– Хорошо, поезжай в Москву, – решил Пал Палыч.

Постучав, вошла Миловидова.

– Я еще нужна?

– Понимаю, что тяжко, Алена Дмитриевна, но еще несколько вопросов.

– Спасибо, что сочувствуете, Пал Палыч… Так мы были счастливы, так счастливы! Зачем мне теперь жить?

Все молчали, не находя слов утешения.

Если б они видели эту женщину поздним вечером того же дня!

Сияющая, румяная ворвалась она в дачный домик и попала в объятия мужчины, с которым не так давно вела мучительный разговор в аллее за Дворцом культуры.

– Милый, Горобца арестовали!

– Гора с плеч!

– Я опознала рубашку, и его арестовали!

– Вот видишь, все развивается по намеченному плану!

– Не сглазь, поплюй… Ой, до чего же я соскучилась!

– Как прошло с рубашкой и вообще? – Мужчине не терпелось узнать подробности.

Миловидова пересказала все, что ей запомнилось из последних событий. Он жадно слушал.

– Ты знаешь, я очень красиво страдаю, – похваста­лась она. – Плачу горючими слезами. Нет, правда, до того натурально, даже милиционеры жалеют!

– Я же говорил, что справишься! Про группу крови спрашивали?

– Спрашивали.

– А еще что?

– Много непонятного: например, что ваш муж ел в тот день. И так добивались, чтоб я вспомнила!

– Наверно надеются: ужо найдем тело и проверим, что там в животе.

– Ой, перестань, ну как ты можешь! Даже замутило…

– Доехала нормально? – сменил он тему.

– Полная конспирация. Фоминичне-дуре я сказала, что у мамы заночую. А у мамы посидела, пока она не стала укладываться, и укатила. Мне, говорю, захотелось побыть одной. И на последнем автобусе – сюда… Но в этот раз ничего не смогла привезти вкусненького. Только смену белья.

– Ерунда!

Он принес полбутылки вина и рюмки.

– Чокнемся за счастливое завершение.

Она выпила глоток, он до дна. Осунулся, бедненький, думала Миловидова. Небось и спит плохо. Ей хотелось при­ласкаться, отогреться возле него душой, его отогреть. При­двинулась, погладила по щеке. Он обхватил ее за плечи.

– Ленушка, золото ты мое…

Но беспокойство заставило вернуться к прежнему разговору.

– Что люди-то говорят?

– Ой, чего только не плетут! Ты не представляешь, как мне трудно!

– По-твоему, мне весело? – возразил он. – Торчу тут, сатанею от разных мыслей. – Мужчина обвел ком­нату глазами, задержался на фотографии молодой жен­щины в купальнике. – От Татьяны вестей нет?

– Прислала открытку из Кисловодска. Через восемь дней они возвращаются.

– И первым делом – копать грядки. Значит, моего житья здесь – от силы неделя.

Он с облегчением налил и выпил еще рюмку. Мило­видова отставила свою, произнесла с упреком:

– Тебе бы только удрать. С первой минуты рвался!

– Но я же уступил. Сидел рядом, пока мог.

– А как я одна буду? Ни поделиться, ни посовето­ваться… Сколько следствие продлится?

– Не знаю, Ленушка. Тебе еще, бедной, много сил потребуется.

Снова они обнялись. Миловидова заговорила почти по-детски:

– Когда все кончится, какое будет счастье! Начать все сначала, среди людей, которые про нас ничего не знают… Посмотрим разные города… Будут новые друзья… виноград, арбузы… Ты станешь летчиком в отставке, согласен?

– Попробую.

– И поселиться где-нибудь у моря. И купить лодку с парусом. Ужасно хочется с парусом, как в сказке!

Ее «ковбой» оттаял, тревога отпустила, тоже настро­ился помечтать.

– Я буду ловить неводом рыбу, что нам стоит научиться? – усмехнулся он. – Вечерами стану чинить сети, а ты будешь петь «Не уходи ты, мой голубчик».

Вспомнили первую встречу, у обоих забилось сердце, и уже манила кое-как прибранная постель, но Миловидова вдруг шепнула:

– Милый… а Горобца не расстреляют?

– Фу, черт! – отшатнулся мужчина. – Да кто его расстреляет, у нас добрые. Посадят, конечно. Ему за решеткой самое место!.. Тянет тебя за язык некстати!

Миловидова заплакала – он нахмурился.

– Алена, перестань!.. Да перестань же! Ну что ты, спрашивается, ревешь? Ведь не на следствии.

– Ты меня разлюбил.

– Здрасте!

– Разве раньше ты так относился? Раньше бы я зап­лакала – ты бы кинулся утешать, ты бы меня зацеловал… а теперь…

– Нам сейчас только не хватает выяснять отношения! Ну возьми же себя в руки, развела сырость. Оба устали, издерганы, впереди вагон сложностей. Давай не трепать друг другу нервы.

– Как их не трепать! Я все время в напряжении, жутко боюсь что-нибудь выдать, ошибиться. Вдобавок фабричные одолевают. И еще я боюсь… пойми, вот я дождаться не могла этого свидания, приехала… а мы даже ни о чем больше не способны разговаривать, толь­ко об одном. Засело в уме как гвоздь… Что-то с нами происходит…

Мужчина помолчал, выпил третью рюмку.

– Когда все минует, Алена, будет как раньше. Лучше, чем раньше. Вместе такое пережить – это связывает креп­че крепкого!

Она задумалась над его словами, в сомнении покачи­вая головой.

– Откуда ты знаешь? А если это будет и дальше стоять между нами? Нам захочется все забыть, чувствовать себя как все люди… А вдвоем мы же не сможем забыть… пока вместе, будем помнить. И если ты пойдешь забываться на сторону?

– А ты на другую?

– Я не знаю. Мне страшно.

Он взял в ладони ее лицо:

– Ленушка, обратная дорога закрыта. Что сделано – то сделало. Обратная дорога – в тюрьму.

– Ой, нет! Нет!

– Надо верить: все будет хорошо. Ведь пока же сбыва­ется! Верно?

– Да, ты удивительно рассчитал.

– Ну вот. И все впереди. Будет тебе сказка. Будет парус.

– И будем счастливы?

– Будем! Что нам люди, что какой-то Горобец? Плюнь! Будем жить как хотим. И будет любовь. Ради этого ты должна выдержать. Ты выдержишь!

С арестом Горобца рабочее место следователя переме­стилось в горотдел. Здесь же Томин докладывал Знаменс­кому о новостях:

– Никто из родных и друзей не слыхал, чтобы Миловидов собирался уезжать из города. На прежнем месте жительства его остались кое-какие родственники, но, после женитьбы он с ними почти не общался. Пока все, Паша. Чем богаты, тем и рады… При допросе Горобца я тебе не нужен? Вопрос справа, вопрос слева, темп?

– Я бы не стал на него давить. Подойду сегодня на мягких лапах.

– Смотри, не набиваюсь.

Привели Горобца.

– Опять вам говорю и повторяю: про Миловидова мне ничего неизвестно! Так и записывайте! – с порога объявил он.

– Непременно запишу, но чуть погодя. Сначала да­вайте уточним круг ваших обязанностей на фабрике.

Повинуясь приглашению Пал Палыча, Горобец сел.

– Моя обязанность заведовать. Если теоретически.

– А на практике?

– На практике весь склад на мне. Даже погрузка часто своим горбом.

– Отчего так? Не хватает рабочих рук?

– Совести у начальства не хватает. Пользуются, что я здоровый как лошадь. Горобец – ко всякой дырке затыч­ка. Оборудование получить – Горобец. Харчи для столо­вой – опять же Горобец.

– Учет на складе ведете тоже вы?

– На то Захаров есть, инвалид.

– И как он фиксирует поступление ткани из сушиль­ного цеха?

– Обыкновенно, – буркнул Горобец. – Чернилами.

– Понятно, что чернилами, меня интересует проце­дура. Ведь ткань впервые метруют при передаче на склад. Тут и возникает метраж, который потом учитывается по документам.

– А я при чем?

– А при том, что неучтенные излишки, минуя ваш склад, не реализуешь. Тихо, тихо! – усмирил он вскочив­шего было Горобца.

– Миловидову поверили, да? – сжал тот кулаки. – Да почему ж вы ему, собаке, верите?! Пускай бы он попробовал чего доказать! Вы ж ничего не знаете!

– Боюсь, доказать он уже ничего не сумеет. Жена рубашку опознала. Кровь на рубашке совпадает с кровью Миловидова. – Пал Палыч положил на стол акт экспер­тизы, показал, где прочесть. – Заодно прочтите вот эти показания… Теперь эти… И еще эти.

Не нашлось друзей у Горобца. Даже и собутыльников, потому что предпочитал пить один. Досаждал он окружа­ющим своей грубостью, бранчливым нравом. И хотя, действительно, вкалывал крепко, но симпатии ни у кого не вызывал. А во хмелю бывал агрессивен и многих успел разобидеть. Теперь ему припоминали одно худое, возмож­но, с преувеличениями: причина ареста его, само собой, не утаилась от горожан и бросила черную тень на все его прошлое.

Горобец, предыдущими вопросами настроенный оп­ровергать свою причастность к хищениям, от внезапного поворота разговора потерялся. Кряхтя и постанывая, чи­тал он отмеченные места в протоколах допросов сослу­живцев и соседей.

– Ну это уж… Нет, чего говорят, а? Жена ушла по причине побоев. Да она – две лучинки, соплей склеен­ные, где ее бить? Мать больную она поехала выхаживать!.. Ну люди, ну злыдни…

Дочитав, поднял на Знаменского ошалелые глаза:

– Выходит, я кругом виноват? Он, значит, меня уличил. Я его с умыслом к себе зазвал. И, значит, пус­тил ему кровь, пока он доказать не успел. Так оно полу­чается?!

Поведение Горобца, интонации, жесты в чем-то не соответствовали самочувствию человека, знающего за со­бой страшную вину. Отчасти потому и одолевало Пал Палыча некое сомнение относительно расследуемого «сю­жета». Но факты пока однозначно свидетельствовали про­тив Горобца.

– Получается, я сволочь, каких земля не рожала, да?!

Знаменский развел руками:

– Сами видите, как складываются улики.

– Да тут все наизнанку вывернуто! Слушайте, что было. Он нахально приперся. Извини, говорит, днем по­горячился. И кадушку попросил под огурцы. Ну, понят­но, я его послал. Хотел в зубы дать. Но… вроде удержался, не дал… Вспомнил я, отчего шум был: он стал рассказы­вать анекдоты какие-то. И тут начал кричать «караул!». Из анекдота это, про бабу, которую насилуют.

– Вам кажется достоверным, что Миловидов пришел за кадушкой?

– А что?

– Весной кто же солит огурцы?

– А… почем я знаю… попросил…

– Видите ли, Горобец, то, что вы говорите, противо­речит и логике, и всем остальным показаниям.

– Да чего стоят их показания! Коли на то пошло, зачем меня Миловидов обозвал? Чтоб от себя подозрение отвести! Он сам первый казнокрад и есть!

– Вот как? – скептически усмехнулся Пал Палыч.

Нескладный сидел перед ним человек и защищался нескладно, неуклюже.

– А за что ж я от него каждый месяц пять червонцев имел? – в запале выкрикнул Горобец.

«Гм… Похоже, действительно имел. Интересно».

– И что вы должны были за эту сумму делать?

– Смеетесь, гражданин следователь. За такие деньги разве делают? Кто делает, тот вдесятеро имеет.

«Возражение резонное».

– Хорошо, чего вы не должны были делать?

– Ничего лишнего. Дальше склада не смотреть.

– Если вы обязались чего-то не замечать, то знаете, чего именно.

– Не задумывался, – явно соврал. – Ихняя каша, им и хлебать.

– Допустим, Миловидов платил, вы не задумывались. За что тогда ругали его почем зря? Говорят, с языка у вас не сходил.

Горобец помялся.

– Из-за денег… хотел больше…

– Так вот – ни за что?

– Всем вы верите, а мне – нет! – вскипел Горо­бец. – Алена-то, гляди, какая зараза, как она вас обо­шла! Глазами похлопает – и верите! Думаете, такая уж она простенькая, такая мягонькая? А если я скажу, что у ней хахаль есть?!

Опять он сделал ложный шаг. Пробудит мимолетное к себе доверие и тотчас сам его загасит.

– Ах, Горобец, Горобец. Чем это поможет? Ведь это вас Миловидов обвинил в хищениях, от вас люди слы­шали его крик, у вас нашли окровавленную рубашку… И раз уж зашла речь о хахале, вы, кажется, напропалую ухаживали за Миловидовой до ее замужества. Было?

Горобец отвернулся, покривился.

– Мало ль по ней парней сохло… пока не привезла своего курортника.

Зина уехала. Сразу быт приобрел холостяцкий харак­тер, хотя женщины продолжали пританцовывать вокруг Томина. Он сделался городской знаменитостью после об­наружения злосчастной сорочки.

– В жизни мне так задешево не доставалась слава, – посмеивался он. – Упиваюсь популярностью.

Иногда он куда-то пропадал в приступе сыскного рвения, но появляясь, отмалчивался: терпеть не мог рас­сказывать, что да как, если брал ложный след.

Намерение его поблаженствовать было изрядно подо­рвано историей Миловидова, но в остаточном виде все же проявлялось. Город и речные берега утопали в цвету­щей черемухе. Под ногами словно завивалась от ветра снежная пороша. С сумерек налаживали соревнования соловьи. Как тут не побродить без всякой цели? Потом себе не простишь.

Побывал он и в «как за границей» за оврагом. Впечат­ления срезюмировал коротко: «Бедные козы!» Некоторые барачные переселенцы взяли с собой живость и держали на балконах, так как «курятники и свинюшники» власти категорически запретили.

За вечерними чаепитиями, случалось, дурачился, ста­раясь развлечь Знаменского. Однажды притащил откуда-то дверную ручку и, приставив к брюкам пониже спины, потребовал немедленного определения: как называется?

– Старший инспектор Томин… с ручкой, – нашелся Знаменский.

– Короче и точнее!

Пал Палыч назвал короче.

– То-то же! – хохотал Томин. – Нечего стесняться русского языка.

Доложившись Скопину, Пал Палыч получил разре­шение назначить на фабрике ревизию, а сам с наличным составом горотдела включился в многодневный обыск у Горобца. Никто из здешних не обязан был ему помогать, но помогали на совесть, запуская собственные дела – и служебные и домашние.

Пал Палыч ждал хотя бы звонка от Зины, понимая, впрочем, что так скоро экспертиза результатов не даст, тем более Зина займется ей впервые.

Удивительный она все же человек, удивительный криминалист! Хороших экспертов немало, есть превос­ходные. Но как обычно бывает? Следователь ставит кон­кретную задачу – эксперт ее решает (в меру опыта, ума, интуиции). То есть следователь спрашивает, экс­перт отвечает.

Зина же всегда в гуще дела, всматривается в него снаружи и изнутри, анализирует, фантазирует – и по своей инициативе выискивает вопросы, ответ на которые развязывает самые тугие порой узлы. И сколько всего держит в голове! А если чего не знает, то мигом найдет, где или у кого узнать.

Надо зарубить себе на носу: не заставлять ее проделы­вать скучную работу. Раз она Зине скучна, значит, вооб­ще ненужная, пустая. У Зины обостренный нюх на глав­ное в ситуации, в загадке; на особо скрываемое. Не интересно ей было считать нити на квадратном сантимет­ре, и нечего было томить ее обществом Валетного… Валетный, между прочим, какой-то пугливый и перевопло­щенный. Мало бывая сейчас на фабрике, Пал Палыч видел его несколько раз, но тот избегал встречи.

Действительно, после того как Миловидова обруши­лась на него с подозрением, будто они с Горобцом прикончили ее Сергея, Валетный не мог преодолеть опас­ки перед следователем.

Зато с Зуриным он секретничал в эти дни чаще прежнего. И один из разговоров был до того волнующим, что даже Зурина проняло.

– Петр Иваныч, Митька-киномеханик смылся! – на­летел Валетный посреди фабричного двора.

– Кто сказал? – приостановился Зурин.

– Я знаю, раз говорю! Еще в пятницу! Понимаете? В четверг Сергей пропал – наутро Митька смылся! Будто бы по телеграмме: бабка при смерти. А кто ту телеграмму читал?

– Ну это еще…

– Не обошлось без него, Петр Иваныч, не обошлось! Недаром Алена на мои слова завелась с пол-оборота!

– Погоди. – Зурин поразмыслил. – Митька да Але­на, да Сашка Горобец. Чего выходит?

– Глубокая тайна, Петр Иваныч. Кроссворд!

– Ты, Илья, давай остынь. Помолчи. Я соображу.

Сообразив, Зурин оглянулся и сказал:

– Значит, так. Если практически – нам с тобой один шут, кто кого. Наша забота другая.

– А я бы на нее звоночек в милицию, – мстительно предложил Валетный. – Чужим тонким голосом.

– Чтоб те язык откусить! Зацепят Алену – первые без порток дойдем!

– Ладно, молчу. Но в принципе если бабам такое спускать…

– Зачем спускать? Дурья ты башка. Под этот козырь мы из нее душу вытрясем!

(К чести Томина заметим, что отъезд Митьки давно не был для него новостью. Особого значения Томин этому событию не придал, но все же выяснил, что ба­бушка киномеханика еле дышит, и он, естественно, останется до похорон и поминок.)

Приехала жена Горобца: курносенькая, щупленькая, робкая, с детски-бесхитростными повадками. И, сидя на краешке стула перед Знаменским, изумленным, трепет­ным полушепотом свела на нет добрую половину дурных отзывов о муже.

Сам Горобец упрямо дергал кадыком и топтался прак­тически на прежних показаниях. Новых улик против него Знаменский не находил, напротив, выныривали некие детали, делавшие всю историю жестокой вражды и мести какой-то невразумительной.

Словом, версия поползла.

– А была нудная провинциальная история, – подна­чивал Томин. – Он, она и оно воровали сукно. И кто-то не вернулся вовремя домой…

Вдруг без предупреждения, никем так скоро не ожи­даемая, вернулась Кибрит. Мужчины засуетились, пыта­ясь придать столу более цивилизованный вид (садились ужинать). Она сказала нетерпеливо:

– Бросьте, неважно. Все это потом.

Скинула туфли, взяла бутерброд с котлетой, чашку чаю и потребовала новостей.

Доклад Знаменского был короток:

– Каждую щель в доме Горобца, каждое полено, все сараи, колодец и остальное – все обследовали. Может быть место кровавого убийства без следов крови?

– Риторический вопрос.

– Значит, Зиночка, если оно произошло, то не у Горобца, это во-первых. И, во-вторых, я засомневался, что он причастен к воровству. А если разоблачений Миловидова он не боялся, то прежний мотив убийства отпадает.

– Отлично, – усмехнулась Зиночка.

– Иронизируем, – упрекнул Томин. – А что ты-то привезла? Ведь не экспертизу же?

– Нет, но кровь по методике мультгрупп обещали проверить. А привезла я вам Мишу и Машу, – Кибрит достала из сумки и вручила друзьям по кукле.

– Рост – сорок сантиметров, телосложения хилого, особые приметы – идиотская улыбка, – прокомменти­ровал Томин, вертя в руках Мишу. – Это подарок?

– Нет, Шурик, это вещдок. На нем брючки из «мор­ской волны». Эти куклы продаются в соседней области: Маша стоит шестнадцать рублей, Миша – десять. Но в Мишином ценнике к нолю пририсовывают маленький хвостик вверх и пускают обоих по одной цене. За это Миши с Машами были арестованы и направлены к нам в НТО. Для экспертизы ценников. Ну мне на всякий случай и сказали, потому что изготавливают их здесь, в городе.

– Кто? – быстро спросил Пал Палыч.

– Комбинат бытового обслуживания, в просторе­чии – бытовка. Вся кукольная одежонка пошита из мате­риала фабрики, списанного в брак. И, главное, кукол обнаружили в торговле раза в три больше, чем их произ­вела бытовка по документам!

– Неучтенный брак! – Томин с полупоклоном вер­нул Мишу Зине.

– А браком заведует Валетный, – добавил Пал Палыч.

– Угу, мой милейший поклонник.

Вооруженный новыми фактами, Пал Палыч взялся за телефон:

– Здравствуйте, Знаменский. Кто из наших ревизоров поближе?.. Добрый вечер, Иван Арсентьевич, срочная просьба. Подберите все, что есть по передаче фабричного брака посторонним организациям… да, пожалуйста, се­годня же. И сразу пришлите мне… – Положил трубку, полистал записную книжку: – Товарищ Потапов?.. Хоро­шо, что застал. Часа через два потребуется Валетный в горотделе… Договорились.

Он сгреб в охапку кукол:

– Как, ребятки, потолкуем с дядей Валетным? Учи­ним ему сочный допрос!

– Паша, оставь этих уродов в покое. Чему обрадовал­ся? Давайте не забывать о главном. Неучтенный брак – одно, а первосортное сукно, которое накрыли в магази­нах, – совсем другое. Или недопонимаю?

– Допонимаешь, Шурик, – улыбнулась Кибрит.

– Плюс пропавший Миловидов. Вот о чем надо думать!

– Будь добр, посмотри на меня внимательно, про­ницательный сыщик! Вон Пал Палыч, я вижу, догады­вается.

Томин приставил к бровям ладонь, посмотрел, как из-под козырька, на Зинаиду, на Пашу. Оба предвкуша­ют нечто. Зинаида готовится сообщить, Паша – услы­шать.

– Ох, хитрющая из женщин! Выкладывай, не томи.

– Я еще раз посмотрела то сукно. Оно все в неболь­ших рулонах и без хазовых концов.

– Каких, пардон?

– Наружный конец рулона, Шурик. На нем ставится штамп фабрики и пломба. И мало того, что без хазовых концов, но и линия обреза не машинная – ручная.

– И что сие означает?

– Пусть Пал Палыч скажет, объективно.

– Просто ножницами отрезают куски от рулонов! С того конца, который потом закатывается внутрь!

Кибрит кивнула: мнения совпали.

– Но в таком случае рулоны укорачиваются, – возра­зил Томин в сомнении.

– А это никого не волнует. Принимают-то по весу, а сдают по метражу.

– Очень мило, – Томин даже несколько опешил. – Два аса с Петровки считали тут с лупой какие-то нити, гонялись за цифрами и мудрили, а у вас под носом примитивно орудовали ножницами?

– Небось и продолжают орудовать, – подал голос Пал Палыч. – Нельзя, чтобы в документах разом под­скочила длина рулонов.

– Но сколько можно вот так, с провинциальной наглостью, нарезать?

– Если от каждого хотя бы второго рулона, Шурик, то ого-го! – заверила Зина.

– Вижу только одно подходящее место, где украсть, – сказал Пал Палыч. – После сушки, но до метрования и передачи на склад.

– А сушкой у нас командовал пропавший Милови­дов. Значит, в его хозяйстве и отрезали! – заключила Зина.

Вот тебе и загадка-разгадка. И наконец-то оделся пло­тью противник, которого Знаменский тщетно высматри­вал в директоре фабрики, в Зурине, Валетном, Горобце. Настоящий противник – организатор дела, его толкач, его хозяин.

Наступил момент, когда все обстоятельства, как стек­лышки в калейдоскопе, складывались в новый узор.

– Значит, Миловидов… – произнес Пал Палыч с некоторым даже облегчением. – Что и утверждает Горобец, которому я не верил.

Это давало всему крутой поворот. Надо было сесть и подумать, чтобы не пороть горячку.

Друзья сидели и думали вслух. Думали как один чело­век. Кто-то начинал фразу, другой подхватывал, третий уточнял.

– Если Горобец не соврал, то ведь не исключено…

– Что рубашечку подбросили!

– Предвидя обыск.

– Предвидя, насколько ситуация будет против Горобца.

– Заранее зная, что она будет против Горобца.

– То есть ситуация создана!

– Но кем?..

И тут Томин схватился за голову:

– Ой-ой… Позор!

– Что, Шурик?

– Лопухнулся я… Ведь была мелочишка, которая не лезла в общую картину! Что Миловидова говорит? «Ушел. Я сидела, ждала его к ужину». Но, по словам соседки, Миловидова в тот вечер раза два выходила, даже вроде бы с сумкой! Молода-ая вдова Алена Дмитриевна… А одну ночь она у матери ночевала – со слов той же соседки, Ольги Фоминичны… Ой-е-ей!..

Мать Миловидовой нянчила внучат у старшей доче­ри в поселке километров за пятьдесят от города. И То­мин, заслушавшись соловьев, не потрудился повидаться с ней и проверить факт ночевки. Да и то сказать, кто бы заподозрил во лжи неутешно оплакивавшую мужа жен­щину!

(Фраза эта из лермонтовской «Песни про купца Ка­лашникова» помнилась Томину с давних лет, когда он декламировал «Песню» на школьной сцене. Класса до четвертого ему мнилось, что впереди – блестящая актер­ская карьера).

Не ведая об опасности, нависшей над Валетным, Зурин самолично отправился «вытрясать душу» из Миловидовой.

– Здравствуй, милая, хорошая моя, – поприветство­вал он ее с порога.

– Ой, не до вас мне, Петр Иваныч! – ощетинилась та.

– Для эмвэдэ время есть, а для меня нету? Этак, красавица, негоже.

Расставив локти, она загородила Зурину дорогу.

– Да о чем нам с вами говорить?

– Но-но, ты своим бюстгальтером не пугай, есть о чем говорить! – Он решительно протиснулся в комна­ту. – Некстати, Алена, ерепенишься, я к тебе со всем сочувствием. Ну только нашего с тобой вопроса это не меняет.

– Какого еще вопроса?

– Не виляй, понимаешь, все ты понимаешь. Деньги, что у Сергея были, – общественные, надо их разделить по справедливости.

Миловидова пренебрежительно повела полными ру­ками.

– Выходит, вы ко мне по общественной линии? Об­щественник?

– Вот змея… С мужем твоим, хоть и пришлый, всегда честно делили. А ты же коренная, наша – и на тебе!

– Я ваших счетов не знаю, что вы там делили. И дел ваших знать не знаю. Вы со мной советовались? Нет, Петр Иваныч, дверь закрывали. То ли водку пили, то ли в карты играли – мне неизвестно!

– Алена, мы тебе хорошо предлагаем, не дури. Бери треть. Остальное верни людям.

– Я теперь вдова, о себе должна заботиться.

– Да ты прикинь – тебе ж столько и не нужно! Ну?

Миловидова присела перед зеркалом, поправила вы­бившуюся прядь волос, прошлась пуховкой по лбу и подбородку. Она была в расцвете лет и красоты, а после­дние дни, полные опасностей, борьбы, притворной и непритворной муки, придали лицу что-то по-новому притягательное. Той женщине, что смотрела на Миловидову из зеркала, любое царство было впору.

И Миловидова поднялась и окинула замухрышку Зурина уничтожающим взором.

– Ой, мудрец! Ой, до чего головушка-то разумная! Да откуда вам знать, сколько мне чего нужно?!

– Сильна… – пробормотал Зурин после паузы, поче­сывая в затылке; он впервые узнал Алену такой. – Грешил я, что Сергей лыжи навострил, но теперь по тебе вижу, что… да-да… Гляди, баба, пожалеешь! Не доводи до крайности!

– Нет у меня денег. Обыскивайте!

– Где ж они, интересно, есть? Или Митька увез?

Алена ответила с наглой ленцой:

– Если Митя что увез, с него и спрашивайте.

– Так. Издеваешься. Ты у меня под вышку пойдешь, стерва этакая!

– Ну уж… Ведь Горобец-то сознался! – Миловидова победоносно прошлась перед Зуриным, покачивая бедрами. – Извинитесь-ка за «стерву», Петр Иваныч.

Зурин от такого заявления потерял почву под ногами и сорвался почти на слезливость:

– Я тебя вот такой девчонкой помню… Ну ладно, ну подавись – извини… Аленушка, хоть ребят моих пожа­лей, если совести нету! – И, ужасаясь, простонал: – Я третий месяц на зарплату живу!..

Валетный сидел в милиции, собрав все свое муже­ство, сколько его нашлось в пугливой, не привыкшей к испытаниям душе. Он взбадривал и заклинал себя не потеряться, не поддаться на уловки Знаменского, не сболтнуть ни крошечки лишнего. И не бояться, не боять­ся, не бояться, ведь ни сном ни духом не виноват он в убийстве Миловидова! А что разговор пойдет о Миловидове, не о фабричных делах, казалось несомненным: фабрикой Знаменский и занимался на фабрике, фабрич­ных в милицию не таскали.

Чтоб Алене провалиться! Чтоб ее, гадину, вместо Сергея!.. Ну зачем натравила следователя, сумасшедшая баба? Ведь он, Валетный, не только невинен – сам от исчезновения Сергея в диком убытке! И ничего о нем не знает – о живом ли, о мертвом. Вот! Это тоже надо крепко помнить: о живом Миловидове он ничегошеньки не знает. Приехал, жил тут, работали вместе, знакомы, конечно, – все. Больше ни во что не вдаваться!

И держаться вежливо, разумеется, но боевито. Как Зурин велит: уши не прижимать!

Настроившись подобным манером, Валетный высту­пил было с протестом:

– Я удивлен, товарищ Знаменский. Время вечернее, ко мне только-только гостья – и вдруг сотрудник в штат­ском и почти что «пройдемте»!

Знаменский (в отличном расположении духа) поцокал сочувственно языком:

– Прошу прощения. Загорелось вас увидеть.

– Что за спешка? Уже не говоря, что пострадала честь женщины, но и я лично имею право на отдых после трудового дня. Даже записано в конституции, насколько понимаю, право на отдых ну…

– После трудового дня, – договорил Пал Палыч, окончательно развеселившись, – умного человека прият­но послушать. Но вот представьте – сижу я в гостинице и думаю: сколько можно возиться с этой фабрикой? Тоска смертная! Надо, думаю, позвать умного человека и по­просить по-хорошему: сделайте милость, расскажите, пожалуйста, как вы воруете? Умный человек – если умный, – он мне расскажет, а за чистосердечное признание снисхождение полагается. Дальше – как суд решит, а пока пусть спит дома, дам принимает.

У застигнутого врасплох Валетного отвисла челюсть. Выходит, не про Миловидова речь?! И все его боевитые приготовления впустую? Мать честная, что делать?!

Между тем Пал Палыч достал Мишу и Машу и усадил справа и слева от себя на столе.

– Вы следите за моей мыслью, товарищ Валетный?

Куклы для Валетного – словно удар под дых.

– Я?.. Да, я… я слежу…

– Отлично. Но кого же, думаю я, позвать? И вспоминаю, что есть на фабрике начальник ОТК. Светлая голова. И я зову вас. Вы, я уверен, должны все понять. А, Илья Петрович?

– Нет, я… Я не понимаю, что я должен понять…

– Я подскажу. Мы вот втроем подскажем. Извини, Машенька, я с тебя юбочку сниму. Не стесняйся, здесь все свои, тем паче, Илья Петрович уважает честь женщины. – Пал Палыч посмотрел юбочку на свет. – Ба, сколько дырочек рядами! Что ты говоришь, Машенька? Брак? Ясно, ясно, барабан неровно тянул и зубчикам продырявил… Вот обида! А что у Миши? Брючки из «морской волны». Модные у тебя, Миша, брючки, но какие-то сбоку разводы. Как это называется? Правильно, непрокрас. Где же вас так одели, ребята? Не слышу. Неужто на здешнем комбинате? Стыд и срам! – наконец Пал Палыч обратил внимание и на Валетного: – Объясните, пожалуйста, Илья Петрович, как вы поступаете с бракованной тканью?