственникам? – спросил тот.

– Якобы в отпуск. На юг. Но ни-ка-ких координат.

– Марка машины?..

– «Москвич», МОФ 98-30. Кофе с молоком.

– Думаете, скрылся? – вклинился Томин.

Посетитель впал в назидательный тон.

– Товарищ, я ничего не думаю. Я немножко знаю. Tо, что знаю, рассказываю. Рассуждать не компетентен. Правильно? – адресовался он к Знаменскому.

– Правильно, – скрывая улыбку, поддакнул Пал Палыч. – А что за человек этот Тираспольский?

– Считают, весельчак. Я считаю – пьяница. И циник. Наш дом, пятиэтажку, называет «хрущобы». А раньше жил в бараке. Забыл.

– Так… Вы их видели издалека? Вблизи?

– Почти как вас. Шел домой, поздоровался. Они стояли в подворотне.

– Не слышали, о чем был разговор?

– Несколько слов, – утвердительно качнул тот заку­танной шеей. – Серов сказал: «Сбегаю в десятую кварти­ру». Бессмыслица. В десятой квартире только я с женой.

– Это в вашем доме вы живете в десятой квартире? – уточнил Томин.

– Разумеется, не в чужом! – Томина он тоже, кажется, не одобрял. – Но к нам Серов не ходил. Я блатных песен не люблю. В домино не играю. И Серова не одобрял.

– Большое спасибо. Вот бумага, там в нише коридора есть столик, изложите, пожалуйста, все, что вы видели и слышали.

Посетитель с достоинством принял лист бумаги и засеменил к двери.

Зина отпустила юбку:

– Как пишут газетчики, ставка на общественность себя оправдала.

Томин уже звонил.

– Дежурного ОРУД-ГАИ… Приветствую, Томин из уголовного розыска. По делу о тяжком телесном повреж­дении нам срочно нужен гражданин Ти-рас-поль-ский. Выехал предположительно на юг. Светло-кофейный «Москвич», МОФ – Михаил, Ольга, Федор – девяносто восемь тридцать… Да, срочный розыск. В случае обнаруже­ния немедленно проверить, нет ли у него пореза на ладони правой руки. Спасибо, ждем вестей…

Знаменский полистал списки жильцов дома, где в подъезде нашли Серова.

– В квартире десять проживают инженер Степанченко с супругой – мы их тогда не застали: с вечера пятницы уехали за город. Затем гражданка Иванова, одна тысяча восемьсот девяностого года рождения – ее не стали бу­дить. И… братья Никишины.

– Два юных нахала? – припомнил Томин.

– Да просто ершистая поза, – вступилась за ребят Зина. – От одиночества, от заброшенности. У обоих, в сущности, переходный возраст.

– Тем более могут попасть в любую историю.

– Надо посмотреть их поближе. Прошу тебя, Зиноч­ка, попудрить носик и поприсутствовать.

– Зачем, Пал Палыч?

– Мне нужно их доверие. Но я для них следователь. А ты – прежде всего красивая женщина. Ты произвела впе­чатление.

– Шурик, обрати внимание, он это замечает только для пользы дела!

– Увы. Паша, как зовут жену Степанченко?

– Светлана Дмитриевна.

– Гм…

Многие коллеги Знаменского были суеверны, что не редкость в среде, связанной с риском, с повезет – не повезет. Одни пользовались расхожими приметами, дру­гие имели личный набор знамений – добрых и дурных.

Знаменский не искал смысла в номерах автобусных билетов, не ждал худа от кошки или залетевшего в комнату воробья. Но часто по дороге от проходной Петровки до кабинета считал плюсы и минусы. Плюсом был человек светлый, минусом – темный, сомнительный. И если дебет оказывался разительно неудачным, мог отложить какое-то мероприятие, зависевшее не только от расчета, но и от случайности.

– Салют, Паша!

– Салют!

Плюс.

– Знаменскому…

– Привет…

Нуль, ни то ни се. Или и то и се?

– Селям-алейкум, старик!

– Взаимно.

Минусочек.

– Здравствуйте.

– Здравия желаю, товарищ генерал!

Генералы – за исключением некоторых – не учитывались. Не из пиетета перед чинами, а по недостатку информации. (Впрочем был и пиетет. Начальству принято было верить. Оно имело слабости, заскоки, поддавалось нажиму свыше в ущерб работе – это за ним знали. Но в нем не предполагали злоупотреблений. Знаменский мог инстинктивно не любить человека с идеальным пробором, делавшего доклады с министерской трибуны, но не ставил под сомнение его честность. И спустя десять лет как личный позор переживал его арест).

– Доброе утро, Пал Палыч!

Жирный плюс. С ним хоть в пекло.

А вот этот бр-р-р. Оттопыренные уши растягивают и без того широкое лицо. Весь плоский и тяжелый, как надгробная плита. Ходит только по прямым линиям. Портфель огромный, полупустой, похож на хозяина и на стуле переламывается пополам, будто тоже сидит. Не знаю толком почему, но он – бесспорный минус.

Ба, еще один выскочил из лифта, да какой!

– Здорово, Знаменский! – с бодрой улыбочкой.

Молча козырнем. Чтоб этого Левашова! Про него-то уж известно, почему минус. Это на него ссылался Рябинкин, вторично требуя выкуп с жен Дринка и Финка. Когда жены заложили Рябинкина, то и Левашова взяли за шиворот.

Да, сказал Левашов, я приезжал к нему на работу в форме (что для сотрудника розыска далеко не обязательно) и возил его на опознание, он подходил по приме­там, да оказался не тот. И все, с концами. Особая инспек­ция не сумела обосновать обвинение. Путаная, конечно, история, можно толковать двояко. Но Знаменский с Томиным считали, что подыграл Левашов мошеннику, по­дыграл, сволочуга, поделили они куш.

Поганая встреча. А кабинет уже близко. И схитрил Пал Палыч, прошел по коридору до буфета, пообщался направо-налево, запасся сигаретами и – главное – шес­тью лишними плюсами. Уже жить легче.

В кабинете он дернул вбок шторы, распахнул окно, впуская остатки ночной свежести пополам с утренней гарью, отпер ящики стола. На листке календаря крупнее остальных записей значилось: «Бр. Никишины».

Пришел Томин. Вчера весь день провел в мышиной возне.

Собирал сведения об Иване Тираспольском, укатив­шем в дальние края. Сведений не набежало – одни мне­ния. Противоречивые. Мать Серова сказала: «Да при чем тут Ваня-то, господь с вами!»

Беседовал на лавочке со старухой Ивановой из деся­той квартиры, убежденной долгожительницей.

Встречался с десятками приличных, полуприличных и вовсе непотребных личностей, проверяя алиби «плот­вичек».

Раздобыл фотографии Светланы Степанченко и во­зил показывать приятелям Серова.

Итогом всего было несколько лаконичных фраз:

– Человек, угрожавший Серову за какую-то Светку, в командировке на три дня. В отношении Светланы Сте­панченко предположения отпали. Со старухой Ивановой можешь не встречаться. Никишиных в доме не больно жалуют – за злой язык. Живут замкнуто, друзей мало… Я их сейчас видел внизу в очереди за пропусками.

– Нервничают?

– Нисколько. Пялят глаза на какую-то блондинку. Ну, пока.

Зины в лаборатории не было, Знаменский попросил передать, что ждет ее срочно. Только положил трубку, как пожаловали Никишины.

Оба откровенно осматривались, и Знаменский увидел с их точки зрения окружающее – все, что давней перестал замечать. Убогий концелярский стол. Серенькая с пластмассовым колпачком-абажуром лампа. Древний кожаный диван. Сейф облупленный, зато, между про­чим, «симменсовский». На стене портрет Дзержинского с инвентарной бляшкой на рамке. А чего они ждали – что у меня обставлено гостиным гарнитуром? Пепельница безобразная, согласен. У всех такие – пластмассовые. Хрус­тальные и металлические запрещены – чтобы кто-нибудь на допросе, осердясь, не использовал в качестве тяжело­го предмета.

– Чем можем быть полезны компетентным орга­нам? – спросил Игнат, закинув ногу на ногу.

– Меня зовут Пал Палыч.

– Очень приятно.

– Трудность в том, что… вы не расположены со мной разговаривать, верно?

Афоня, сбитый дружеским тоном следователя, поко­сился на брата.

– Нет, ну если действительно нужно…

– Ручаюсь.

– Спрашивайте, – нехотя процедил Игнат.

– Начнем с Серова. Что он был за человек? Умный?

– Ума большого не наблюдалось.

– Азартный?

– Это да.

– Добрый или жадный?

Ответил Афоня:

– Такой, знаете, рубаха-парень. И заводной – с пол­оборота.

– В игре не ловчил?

– Нет, он вообще был «за правду».

– А ваш сосед играл в домино?

– Степанченко? – удивился Афоня. – Что вы, он очень занят – с женой ругается.

– На какой почве?

Брезгливо вмешался Игнат:

– Слушайте, ну почему мы должны копаться в их грязном белье ради вашего любопытства?

Знаменский помолчал. Не то чтобы он проверял Томина, но если Светлана Степанченко и отпадает, ее муж остается жильцом квартиры номер десять.

– Для любопытства я выбрал бы что-нибудь более занимательное, чем семейные скандалы. – Он обратился к Афоне: – Сосед вам несимпатичен. Почему?

– Нудный тип.

– А что значит, по-вашему, нудный тип?

– Нет кругозора, одно мировоззрение. Утром что про­чтет в газете – вечером на кухне жене рассказывает, а она картошку жарит.

– А как вам представляется интересный человек? – старался Знаменский разговорить ребят.

– Социологический опрос? – хмыкнул Афоня. – Пожалуйста. Нестандартно мыслит. Нестандартно выра­жается. Жизнь его бьет, крутит, а он не обкатывается. Понимаете? Человек с крепкими зубами. Не травоядный.

– Так… Но вернемся к соседу. Кто он по профессии?

– То ли физик, то ли химик.

– То есть вы судите человека по тому, насколько он красно говорит. И не интересуетесь, что он делает.

Игнат взвился, раздраженный больше болтливостью брата, чем добродушной, в общем-то, сентенцией Зна­менского.

– Нас пригласили для воспитательной беседы?

– Нет. Скажите, Афанасий, Степанченко был знаком с Серовым?

– Вроде нет. Откуда?

– Насколько я знаю, Степанченки тоже вызваны повесткой. Вот и расспросите их сами. Получите редкое удовольствие!

Сам не хочет разговаривать и младшему рот затыкает. Нагнать, что ли, строгости? Пожалуй, хуже заартачатся. Не боятся они учреждения, где находятся, не следователя. Это ему нравилось, но в жанре пикировки немногого добьешься для дела.

– Игнат, вы не допускаете мысли, что я задаю свои вопросы с какой-то разумной целью? Что у меня есть основания задать их именно вам?

– А что вы за нас взялись? Подозреваете?

– Афанасию это бы наверняка польстило, – усмехнулся Знаменский. – Но должен его разочаровать. Я допрашиваю ежедневно многих людей.

Почитая себя задетым, Афоня выдал детскую колкость:

– По принципу «как поймать льва в пустыне». Ловите десять и девять отпускаете?

– А вы – поклонник инспектора Варнике? Пришел, увидел, догадался? Это хорошо на картинке, там все нарисовано.

Приоткрылась дверь, впустив невидимую для Никишиных Зину.

– Кроме Варнике, был еще Шерлок Холмс!

Игнат прищурился:

– Нашел кого вспоминать! Это надо напрягать извилины.

– Слабовато, Игнат. По первой встрече, вы казались острей.

– Как футболисты – уверенней играют на своем поле, – произнесла за спиной братьев Зина.

Те привскочили поздороваться. Пал Палыч отошел к окну, как бы освобождая арену.

– Кстати, о Шерлоке Холмсе, – принялась она нара­батывать авторитет. – В наши дни Холмс выглядит скром­ным любителем. Рядовой криминалист проделывает шту­ки, которые великому сыщику и во сне не снились!

– Рядовых криминалистов нам Серов изображал, – сказал Игнат. – «Колись» и «давай связи» – вся мето­дика.

Ну, сейчас ты получишь сдачи – развеселился Пал Палыч. Кому бросил вызов! Зиночке Кибрит с ее двумя высшими (юрист и биолог), с энергией и сосредоточен­ным умом, которых хватило бы на троих мужчин, и с женской обидчивостью за любимую науку!

Она не скрывала, что задета за живое, из-под ресниц посверкивали острые золотые лучики. Позицию Никишиных она охарактеризовала как подростковое недомыслие, шутки назвала бездарными, их поведение – парной кло­унадой и так далее, все это с воинственным напором и в бурном темпе. Пал Палыч прямо залюбовался.

Потом Зина уселась на край стола и все еще сердито начала излагать историю, успевшую войти на Петровке в легенду.

Историю о том, как к Пал Палычу случайно попал в подследственные беспаспортный бродяга, как Пал Па­лыч шестым-седьмым чувством распознал крупную и притом загадочную фигуру, но не имел и ниоткуда не мог получить маломальских доказательств. Какие она, Кибрит, и ее коллеги проделали головокружительные исследования, и чем все кончилось.

– Словом, – заключила Зина, – у Пал Палыча есть благодарность от Комитета госбезопасности! – и она по­бедно зыркнула в его сторону.

Афоня был увлечен.

– А еще какие, например, экспертизы?

– Например, по отпечатку одного-единственного пальца я могу определить возраст. Или вот есть письмо. На марке, как правило, следы слюны. По слюне устанавли­вается группа крови того, кто наклеил марку. Неплохо? Если у человека определенная болезнь, то несколько капель его крови – почти как паспорт!

– И как это вам? – спросил Игнат. – Возня с трупа­ми. С кровью. С чужой слюной. С души не воротит?

Зина коротко задумалась.

– Иногда случается, Игнат… но проходит.

– Скажите, – округлил глаза Афоня, – а почему он оставил нож, тот, кто дядю Лешу? Ведь это улика.

– Если б вытащил, из раны брызнула бы кровь, попала ему на одежду. Тоже улика.

– Хитер! Знаете, кого бы я пощупал – нашу бабку Иванову! В свои восемьдесят в спортлото играет. И по собственной системе. Если дядя Леша ее систему выведал, она свободно могла его пришить!

Пал Палыч счел, что настал подходящий момент.

– Ладно, шутки в сторону. Серов был ранен, когда шел в вашу квартиру.

– В нашу?!

– Да, в вашу. Зачем? Что ему было нужно?

– Понятия не имею, – недоумевал Афоня.

– Игнат, у вас с Серовым были общие дела?

– Никаких.

– Может, он хотел что-то вам сообщить?

– Да он за час до того видел нас на футболе! – воскликнул Афоня.

– Подходил? – быстро спросил Знаменский. – Вы разговаривали?

– Нет, но мог бы, если ему надо. А он рукой помахал и все.

– Так… Тираспольский – вам знаком такой? Из од­ного дома с Серовым, владелец кофейного «Москвича».

– А, видали.

– Ничего о нем не слышали?

Игнат отрицательно покачал головой.

– Серову было известно, где вы живете? Подъезд, квартира?

– Возможно. Я вот знаю, где он жил, хотя мы у него не были.

– Смотрите, что получается, – Пал Палыч сцепил руки и наблюдал за Никишиными; те слушали внима­тельно и наконец-то серьезно. – Серов видит вас на футболе, но не делает попытки поговорить. Потом в воротах встречается с Тираспольским и сообщает, что намерен забежать в десятую квартиру. Спустя полчаса его находят раненным в подъезде. В этом подъезде есть деся­тая квартира, и единственные знакомые Серову люди – достоверно знакомые – вы. Зачем он к вам шел? Может быть, какая-то мелочь, которой вы не придаете значе­ния? Подумайте, ребята, это очень важно!

– Нет, честно, не могу сообразить. Ты как, Игнат?

– Незачем ему к нам идти.

Пустой номер. Чтоб этого Левашова, сработал-таки минус!

– Что ж, давайте прощаться… Хорошо быть инспекто­ром Варнике.

– И это говорит современный Шерлок Холмс! – сно­ва поддел Игнат, поднимаясь.

– Что не доказано! – присоединился Афоня.

– Пал Палыч, придется проявить проницатель­ность, – распорядилась Зина.

– Ну, попробую, – он изобразил глубокомыслие. – Судя по следам краски на ногте указательного пальца пра­вой руки, вы художник. Особенности произношения изоб­личают в вас коренного жителя юго-западной части Моск­вы. Интуиция подсказывает, что вам нравятся блондинки.

Афоня фыркнул.

– Теперь займемся вашим галстуком. Такие выпуска­ются недавно. Но вот расцветка… Как считаешь? – спра­вился он у Зины.

– Не восторг.

– Да, человек с художественным вкусом такого не купит. Вы не сами его покупали. Скорей всего, пода­рок. – По реакции братьев понял, что попал в точку. – Недавно вы были в этом галстуке в гостях или в рестора­не. Дома вряд ли сидите за столом в галстуке, а на нем свежее жирное пятнышко. – Знаменский посерьезнел, посмотрел Игнату в глаза, сказал по наитию: – Я хотел бы еще добавить, что у вас, по-видимому, есть близкий знакомый… вероятно, гораздо старше. Я слышу отзвуки чужих мыслей, чужой озлобленности. Вы поддаетесь опас­ному влиянию.

Оставшись один, Знаменский позвонил в больницу. Там уже знали голос следователя, можно было не пред­ставляться. «Без особых изменений». То есть плохо.

В несколько дней запылилась, потускнела городская весна.

У Афони начались экзамены. Готовиться не хотелось, но тройки были бы непереносимы для самолюбия. Пока выручали способности и память, но впереди грозно ма­ячила физика. Что будет после экзаменов, Афоня не думал.

Игнат яростно работал над дипломом и тоже отгора­живался от будущего, наводившего тоскливый озноб.

Нагретая солнцем комната приятно пахла красками и противно засаленным паркетом и прочей нечистотой их сиротски-холостяцкого быта.

Сергей Филиппович нагрянул к вечеру, зная, как Игнат дорожит светлыми часами дня. Был он нагружен свертками, из кармана торчало длинное импортное гор­лышко в серебряной фольге.

Начали освобождать стол от рисунков и учебников. Игнат бормотал, что ему уже неловко, Сергей Филиппо­вич отмахивался – «совершенные глупости». Афоня побе­жал на кухню мыть грязные тарелки. Нарезали батон, развернули принесенную снедь. Заскрипели стульями.

– Что, меньшой, текут слюнки-то? – подмигнул Сергей Филиппович.

– Еще как! Игнату должны были сегодня заказ опла­тить, и вдруг какой-то там визы в бухгалтерии нет. Ну не скоты? Теперь только через две недели. Собирались уже к теткам.

У теток они ужинали в самой крайности, едва выдер­живая родственное сочувствие и нотации.

– Эх, Афоня! – Сергей Филиппович откупорил чмокнувшую бутылку. – Человек одному себе друг, товарищ и брат. Приготовились? Прошу минуту мол­чания.

Жестом фокусника он достал бумажник, из него де­сять радужных десятирублевок. С шиком разложил их на столе.

– Таланту от поклонников.

– Неужели гравюры проданы?!

– Да, есть еще меценаты, Игнаша. Нашел ценителя. С дальним прицелом, верит в твою судьбу.

Афоня впервые видел столько денег.

– Ура! – заорал он и, плеща вином, стал раз за разом чокаться с братом и Сергеем Филипповичем.

– Начало положено. Теперь легче пойдет. С распреде­лением твоим покончено! Проживешь. Давайте за это, пока не выдохлось.

У Игната гудело в голове. Вот он рубеж, рубикон. Довериться старику? Может, тут будущее? Он считал себя самым одаренным выпускником училища. Но что от того меняется! В Москве останутся бездари, у которых связи. Они зацепятся, получат что-то хлебное, а то и перспективное. Ему же уготовано место учителя рисова­ния. Шумная жестокая орда детей и грошовая помесячная плата.

– Все-таки немножко страшно: спрыгнуть, а все по­едут дальше, – пробормотал он.

– Пусть себе едут! Какая радость лезть в общую кучу? Ведь войдешь, как водится, с задней площадки и всю жизнь будешь проталкиваться. Впереди, как говорится, совсем свободно. А как пролезешь – что?

– Пора сходить, – догадался Афоня.

– То-то и оно! Пожалуйте бриться, приехали. Нет, ребята, давайте за то, чтобы у нашего Игната была судьба не как у всех. Чтобы в нем осуществились и мои загублен­ные когда-то мечты!

– Сергей Филиппович, а кто он – покупатель?

– Желаешь напрямую связаться? Лишить меня ко­миссионных?

Игнат улыбнулся, не веря в комиссионные, но разо­чарованный скрытностью старика: хотелось услышать, что именно сказал меценат, какая гравюра ему особенно понравилась. Хотелось хоть туманно поиграть в будущую жизнь. Чего-то старик недоговаривал, ссылаясь на боязнь сглазить, спугнуть удачу. Однажды сказал внушительно: все будет зависеть от тебя. Но в каком смысле будет зависеть, не объяснил, сменил тему.

Вот и сейчас, отвлекая Игната, повел рукой, словно лаская воздух над деньгами.

– До чего новенькие, – умилился Афоня, запивая чаем бутерброд.

– Затертых не терплю, – Сергей Филиппович взял купюру и засмотрелся. – Красивы, чертовки! Как поду­маешь, так ведь это мистика. Берется бумага, на ней делается специальный рисунок. И вдруг начинается кол­довство. Это уже не бумага. Это любая вещь. Любое жела­ние. Свобода. Покоренное пространство… Только рисунок должен быть очень точным. Не хватит одной крошечной завитушки – вроде какая разница. А уже все. Уже колдов­ство разрушается. И бумага – только бумага. Но если все на месте – посмотрите, какие переливы, какие тонкие волшебные узоры, какие строгие линии!..

Оказывается, его лицо может быть вдохновенным, почти красивым.

– Поэма, – сказал Игнат и свел на шутку: – Для гознаковской многотиражки.

– Сергей Филиппович, а вы опасный человек! – Афоня переглянулся с братом, оба засмеялись, вспомнив следователя.

– Хозяин, где твой сейф? Прибрать, пока не залили вином. – Старик потянулся положить деньги на полку, заметил там повестку, повертел, читая и разглядывая. – Повестка… Вот – другой рисунок и совсем другие чувства. Зачем вызывали?

– Да помните, у нас в подъезде…

– А-а… на похороны не ходили?

– Пока жив.

– Нож совсем рядом с сердцем прошел.

– Не повезло… – медленно произнес Сергей Филип­пович.

– И еще он, когда упал, головой приложился. Да так, что, говорят, кость треснула и осколок в мозг вошел, – с удовольствием излагал подробности Афоня.

– Да? И все без сознания? А вас-то что таскают?

– Трясут подряд без разбора.

– Работнички!

Неожиданно для старика Афоня возразил:

– Нет, они кое-что могут. Рассказывали про такие экспертизы – обалдеть!

– Да ну? Развлеки.

Афоня развлек бродягой-шпионом. Сергей Филиппо­вич нашел историю недостоверной: смахивает на брехню. Афоня заспорил, отстаивая правдивость Кибрит, Игнат поддержал брата. Сергей Филиппович засмеялся хитро:

– Молоденькая?

– Да не важно, просто не такая, чтоб сочинять! – горячился захмелевший Афоня. – Вы послушайте, по слюне можно узнать группу крови. Сплюнешь дуриком, а там про тебя уже кое-что знают!

– Теперь и не плюнь? – подначил Сергей Филиппович.

– Ага. Потом мы все гадали, почему он нож в спине оставил. Оказывается, умный. Чтоб из раны не окатило.

– Конечно, умный. Еще что-нибудь рассказывали… об этом деле?

– О деле – нет, вообще. При какой-то болезни, на­пример, кровь какая-то делается особенная. Прямо, гово­рят, как удостоверение личности! А еще здорово – по отпечаткам пальцев вычисляют, сколько человеку лет!

Сергей Филиппович налил себе одному и выпил без тоста.

– Что за болезнь, не знаешь?

– Не помню. Мы же здоровые, нам до лампочки!

– Как лечить, так их нет, а ловить – академики! – он вильнул глазами, пряча их внезапное полыхание.

Наступил «прокрут» на месте.

Ни во что не развившись, как усохшие почки, опада­ли зародыши версий.

Из колонии ждать ответа было еще рано. Запросы в медицинские учреждения породили тонкую струйку пу­стых пока бумажек: несколько очень старых людей, один ребенок, один актер, давно и надолго уехавший с гастролями.

Серов застыл на зыбкой грани между жизнью и смертью.

Знаменский допрашивал и передопрашивал его род­ственников и знакомых, мог назубок рассказать биогра­фию Серова с детских лет. И не находил в ней того единственного, что объяснило бы, кому понадобилась его гибель.

Томин пропадал, по собственному выражению, в «надлежащих кругах», слабо надеясь выудить какой-ни­будь толчковый фактик. Набегавшись, приходил к Зна­менскому покурить и сыпал по инерции блатными сло­вечками. Или садился листать сводки по городу.

Вот тут-то и напал на сообщение, которое дочитывал уже стоя, торопливо натягивая пиджак. Два дня назад кто-то выдавил ночью окно платной поликлиники, располо­жился в регистратуре, устроил там пьянку и свинство.

Через полчаса Томин примчался в отделение мили­ции, где удивил дежурного интересом МУРа к мелкому бессмысленному хулиганству. А интерес стал буквально жгучим, когда оказалось, что ночные гуляки переверну­ли помещение вверх дном, но не оставили ни единого отпечатка пальцев. Ни единого окурка. Никаких своих следов на подоконнике или на полу.

– Что-то украли! Или уничтожили! – воскликнул он.

– Д-да… странный случай: говорят, некоторые доку­менты пропали.

Пропала куча историй болезни на буквы «Л» и «М» и журнал для регистрации пациентов, которых врачи на­значают на консультацию к специалистам. Включая, есте­ственно, и гематолога.

Водочные бутылки, огрызки колбасы и хлеба, разма­занный по стене помидор, опрокинутые стулья, выпот­рошенные ящики картотеки – вся картина буйного кутежа была маскировкой и премило сработала на медперсо­нал и милицию: еще не такое, мол, спьяну вытворяют.

Взвинченный, переполошенный, возвратился Томин под вечер на Петровку и с порога обрушил на Знаменс­кого свои новости.

Холодная змейка скользнула у того по спине.

– Боюсь, это он.

– Наверняка он! Но ты скажи, Паша, откуда узнал, что ищем через поликлиники?! С-сукин сын! Убыток определен в три рубля ноль две копейки. Наверно, уже завели новый журнал для консультантов. А нам могли ответить: «По имеющимся документам не значится». Зап­росто.

– Угу, расчет верный, – рассеянно отозвался Зна­менский, уставясь в угол кабинета.

– Может, он сам работает в этой поликлинике? Или в другой? Или в райздраве? Или ему кто-то сболтнул про такой запрос?

Знаменский оторвался от молчаливого созерцания пустого угла и набрал четыре цифры. Долго не отвечали, но вот длинные гудки прервались и послышался знако­мый низкий голос.

– Зина!

– Это ты? – ответила Кибрит. – Я вернулась уже из коридора.

– Хорошо сделала. Ты здесь нужна. Жду.

Без обычного «пожалуйста», в приказном порядке – мельком изумился Томин. Зинаида дала гениальную за­цепку, а мы поленились, не сумели использовать! – горевал он и прикидывал, как бы надо организовать поиск, чтобы ни в коем случае не спугнуть преступника. Воображались способы один другого хитроумнее, а в голове стучало: прозевали, упустили, прошляпили, бить нас некому, портачи, дерьмовые сыщики!.. Чем теперь-то Зинаида поможет?

Он спросил Знаменского, тот шевельнул спиной и буркнул что-то невнятное. Ладно, пусть сами разбирают­ся. Надо уточнить у нее название болезни и взять в оборот врачей поликлиники, а потом их консультанта по крови. Вдруг вспомнят фамилию больного или хоть приметы – если, конечно, повезет. Никто ничего не помнит, вселен­ский склероз. Напала тоскливая собачья зевота. Или в самом деле спать хочется?..

– Тебя. – Знаменский протягивал трубку внутренне­го телефона.

Томин прижал ее к уху и через секунду встряхнулся.

– Пусть междугородка переведет разговор сюда, – сказал он, хлопнул трубку на рычаг, обернулся: – Паша, Джермук. Двести пятьдесят километров от Еревана. Во­дичка, укрепляющая пищеварение, хрустальный воздух, сказочный вид.

– И что?

– Вести от гражданина Тираспольского, который на кофейном «Москвиче». А мы с тобой без сигарет. Сейчас пошурую.

Он отправился по этажу, а вскоре пришла Зина.

– Явилась по высочайшему распоряжению, – доло­жила она, давая понять, что задета начальственным то­ном, которым ее призвали.

Обидчивостью Зина не страдала, но отличалась неза­висимым нравом, знала себе цену – и другие знали ей цену и обращения к ней как к эксперту всегда облекали в форму просьбы, даже если по должности имели право распорядиться.

Но ее Пал Палыч, мягкий, деликатный Пал Палыч и не думал приносить извинения.

– В одной из поликлиник, – хмуро произнес он, – уничтожены документы, позволяющие установить, кто направлялся на консультацию к гематологу. Притом по­ликлиника платная, так что без привязки к адресу.

– Крутой поворот! – закусила она губу.

– Зина, мне жаль, но… какие примеры экспертиз ты приводила Никишиным? По-моему, как раз и…

– О, господи! Да. Но тогда значит… что?

– Они рассказали. Либо самому убийце. Либо кому-то еще – кто ему передал.

Кибрит бросила сумочку с плеча прямо на пол и села.

– Нет, ну какая дура, какая дура! – добела стиснула она пальцы.

Томин, принесший полпачки сигарет, не сразу ура­зумел, что еще стряслось. Зинаида чуть не ревет и при­читает:

– Я во всем виновата, мы почти держали его в руках!

Услыхав, кому она помянула про экспертизу крови, Томин присвистнул.

– Да зачем же? Какого черта? – и в нетерпении присел на корточки, засматривая ей снизу в лицо.

– Хотела выбить из них иронию… наладить контакт. А может, кокетство… не знаю!

Кокетство? Перед ними? Ну уж нет. Перед Пашей ты, милочка, гарцевала! Какой-то у вас недороман. Застряли в начальной стадии, ни взад, ни вперед. А и Паша тоже хорош – не мог в одиночку справиться с сопляками!

Томин выпрямился, намереваясь сказать другу пару ласковых, но тот уже сам казнился – достаточно глянуть на кривую физиономию. Сейчас начнут выяснять, кто больше виноват и благородничать. А разве в этом суть? Суть же не в том. Суть в том, что…

Томин хлопнул в ладоши и несолидно крутанулся на каблуках.

– Братцы, все прекрасно! Спрашиваем Никишиных: «Кому рассказали?» – «Такому-то». Хлоп – и искомый гражданин у нас в кармане!

Идея была проста до очевидности, но не сулила сто­процентного успеха. Пал Палыч еще до прихода Зины перебрал варианты. Ребята разболтались с соседями. На кухне или во дворе. С партнерами Серова по домино. Все они известны и опрошены в первые же дни, а позже наведены справки об их здоровье. Так что никого нового следствие не получит и двинется по расширяющейся спирали: прочие приятели и знакомые Никишиных, при­ятели и знакомые соседей, доминошников. Приятели их приятелей. Слухи распространяются порой молниеносно и самыми причудливыми путями.

Все это Саша отлично понимает, ему важно отвлечь Зиночку от сетований. Но и то правда, что Никишиных не минуешь.

Завязался практический разговор, чем обставить завтра, как провести допрос, чтобы добиться от них правды.

Затренькал телефон – междугородка. Томин коварно спросил:

– А что, если Тираспольский признается в покушении на убийство? Кто без него залез в поликлинику? Сообщники? Акционерное общество по устранению слесаря Серова?.. – и снял трубку. – Старший инспектор угрозыска Томин… Так… Пореза нет?.. Доложите, что он объясняет.

Слушал, вставлял отрывистые междометия, что-то записал.

Вот ведь не угадаешь – через всю страну прокатил «Москвич» беспрепятственно, а на горном курорте нашелся на него ловец.

– Ясно, нет вопросов. Пусть путешествует дальше. Спасибо за помощь. Спасибо, говорю! Спа-си-бо!.. Передаю по буквам: Сергей, Петр…

Откричавшись, сообщил:

– Значит, так. Тираспольский встретил Серова в во­ротах, попросил помочь с машиной перед отъездом. Ка­кой-то мелкий ремонт, я не стал уточнять. Серов ответил по смыслу следующее: ничего с твоей машиной не случится, а мне некогда, надо потолковать с ребятами из десятой квартиры. Тираспольский спросил, какая, мол, срочность. Серов ответил: есть срочность – предупредить парней насчет одного гада.

– Он считал, что Никишиным угрожает опасность?

– Похоже на то, Зинуля.

– Тогда, возможно, тот самый гад и…

– Подстерег Серова с ножом, – договорил за нее Томин.

Стало быть, знал о его намерении предупредить? Откуда? Тираспольский до отъезда ни с кем больше не беседовал. Но обрывок фразы поймал на лету рьяный общественник с замотанным горлом. Не мог ли подслу­шать и тот гад? И еще вот футбольный матч. Серов там был, и Никишины были. Не связано ли это?

Пока Томин с Зиной обсуждали, что с чем связано, Пал Палыч мотался по кабинету, стараясь унять дурное предчувствие. Хотя утром он звонил в Склифосовского («Не лучше, не хуже»), но грызет тревога…

– Сестра? Да, снова я… Так.

Зина осеклась на полуслове: голос Пал Палыча упал, болезненно скрипнул.

– Да нет, не надо. Всего доброго.

Умер.

Молчали. Грустно было. Обидно за Серова, да и за себя тоже. Дело о тяжком членовредительстве преврати­лось в дело об убийстве. Надлежало передать его в проку­ратуру. Закон.

Заканчивать следствие будет кто-то другой. Откроет папку – постановление о возбуждении уголовного дела «по факту ранения гр-на Серова А. В.», протоколы допро­сов, сухие формулировки, черно-белые фотографии. Тот, другой, не склонится над телом, ловя неровное, убываю­щее дыхание. Не увидит, какой алой была кровь, которая не растеклась пятном (потому что пол был сально-гря­зен), а держалась выпуклой густой лужицей. У Пал Палы­ча и сейчас это перед глазами, как в первый миг. Даже надпись на стене в подъезде: «Ленька трепло и стукач».

Другой закончит дело. Вероятно, вполне грамотно. Возможно, лучше Знаменского. Нет, несправедливо! И никто не запретит сейчас вот, немедленно…

– Саша, поехали!

Зина поняла, вскочила:

– Я с вами!

– Не выдумывай! – воспротивился Томин.

– Нет, я виновата, я и буду разговаривать. А вы лучше вообще посидите в машине!

По дороге Зина взяла-таки верх. Согласились отпус­тить ее одну – авось Никишины будут откровеннее. Томину удалось выпросить машину у дежурного по городу.

И вот стук в дверь и голос Игната: «Вход свободный».

– Вы? – ахнул Афоня. – Вот так сюрприз!

– Боюсь, не слишком приятный.

– Ну что вы! Проходите, пожалуйста. Счастливы видеть. Тем более без сопровождающих лиц.

– Не мельтеши, – оборвал Игнат, ощутив в повадке гостьи некую боевую готовность.

Она машинально оглядела стену, машинально отметила светлое пятно на месте «Бала у Воланда».

– Ваш визит вызван интересом к живописи? – осведомился он.

– К сожалению, нет. У меня серьезный разговор.

– Вот беда – не в чем, а то вам бы я с удовольствием признался, – широко ухмыльнулся Афоня.

Она подняла странные свои желтые глаза, смуглое лицо с бархатными родинками нервно дрогнуло подобием ответной улыбки.

– Сейчас такая возможность появится, было бы желание… Давайте все-таки сядем… Выражаясь громко, я нару­шила свой профессиональный долг. И вы тому причиной.

– То есть? – спросил Игнат.

Ее напряженность постепенно заражала и ребят.

– Вы использовали во зло мою откровенность. Наде­юсь, невольно.

Нет, Никишины не догадывались, к чему она клонит. Это свидетельствовало в их пользу.

– Ребята, кому вы пересказали наш разговор на Пет­ровке?

– Кажется, никому, – осторожно ответил Игнат.

– Постарайтесь вспомнить! Речь зашла о криминали­стике, я перечислила несколько экспертиз. Кому вы их потом назвали?

– Только если Серге… – Афоня вопросительно обернулся к брату.

– Погоди! – перебил Игнат. – Больше ты ни с кем не трепался?

Кибрит почувствовала, что легче дышится: намечалось нечто определенное, одна ниточка вместо бесформенного клубка, который возник бы из ответа типа: говорил в классе.

– Так кому вы рассказали? Какому Сергею?

Игнат попытался защититься от ее напора:

– Нас ведь не предупреждали, что сведения секретные!

– К вам нет претензий. Мне только необходимо знать, кто он. Необходимо!

– Зачем? Это имеет отношение к следствию?

– Да.

Неужели не ясно, что имеет? Иначе она не прибежала бы. Парень тянет время, ищет отговорки.

Игнат закурил, затянулся так, что запали щеки.

– Это порядочный, интеллигентный человек. Он не представляет для вас интереса.

– Чепуха какая-то! – вторил Афоня брату.

– Я должна его увидеть!

Кибрит не допускала возражений, от нее исходила властность и ребята невольно сдавали позиции.

– Очень странно, – пожал плечами Игнат. – Ну, хорошо, я попробую с ним завтра связаться.

– Нет, Игнат, надо ехать сию минуту! Внизу ждет машина.

Тот вскочил.

– Да вы смеетесь!.. Поймите, он наш друг. Он много делает для нас с Афоней. Никто нам столько не помогал! И ни с того ни с сего мы ворвемся к старому человеку с милицией! У него даже телефона нет, нельзя предупредить!

Нет телефона! Она едва сдержала радостное воскли­цание.

– Правда, неудобно, – жалобно морщился Афоня. – Я прямо не представляю…

– А главное, зачем? Невозможно же понять, вы ни­чего не объясняете!

Кибрит тоже поднялась. Впервые она так опростово­лосилась, подвела друзей. Сейчас нужно вести себя пре­дельно точно, ни единого опрометчивого слова. Осторож­ней с правдой, правда может их спугнуть. Она открыла рот и сказала правду:

– Наш тогдашний разговор стал известен преступнику.

– Немыслимо. То, что вы говорите, немыслимо! – Игнат топнул ногой, а Афоня шумно вдохнул и выдохнул, и хохолок на его макушке уперся в зенит.

– Отчего же, Игнат? Пусть он прекрасный человек, но он мог кому-то обмолвиться случайно. Поймите, преступник узнал, с какой стороны мы приближаемся!

Она подождала и бросила на весы последнее:

– Серов умер час назад. А убийца на свободе, он кинулся заметать следы!

Стало слышно, как шелестела во дворе липа, в комнату пахнул пыльный ветер, предвестник дождя. Игнат закрыл окно, зло дернул вверх шпингалет, постоял.

– Ладно, поедемте.

Квартира Сергея Филипповича ничем не выдавала характера жильца, потому что все в ней принадлежало не ему. Хозяева уехали на далекую стройку и сдали пожилому солидному человеку две смежные комнатки с кухней.

Никишины забегали сюда лишь однажды, когда старик лежал простуженный и просил купить ему кефиру.

Он и сейчас встретил их с бутылкой кефира и обрадовался – на долю секунды, пока не разглядел позади незнакомых людей, один из которых был в милицейской форме.

– Сергей Филиппович, ради бога, извините, что так получилось… товарищам было необходимо вас видеть… – заспешил Игнат, болезненно переживая неловкость положения.

– Что-то я не пойму: вы ко мне привели или вас сюда под конвоем? – он медленно, тяжело ворочал языком.

– Дело в том, что…

Пал Палыч отстранил Игната, выступил вперед.

– Позвольте, лучше я. Старший следователь Знаменский, – и протянул руку.

Сергей Филиппович перехватил бутылку, нехотя подал свою. Но пожатие не состоялось: следователь быстро повернул его ладонь к свету и увидел на ней след пореза.

– Зина!

Та, кошкой скользнув в тесноте передней, была уже рядом и жадно всматривалась в розовый еще, недавний шрам. Время пореза, расположение, форма – все совпа­дало. Вот он – «искомый гражданин». Нашли!

От торжествующего ее взгляда «искомый» прянул в комнату, но там уже неким образом очутился Томин и предупредил:

– Тихо, без глупостей!

(Пока они ехали сюда – против ветра, сорвавшегося с цепи, в струях летевшего горизонтально дождя, ехали бок о бок с ребятами в машине, – ничего практически не было сказано. Зина подчеркнуто нейтрально сообщи­ла, к кому они направляются – пожилой человек, друг Никишиных, – Игнат назвал адрес. Но по дороге шел переброс информацией, почти безмолвный – «м-м», «угу» И скупые жесты – и в результате было решено, что пожилой друг на подозрении и надо действовать соответственно).

– Ваши документы, – распорядился Пал Палыч.

– В кармане, гости дорогие, – Сергей Филиппович указал на пиджак, висевший на стуле.

– Какой карман? – спросил Томин.

– Правый внутренний.

Томин извлек паспорт, передал Пал Палычу, а тот Зине. Она достала лупу.

Все произошло столь стремительно, что Никишины, задохнувшиеся от изумления, лишь теперь обрели голос. Младший рванулся вперед.

– Сергей Филиппович, это недоразумение! Сейчас все разъяснится! – и возмущенно обернулся к Кибрит: – Уж от вас никак не ожидал!

– С удовольствием посмотрю, как вы будете изви­няться! – едко добавил старший.

– Не торопитесь, Игнат. А получше у вас нет, граж­данин Митяев?

– Чем этот не устраивает?

– Тщательная, но подделка.

Игнат сдавленно ахнул.

– Игнаша, в тебе пискнул обыватель. Документ есть документ, клочок бумаги, а человек есть человек. И человека ты знаешь. Согласен?

– Помолчите, Митяев, – вмешался Томин и, приподняв ему руки, обхлопал по бокам от подмышек до низа брюк. (В соответствии с инструкцией – «на предмет обнаружения оружия»).

– Почему с ним обращаются, как с преступником?! – взвился Афоня.

«Нам повезло. На сей раз чудо как повезло! – думала Кибрит. – А ребятам, конечно, не сладко».

Она ответила с сожалением:

– Для этого есть основания.

– Неправда! Вы даже не пытаетесь разобраться! Мы же ехали только спросить!

– Пожалуйста, спрашивайте, – предложил Пал Палыч, уже писавший постановление на обыск.

– Сергей Филиппович, понимаете, надо найти человека, которому стало известно про экспертизы. Мы на днях говорили – помните? – вы заинтересова…

В отчаянной надежде Афоня прижимал кулаки к костлявой мальчишеской груди. Сергей Филиппович открестился, не дослушав:

– Бог с тобой, Афоня, разве я упомню, кому мог рассказать!

– Но это очень важно!

– Теперь уже нет, – Знаменский кончил писать. – Вынужден произвести у вас обыск.

– Не имеете права без санкции прокурора!

– В случае экстренной необходимости имею. Распишитесь.

– Нет.

– Как угодно. Никишины побудут здесь, не возражаете?

– Категорически возражаю! Судя по всему, на меня повалятся идиотские обвинения. Не хочу, чтобы ребята их слушали. Они меня любят, будут зря переживать. Тре­бую, чтобы их отпустили!

– Саша.

Томин понял, отправился добывать понятых.

Протестует. Еще бы. При них ему труднее врать. А соврет, так по ребятам удастся засечь. Пускай побудут для пользы следствия. И пускай все узнают из первых рук – для собственной пользы.

– Никишиных мы не держим. Но они вроде сами хотят разобраться, что к чему.

– Но я не хочу!

Афоня вцепился в угол стола.

– Никуда мы не пойдем, пока все не уладится. Верно, Игнат?

Старший с трудом разомкнул зубы:

– Мы останемся с вами, Сергей Филиппович.

Тот молчал, что-то обдумывая и решая. После первых секунд растерянности в передней он сделался обманчиво спокоен. Только рот непрестанно кривился, искажая зву­чание слов.

– Что ж… попробуйте остаться со мной, – прогово­рил он наконец, разумея нечто большее, чем простое их присутствие. – Но тогда давайте без слюней! Ясно? Без слюней!

Афоня закивал с готовностью. Кибрит покосилась на старшего: как он? Этот понял, что худшее впереди, совсем потемнел. Сейчас оба ненавидят ее, Пал Палыча, Шурика. Да, мы их немножко обманули, а что по­делаешь?

– Сядьте, – сказала она. – Разговор будет долгий.

Братья сели на диван, Пал Палыч заполнял «шапку» протокола допроса.

– Назовите себя.

– Михеев. Все остальное так же.

Пал Палыч выписал паспортные данные. Вот он – «не травоядный». Идеал интересного человека для Афони. Крутой мужик. Владеет собой. Похоже, с уголовным про­шлым. Очень незаурядное лицо, волевое и… вертится сло­вечко… ага, сардоническое. Несколько старомодно, но соответствует.

– С какой целью подделан паспорт?

– Простите, ваше имя-отчество?

Переводим беседу на доверительные рельсы? Пожалуйста.

– Павел Павлович.

– Так вот, Павел Павлович, все по-житейски просто. Был я, грешным делом, судим. Отсидел, вышел, решил начать новую жизнь. Не хотелось, знаете, чтобы кто-то косился, поминал прежнее. Зачем мне хвосты на старости лет?

– На какие средства существуете?

– Наследство получил, и довольно порядочное. От сестры. Пока хватает.

– Чья сестра – Михеева или Митяева?

– Моя, Михеева.

– Стало быть, паспорт подделан после получения наследства. Или есть еще один?

– Другого нет.

Вернулся Томин с понятыми, провел их в запроходную комнату, сделал Михееву приглашающий жест. Тот отрицательно качнул головой. Отказывается участвовать. Внесем в протокол.

– Приступайте, – сказал Пал Палыч, радуясь, что Зина с ними: на обыске она клад. Тем более когда неведомо, что искать, и хозяйские вещи перемешаны с вещами жильца. То, что квартиру он снимает, стало известно на лестнице от Никишиных.

– За что судились?

Очень нехотя Михеев выдавил:

– Теперешняя восемьдесят седьмая.

Восемьдесят седьмая?! Вон что! Быстро-быстро нача­ли сцепляться звенышки, замыкаться контакты. Пал Па­лыч встретился взглядом с Томиным, вошедшим взять михеевский пиджак. Томин слышал и тоже оценил. И оба, как по команде, посмотрели на Игната. Тот не был удивлен – пожалуй, знал про судимость. Но что за восемьдесят седьмая и как она может касаться лично его – этого нет, не знал.

– По делу проходили один?

– Один.

– И давно освободились?

– Полгода.

– Та-ак. Значит, по восемьдесят седьмой статье… Ка­кой был срок?

– Пятнадцать и три ссылки.

Афоня приподнялся на диване, вероятно, огорошен­ный сроком, Игнат рывком посадил его обратно.

– Фотоувеличитель вносить в протокол? – громко спросил Томин.

Само собой, в протокол он внесет. Просто подкиды­вал Знаменскому фактик – в связи со статьей.

– Фотоувеличитель хозяйский, – быстро сказал Михеев.

– Недавно им пользовались, – возразила соседняя комната голосом Зины.

– Вот видите, Михеев. Вы упустили хороший случай помолчать. С Серовым отбывали срок вместе?

Михеев не поддался на мелкую «покупку»:

– А кто он такой? Понятия не имею.

– Запишу, хотя не верю. Никишиных давно знаете?

– С детства. Ихнего, естественно. Еще родителей знал. Освободился, чувствую – одиноко как-то. Разыскал, под­ружились.

– Подружились? – усомнился Пал Палыч.

– Почему нет?

– Что же вас могло связывать? А, Игнат?

Игнат сощурился.

– К вашему сведению, Сергей Филиппович большой знаток живописи. Он мне давал немало советов.

– Какого рода?

– В профессиональных тонкостях вы вряд ли разбира­етесь. – Намек на прежнюю иронию пробился в тоне. Ах ты, дурень, какой дурень!

– Зато в советах Михеева я разбираюсь гораздо лучше вашего. Чем вам предстоит заниматься после училища?

– Я… еще не знаю точно.

– Разве распределения не было?

– Я взял свободный диплом.

– Тоже по совету Михеева?

Тот вмешался, опередив Игната:

– Игнат совершеннолетний. И, вообще, какое это имеет значение!

Интересно, на что он надеется? А он, подлец, наде­ется, даже в глаза рискует смотреть.

Томин принес стопочку бумажек, одна вызвала у Пал Палыча приятнейшее удовлетворение и внешне небреж­ную реплику:

– Рецепт из той самой поликлиники. Вам не кажется, что это просчет – хранить?

Михеев предпочел «не уловить смысла». Кражу из регистратуры трудно будет доказать, коли сам не покает­ся. Но шут с ней пока. Приближается главное.

– Расскажите, как вы провели вечер, когда в подъез­де Никишиных был ранен человек.

– Если вы назовете число…

– Пятница, десятое.

– Пятница… Насколько понимаю, вопрос касается алиби, – подчеркнул он для ребят («элиби» – произнес­ли кривившиеся губы). – Пятница… дай бог памяти… пятница…

Афоня бросился на выручку.

– Мы были на матче!

– Правильно, Афоня! Играли «Крылышки» с «Локо­мотивом». А после матча втроем пошли ужинать в «Эльб­рус». Салатик с крабами, филе под соусом, пили сухое.

– Сколько вы там пробыли?

– Часа три, не больше. Афоне же в школу вставать.

Вот на что ставка! Пал Палыч обернулся к братьям, Михеев тоже, и взгляд его умолял, заклинал, требовал. Игнат первым сообразил, чего он хочет: подтверждения фальшивого алиби. Потом сообразил и младший и заер­зал на диване, словно стало припекать снизу. Оба в открытую маялись. Афоня пролепетал:

– Действительно… мне вставать…

– Хорошо так посидели, – подхватил Михеев. – С футбола всегда аппетит зверский, как будто сам мяч гонял.

Гнев поднял Пал Палыча из-за стола, бросил между ребятами и Михеевым с его горячечным, нестерпимым взором.

– Игнат! Афанасий! Были вы в пятницу в ресторане?

Афоня вытер мокрый лоб.

– Салат вот помню… и филе… – балансировал он на краю обрыва в ложь и ждал поддержки старшего, ждал от него знака – что дальше?

– Я не спрашиваю, что вы ели, я спрашиваю когда? В пятницу, десятого – да или нет, Игнат?

Глядя на него, Пал Палыч вдруг отчетливо понял, что если тот сейчас соврет, то на этом и упрется, хоть режь. С его характером не так стыдно, что соврешь, – стыдно признаться, что соврал!

– Однозначно, Игнат. Да или нет? Но прежде поду­майте! Это не просто ответ – это поступок. Это будет решение!

Игнат сдался то ли Знаменскому, то ли сгущавшемуся вокруг ощущению непоправимой беды.

– Я не уверен… кажется, это было в субботу…

– Не успел трижды пропеть петух! – воскликнул Михеев. – Эх, Игнаша!

Тот съежился.

– Оставим Священное Писание. С вас вполне хватит Уголовного кодекса! – сказал Пал Палыч через плечо, празднуя победу. – Знаете, ребята, за что Серов получил нож в спину? Слушайте. Он увидел вас на стадионе в компании вашего друга. Он, вероятно, хорошо представ­лял себе, что это за человек. Серов махал вам, но вы не догадались подойти. Тогда он пошел вас предостеречь. Последние его слова были: «Надо предупредить парней насчет одного гада».

– Сергей Филиппович… – одними губами прошеп­тал Игнат.

Михеев яростно ощерился:

– Неужели вы не видите: начальнику нужно раскрыть дело, а кишка тонка! Вдруг удача – подвернулся человек с судимостью! Вали на него, все равно замаранный! Где этот ваш Серов, Чернов, знать его не знаю, давайте очную ставку!

Пал Пальм пережил пронзительный миг печали и радости, сплавленных воедино. Серов умер – убийца пойман. Переждал, пока сердце нашло привычный ритм, и сказал с холодной душой:

– Вашего главного обвинителя нет в живых, и все-таки мы здесь. Безнадежно, Михеев. Вы уничтожили свою историю болезни, но кровь-то у вас прежняя. Удар ножом был слишком силен, вы порезались, кровь – ваша кровь – затекла под рукоятку и была исследована экс­пертом. Стоит теперь сделать сравнительный…

– Не верю! – заорал Афоня. – Ну, узнали бы мы, что Сергей Филиппович сидел, ну и подумаешь! Разве за это убивают?!

– Правильно, Афоня, спасибо! – просветлел Михеев.

Пал Палыч сел записать течение допроса. На бумагу ложилась схема диалога, лишенная жестов, интонаций, пауз. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Вот это сердечное «спасибо, Афоня» сюда, конечно, не попадет, как несу­щественное. Хотя ухо Пал Палыча его зафиксировало и запомнило.

И где-то парень был прав со своим выкриком «За это не убивают!». То есть убивают и не за то, совсем ни за что. Но в данном случае… Знаменский сознавал – мотивы сложнее, чем он обрисовал их ребятам. Пока далеко не все с Михеевым ясно.

В смежной комнате своим чередом двигался обыск. Кибрит подсвечивала ручным фонарем в пыльное пространство между стеной и немного отодвинутым буфетом. Томин исследовал его содержимое. Заглянул в чайник, в сахарницу. Начал тонкой струйкой переливать в тарелку сгущенное молоко.

Понятых он довольно настырно извлек из квартиры на той же лестничной площадке. Супружеская чета, сильно на возрасте. Мужа, лысенького и сонного, оторвал от телевизора, жену от постирушки, которую ей досадно было бросать. К тому же оба совестились (в чужое жилье на ночь глядя) и долго не могли взять в толк, какова их роль при столь пугающем и неприятном событии. Обыск! Мужу, судя по обрывочным репликам, померещился при­зрак тридцатых годов.

Впрочем, вел он себя лояльно, даже – презрев ра­дикулит – помогал двигать буфет и держал для Зины стул, когда она полезла снять сверху керамическую вазу, где обнаружила трех дохлых мух и грязную соску-пустышку.

Жена же, сидевшая возле двери, была поглощена допросом. Не все долетало сюда внятно, не все она пони­мала, но сочувствовала жильцу своих соседей и мальчи­кам, что так горячо за него заступались. Молодой человек в милицейской форме, наверно, путает, не может этот представительный культурный мужчина быть уголовни­ком. Правда, она расслышала, будто он раньше сидел, да ведь кто раньше не сидел.

Потом мальчики испугались, что ли? Милицейский работник сказал, что кого-то убили, мужчина на него закричал, худенький мальчик тоже закричал, а рядом муж раскашлялся, мешая слушать. Потом все замолчали, женщина вспомнила про обыск и, обернувшись, застала Томина за нелепым переливанием сгущенки.

Перед понятой Томин был в долгу за прерванную стирку и потому объяснил:

– Недавно в клубничном варенье нашел три брилли­антовых кольца.

– Нет, правда?

– Честное слово.

Он снял картон с початой банки консервов, потыкал туда вилкой, глянул на картон.

– Зинаида.

Гордая Маргарита среди гостей Воланда. Жирное пят­но искажало ее фигуру, делало смешной.

– О! Надо показать.

Как положено, предъявила Пал Палычу и после разрешающего кивка старшему Никишину.

Он схватил гравюру, испорченную масляным кругом.

– Где вы нашли?

– Были шпроты накрыты. За буфетом есть еще.

Игнат бросился к буфету, покопался за ним, вернулся, держа несколько гравюр с налипшими ошметками паутины.

– Ни одна не продана! – воскликнул он, глубоко уязвленный.

– Прости, Игнаша! – взмолился Михеев. – Помочь хотел! Ведь просто так ты бы не взял. Ну, считай, я их купил!

– Консервные банки покрывать?! – Игнат шагнул к окну, за штору, отгородился от всех выцветшим бежевым полотнищем.

Афоня, болтун и непоседа, застыл на диване в камен­ной неподвижности, только хохолок подрагивал. Трудно переносят ребята разочарование, расставание с Михеевым. А впереди еще один удар. Пал Палыч пошуршал протоколом.

– Вернемся к убийству Серова.

– За каким дьяволом мне ваш Серов нужен? Даже ребенку ясно, что за это не убивают!

– Ребенок не знает, что такое восемьдесят седьмая статья.

– И незачем ему знать! Хватит ворошить мое про­шлое! Я отбыл наказание – все!

Кибрит и Томин между тем принялись исследовать дно буфета. Он был высокий, громоздкий – явно пере­ехал сюда из прежнего жилища, где располагался при­вольно, не достигая потолка, может быть, на метр. У хозяев либо не было средств на новую мебель, либо не отличали они старины от старомодности и почитали за ценность многоэтажный гроб с бутылочно-зелеными стеклами в дверцах. Это был наиболее обжитой Михеевым предмет обстановки, и обыск на нем задержался. Томин подстелил газету, лег на пол и ощупывал дно снизу.

– Ваш друг, – обратился Пал Палыч к бежевой што­ре, – судился за изготовление фальшивых денег. Это и есть восемьдесят седьмая статья. – Игнатовы ноги в стоп­танных ботинках переступили, словно ища опоры более прочной, чем пол. – И, думаю, хотел вернуться к пре­жнему. Но возраст не тот, сноровка потеряна. Понадобил­ся помощник. И тут он разыскал вас. Есть подозрение…

Батюшки, что вытворяет глазами, испепелить готов!

– Гражданин Михеев, у меня будут ожоги. Так вот, есть подозрение…

Зиночка. Что-то выкопала… Ну конечно! То самое!

– Уже не подозрение, – сказала она, понимая, что прямо-таки артистически вписывается в ситуацию. – Это называется «следствие располагает убедительными дока­зательствами», – и повернула лицом к публике склеен­ную из нескольких фотографий сильно увеличенную двадцатипятирублевку.

– Обалдеть! – выдохнул Афоня.

– Была прикреплена снизу к дну буфета.

Игнат показался из-за шторы.

– Видите, расчерчена по зонам трудности. Заготовка для вас, Игнат.

Зина вышла, оставив на столе гигантскую купюру.

«Следствие располагает доказательствами, – думал Пал Палыч. – Располагает. А я и теперь не знаю, почему он убил… истинной причины. Серов открыл бы глаза. Да разве он сам не готовился открыть глаза? И скоро… Если б они с Игнатом уже печатали, Серов грозил разоблачением – то понятно. А так…»

– Вы ведь привязаны к ребятам, верно, Михеев? И во что собирались втянуть.

На Михеева будто кипятком плеснули.

– Я должен был отдать их вам, да?! Чтобы они надры­вались, как все?! Приносили пользу обществу? Я не хотел, чтобы вы приносили пользу! – воззвал он к Никишиным. – Я хотел, чтобы вы по-настоящему жили, для самих себя! Чтоб все могли! Свободные, сильные! – и снова Знаменскому: – Плевать я хотел на ваше общество! Что вы можете им предложить? Им лично?

– То, что делает человека человеком. А не просто двуногим. С крепкими зубами, а иногда и с ножом. – Прописные истины на скорую руку. Михеев красноречивей. Но что-то надо отвечать. – Свобода… Совершать преступления? А потом расплачиваться годами за решеткой?

– Нет, Игнаша, клянусь! – страстно заговорил Михеев в последней попытке сохранить хоть что-то от отношений с ребятами. – Ты сделал бы мне одно клише! Одно-единственное клише – и все! И живи, как хочешь, пиши свои картины, остальное я беру на себя! Вам с Афоней идут чистые, настоящие деньги! Ведь все преступления ради денег, а это – самое честное: не взятка, не кража, никому в карман не лезешь, не отнимаешь. Делать деньги! Как таковые. Хрустящие, переливчатые! И ты властелин, король!

Он зашелся, застонал от картины несбывшегося счастья и в бешенстве потряс кулаками в сторону Пал Палыча:

– Ох, если б не вы, проклятые!

Из двери выглядывали понятые. Живой фальшивомонетчик! До конца дней хватит рассказывать.

– Если б не мы? Как, Игнат? – тихо спросил Пал Палыч.

– Н-нет… все равно нет… – Игнат швырнул на пол забытые в руке, поруганные свои гравюры.

«Как знать, хорошо, что мы поспели вовремя», – подумалось Знаменскому.

Афоня сполз с дивана, собирал гравюры, давясь слезами, что-то бормоча. Пал Палыч расслышал «благодетель» и, кажется, «санитар истории».

Михеев поник, раздавленный. И Пал Палыч чувствовал – не он уложил Михеева на лопатки, тот еще сопротивлялся бы, если б не отшатнулись от него ребята, не отвергли его.

На секунду возник Томин, вручил записную книжку и письмо. Книжку Пал Палыч полистал бегло – немно­гочисленные адреса и телефоны. Взял конверт. Чистень­кий, совсем свежий, он заключал в себе пожелтевший от времени, до ветхости затертый листок. Ему, пожалуй, лет пятьдесят. Но тотчас Пал Палыч поправил себя: тогда писали перьевыми ручками, с нажимом и волося­ными линиями. Этот же листок истрепался потому, что хранили его не в ящике для бумаг, а долго-долго носи­ли в кармане.

Пробежал первые строки. Письмо от женщины, с которой Михеев был когда-то близок. Вероятно, и его отложил бы Знаменский на потом: читать чужие пись­ма – не привилегия, а обязанность следователя, всегда немного стыдная, особенно на людях. Но Михеев, громко задышал, заворочался, привлекая к себе внимание.

– Я вас очень прошу, Павел Павлович, – почти уни­женно произнес он, – наедине. Пожалуйста!

Все разоблачения претерпел публично и вдруг застес­нялся давней любовной истории? Странный тип. Боится, что я процитирую ребятам набор интимных фраз?.. Лад­но, уважим.

– Никишины, посидите в той комнате. Дверь за собой закройте.

Братья вышли. Пал Палыч дочитал письмо – надрыв­ное, прощальное – осмыслил дату, подпись и концевую строчку:

«Мальчик здоров». Да-а, жизнь горазда на выверты!

– Афоня? – спросил он.

– Афоня, – трагически шепнул Михеев.

– И вы им не говорили?

– Ждал случая.

– Или приберегали для решительного разговора с Игнатом. Если заупрямится. Крупный козырь.

– Для вас, естественно… с вашей точки зрения, я зверь хищный… и ничего мне больше не надо. А я человек. Мне надо! – Он с тоской оглядывался на дверь, за которой скрылись Никишины, не стремился приукраситься во мнении следователя, просто рухнули все бастионы и прорвалось самое сокровенное. – Надо, чтобы на свете кто-то свой был… от кого хоть не прятаться. Не то что напарник, напарника проще заиметь… А тут свои, понимаете, свои! Вот они, нашел я их, и они меня приняли, разве нет? Из моих рук пили, ели, в рот мне смотрели, что я скажу… Только момента ждал, чтобы открыться… Почти семья…

– И тут появился Серов, – вставил Пал Палыч, направляя исповедь в русло допроса.

– Да, нанесло на мою дорогу.

– Почему же сразу с ножом? Или пробовали говорить с ним?

– Пустое дело. Он бы про меня такого нарассказал – на телеге не свезешь. Я в колонии жил соответственно. По тамошним законам. Либо ты – либо тебя. Чтобы выжить. Не знаю, насколько вы представляете…

Пал Палыч представлял. Зубами скрипел, думая, кем могут стать его подследственные, отбыв срок. Одна из тайных язв профессии: ловишь воришку – получаешь после колонии ворюгу, сажаешь хулигана – выходит бандит. Потому особенно жалко сумевших «завязать», как Серов.

– А Серов и там разговаривал на «ч». То есть…

В переводе с блатного – прикидывался честным.

– Увидал меня с ребятами, глаза выпучил, руками машет. Гадина. Ну и пришлось… А что еще я для них мог сделать, по-вашему? Что?! Сирые, голодные. Игнат – талантливый парень, значит, будет прозябать, жиреет одна посредственность. А Афоня… Гражданин следова­тель, отдайте мне письмо!

– Для чего?

– Порву. Не надо это уже. Ни им, ни мне. Разве теперь Афоня меня примет? Зачем я ему?..

Пал Палыч колебался. Негоже, конечно. Но приоб­щишь к делу – где-нибудь выплывет. На следствии, в суде. А ребята нахлебались горькой правды под завязку. Хорошо, если ее сумеют переварить. Взвалить на них еще альковные тайны родителей – нет, это слишком. Не вся­кая правда благотворна, от иной впору удавиться!

Он протянул письмо. Михеев осторожно разорвал его пополам и еще пополам – по светящимся сгибам. Лицо исказилось в гримасе, и Пал Палыч отвернулся.

Отворившаяся дверь впустила Томина.

– Эй-эй! Из-ви-ните! – он прыгнул и отобрал письмо, сочтя, что Пал Палыч недоглядел за допраши­ваемым.

– Саша, я разрешил, – сказал Пал Палыч.

– Уничтожение вещественных доказательств на обыс­ке? Ты, случаем, не переутомился?

Знаменский встал, притворил дверь.

– Это письмо матери Афони к его отцу.

– Он?! Отец Афони Никишина?

– Тише. Отец. Ну, подумай, каково будет парню? Для него это отрава. Для обоих отрава. И вообще, кому нужно знать? Адвокату, если захочет выжать слезу? Или обвини­телю для пафоса. «Глубокое моральное падение подсуди­мого, не пощадившего собственного…»

Михеев переводил с Томина на Знаменского глаза умирающей собаки и по-нищенски держал на весу ла­донь, прося письмо. Рука казалась дряхлой, как весь он сейчас, но это она двенадцать дней назад бестрепетно всадила нож в спину Серова. Легко представить, каким он был жестоким паханом в местах отдаленных, как повелевал жизнью и смертью заключенных, душил ос­татки достоинства и человечности. Он преподнес бы Никишиным свое прошлое живописно и значительно – умел красно говорить, умел подавать зло в обли­чье силы и свободы. Серов – успей он сделать это пер­вым – рассказал бы все, низменно и страшно, с гад­кими подробностями. И уже не отмылся бы Михеев от грязи перед ребятами, перед Афоней. Не обрел бы сына. Вот что решило судьбу Серова А. В., тридцати четырех лет от роду.

Томин повертел в пальцах клочки, сложил часть тек­ста. «Пусть никогда не узнает… Прощай, не пиши…»

– Я не совсем понимаю.

– Она вернулась к мужу. Потом я сел. Письмо пришло уже в колонию.

Томин в сомнении тер подбородок. Между прочим, ради этого конверта он перетряс четыре полки пыльных книг. «Не в этом суть, разумеется… просто то, что выгодно преступнику, невыгодно нам… как правило».

– Пока не кончат с обыском, давайте составлять ваше жизнеописание, Сергей Филиппович, – взял Пал Палыч ручку.

«Уже по имени-отчеству?» – неодобрительно отметил Томин.

– Какое жизнеописание? – вяло ворохнулся Михеев.

Траурные круги у глаз. Борозды на лбу и щеках налились густой чернотой.

– Сгинул я. Был человек, и нет человека.

– Звучит гордо, а толку чуть, – в сердцах припечатал Томин, хлопнул на стол обрывки письма и ушел к Зине.

Михеев смахивал на головешку. Может быть, от этого сходства Знаменский ощутил себя чем-то вроде пожарного. Когда горит и рушится дом, заботятся, как бы не занялись соседние. А отстояв их, можно покопаться на пепелище: не уцелело ли и там что-нибудь?

Вот только недолго копаться – завтра он передаст дело в прокуратуру.