Ольга Лаврова, Александр Лавров

Ушел и не вернулся

Весна застала Знаменского и Кибрит в командировке. Не­дели две перед тем держалось тусклое межсезонье – ни тепла, ни мороза, ни солнца, ни дождя – при­рода уперлась на самом скучном ме­сте, похоже, раздумывая, не отме­нить ли смену времен года.

И городок, куда их занесло, выглядел стареньким, унылым, за­мусоренным, едва-едва прозябаю­щим в недалекой, но безнадежной провинции.

Но однажды вечером небо рас­пахнулось, солнце устроило феери­ческий закат, сжигая остатки туч, и наутро весна взорвалась трелями зяб­ликов, стаями скворцов, светом, го­лубизной, запахом земли, из кото­рой торопливо лезли бесчисленные зеленые стрелочки, и пригретой сол­нцем хвои под окнами гостиницы (тут росли породистые саженые елки метров четырех высотой).

Особенно живительна была эта свежесть воздуха. Переменившийся ветер выдул и унес везде проникавший кисло-шерстяной запах, обильно испускаемый красильной фабрикой, мес­тным производственным «гигантом» – единственным крупным предприятием, кормившим две трети здешних жителей. Длинные приземистые корпуса, сложенные из буро-красного кирпича, выстроены были некогда неглу­пым, вероятно, заводчиком, оснащены иностранными машинами и по сей день неторопливо и солидно пыхте­ли, скрипели, трудились…

И как только прояснело небо и зазеленели палисад­ники, городок оказался уютным и милым. И удивительно нетронутым в своей дореволюционной архитектуре. В до­мах, хороводом обступавших центральную площадь, раз­мещались городские начальства, Дворец культуры, почта с телеграфом, гостиница. Все они прежде принадлежали соответственно городскому голове, земскому собранию, почтовому ведомству; гостиница и раньше принимала постояльцев, только называлось это «номера для проез­жающих» и внизу располагался трактир, а не нынешний буфет.

Первозданность города спас овраг. Старые особнячки непременно начали бы крушить и, следуя веянию време­ни, городить вместо них бетонные пятиэтажки и стеклян­ные павильоны для магазинов, парикмахерских и прочих «бытуслуг». Но невинный внешне овражек лег непреодолимой преградой на пути цивилизации.

И к железной дороге, и к шоссе можно было попасть, лишь проехав через перекрывавший его мост. Мост деся­тилетиями шутя выдерживал вес телег; фабричные грузо­вики постепенно его расшатали, потребовался новый настил и опоры. А между тем овраг рос в длину и ширину. И когда встал вопрос о новом строительстве (чем мы хуже других?) и были призваны специалисты, чтобы реконструировать и сделать мост пригодным для панеле­возов, бульдозеров и прочей тяжелой техники, – то спе­циалисты представили чертеж шестисотметровой эстака­ды немыслимой красоты и немыслимой стоимости. Широкая полоса почвы вдоль оврага, а также «в головах» его и «в ногах» оказалась склонной к оползням и прочим коварным фокусам.

Городские власти долго проклинали овраг, подсчиты­вали, в какую сумму влетит кружная дорожная петля в обход него; цифры получались опять-таки устрашающие. Что делать? что делать?.. А решение лежало на поверхно­сти: строить, не доезжая до оврага, на ровном песчаном пустыре. Пусть будет старый город и новый город. Как за границей, подпустил кто-то. А за границей так? Ну ко­нечно, вон один обкомовский ездил, рассказывал. Прав­да? Честное слово. Ура! У нас будет, как за границей! Да еще экономия! Да сокращение сроков!

(«Как за границей» заселили пока четыре дома. Туда охотно перебралось население фабричных бараков – тоже дореволюционных.)

Все это поведала Знаменскому и Кибрит толстенькая буфетчица в первый же вечер, когда, распаковав чемода­ны, они спустились перекусить. Зачем прибыли сотруд­ники МВД, буфетчица не расспрашивала – знала. Да и весь городок, по-видимому, знал: что-то на фабрике открылось незаконное, прислали искать виноватых. Сло­во «следствие» будоражило умы, рождало пересуды и домыслы. Неприятное слово.

Но здесь принято было приветливо здороваться друг с другом на улице. Улыбались и приезжим, говорили: «День добрый», «Вечер добрый». Никто не косился. А если воз­никали толки, то скрытно, за спиной.

Словом, симпатичный оказался городок. И дело по-своему небезынтересное.

В магазинах нескольких смежных областей обнаружи­лись рулоны «левого» сукна. Товароведы установили, что все они выпущены одной красильной фабрикой – ту­тошней. Кибрит скоренько разобралась в технологии. Пал Палыч в бухгалтерии – и оба поняли, что наскоком не возьмут. Ничего не ясно: кто ворует, как ворует и сколько ворует.

Не то чтобы украсть было нельзя или нечего; предложи Знаменскому и Кибрит изобрести способ, они бы в момент изобрели их с десяток. Но вот что изобрели фабричные жулики, сообразить не удавалось.

Значит, не четыре-пять деньков, а может быть, и весь май проведут они в тихой, опрятной, малолюдной и неблагоустроенной гостинице с елями против окон. Киб­рит на третьем этаже, Знаменский на втором, как раз под ней; ее пол – его потолок.

Поручая расследование Знаменскому, начальник от­дела Скопин (вопреки обыкновению не давать руководя­щих напутствий) счел нужным кое-что объяснить ему наедине.

В местностях, где идет первичный прием шерсти, закладываются основы для хищений в поистине чудо­вищных размерах. Сколько в действительности сдается шерсти – неизвестно. Вес ничего не значит, важны ко­эффициенты загрязненности, жирности, влажности и т. п. Должность приемщика, как правило, наследственная, поколение за поколением занимают ее люди из одной семьи. И получают огромные взятки: от сдатчиков, чтоб написал побольше, от переработчиков сырья, чтоб напи­сал поменьше.

Практика всем известна, не раз предпринимались попытки ее пресечь. Однако от «шерстяных дел» тянулись крепкие нити в такие верха, что ревнители закона неиз­менно получали приказ заткнуться, не подлежавший ни­какому оспариванию.

Сменялись приемщики, сменялись покровительство­вавшие им высокопоставленные лица (обычно становясь еще более высокопоставленными), а табу на двухзвенную цепочку: неучтенное сырье – «левое» производство тка­ней и изделий – сохранялось неизменным. Слишком, видно, велики были богатства, притекавшие снизу вверх.

Перед многими беззакониями властей предержащих блюстители закона поневоле потупляли очи. Но все же порой в юридической среде созревал бунт. Создавались тайные коалиции. Редко, правда. И еще реже приносило это плоды. Но на сей раз даже осторожный Скопин на что-то надеялся. Надо думать, на те же верхи, где кто-то вознамерился кого-то свалить.

Знаменскому поручалось скромное «шерстяное дело» (вероятно, одно из многих, иначе оно не имело бы и смысла). Красильная фабрика существовала отдельно от текстильных комбинатов, которые сами перерабатывали сырье в пряжу, сами ткали, сами и красили… сами и все остальное. По сравнительно небольшому объему произ­водства она вряд ли имела финансовую возможность прямого выхода на могущественных защитников. Но раз гнала «левак», то уж какие-нибудь власти грели на нем руки и что-нибудь да «отстегивали» вышестоящим.

Если вести себя «локально», раньше срока не трево­жить начальство, то, может быть, потом удастся и втор­жение в запретную зону – «по закону сообщающихся сосудов», – усмехнулся в заключение Скопин и ненужно пробежался пальцами по клавишам селектора.

Волнуется старик, констатировал Знаменский. Всту­пил в полосу риска.

«Старик» было данью уважения; пятьдесят три – пятьдесят четыре года при богатырском сложении, зака­ленных нервах и трезвом, искушенном уме – возраст профессионального расцвета.

– Вы с красильным производством вряд ли сталки­вались?

– M-м… однажды мать при мне перекрашивала коф­точку.

– Тогда вам понадобится универсальный эксперт-криминалист, иначе засядете там. Кого просить? Или еще подумаете?

«Думать-то нечего, но удобно ли тащить Зину в глушь? У нее свои дела, планы».

– Я бы порекомендовал Зинаиду Яновну Кибрит, – подозрительно серьезно произнес Скопин. – Вполне ква­лифицированный специалист. Надеюсь, вы сработаетесь.

Знаменский понял, что над ним добродушно под­трунивают, в том же тоне поблагодарил за совет и при­нял его.

Он был бы искренне смущен, если б прочел мысль Скопина: «Либо эта парочка после командировки побе­жит наконец в загс, либо затянувшийся «недороман» – дохлый номер».

Перед горотделом милиции радовал глаз чистый га­зончик. В притененном углу его еще голубели после­дние первоцветы… как они называются?.. крошечные луковичные, вылезающие почти из-под снега… светло-синие звездочки на стебельках-соломинках… надо вспомнить хотя бы из уважения к отцу… (Он был бота­ник и когда-то экзаменовал Пашку-маленького – сам именовался Пашкой-большим, Павлом Викентьевичем – на тему «Дикая и культурная флора среднерус­ской полосы».) Ага, «сцилла» зовутся эти малышки. Сцилла. Вот и хорошо.

Остальное пока плоховато. Знаменский шел в кабинет начальника, чтобы по спецтелефону доложить Скопину о практически нулевых результатах следствия. Источник хищения крылся в межцеховом учете – вот и все, что они с Кибрит могли пока утверждать.

– Пусть вас не слишком давит фактор времени, – до­несся знакомый баритон. – Главное – то, о чем мы с вами говорили. Тут уж попрошу с полной отдачей. Усвоили?

– Усвоили, Вадим Александрович, – и Знаменский ощутил этакое каникулярное настроение.

«На веслах бы в воскресенье посидеть… А ведь я ни разу не катал Зину на лодке. Разлив уже схлынул, берега видны. Уйти вверх по течению, прочь от фабричных сбросов. А то скоро закипит черемуха – и захолодает. У кого бы раздобыть лодку?!..»

С этой заботой он спустился в дежурку и решил подождать, пока освободится лейтенант за перегородкой. Тот оформлял полупьяного парня, арестованного за мел­кое хулиганство.

– Следующий раз не семь, а пятнадцать получишь. Ремень, галстук, шнурки.

– Виноват, начальник, – каялся парень. – Как гово­рится, шел домой, попал в пивную…

Пока он снимал недозволенные в камере предметы и тщетно искал шнурки на ботинках с пряжками, появи­лась молодая женщина, которую Знаменский уже встре­чал на центральной площади. Всегда оживленная, наряд­ная, она запомнилась гордой посадкой головы, плавнос­тью, с какой несла над землей свое стройное, чуть пол­неющее тело, добротной, не косметической красотой лица. Но сейчас обычной улыбки не было и в помине, глаза заплаканы.

– У меня пропал муж! – трагически сообщила жен­щина. – К кому мне обратиться?

Парень хмыкнул:

– Это надо в бюро находок.

– Помолчи, – одернул дежурный и предложил рас­сказать, в чем дело.

– Понимаете, вчера вечером сказал на часок… а ушел – и не вернулся! Я всех с утра обегала, никто не видел, не слышал… Просто подумать страшно!

– Фамилия?

– Миловидов. Сергей Иванович.

Дежурный просмотрел два коротеньких списка.

– У меня сведений нет. Милицией за истекшие сутки не задерживался. В больницу не поступал.

– Но куда же он мог деться?! – воскликнула женщи­на в отчаянии. – Мне юрист на работе сказал: просите назначить розыск. Я принесла его фотографии… – она нервно открыла сумочку.

Лейтенант остановил:

– Давайте подождем. В подобных случаях розыск сразу не объявляется.

– Почему?

– Такой, простите, порядок, – не всякое разъясне­ние приятно давать. – Дело-то житейское: ну не ноче­вал… ну бывает.

Дежурный перекладывал какие-то бумаги, давая понять, что свои функции выполнил. Но женщина осталась стоять, будто и не слыхала. И утешать ее начал парень, лишившийся галстука и ремня. Поддерживая штаны, он объяснил:

– Начальству с нашим братом хлопот хватает. Если еще ловить тех, кто от жены загулял…

Миловидова обернулась и оглядела его презрительно с ног до головы.

– Ну и что? – пробормотал парень, несколько сме­шавшись. – И не от таких гуляли. Взять хоть Нефертити. Считается, красавица на все времена, да? А ее, между прочим, вовсе муж бросил. Исторический факт. Лично в книжке прочитал!

Не дослушав, Миловидова вновь обратилась к лейте­нанту.

– Вы записали фамилию?

– Миловидов.

– Он работает на красильной фабрике…

– Да-да, если что – известим вас. Но я так полагаю, что жив-здоров и объявится.

– Ох, только бы жив! Только бы жив!

Объявится, внутренне поддержал лейтенанта Пал Палыч, как-то не заразившись тревогой женщины. Ну и скандал она ему закатит! Темперамент – ого-го…

Благодушное расположение духа покинуло бы Зна­менского, будь он свидетелем недавнего вечернего разго­вора Миловидовой с неким мужчиной в глухой аллее парка, спускавшегося от Дворца культуры к речке. Мужчина был высок и подтянут («уездный ковбой»); оба волновались, оба страдали.

– Ленушка, ждать нельзя! – убеждал он. – Надо ре­шаться! Сегодня решаться – завтра делать!

– Страшно… – шептала она. – Взять на себя такое…

– Но это единственный шанс решить сразу все! Дру­гого не будет! Ты понимаешь? Сейчас все сошлось в узел, давай рубить!

– Умом я понимаю. Но убийство… выговорить и то жутко.

– Думаешь, я иду на это легко? Но это же друг для друга! У нас настоящая любовь, одна на миллион. Ради нее! Она все оправдает!

Женщина вздыхала прерывисто, утыкалась ему в грудь, задушенно бормотала:

– Ой, нет…

– Да неужели не сможешь, золотая моя? Сможешь ведь! И станем вольные птицы! Свобода. Деньги. И никто не разлучит!

– А если сорвется?

– Молчи, молчи! – Он целовал ее и произносил как заклинание: – Надо верить! Только верить – тогда все будет наше. Все!

Уяснив, что житье в гостинице может затянуться, Кибрит обзавелась минимальным хозяйством. Завтракали они с Пал Палычем в буфете, обедали в фабричной столовой, но к ужину буфет бывал либо заперт, либо пуст (если не считать пыльных пачек печенья).

Кибрит предприняла поход по местным торговым точкам, купила заварочный чайник, чашки, ложки-вил­ки, тарелки – всего по три (вдруг случайный гость), еще какую-то мелкую утварь. А также запас сахару и прочей бакалеи. Выходной день, проведенный на сухомятке, побудил ее на новые траты: плитка и сковорода открывали уже некоторый простор для стряпни.

От гостиничных щедрот не приняли ничего, кроме неисправного электрического чайника (который Пал Палыч починил): и у толстушки-буфетчицы и у всех здесь кто-нибудь из семейных да работал на фабрике. Коснется его следствие – женщина прибежит просить о снисхож­дении. Нельзя связывать себя благодарностью за какие-либо услуги.

Впервые они жили вот так – в отрыве от служебной толчеи, уединенно и почти вместе. Вдвоем ходили на работу, чаще всего вдвоем и возвращались и проводили вечера. Нежданно – после стольких лет – обнаруживали друг в друге незнакомые черты и привычки. Обнаружива­ли массу важных вопросов, которые прежде не успели обсудить. И все им было друг в друге интересно.

Одно мешало – пикантность ситуации с точки зре­ния окружающих. У администраторши, дежурной, убор­щицы глаза горели: вчера «он» к «ней» ходил, сегодня «она» к «нему».

– Третьего дня пораньше разошлись.

– А вчера заполночь, меня уж сон сморил.

– Он-то статный какой и на лицо видный.

– Ну уж она не хуже. Пара хоть куда.

– А заметили, когда он у ней, дверь не притворена. Чтоб мы, значит, чего не подумали.

– Она-то, может, себя и блюдет, да чтоб мужик своего не добился… Нельзя ж столько времени все о работе! Командировочный, известно, до баб лют.

Сплетни были, в общем-то, благожелательны: оба холостые, ихняя воля. (Паспорта при вселении предъяв­лялись и, естественно, обследовались.)

– А может, у них любовь?

– Может, и любовь.

Пал Палыч с Зиночкой посмеивались, но немножко и стеснялись. Особенно Пал Палыч, чувствовавший, что в подозрениях гостиничной обслуги есть доля истины.

Однако дверь они стали закрывать. Фабричные ново­сти, набегавшие версии не предназначались для посто­ронних, возможно, заинтересованных не только интим­ными подробностями ушей…

В так называемых «хозяйственных делах» для профес­сионалов есть своя увлекательность. Подобна преследова­нию скрывающегося уголовника погоня за прячущейся, «задами» перебегающей из документа в документ, пропа­дающей, вновь возникающей или уничтожаемой цифрой. Похождения иной накладной запутаннее, чем трюки и петли опытного вора-гастролера. К тому же цифры и накладные намеренно разбегаются в разные стороны; их надо выследить, изловить, собрать вместе и доказать, что они «из одной шайки».

Городская фабрика не обещала, конечно, головокру­жительных загадок, но попотеть и покорпеть с ней при­дется.

Принимали ткань по весу и количеству рулонов. А готовую сдавали по количеству рулонов и метражу. Вес как показатель напрочь выпадал. Количество же рулонов везде сходилось.

– Пал Палыч, как сводят вес с метражом? – спроси­ла проницательная Зиночка при первом же обмене впе­чатлениями, едва выйдя с фабричной территории.

– Никак.

– Совсем никак?!

– Угу. Говорят, нереально. Не изобретешь им способ исчисления?

Кибрит призадумалась, мысленно прослеживая техно­логический процесс. Мойка ткани. Обезжиривание. Сушка на крутящихся нагретых барабанах (дышать нечем). Окрас­ка (тоже ароматно). Вторая сушка. Протяжка. Сколько ки­лограммов грязи и жира отдал каждый рулон? Сколько впитал килограммов при крашении? Сколько потерял, пока сушили (недосушили, пересушили)?.. Да еще брак. Да возврат на перекрас. И от операции к операции то сухое, то мокрое, то сухое, то мокрое – уследишь ли за весом!

– Нет, Пал Палыч, это целая диссертация.

Между тем именно в замене веса метражом крылись возможности для воровства – тут просто не могло быть двух мнений!

– Жаль, – вздохнул Знаменский. – Скопин рекомен­довал мне тебя как квалифицированного специалиста.

– Польщена, – фыркнула Зиночка. – Знает, на ком воду возить.

Удостоверясь, что вокруг никого нет, Пал Палыч схватил ее в охапку и перенес через лужу. Он верил, что Зина не подведет. До сих пор не подводила.

Единственной реальной зацепкой, которая вскоре попалась Знаменскому, был перерасход красителей. Из месяца в месяц, из года в год.

В «красный уголок», отведенный Знаменскому для доп­росов, он пригласил начальника красильного цеха Зурина.

Пришел. Невидный, егозливый мужичонка лет пяти­десяти. Прятал взгляд – острый и умный. Упорно играл под дурачка. Сначала просто совсем «ничего не понимал».

– Повторяю, Зурин, – по десятому разу втолковывал ему Знаменский, – «левое» сукно, изъятое в магазинах, с вашей фабрики!

Зурин вздыхал с видом невинного страдальца.

– Отродясь у нас «левака» не бывало.

– А почему тогда перерасход красителей?

– Да какой там перерасход! Никакого перерасходу!

«Сказка про белого бычка. Обратимся к фактам».

Знаменский заглянул в записи:

– Вот хотя бы артикул восемьдесят шесть дробь сорок. Вместо трехсот килограммов вы израсходовали четыреста пятьдесят.

– Вам, конечно, виднее, – равнодушно отозвался Зурин.

– И куда пошли лишние сто пятьдесят килограммов?

– Как куда? С кашей я их, что ли, съел? Вся эта дробь сорок, сколько ее было, вся в производство пошла.

– А сколько ее было?

– Сколько завезли, столько и было.

«Ты глупый? Ладно, будем оба глупые».

– Давайте считать вместе. Завезли триста кэгэ, – Зна­менский крупно вывел на листке «300» и показал Зурину. – Я верно записал?

– Ну?

– Истратили четыреста пятьдесят, – он написал это число над прежним. – Выходит сто пятьдесят кэгэ лишку.

– Да откуда взяться лишку?

– Туго у вас с арифметикой, товарищ Зурин. Вспом­ните, как это делается. – Пал Палыч положил перед ним листок. – Глядите. Сверху большее число, под ним мень­шее, слева ставится знак вычитания, внизу под чертой пишется результат. Давайте считать…

Зурин листок отодвинул.

– Вы меня семь раз простите, абсолютной глупостью занимаетесь! Это ж бумажка! А с фабрики план требу­ют – завезли тебе дробь сорок или не завезли.

– Но нельзя же красить артикулом, который кон­чился.

– Жареный петух клюнет – покрасишь. Я вон шестой год начальником цеха, и завсегда у нас так. То одного красителя нету, а другого навалом, то наоборот. То партия – не краска, а дерьмо-дерьмом. Чего делать? Со­берется в красильне целый совет: и мастера и старые рабочие. «Давай того подсыплем маленько… теперь этого… Ну-ка макни. Подсуши. Пожиже. Погуще…»

Рассказывал Зурин, казалось бы, чепуху, но Пал Палыч почуял правду. А тот продолжал:

– Спрашивай с них после нормы расхода и объем выхода! Мы работаем, а вычитать да складывать – на то девочки в бухгалтерии сидят.

– Чуть где неразбериха в учете – мне сразу объясня­ют, что производство от этого не страдает.

– Так и есть. Ловите сами не знаете кого! Вон на Первомайской квартиру ограбили, там вас нет!

– Ну это уж не по делу. Вы, если не ошибаюсь, третий раз женаты? – круто зашел Знаменский с тылу.

– Ну…

– Дети есть?

– Само собой. – Зурин беззвучно пошевелил губа­ми, загибая пальцы. – Семь человек.

– Так. Три жены, семеро детей… И всем помогаете?

– Почему же не помогаю? Помогаю.

– А что-то я не видел в бухгалтерии исполнительных листов.

– Обязательно по листу?

– Значит, полюбовно помогаете?

– Понятно, помогаю.

– Справедливо, Зурин. Шутка ли: обуть-одеть-накор­мить… Сколько вы получаете-то? – Грубовато, но чем такого проймешь.

– Сто сорок получаю. Когда еще премию.

– Небогато, если на семерых поделить. Да сам-восьмой. Хорошо, хоть собственный дом построили, кир­пичный. На квартплате экономия, на ремонте.

Зурин взвился:

– Вы меня, гражданин хороший, не стращайте! Не хватало к моим ребятам в миски заглядывать! Это мое личное дело. И дом до следствия не касается. Очередь подойдет – машину куплю! И никто не спросит, на какие такие деньги! Не те нынче времена!

Ишь как поумнел да отбрил. И ничуть не испугался. Попомнить насчет красителей надо, только вряд ли это ключ.

Кибрит достался иного плана собеседник – началь­ник ОТК фабрики Валетный. Смазливый, пестро одетый, великий ходок по женской части. Тот при встречах со Знаменским расцветал радушной улыбкой. А Кибрит до­нимал ухаживаниями, очень ей надоедал и отвлекал от работы. Но повода осадить себя не давал, потому что не нагличал, а слащаво таял.

Она проверяла в конторе ОТК, не увеличивают ли метраж на протяжке (как хозяйка оттягивает и утюжит материю, чтоб стало подлиннее). Вооружась лупой, Киб­рит подсчитывала количество нитей на квадратном сан­тиметре: к каждой накладной был пришпилен лоскуток-образец. Занятие нуднейшее. Раз, два, три, четыре, пять… восемнадцать. Наименование ткани, сорт, артикул… взгляд в книжечку стандартов… и опять считай нити.

Подряд проверять – труд неподъемный, но опыт го­ворит, что можно действовать выборочно, «методом тыка». Если нападешь на серьезное отступление, тогда надо браться за всю партию.

Переналадив станки, чтобы усилить натяжение, на­верняка можно нагнать порядочно лишнего метража. А ткань утоньшится неприметно. Но что-то пока (кажется, уже полжизни), сидя в обществе Валетного, Кибрит не находила достойных внимания нарушений. Одна, две, три-четырнадцать. В стандарте? Тоже четырнадцать.

«Неужели пустая трата времени? Хоть бы Валетный не липнул, я от него засахарюсь».

В «работе с дамами» Валетный признавал два козыря: комплименты и тряпки.

– Прошу вас, дайте отдых глазкам. Лучше посмотрите сюда: такой габардинчик вам бы исключительно пошел! Пальто «деми» свободного покроя. Мечта!

– Цвет не мой, – возразила Кибрит, стараясь не сбиться со счета.

– А какой бы вы хотели?

– Морской волны.

– Есть волна! – затрепетав от намечающегося взаи­мопонимания, Валетный мигом достал образец. Кибрит отложила лупу.

– По-вашему, это волна, товарищ Валетный?

Валетный опечаленно уставился на грязноватый ко­лер своего габардинчика.

– Действительно, волну мы недоосвоили… – И преж­де чем Кибрит снова займется делом, заспешил: – А почему это мы с вами так все официально: товарищ Кибрит, товарищ Валетный. Давайте по-дружески: Зина­ида Яновна, Илья Петрович. При моей исключительной к вам симпатии и восхищении…

«Понесло. Но, между прочим, он вообще болтлив. Вдруг о чем проговорится. Потерплю уж».

– Хорошо, – прервала она мармеладный поток. – Только чтобы наши симпатии не мешали делу, Илья Петрович.

– Исключительно на пользу, Зинаида Яновна!

– Тогда не упускайте из виду, что вас выделили мне в помощь, чтобы отобрать образцы для экспертизы. А не для пальто свободного покроя.

– Ах, Зинаида Яновна, – «засмущался» Валетный.

– Ах, Илья Петрович! – пожурила Кибрит. – Ну, с этими образцами я… благодаря вам… пожалуй, управилась. Пошли к кладовщику. Вы его предупредили?

– Да-да. Но, Зинаида Яновна, клянусь чем хотите, вы зря стараетесь! В нашем хозяйстве много не украдешь.

– Ой, было бы желание…

– Дорогая Зинаида Яновна, мы бы, может, и с удо­вольствием, да нечего. Что получаем, то и отдаем, только уже разноцветное. Ну посудите сами, могу ли я вам соврать. При моем исключительном восхищении…

– А как начальника ОТК что вас чаще беспокоит, какой участок производства?

– Как начальника ОТК?.. – он слегка отвлекся от донжуанства. – Думаете, по-крупному списываем в брак? Не-ет, из нормы почти не выходим… А вы меня, случаем, не допрашиваете?

Сахарный слой дал трещинку, оттуда высунулась ос­торожность и трезвая оценка расстановки сил. Допраши­вать имел право только следователь.

– Ни-ни, я вас расспрашиваю, Илья Петрович. По­тому что интересно.

– Чем же интересно? Такая женщина, вас должно интересовать совершенно другое! Кстати, вы по вечерам в гостинице не скучаете, Зинаида Яновна?

– По-вашему, это кстати? Кстати, до которого часа работает кладовщик?

Взглянув на часы, Валетный ахнул:

– Убейте меня, Зинаида Яновна, убейте! С вами за­бываешь о времени. Кладовщик же взял отгул и с обеда – тю-тю!

Лодку Пал Палыч раздобыл большую и тяжелую. Как водится, она протекала, но умеренно. Зина не спеша справлялась с вычерпыванием воды. Солнце слепяще сверкало наречной ряби, ощутимо припекало голову. Оба даже обгорели немного.

Пал Палыч греб против течения, пока не стер ладо­ни, тогда бросил весла, и лодку медленно повлекло назад. Вокруг было так мирно и тихо, что и разговаривать не хотелось. Зина сдала вахту и черпак и, закрыв глаза, легла на корме, подстелив пальто.

– Отключаюсь, – сказала она.

Это ее пальтишко, славное, но вышедшее из моды (новое оставила в Москве, решив в командировке не форсить), еще в купе цапнуло Пал Палыча за душу, потянуло за собой воспоминания и раздумья.

Почему они не женаты? Ведь все толкало к тому. Одно время даже казалось вполне решенным («Вот свалим это проклятое дело и всем объявим, идет?» «Идет!»).

Но не успеешь свалить одно проклятое, как навалива­ются три новых. Что за работа, что б ее! Заживо съедает!.. То есть ему просто некогда было жениться? Так нелепо?.. Нет, тут часть правды. Не вся. В чем же остальная?

Надо проследить сначала. С появления Зины на Петровке. Сперва он ее прошляпил – как талантливого эксперта, будущую звезду НТО. Внешность обманула: слишком хороша, вряд ли еще и умом богата. Обращался с новой сотрудницей снисходительно, покровительствен­но. Тщеславный петух! Спасибо, Томин ему глаза рас­крыл. (С Томиным служба столкнула на щекотливом рас­следовании, и они как-то сразу подружились.) Томин и свел Пал Палыча с Зиной, своей однокурсницей.

Та держалась бойко, но втайне робела перед Знамен­ским: недавняя выпускница юрфака – перед следовате­лем, уже имевшим лестную репутацию.

Потом был период обоюдной влюбленности. Тогда она и носила это пальтишко, обшитое тесьмой. Рыже-золотистое, как ствол сосны под солнцем. Как ее глаза. Таких янтарных больше ни у кого нет. Он провожал, встречал, тосковал и названивал, если усылали в другие города.

Только окончательной близости не было. Зина не провоцировала, а Знаменский – в обыденной жизни не аскет – ради будущей жены принял рыцарственные обе­ты. Никаких соитий наскоро, тайком. Слишком высоко он ее ставил, чтобы предложить «исхитряться», чтобы подвергать риску пережить малейшее унижение или нелов­кость.

Во всяком случае, так ему тогда представлялось. Сей­час, глядя на корму, Пал Палыч ругал и жалел себя за глупость. Чего он добился, изо всех сил благородничая? Их отношения приняли постепенно хронический харак­тер. Возрастало взаимное доверие, крепла дружба, а пыл­кость убывала, сменяясь нерушимой спокойной привя­занностью.

Неужели я упустил мою Зину? Мою?.. А вдруг еще мою? Может, я и по сию пору дурью мучаюсь? Может, не поздно вернуть?

Тем же воскресным вечером он решил объясниться.

– Зина… я хочу с тобой поговорить. Это касается нас обоих.

Заготовленные фразы произнеслись гладко, но Зи­ночка имела тонкий слух. Отозвалась не сразу:

– Ну… поговори.

Он начал излагать свои лодочные воспоминания и сожаления, упирая на то, что, в сущности, ничто не изменилось, что оба они – те же, только постарше, а это не обязательно хуже, даже наоборот, и т. д.

Зина помалкивала до конца его монолога. И некото­рое время после. Вздохнула слегка:

– Я тоже думала о нас с тобой. И раньше огорчалась, что как-то все не складывается.

– Прости.

– Да не вини себя, пожалуйста! По-моему, любви – в чистом виде – и не было. Примешивалось больно мно­го профессиональных восторгов. Ты рисовался мне гени­альным следователем, я тебе – замечательным крими­налистом…