Ольга Лаврова, Александр Лавров

Ушел и не вернулся

Весна застала Знаменского и Кибрит в командировке. Не­дели две перед тем держалось тусклое межсезонье – ни тепла, ни мороза, ни солнца, ни дождя – при­рода уперлась на самом скучном ме­сте, похоже, раздумывая, не отме­нить ли смену времен года.

И городок, куда их занесло, выглядел стареньким, унылым, за­мусоренным, едва-едва прозябаю­щим в недалекой, но безнадежной провинции.

Но однажды вечером небо рас­пахнулось, солнце устроило феери­ческий закат, сжигая остатки туч, и наутро весна взорвалась трелями зяб­ликов, стаями скворцов, светом, го­лубизной, запахом земли, из кото­рой торопливо лезли бесчисленные зеленые стрелочки, и пригретой сол­нцем хвои под окнами гостиницы (тут росли породистые саженые елки метров четырех высотой).

Особенно живительна была эта свежесть воздуха. Переменившийся ветер выдул и унес везде проникавший кисло-шерстяной запах, обильно испускаемый красильной фабрикой, мес­тным производственным «гигантом» – единственным крупным предприятием, кормившим две трети здешних жителей. Длинные приземистые корпуса, сложенные из буро-красного кирпича, выстроены были некогда неглу­пым, вероятно, заводчиком, оснащены иностранными машинами и по сей день неторопливо и солидно пыхте­ли, скрипели, трудились…

И как только прояснело небо и зазеленели палисад­ники, городок оказался уютным и милым. И удивительно нетронутым в своей дореволюционной архитектуре. В до­мах, хороводом обступавших центральную площадь, раз­мещались городские начальства, Дворец культуры, почта с телеграфом, гостиница. Все они прежде принадлежали соответственно городскому голове, земскому собранию, почтовому ведомству; гостиница и раньше принимала постояльцев, только называлось это «номера для проез­жающих» и внизу располагался трактир, а не нынешний буфет.

Первозданность города спас овраг. Старые особнячки непременно начали бы крушить и, следуя веянию време­ни, городить вместо них бетонные пятиэтажки и стеклян­ные павильоны для магазинов, парикмахерских и прочих «бытуслуг». Но невинный внешне овражек лег непреодолимой преградой на пути цивилизации.

И к железной дороге, и к шоссе можно было попасть, лишь проехав через перекрывавший его мост. Мост деся­тилетиями шутя выдерживал вес телег; фабричные грузо­вики постепенно его расшатали, потребовался новый настил и опоры. А между тем овраг рос в длину и ширину. И когда встал вопрос о новом строительстве (чем мы хуже других?) и были призваны специалисты, чтобы реконструировать и сделать мост пригодным для панеле­возов, бульдозеров и прочей тяжелой техники, – то спе­циалисты представили чертеж шестисотметровой эстака­ды немыслимой красоты и немыслимой стоимости. Широкая полоса почвы вдоль оврага, а также «в головах» его и «в ногах» оказалась склонной к оползням и прочим коварным фокусам.

Городские власти долго проклинали овраг, подсчиты­вали, в какую сумму влетит кружная дорожная петля в обход него; цифры получались опять-таки устрашающие. Что делать? что делать?.. А решение лежало на поверхно­сти: строить, не доезжая до оврага, на ровном песчаном пустыре. Пусть будет старый город и новый город. Как за границей, подпустил кто-то. А за границей так? Ну ко­нечно, вон один обкомовский ездил, рассказывал. Прав­да? Честное слово. Ура! У нас будет, как за границей! Да еще экономия! Да сокращение сроков!

(«Как за границей» заселили пока четыре дома. Туда охотно перебралось население фабричных бараков – тоже дореволюционных.)

Все это поведала Знаменскому и Кибрит толстенькая буфетчица в первый же вечер, когда, распаковав чемода­ны, они спустились перекусить. Зачем прибыли сотруд­ники МВД, буфетчица не расспрашивала – знала. Да и весь городок, по-видимому, знал: что-то на фабрике открылось незаконное, прислали искать виноватых. Сло­во «следствие» будоражило умы, рождало пересуды и домыслы. Неприятное слово.

Но здесь принято было приветливо здороваться друг с другом на улице. Улыбались и приезжим, говорили: «День добрый», «Вечер добрый». Никто не косился. А если воз­никали толки, то скрытно, за спиной.

Словом, симпатичный оказался городок. И дело по-своему небезынтересное.

В магазинах нескольких смежных областей обнаружи­лись рулоны «левого» сукна. Товароведы установили, что все они выпущены одной красильной фабрикой – ту­тошней. Кибрит скоренько разобралась в технологии. Пал Палыч в бухгалтерии – и оба поняли, что наскоком не возьмут. Ничего не ясно: кто ворует, как ворует и сколько ворует.

Не то чтобы украсть было нельзя или нечего; предложи Знаменскому и Кибрит изобрести способ, они бы в момент изобрели их с десяток. Но вот что изобрели фабричные жулики, сообразить не удавалось.

Значит, не четыре-пять деньков, а может быть, и весь май проведут они в тихой, опрятной, малолюдной и неблагоустроенной гостинице с елями против окон. Киб­рит на третьем этаже, Знаменский на втором, как раз под ней; ее пол – его потолок.

Поручая расследование Знаменскому, начальник от­дела Скопин (вопреки обыкновению не давать руководя­щих напутствий) счел нужным кое-что объяснить ему наедине.

В местностях, где идет первичный прием шерсти, закладываются основы для хищений в поистине чудо­вищных размерах. Сколько в действительности сдается шерсти – неизвестно. Вес ничего не значит, важны ко­эффициенты загрязненности, жирности, влажности и т. п. Должность приемщика, как правило, наследственная, поколение за поколением занимают ее люди из одной семьи. И получают огромные взятки: от сдатчиков, чтоб написал побольше, от переработчиков сырья, чтоб напи­сал поменьше.

Практика всем известна, не раз предпринимались попытки ее пресечь. Однако от «шерстяных дел» тянулись крепкие нити в такие верха, что ревнители закона неиз­менно получали приказ заткнуться, не подлежавший ни­какому оспариванию.

Сменялись приемщики, сменялись покровительство­вавшие им высокопоставленные лица (обычно становясь еще более высокопоставленными), а табу на двухзвенную цепочку: неучтенное сырье – «левое» производство тка­ней и изделий – сохранялось неизменным. Слишком, видно, велики были богатства, притекавшие снизу вверх.

Перед многими беззакониями властей предержащих блюстители закона поневоле потупляли очи. Но все же порой в юридической среде созревал бунт. Создавались тайные коалиции. Редко, правда. И еще реже приносило это плоды. Но на сей раз даже осторожный Скопин на что-то надеялся. Надо думать, на те же верхи, где кто-то вознамерился кого-то свалить.

Знаменскому поручалось скромное «шерстяное дело» (вероятно, одно из многих, иначе оно не имело бы и смысла). Красильная фабрика существовала отдельно от текстильных комбинатов, которые сами перерабатывали сырье в пряжу, сами ткали, сами и красили… сами и все остальное. По сравнительно небольшому объему произ­водства она вряд ли имела финансовую возможность прямого выхода на могущественных защитников. Но раз гнала «левак», то уж какие-нибудь власти грели на нем руки и что-нибудь да «отстегивали» вышестоящим.

Если вести себя «локально», раньше срока не трево­жить начальство, то, может быть, потом удастся и втор­жение в запретную зону – «по закону сообщающихся сосудов», – усмехнулся в заключение Скопин и ненужно пробежался пальцами по клавишам селектора.

Волнуется старик, констатировал Знаменский. Всту­пил в полосу риска.

«Старик» было данью уважения; пятьдесят три – пятьдесят четыре года при богатырском сложении, зака­ленных нервах и трезвом, искушенном уме – возраст профессионального расцвета.

– Вы с красильным производством вряд ли сталки­вались?

– M-м… однажды мать при мне перекрашивала коф­точку.

– Тогда вам понадобится универсальный эксперт-криминалист, иначе засядете там. Кого просить? Или еще подумаете?

«Думать-то нечего, но удобно ли тащить Зину в глушь? У нее свои дела, планы».

– Я бы порекомендовал Зинаиду Яновну Кибрит, – подозрительно серьезно произнес Скопин. – Вполне ква­лифицированный специалист. Надеюсь, вы сработаетесь.

Знаменский понял, что над ним добродушно под­трунивают, в том же тоне поблагодарил за совет и при­нял его.

Он был бы искренне смущен, если б прочел мысль Скопина: «Либо эта парочка после командировки побе­жит наконец в загс, либо затянувшийся «недороман» – дохлый номер».

Перед горотделом милиции радовал глаз чистый га­зончик. В притененном углу его еще голубели после­дние первоцветы… как они называются?.. крошечные луковичные, вылезающие почти из-под снега… светло-синие звездочки на стебельках-соломинках… надо вспомнить хотя бы из уважения к отцу… (Он был бота­ник и когда-то экзаменовал Пашку-маленького – сам именовался Пашкой-большим, Павлом Викентьевичем – на тему «Дикая и культурная флора среднерус­ской полосы».) Ага, «сцилла» зовутся эти малышки. Сцилла. Вот и хорошо.

Остальное пока плоховато. Знаменский шел в кабинет начальника, чтобы по спецтелефону доложить Скопину о практически нулевых результатах следствия. Источник хищения крылся в межцеховом учете – вот и все, что они с Кибрит могли пока утверждать.

– Пусть вас не слишком давит фактор времени, – до­несся знакомый баритон. – Главное – то, о чем мы с вами говорили. Тут уж попрошу с полной отдачей. Усвоили?

– Усвоили, Вадим Александрович, – и Знаменский ощутил этакое каникулярное настроение.

«На веслах бы в воскресенье посидеть… А ведь я ни разу не катал Зину на лодке. Разлив уже схлынул, берега видны. Уйти вверх по течению, прочь от фабричных сбросов. А то скоро закипит черемуха – и захолодает. У кого бы раздобыть лодку?!..»

С этой заботой он спустился в дежурку и решил подождать, пока освободится лейтенант за перегородкой. Тот оформлял полупьяного парня, арестованного за мел­кое хулиганство.

– Следующий раз не семь, а пятнадцать получишь. Ремень, галстук, шнурки.

– Виноват, начальник, – каялся парень. – Как гово­рится, шел домой, попал в пивную…

Пока он снимал недозволенные в камере предметы и тщетно искал шнурки на ботинках с пряжками, появи­лась молодая женщина, которую Знаменский уже встре­чал на центральной площади. Всегда оживленная, наряд­ная, она запомнилась гордой посадкой головы, плавнос­тью, с какой несла над землей свое стройное, чуть пол­неющее тело, добротной, не косметической красотой лица. Но сейчас обычной улыбки не было и в помине, глаза заплаканы.

– У меня пропал муж! – трагически сообщила жен­щина. – К кому мне обратиться?

Парень хмыкнул:

– Это надо в бюро находок.

– Помолчи, – одернул дежурный и предложил рас­сказать, в чем дело.

– Понимаете, вчера вечером сказал на часок… а ушел – и не вернулся! Я всех с утра обегала, никто не видел, не слышал… Просто подумать страшно!

– Фамилия?

– Миловидов. Сергей Иванович.

Дежурный просмотрел два коротеньких списка.

– У меня сведений нет. Милицией за истекшие сутки не задерживался. В больницу не поступал.

– Но куда же он мог деться?! – воскликнула женщи­на в отчаянии. – Мне юрист на работе сказал: просите назначить розыск. Я принесла его фотографии… – она нервно открыла сумочку.

Лейтенант остановил:

– Давайте подождем. В подобных случаях розыск сразу не объявляется.

– Почему?

– Такой, простите, порядок, – не всякое разъясне­ние приятно давать. – Дело-то житейское: ну не ноче­вал… ну бывает.

Дежурный перекладывал какие-то бумаги, давая понять, что свои функции выполнил. Но женщина осталась стоять, будто и не слыхала. И утешать ее начал парень, лишившийся галстука и ремня. Поддерживая штаны, он объяснил:

– Начальству с нашим братом хлопот хватает. Если еще ловить тех, кто от жены загулял…

Миловидова обернулась и оглядела его презрительно с ног до головы.

– Ну и что? – пробормотал парень, несколько сме­шавшись. – И не от таких гуляли. Взять хоть Нефертити. Считается, красавица на все времена, да? А ее, между прочим, вовсе муж бросил. Исторический факт. Лично в книжке прочитал!

Не дослушав, Миловидова вновь обратилась к лейте­нанту.

– Вы записали фамилию?

– Миловидов.

– Он работает на красильной фабрике…

– Да-да, если что – известим вас. Но я так полагаю, что жив-здоров и объявится.

– Ох, только бы жив! Только бы жив!

Объявится, внутренне поддержал лейтенанта Пал Палыч, как-то не заразившись тревогой женщины. Ну и скандал она ему закатит! Темперамент – ого-го…

Благодушное расположение духа покинуло бы Зна­менского, будь он свидетелем недавнего вечернего разго­вора Миловидовой с неким мужчиной в глухой аллее парка, спускавшегося от Дворца культуры к речке. Мужчина был высок и подтянут («уездный ковбой»); оба волновались, оба страдали.

– Ленушка, ждать нельзя! – убеждал он. – Надо ре­шаться! Сегодня решаться – завтра делать!

– Страшно… – шептала она. – Взять на себя такое…

– Но это единственный шанс решить сразу все! Дру­гого не будет! Ты понимаешь? Сейчас все сошлось в узел, давай рубить!

– Умом я понимаю. Но убийство… выговорить и то жутко.

– Думаешь, я иду на это легко? Но это же друг для друга! У нас настоящая любовь, одна на миллион. Ради нее! Она все оправдает!

Женщина вздыхала прерывисто, утыкалась ему в грудь, задушенно бормотала:

– Ой, нет…

– Да неужели не сможешь, золотая моя? Сможешь ведь! И станем вольные птицы! Свобода. Деньги. И никто не разлучит!

– А если сорвется?

– Молчи, молчи! – Он целовал ее и произносил как заклинание: – Надо верить! Только верить – тогда все будет наше. Все!

Уяснив, что житье в гостинице может затянуться, Кибрит обзавелась минимальным хозяйством. Завтракали они с Пал Палычем в буфете, обедали в фабричной столовой, но к ужину буфет бывал либо заперт, либо пуст (если не считать пыльных пачек печенья).

Кибрит предприняла поход по местным торговым точкам, купила заварочный чайник, чашки, ложки-вил­ки, тарелки – всего по три (вдруг случайный гость), еще какую-то мелкую утварь. А также запас сахару и прочей бакалеи. Выходной день, проведенный на сухомятке, побудил ее на новые траты: плитка и сковорода открывали уже некоторый простор для стряпни.

От гостиничных щедрот не приняли ничего, кроме неисправного электрического чайника (который Пал Палыч починил): и у толстушки-буфетчицы и у всех здесь кто-нибудь из семейных да работал на фабрике. Коснется его следствие – женщина прибежит просить о снисхож­дении. Нельзя связывать себя благодарностью за какие-либо услуги.

Впервые они жили вот так – в отрыве от служебной толчеи, уединенно и почти вместе. Вдвоем ходили на работу, чаще всего вдвоем и возвращались и проводили вечера. Нежданно – после стольких лет – обнаруживали друг в друге незнакомые черты и привычки. Обнаружива­ли массу важных вопросов, которые прежде не успели обсудить. И все им было друг в друге интересно.

Одно мешало – пикантность ситуации с точки зре­ния окружающих. У администраторши, дежурной, убор­щицы глаза горели: вчера «он» к «ней» ходил, сегодня «она» к «нему».

– Третьего дня пораньше разошлись.

– А вчера заполночь, меня уж сон сморил.

– Он-то статный какой и на лицо видный.

– Ну уж она не хуже. Пара хоть куда.

– А заметили, когда он у ней, дверь не притворена. Чтоб мы, значит, чего не подумали.

– Она-то, может, себя и блюдет, да чтоб мужик своего не добился… Нельзя ж столько времени все о работе! Командировочный, известно, до баб лют.

Сплетни были, в общем-то, благожелательны: оба холостые, ихняя воля. (Паспорта при вселении предъяв­лялись и, естественно, обследовались.)

– А может, у них любовь?

– Может, и любовь.

Пал Палыч с Зиночкой посмеивались, но немножко и стеснялись. Особенно Пал Палыч, чувствовавший, что в подозрениях гостиничной обслуги есть доля истины.

Однако дверь они стали закрывать. Фабричные ново­сти, набегавшие версии не предназначались для посто­ронних, возможно, заинтересованных не только интим­ными подробностями ушей…

В так называемых «хозяйственных делах» для профес­сионалов есть своя увлекательность. Подобна преследова­нию скрывающегося уголовника погоня за прячущейся, «задами» перебегающей из документа в документ, пропа­дающей, вновь возникающей или уничтожаемой цифрой. Похождения иной накладной запутаннее, чем трюки и петли опытного вора-гастролера. К тому же цифры и накладные намеренно разбегаются в разные стороны; их надо выследить, изловить, собрать вместе и доказать, что они «из одной шайки».

Городская фабрика не обещала, конечно, головокру­жительных загадок, но попотеть и покорпеть с ней при­дется.

Принимали ткань по весу и количеству рулонов. А готовую сдавали по количеству рулонов и метражу. Вес как показатель напрочь выпадал. Количество же рулонов везде сходилось.

– Пал Палыч, как сводят вес с метражом? – спроси­ла проницательная Зиночка при первом же обмене впе­чатлениями, едва выйдя с фабричной территории.

– Никак.

– Совсем никак?!

– Угу. Говорят, нереально. Не изобретешь им способ исчисления?

Кибрит призадумалась, мысленно прослеживая техно­логический процесс. Мойка ткани. Обезжиривание. Сушка на крутящихся нагретых барабанах (дышать нечем). Окрас­ка (тоже ароматно). Вторая сушка. Протяжка. Сколько ки­лограммов грязи и жира отдал каждый рулон? Сколько впитал килограммов при крашении? Сколько потерял, пока сушили (недосушили, пересушили)?.. Да еще брак. Да возврат на перекрас. И от операции к операции то сухое, то мокрое, то сухое, то мокрое – уследишь ли за весом!

– Нет, Пал Палыч, это целая диссертация.

Между тем именно в замене веса метражом крылись возможности для воровства – тут просто не могло быть двух мнений!

– Жаль, – вздохнул Знаменский. – Скопин рекомен­довал мне тебя как квалифицированного специалиста.

– Польщена, – фыркнула Зиночка. – Знает, на ком воду возить.

Удостоверясь, что вокруг никого нет, Пал Палыч схватил ее в охапку и перенес через лужу. Он верил, что Зина не подведет. До сих пор не подводила.

Единственной реальной зацепкой, которая вскоре попалась Знаменскому, был перерасход красителей. Из месяца в месяц, из года в год.

В «красный уголок», отведенный Знаменскому для доп­росов, он пригласил начальника красильного цеха Зурина.

Пришел. Невидный, егозливый мужичонка лет пяти­десяти. Прятал взгляд – острый и умный. Упорно играл под дурачка. Сначала просто совсем «ничего не понимал».

– Повторяю, Зурин, – по десятому разу втолковывал ему Знаменский, – «левое» сукно, изъятое в магазинах, с вашей фабрики!

Зурин вздыхал с видом невинного страдальца.

– Отродясь у нас «левака» не бывало.

– А почему тогда перерасход красителей?

– Да какой там перерасход! Никакого перерасходу!

«Сказка про белого бычка. Обратимся к фактам».

Знаменский заглянул в записи:

– Вот хотя бы артикул восемьдесят шесть дробь сорок. Вместо трехсот килограммов вы израсходовали четыреста пятьдесят.

– Вам, конечно, виднее, – равнодушно отозвался Зурин.

– И куда пошли лишние сто пятьдесят килограммов?

– Как куда? С кашей я их, что ли, съел? Вся эта дробь сорок, сколько ее было, вся в производство пошла.

– А сколько ее было?

– Сколько завезли, столько и было.

«Ты глупый? Ладно, будем оба глупые».

– Давайте считать вместе. Завезли триста кэгэ, – Зна­менский крупно вывел на листке «300» и показал Зурину. – Я верно записал?

– Ну?

– Истратили четыреста пятьдесят, – он написал это число над прежним. – Выходит сто пятьдесят кэгэ лишку.

– Да откуда взяться лишку?

– Туго у вас с арифметикой, товарищ Зурин. Вспом­ните, как это делается. – Пал Палыч положил перед ним листок. – Глядите. Сверху большее число, под ним мень­шее, слева ставится знак вычитания, внизу под чертой пишется результат. Давайте считать…

Зурин листок отодвинул.

– Вы меня семь раз простите, абсолютной глупостью занимаетесь! Это ж бумажка! А с фабрики план требу­ют – завезли тебе дробь сорок или не завезли.

– Но нельзя же красить артикулом, который кон­чился.

– Жареный петух клюнет – покрасишь. Я вон шестой год начальником цеха, и завсегда у нас так. То одного красителя нету, а другого навалом, то наоборот. То партия – не краска, а дерьмо-дерьмом. Чего делать? Со­берется в красильне целый совет: и мастера и старые рабочие. «Давай того подсыплем маленько… теперь этого… Ну-ка макни. Подсуши. Пожиже. Погуще…»

Рассказывал Зурин, казалось бы, чепуху, но Пал Палыч почуял правду. А тот продолжал:

– Спрашивай с них после нормы расхода и объем выхода! Мы работаем, а вычитать да складывать – на то девочки в бухгалтерии сидят.

– Чуть где неразбериха в учете – мне сразу объясня­ют, что производство от этого не страдает.

– Так и есть. Ловите сами не знаете кого! Вон на Первомайской квартиру ограбили, там вас нет!

– Ну это уж не по делу. Вы, если не ошибаюсь, третий раз женаты? – круто зашел Знаменский с тылу.

– Ну…

– Дети есть?

– Само собой. – Зурин беззвучно пошевелил губа­ми, загибая пальцы. – Семь человек.

– Так. Три жены, семеро детей… И всем помогаете?

– Почему же не помогаю? Помогаю.

– А что-то я не видел в бухгалтерии исполнительных листов.

– Обязательно по листу?

– Значит, полюбовно помогаете?

– Понятно, помогаю.

– Справедливо, Зурин. Шутка ли: обуть-одеть-накор­мить… Сколько вы получаете-то? – Грубовато, но чем такого проймешь.

– Сто сорок получаю. Когда еще премию.

– Небогато, если на семерых поделить. Да сам-восьмой. Хорошо, хоть собственный дом построили, кир­пичный. На квартплате экономия, на ремонте.

Зурин взвился:

– Вы меня, гражданин хороший, не стращайте! Не хватало к моим ребятам в миски заглядывать! Это мое личное дело. И дом до следствия не касается. Очередь подойдет – машину куплю! И никто не спросит, на какие такие деньги! Не те нынче времена!

Ишь как поумнел да отбрил. И ничуть не испугался. Попомнить насчет красителей надо, только вряд ли это ключ.

Кибрит достался иного плана собеседник – началь­ник ОТК фабрики Валетный. Смазливый, пестро одетый, великий ходок по женской части. Тот при встречах со Знаменским расцветал радушной улыбкой. А Кибрит до­нимал ухаживаниями, очень ей надоедал и отвлекал от работы. Но повода осадить себя не давал, потому что не нагличал, а слащаво таял.

Она проверяла в конторе ОТК, не увеличивают ли метраж на протяжке (как хозяйка оттягивает и утюжит материю, чтоб стало подлиннее). Вооружась лупой, Киб­рит подсчитывала количество нитей на квадратном сан­тиметре: к каждой накладной был пришпилен лоскуток-образец. Занятие нуднейшее. Раз, два, три, четыре, пять… восемнадцать. Наименование ткани, сорт, артикул… взгляд в книжечку стандартов… и опять считай нити.

Подряд проверять – труд неподъемный, но опыт го­ворит, что можно действовать выборочно, «методом тыка». Если нападешь на серьезное отступление, тогда надо браться за всю партию.

Переналадив станки, чтобы усилить натяжение, на­верняка можно нагнать порядочно лишнего метража. А ткань утоньшится неприметно. Но что-то пока (кажется, уже полжизни), сидя в обществе Валетного, Кибрит не находила достойных внимания нарушений. Одна, две, три-четырнадцать. В стандарте? Тоже четырнадцать.

«Неужели пустая трата времени? Хоть бы Валетный не липнул, я от него засахарюсь».

В «работе с дамами» Валетный признавал два козыря: комплименты и тряпки.

– Прошу вас, дайте отдых глазкам. Лучше посмотрите сюда: такой габардинчик вам бы исключительно пошел! Пальто «деми» свободного покроя. Мечта!

– Цвет не мой, – возразила Кибрит, стараясь не сбиться со счета.

– А какой бы вы хотели?

– Морской волны.

– Есть волна! – затрепетав от намечающегося взаи­мопонимания, Валетный мигом достал образец. Кибрит отложила лупу.

– По-вашему, это волна, товарищ Валетный?

Валетный опечаленно уставился на грязноватый ко­лер своего габардинчика.

– Действительно, волну мы недоосвоили… – И преж­де чем Кибрит снова займется делом, заспешил: – А почему это мы с вами так все официально: товарищ Кибрит, товарищ Валетный. Давайте по-дружески: Зина­ида Яновна, Илья Петрович. При моей исключительной к вам симпатии и восхищении…

«Понесло. Но, между прочим, он вообще болтлив. Вдруг о чем проговорится. Потерплю уж».

– Хорошо, – прервала она мармеладный поток. – Только чтобы наши симпатии не мешали делу, Илья Петрович.

– Исключительно на пользу, Зинаида Яновна!

– Тогда не упускайте из виду, что вас выделили мне в помощь, чтобы отобрать образцы для экспертизы. А не для пальто свободного покроя.

– Ах, Зинаида Яновна, – «засмущался» Валетный.

– Ах, Илья Петрович! – пожурила Кибрит. – Ну, с этими образцами я… благодаря вам… пожалуй, управилась. Пошли к кладовщику. Вы его предупредили?

– Да-да. Но, Зинаида Яновна, клянусь чем хотите, вы зря стараетесь! В нашем хозяйстве много не украдешь.

– Ой, было бы желание…

– Дорогая Зинаида Яновна, мы бы, может, и с удо­вольствием, да нечего. Что получаем, то и отдаем, только уже разноцветное. Ну посудите сами, могу ли я вам соврать. При моем исключительном восхищении…

– А как начальника ОТК что вас чаще беспокоит, какой участок производства?

– Как начальника ОТК?.. – он слегка отвлекся от донжуанства. – Думаете, по-крупному списываем в брак? Не-ет, из нормы почти не выходим… А вы меня, случаем, не допрашиваете?

Сахарный слой дал трещинку, оттуда высунулась ос­торожность и трезвая оценка расстановки сил. Допраши­вать имел право только следователь.

– Ни-ни, я вас расспрашиваю, Илья Петрович. По­тому что интересно.

– Чем же интересно? Такая женщина, вас должно интересовать совершенно другое! Кстати, вы по вечерам в гостинице не скучаете, Зинаида Яновна?

– По-вашему, это кстати? Кстати, до которого часа работает кладовщик?

Взглянув на часы, Валетный ахнул:

– Убейте меня, Зинаида Яновна, убейте! С вами за­бываешь о времени. Кладовщик же взял отгул и с обеда – тю-тю!

Лодку Пал Палыч раздобыл большую и тяжелую. Как водится, она протекала, но умеренно. Зина не спеша справлялась с вычерпыванием воды. Солнце слепяще сверкало наречной ряби, ощутимо припекало голову. Оба даже обгорели немного.

Пал Палыч греб против течения, пока не стер ладо­ни, тогда бросил весла, и лодку медленно повлекло назад. Вокруг было так мирно и тихо, что и разговаривать не хотелось. Зина сдала вахту и черпак и, закрыв глаза, легла на корме, подстелив пальто.

– Отключаюсь, – сказала она.

Это ее пальтишко, славное, но вышедшее из моды (новое оставила в Москве, решив в командировке не форсить), еще в купе цапнуло Пал Палыча за душу, потянуло за собой воспоминания и раздумья.

Почему они не женаты? Ведь все толкало к тому. Одно время даже казалось вполне решенным («Вот свалим это проклятое дело и всем объявим, идет?» «Идет!»).

Но не успеешь свалить одно проклятое, как навалива­ются три новых. Что за работа, что б ее! Заживо съедает!.. То есть ему просто некогда было жениться? Так нелепо?.. Нет, тут часть правды. Не вся. В чем же остальная?

Надо проследить сначала. С появления Зины на Петровке. Сперва он ее прошляпил – как талантливого эксперта, будущую звезду НТО. Внешность обманула: слишком хороша, вряд ли еще и умом богата. Обращался с новой сотрудницей снисходительно, покровительствен­но. Тщеславный петух! Спасибо, Томин ему глаза рас­крыл. (С Томиным служба столкнула на щекотливом рас­следовании, и они как-то сразу подружились.) Томин и свел Пал Палыча с Зиной, своей однокурсницей.

Та держалась бойко, но втайне робела перед Знамен­ским: недавняя выпускница юрфака – перед следовате­лем, уже имевшим лестную репутацию.

Потом был период обоюдной влюбленности. Тогда она и носила это пальтишко, обшитое тесьмой. Рыже-золотистое, как ствол сосны под солнцем. Как ее глаза. Таких янтарных больше ни у кого нет. Он провожал, встречал, тосковал и названивал, если усылали в другие города.

Только окончательной близости не было. Зина не провоцировала, а Знаменский – в обыденной жизни не аскет – ради будущей жены принял рыцарственные обе­ты. Никаких соитий наскоро, тайком. Слишком высоко он ее ставил, чтобы предложить «исхитряться», чтобы подвергать риску пережить малейшее унижение или нелов­кость.

Во всяком случае, так ему тогда представлялось. Сей­час, глядя на корму, Пал Палыч ругал и жалел себя за глупость. Чего он добился, изо всех сил благородничая? Их отношения приняли постепенно хронический харак­тер. Возрастало взаимное доверие, крепла дружба, а пыл­кость убывала, сменяясь нерушимой спокойной привя­занностью.

Неужели я упустил мою Зину? Мою?.. А вдруг еще мою? Может, я и по сию пору дурью мучаюсь? Может, не поздно вернуть?

Тем же воскресным вечером он решил объясниться.

– Зина… я хочу с тобой поговорить. Это касается нас обоих.

Заготовленные фразы произнеслись гладко, но Зи­ночка имела тонкий слух. Отозвалась не сразу:

– Ну… поговори.

Он начал излагать свои лодочные воспоминания и сожаления, упирая на то, что, в сущности, ничто не изменилось, что оба они – те же, только постарше, а это не обязательно хуже, даже наоборот, и т. д.

Зина помалкивала до конца его монолога. И некото­рое время после. Вздохнула слегка:

– Я тоже думала о нас с тобой. И раньше огорчалась, что как-то все не складывается.

– Прости.

– Да не вини себя, пожалуйста! По-моему, любви – в чистом виде – и не было. Примешивалось больно мно­го профессиональных восторгов. Ты рисовался мне гени­альным следователем, я тебе – замечательным крими­налистом…

– Но разве…

– Я помню, – перебила она, – помню. Одно время мы с удовольствием целовались и прочее. Но это не то… Когда ты сделал мне первое предложение?

– После истории Авдеева.

– А второе?

– После бродяги.

– Вот видишь!

(По обоим делам Кибрит превзошла себя и прогреме­ла в Управлении.)

Пал Палыч притих, обескураженный поворотом раз­говора. А ей было и смешно и грустно.

– Ну что ты, право, Павел? Мы же все равно друг друга любим! И это навсегда. А после загса, пожалуй, разодрались бы через месяц! – Она с улыбкой заглянула в его хмурое лицо.

– С какой стати? Не выдумывай ерунды!

– Ну, хорошо, давай порассуждаем. Ты когда-нибудь представлял меня вот с таким пузом? Или кормящей ребенка? – Она прошлась по комнате, придерживая пе­ред собой воображаемый живот.

– Знаешь, да! Думал о ребенке и заранее радовался!

Признание отозвалось на лице Зины удивлением и нежностью. Пал Палыч порывисто обнял ее, близость ее тела ударила в голову.

– Еще не поздно! Еще все может быть!

Она не воспротивилась, не отстранилась. Доверчиво прислонилась щекой к его плечу.

– Не нужно, милый. Мы только все испортим.

И, мягко уклонившись от поцелуя, повторила:

– Этого уже не нужно. А кроме того… Словом, твое третье предложение отклоняется.

У Знаменского тоже был тонкий слух. Он разомкнул объятья.

– Кроме того – что? Или кроме того – кто?

Зина не замялась, не потупилась.

– Еще не уверена, – ответила честно. – Но надеюсь.

Объяснение состоялось, миновало, ей хотелось раз­рядить обстановку. А Пал Палыч по инерции продолжал:

– Зина, если надежда не оправдается, то…

– Четвертое предложение? Его не последует. Хочешь, скажу, почему ты на мне не женился? Настоя­щую причину?

– Дурак набитый.

– Не-ет. Себе на уме. Стала бы я не Кибрит, а Знамен­ская – так нам бы вместе работать не дали! Вот что!

Пал Палыч возмутился, изумился, открыл рот… зак­рыл и начал неудержимо краснеть. (Действительно, се­мейных в одно дело не пускали.)

А Зиночка как прыснула, так и не могла остановить­ся, пока он не заулыбался виновато и не ушел к себе.

О пропаже мужа Миловидова заявила в пятницу к вечеру.

В субботу Знаменский занимался в основном лодкой.

В воскресенье вообще обо всем забыл.

Ночь на понедельник ворочался без сна и работать отправился позже обычного.

Возле ворот равнодушно поприветствовал Валетного и Зурина, чем-то озабоченных, и поспешил в «красный уголок», чтобы сесть и подумать, как продолжать рассле­дование.

Зурин с Валетным, дав ему удалиться, вернулись к прерванному разговору. Речь который уже раз шла об исчезновении Миловидова. Валетный метался в лихора­дочных догадках:

– Нашел время пропадать! Может, все-таки по пьян­ке где?

– Ты его пьяного видел?

– Вроде нет… Петр Иваныч, а вдруг это… Вдруг его по-тихому взяли?!

– Тьфу ты! – озлился Зурин. – Уже готов, уши при­жал! Ничего эти столичные не раскопали. И не раскопают. Сам-то другорядь не знаешь, с прибылью будешь или в убытке!

– Тогда какая же ваша гипотеза? Насчет Миловидова?

– Давай прежде времени в панику не вдаряться. Мог кто и вызвать по делу. Осенью ж уезжал. Он сам себе голова, нам с тобой не доложит.

– Нам-то – понятно. Но жене должен был сказать, чтоб шум не подымала. Если только от нее скрыть хо­тел?.. – И тут ему в голову пришло объяснение, близкое его сердцу волокиты. – Петр Иваныч, вдруг он с Мить­кой-механиком сцепился?! Митька за Аленой вовсю ух­лестывал, то и дело из Дворца под локоток. Может, у них треугольник вышел? И дальше какая-нибудь петрушка?

Зурин сплюнул.

– Слушай, ну любой разговор у тебя под конец на баб сворачивает! Уйми ты свой этот… секс. Вон уж лысеть начал.

– Петр Иваныч, это не в первый раз, и я попрошу! Вам, положим, нравится многосемейность, а я ответ­ственно выбираю достойную подругу жизни!

– Ну выбирай, выбирай. На нашей фабрике аккурат до гроба хватит. Чем гипотезы выдумывать, лучше с Аленой потолковать.

– Пока что не в себе она.

– Сегодня пускай еще повоет. А завтра пойдешь.

Между тем Знаменский надумал, что пора вплотную заняться сушильным цехом. Заглянул в именной список. «Нач. сушки – Миловидов Сергей Иванович». Знакомая фамилия. Уже треть фабрики знакомых фамилий, а дело ни с места.

Позвонил по внутреннему в цех, чтобы вызвать на­чальника. Чей-то прокуренный голос поинтересовался, кто спрашивает, и, удивленный неосведомленностью сле­дователя, сообщил, что Миловидов еще с четверга исчез.

– Как то есть исчез? – переспросил Знаменский.

– Ну запропастился куда-то, жена ищет, с ног сбилась.

У Знаменского в голове прояснело, всплыла сцена в милицейской дежурке. Всплыл и сам Миловидов: был у них короткий разговор при знакомстве.

На фоне прочих представителей «руководящего зве­на», включая директора с замом, Миловидов выглядел как-то крупнее, культурнее… Стало быть, так и не вер­нулся. Подобные вещи следователю полагается знать!

Затрещал аппарат, и озабоченный голос Зины сказал:

– Ты один? Я зайду.

Знаменский связался с горотделом милиции: ищут ли Миловидова?

– По силе возможности, – ответили без энтузиазма.

Другими словами, не ищут. Да и что с них спросишь? Людей мало, навыка розыскного вовсе, наверное, нет; водолазов тралить речку без высоких санкций не дадут…

Зина резко распахнула дверь, резко захлопнула:

– Что ты думаешь о выступлении Миловидова?

– Он объявился?!

– Да нет же! На собрании, в четверг еще!.. Или ты вообще не слыхал?

Нет, Знаменский не слыхал. Чтобы обойтись пока без ревизоров, зарылся в бухгалтерские дебри, выстраивал для сверки длинные колонки цифр: поступление рулонов и отправка. В столь тихом омуте жулики вряд ли неусыпно пеклись о полном ажуре в документах. Под праздник ли иль спохмела могли махнуть рукой: «Да вези так: чего канитель разводить!»

Но сегодня Знаменский сел и подумал и признал возню с колонками непродуктивной. Еще подумал – и позвонил в сушилку. И обнаружил, что опоздал на четы­ре дня!

Не было рядом человека, который следил бы за по­вседневным фабричным бытом, вращался в сфере ее новостей, слухов, склок, симпатий-антипатий. Ну видел Знаменский объявление о профсоюзном собрании с по­весткой дня о текущих вопросах и выборе делегата… не дочитал какого. Зачем стал бы он туда соваться? А оказы­вается, Миловидов выступил перед всеми с сенсацион­ным призывом «покончить с хищениями» и прямо на­звал виновных.

После чего… ушел и не вернулся.

– Однако крепко здесь держат язык за зубами. «День добрый», «Вечер добрый», а по делу молчок! Никто и не заикнулся про собрание!

– Нет, Пал Палыч, все наоборот. Поскольку Валетный меня держит в осаде, я общаюсь с людьми только в столовой, да в здешнем, пардон, туалете. Оттуда и прибе­жала. Девочки судачили про тебя и про Миловидова. Общее мнение, что следователю все известно. Но из хитрейших соображений он ни о чем не расспрашивает. Даже полага­ют, что нахождение Миловидова нам известно!

– Прямо в открытую при тебе?

– Я была в кабинке, но знали они, кто там. Когда вышла – ничуть не смутились.

– Зина, задание номер один – чаще посещай туалет! На Валетного плюнь. Надо искать Миловидова.

– А как мы его намерены искать?

– На то сыщики есть. Пусть Скопин раскошелится.

Звонок Скопину, видно, попал в добрую минуту. Не вникая в подробности, он только кашлянул насмешливо:

– По Томину соскучились? Ладно, попробую устроить.

И благо столица все же не за высокими горами, Томин прибыл на следующий день.

Не застав друзей в гостинице, подробно осмотрел городок.

Экое захолустье! Даже светофоров нет. Да и зачем: машин кот наплакал. По окраинным улицам куры бродят. Тишина, скука, как люди живут? Недаром все будто сонные. Домишки старорежимные стоят вежливо, друг от друга отодвинувшись, огородившись заборчиками. Впрочем, не домишки – особнячки. Крепенькие еще. И везде что-то цвести собирается. Да и люди не сонные, они замедленные. Куда тут спешить сломя голову? Везде к сроку своими ногами поспеешь. Нормальный народ. Это мы в Москве, наверное, сумасшедшие.

Перед горотделом милиции Томин постоял, подивился несуетливости стражей порядка. Вон подъехал «коз­лик», никто из него не кинулся опрометью в дежурную часть. Шофер «бибикнул» – доложился, – нацедил ведро из крана возле газончика и вооружился тряпкой.

Надо походку притормозить, встречных пугаю… Да, давненько не заносило меня в столь благословенное ме­стечко. Я тут, братцы, отдохну. Одно дело. Одно! Да и то небось плевое. Да Паша с Зинаидой для общения. Ку­рорт.

И впрямь курорт после постоянно накаленной обста­новки в Московском угрозыске, где происшествие налезало на происшествие и больше половины их значилось «на контроле» в секретариате министра или в прокурату­рах – главной, республиканской, городской. Каждое утро пачка оперативных сводок требовала, чтобы инспектор запомнил еще ряд физиономий и примет убийц, насиль­ников, сбежавших зэков и т. п., а кого-то из прошлых сводок (в связи с задержанием или чем там еще) позабыл. Память трещала по швам, давала сбои. Горячка и множе­ство одновременных задач мочалили нервы. Но все это были цветочки по сравнению с решением самих задач. Редкая «ягодка» падала в руки без обильного пота и интенсивного шевеления извилинами.

Возвратясь с фабрики, друзья застали Томина рас­слабленным и настроенным блаженствовать. Он раски­нулся в единственном на всю гостиницу кресле, прине­сенном из холла. В люксе, куда столичный сыщик вселил­ся, очаровав гостиничных женщин, уборщица пылесоси­ла извлеченный из парадных резервов ковер. Администра­ция кончала протирать окна. Буфетчица укутывала поло­тенцами кастрюлю с отварной картошкой.

– Ребята! – обрадовался он, словно век назад расста­лись. – Я срочно прибыл ужинать с вами и пить чай!

Дежурная принесла и расстелила на столике скатерть.

Вся щепетильность Кибрит и Знаменского кошке под хвост.

– А вот туточки – домашние гостинцы! – Томин вжикнул «молнией» и начал извлекать из сумки разную снедь, закупленную и заготовленную матерью, считав­шей, по-видимому, что всем троим угрожает жестокий голод.

Гостиничные женщины сразу деликатно удалились, пожелав:

– Приятного аппетита!

– Приятного вечера!

– Приятного свиданьица!

Томин полез в холодильник и извлек бутылку вина чем окончательно сразил друзей. Не бутылкой, а тем, что холодильник работал!

Это уж был форменный разврат.

«Но Шурик-то, Шурик! – изумлялась Кибрит. – Кто бы заподозрил его в страсти к комфорту? Ради дела он случалось, ночевал буквально под забором, сутками сидел в засаде не жравши, шлялся по вонючим притонам, мерз, мок, непритязательный, как бездомная собака, трудился каторжно. Поесть, правда, любил – в свободное от работы время, но ел все подряд и где придется. Если в Шурике укрепятся сибаритские настроения, я тут нахлопочусь с его прокормом…»

Деловой разговор возник за чаем.

– В здешней музыке, Саша, наметилось соло для инспектора МУРа, – несколько витиевато выразился Пал Палыч, подлаживаясь под состояние Томина. – Неведомо куда делся один человек, очень мне нужный. С четверга о нем ни слуху ни духу.

– А чем он тебе нужный? – зевнул Томин.

– Видишь ли, в тот же четверг он выступил на профактиве с таким примерно текстом: «Товарищи, пора кончать с хищениями на нашей фабрике. Лично я не намерен больше молчать о преступной деятельности та­ких казнокрадов, как Горобец и другие».

– Зинуля, еще чашечку, радость моя. То бишь я должен найти доброго дядю, который объяснил бы тебе механику тутошнего воровства?

– Предел мечтаний. Кроме того, Саша, мне почему-то не нравится, что этот человек исчез.

– Ладно, проникся важностью вопроса. Кто такой Горобец?

– Завскладом готовой продукции. В рабочую версию вписывается как организатор вывоза «левака».

– А пропал-то кто?

– Начальник сушильного цеха. Работницы его хвалят, дирекция уважает – по ее словам. Больше ничего особен­ного. Я предупредил жену, что придем поговорить.

– Сегодня?!.. Садист.

Миловидова, впустив их в дом, потерянно топталась, пытаясь наскоро прибраться, заговаривала то об одном, то о другом, то и дело смахивая слезы.

– Извините, что беспорядок, все из рук валится… Хуже всего чувство неизвестности. День и ночь жду: вот сейчас звонок – и войдет Сережа… или что-нибудь сооб­щат о нем… Скажите, я могу еще на что-то надеяться?

– Конечно. Пока остается неизвестность, остается и надежда, – мягко заверил Пал Палыч.

– Буду надеяться на вас. Наша милиция… у меня даже заявление не приняли… Да еще намекнули, будто он загулял на стороне! Я понимаю, бывает, даже Нефертити муж бросил… Но меня Сережа не бросит!

Томин с любопытством оглядывал внутренность од­ного из тех жилищ, которые сперва обозвал домишками, а после переименовал в особнячки. Уютно, немного об­ветшало, но еще постоит. Планировка свидетельствует о безбедном и мирном укладе, когда кухня с отдельным «черным» выходом и просторна – хоть пляши, когда свой погреб, кладовки. На улицу всего три окошка – горница, зато в глубину, в укромность своего двора гля­дят жилые комнаты – судя по дверям, не меньше пяти. А во дворе банька, сарайчик. Потемну уже шли, но глаза у Томина кошачьи.

– Мы отнюдь не предполагаем, что муж вас бро­сил, – сказал он, не разобрав, к чему Миловидова при­плела Нефертити. – Но случаются недоразумения, ссо­ры. Нет?

– Никогда! С той минуты, как мы встретились… слу­чайно… познакомились в Ялте… Это была судьба. Сережа переехал сюда. Все говорили: курортный роман непрочный, а мы девять лет прожили душа в душу. Раз его не значит, что-то случилось… что-то серьезное… – Ноги ее не держали, она села.

Мужчины тоже.

– Алена Дмитриевна, ваш муж выступал на собрании?

Женщина сквозь слезы кивнула Знаменскому.

– Он располагал достоверными фактами?

– Сережа врать бы не стал никогда.

– Но отчего же он не пришел ко мне? – Тут крылась одна из непонятностей, о которых они с Томиным толковали по дороге.

Миловидова покаянно сложила руки:

– Из-за меня! Это я умолила: без тебя, говорю, разберутся, не зря же из Москвы приехали! Сережа-то не здешний, ему все равно, а я тут выросла, да еще дирек­тор Дворца культуры, все в городе знакомые. Знаете, как иные смотрят: сор из избы выносит, кляузник… Не хоте­лось мне отношения портить, понимаете?

– Ну хорошо. Однако же на собрании он все-таки пошел в открытую!

– Не сдержался, горе мое! Последние дни все пере­живал, не тех, говорит, проверяют, кого нужно…

– А называл – кого нужно?

– Я, дура, ничего не желала слушать. Меня, говорю, это не касается. А вот и коснулось. – Женщина лила слезы, смахивая их ладонями со щек.

Ни малейшего подозрения в неискренности Миловидовой у Знаменского не возникло. Он думал о том, как трудно в подобном положении настойчиво добиваться от человека нужной тебе информации.

– Постарайтесь успокоиться, Алена Дмитриевна, – попросил менее склонный к деликатности Томин. – Припомните подробно, как все было в четверг.

– Я все помню! – голос женщины обрел твердость. Она достала из комода полотенце, утерла лицо.

– Что-нибудь необычное в поведении мужа вы за­метили?

– Утром – нет. А с работы пришел пасмурный. Зна­ешь, говорит, я сегодня на активе не сдержался. Расскажу потом. И прилег до ужина… Вот там, на софе… Я пошла на кухню. Минут через двадцать позвонил Горобец, позвал Сережу к телефону. И только я начала на стол накрывать, а Сережа уже одетый – в дверях. Придется, говорит, тебе подождать часок… С тех пор и жду…

– А как вы узнали, кто звонит?

– Да трубку-то я сняла, я же слышу, чей голос. Але­на, говорит, мужик дома? Я говорю: голова заболела, лежит он. На это, говорит, глубоко наплевать. У меня срочное дело. Он еще в школе первый хам был, проходу мне не давал, И ушел мой Сережа… Ушел и не вернул­ся! – уткнулась в полотенце, плечи дрожат.

– Крепитесь, Алена Дмитриевна, крепитесь. В кото­ром часу ушел?

– Почти в семь, без нескольких минут.

– Дальше.

– Вечер и ночь я прождала. Наутро чуть свет кинулась к Горобцу. Где, говорю, Сережа? А я, говорит, почем знаю? И матом. Тогда я на фабрику, а там мне как обухом по голове: оказывается, Сережа Горобца-то при всех уличил! У меня руки-ноги отнялись… Я самое плохое думаю. С Горобцом нельзя же ссориться, он, бандит, на все способен!

Валетный чудом не нарвался на Знаменского с Томи­ным, по распоряжению Зурина отправившись к Миловидовой. Он заботился только, как бы не заметили его входящим к Алене; потому дождался часа, когда темно и пусто. О том же, что кого-то застанет у нее, даже не помышлял. Однако ненароком покосившись на окна (их надо было миновать, чтобы завернуть в калитку к крыльцу), застыл столбом. За тюлевыми занавесками маячили две мужские фигуры! Одну Валетный опознал – следова­тель. Другая – не поймешь кто.

В приотворенную форточку доносились отдельные сло­ва, но подслушивать Валетный не рискнул, куда там! Удрать бы от греха! Да ведь Зурин заест. Опять насмешки, опять в трусы зачислит… Валетный на цыпочках пересек улицу и укрылся в палисаднике наискосок. Тут жила ста­рушка столетняя, ее окошки не светились – спала. Приту­лился Валетный на лавочке, запахнул куртку, стал ждать.

Когда следователь с неизвестным своим спутником ушли, свернули за угол и шаги их совсем стихли, Валетный выполз из палисадника озябший, отсыревший, на затекших ногах. Мудрые зуринские наставления – что спросить да как спросить – вызывали лишь раздражение. Поскорей бы разделаться, да домой.

Возле крыльца он помахал руками, разгоняя кровь, потер щеки. Нечего Алене догадываться, что он торчал тут битый час.

Миловидова впустила его, поморщившись. Нежелан­ный гость. Молча провела в кухню, там хоть есть чем занять руки.

Валетный наскоро выразил сочувствие, начал соб­ственное дознание:

– Слушай, Сергей никаких поручений тебе не давал? Дескать, если увидишь Иван Петровича или Валетного, то передай… Нет?

– Нет! – отрезала она враждебно.

– Алена, я тебе серьезно советую, как друг, ничего от нас не скрывай! Интересы у нас общие, мы не меньше твоего переживаем.

– Как же! Очень ты за Сергея переживаешь! Я все глаза выплакала, а он – нате вам! – заявился, чего-то выпытывает вокруг да около! – Она отошла, начала гре­меть кастрюлями.

Валетный испытующе смотрел ей в спину, потом невзначай откинул край шали с гладильной доски. Ага! На доске разложена мужская майка. Прав он был, сколь­ко бы Зурин ни отплевывался!

– Алена, – вкрадчиво произнес Валетный. – Ты вот скажи мне честно, только не кипятись… Митька киноме­ханик и ты в последнее время, а…?

Она обернулась, заметила сдвинутую шаль, гадень­кую улыбочку на губах Валетного. Растерялась на минуту. Но мелькнула некая коварная мысль и подсказала над­менно вскинуть голову.

– Он тебе не Митька, а Дмитрий Викторович. Понял?

– Ясненько… – опешил от нахальной прямоты Валетный.

Всегда был Митька и Митька, из армии демобилизо­вался – поступил под начало Алены, лет пять уж кино крутит. И – елки-палки! – до отчества докрутился!

– Так, значит. И что, если этого Дмитрия Викторови­ча спросить: а где, мол, Аленин муж?

Миловидова взвилась, голос ядовитый:

– Да-а? А может, тебя надо спросить? Вместе с Горобцом?

– Ты… рехнулась, или как? – отступил Валетный.

– Почему же рехнулась, ведь Сергей решил вас ули­чить! Вас!

– Чего болтаешь! То Горобец, а то мы – это ж разни­ца! Чего Сергею нас уличать…

– Не знаю, какая разница, – заткнула уши Милови­дова. – Все вы там – одна шайка!

Валетный трюхал домой в холодном поту. Что она следователю наплела? Совсем баба с катушек. Что с ней приключилось? Валетный ничего уже не понимал и всего боялся.

Друзья расстались на полдороге к гостинице: Томин направился в горотдел.

Вернулся он в три часа ночи, велел дежурной разбу­дить его не позже половины шестого (что та и проделала); поднял Знаменского, и оба, даже не побрившись, исчезли. Кибрит сунули объяснительную записку под дверь.

Горобец только-только продирал глаза. Шумно умывался над бочкой во дворе, наплескав вокруг целую лужу. Рядом на колышке висело жеваное полотенце.

Процессия, состоявшая из местного милиционера, московского следователя и какого-то черноволосого кре­пыша, ему не понравилась. Он выпрямился и расправил плечи – рослый, нескладный, густо поросший шерстью на груди. Сразу взял вызывающий тон. Почему это с другими – в «красном уголке», а к нему врываются ни свет ни заря? Да еще так-перетак, с милицией?

Препираться во дворе Знаменский не стал – соседи тоже просыпались.

В доме сел за стол, Горобцу предложил стул напро­тив, начал официальный допрос. Томин для быстроты вел протокол.

– Анкетные данные?

– Горобец Александр Кондратьевич. Год рождения сорок второй. Женатый. Проживаю, где видите. Место работы – завскладом. Чего еще?

– Судимы?

– А как же! По молодости выбил одному глаз и сел. Я сел, а он окосел.

– Каковы ваши отношения с Миловидовым?

– Обыкновенные отношения. Как когда.

– От вас частенько слышали брань по его адресу.

– Целоваться мне с ним, что ли?

– Чем вызвана неприязнь?

Горобец набрал воздуху, намереваясь выдать заборис­тую тираду, милиционер, предусмотрительно стоявший рядом, сжал его плечо.

– Допустим, мне его фамилия не нравится, – про­бурчал Горобец.

– А если поточней?

– Вам мало, что он меня осрамил ни за что?

– Кстати, в день собрания вечером вы виделись?

– Ну виделись.

– Где?

– Сюда он приходил.

Пока все шло, как и ожидал Пал Палыч. Если Горо­бец причастен к исчезновению Миловидова, то не отри­цать известного – разумная оборона. Но теперь начинал­ся опасный для Горобца этап допроса.

– Позвали его вы? – Вопросы очередью, без пауз.

– Вот еще! Сам приперся.

– Жена Миловидова дает показания, что вы звонили и пригласили поговорить.

– Пусть она дает, что хочет! – дернул кадыком Горо­бец. – Говорю – сам пришел!

– Зачем?

– Извинялся. Возьму, говорит, свои слова обратно.

– Сколько продолжался разговор?

– Почем я знаю? Выпивши был.

То, что он «употреблял», известно. Но был выпивши? Или пьян? Или стандартный ход того, кто не хочет себя связывать точностью деталей?

– Если Миловидов приходил к вам, как вы говорите, извиняться, то в связи с чем возник шум?

– Какой шум?

– Соседи из дома двенадцать слышали громкие голо­са и крик «помогите!».

Этого Горобец не ожидал.

– Я ему ничего не сделал… – ошеломленно прогово­рил он.

– А днем ведь грозились. Рассказывают, пришлось вас за руки держать – прямо в зале собрания набросились на Миловидова.

– Еще бы не наброситься! Собака!

– Тем не менее вечерняя беседа кончилась миром? Или не помните?

Горобец ответил после мрачного раздумья:

– Побеседовали, и он пошел.

Пал Палыч протянул постановление на обыск:

– Ознакомьтесь.

И тут допрашиваемый по-настоящему испугался.

– Чего?! Обыск?.. – он рванулся, вскочил, мили­ционер ухватил его за шею и повис, осаживая на место. Тотчас рядом оказался готовый помочь Томин. Горобец посмотрел на них обоих, возненавидел се­кунды на четыре, потом налился тоской и перестал сопротивляться:

– А, пропади оно все к такой-то матери…

Расписался, где указал Знаменский. Кривовато, будто не проделывал этого движения рукой десятки раз за день на складе. Попросил хрипло:

– Покурить бы.

Знаменский разрешил, самого тоже тянуло. И мили­ционер обрадованно полез в карман.

– Пошли на волю, тут потом не продохнешь, – по­звал некурящий Томин.

Вышли. Горобец сел на ступеньку крыльца, затяги­вался и ворочал шеей.

– Свернул? – спросил милиционер. – Ну сам и ви­новат.

Томин двинулся по периметру владений Горобца, чтобы обозреть будущий фронт работ. Не городская квартира, где передней начинается – балконом конча­ется. Тут хозяйственных построек полно, да вон коло­дец, да дров поленница неоглядная. Не говоря о доме. Целая бригада упыхается. Вот тебе и отдохнул, побла­женствовал!..

Что это там голубеет между сараем и кучей мусора под забором? Мусор после зимы серый, слежавшийся, а го­лубой комок только припорошен пылью.

Ни о чем особенном Томин не думал, рука сама подняла хворостину с развилкой на конце, подцепила и перенесла комок поближе. В воздухе тот развернулся и оказался мужской сорочкой, залитой на полах чем-то темным. Так выглядит примерно недельной давности кровь.

– Паша! – крикнул Томин. – Всех сюда!

На «шерстяное дело» Кибрит, конечно, не потащила следственного чемодана. Но таковой, по счастью, оказал­ся (девственно нетронутый) в горотделе.

Их обоих (Зину и чемодан) доставили на мотоцикле с коляской. Знаменский и Горобец заняли прежние пози­ции.

– Товарищ эксперт, определите характер пятен на рубашке, – на людях Пал Палыч обычно обращался к Зине официально.

Та расстелила на столе сорочку, вынула необходимые препараты.

Повисла продолжительная тяжелая пауза.

– Это кровь человека, – прервала молчание Кибрит.

Иного и не ждали. Зина свернула рубашку, Знаменс­кий зашуршал протоколом обыска.

– Слушайте внимательно, гражданин Горобец, и от­вечайте точно. Я запишу ваши ответы в протокол слово в слово.

Горобец тупо слушал.

– Читаю вопрос: «На принадлежащем вам участке за сараем при обыске найдена мужская верхняя сорочка с бурыми пятнами на груди. По заключению эксперта-криминалиста, это кровь. Что вы можете сказать о при­надлежности сорочки и происхождении следов крови на ней?»

Горобец молчал.

– В такой ситуации молчать – плохо.

– Нечего мне сказать, – выговорил наконец Горо­бец, упершись лбом в громадный кулак. – Не моя ру­башка. Не знаю чья. Не знаю, почему в крови. Первый раз вижу…

Чтобы молниеносная людская молва не опередила следствия, за Миловидовой послали того же мотоцикли­ста. Остальных забрал знакомый Томину «козлик». Быст­рее дошли бы пешком, но совместное шествие Горобца, московской «команды» и местного работника милиции просто свело бы население с ума.

Взбудораженный горотдел поснимал рубашки для процедуры опознания. Кибрит выбрала три похожих на найденную в мусоре, а ее свернула так, чтобы скрыть пятна, и разложила все в кабинете начальника.

Миловидовой заранее ничего не объясняли. «На вся­кий случай посмотрите, нет ли чего из ваших вещей».

Она обежала глазами сорочки и схватилась за сердце:

– Ой, эта – Сережина… Где вы нашли?!.. Он же в ней ушел!

– Только уж, пожалуйста, не ошибитесь, Алена Дмитриевна, – попросил Знаменский. – Стандартный цвет, стандартный фасон. Если бы какая-нибудь примета.

– Есть примета! Верхняя пуговица помельче и с жел­тизной. Я пришила, думала – под галстуком незаметно. Вот, смотрите, – выдернула сорочку из остальных, увиде­ла пятна. – Это кровь? Сережина кровь?!.. Сгубили, про­клятые!.. Голубчик мой!.. – и припала к рубашке лицом.

Кибрит закусила дрогнувшую губу, осторожно ото­брала рубашку.

– В соседней комнате я видела аптечку. Пойдемте, Алена Дмитриевна. – Она, поддерживая, увела Миловидову.

Пуговица и впрямь была иного размера и с желтизной. Томин вздохнул:

– Молодая вдова Алена Дмитриевна…

Кибрит возвратилась непривычно суровая, сообщила:

– Выпила валерианки, попросила пять минут поле­жать… – Она аккуратно сворачивала и укладывала в цел­лофановый пакет окровавленную сорочку.

– Так что – убийство? Передаем дело в прокуратуру? – спросил Томин.

Знаменский смерил шагами кабинет вдоль и по­перек.

– Я доложу. Но пока трупа нет. Принадлежность кро­ви Миловидову не доказана. Места убийства мы не знаем.

– Ты представляешь, во что выльется обыск?

– Загвоздка, Саша, в том, что я вообще слабо себе представляю…

Знаменский не договорил, но друзьям было достаточ­но: Пал Палыч сомневался, что «сюжет» преступления исчерпывается теми фигурами или обстоятельствами, которые уже всплыли на поверхность.

– Значит, я тут с вами еще поживу! – повеселел Томин.

– Зина, какие у тебя виды на рубашку?

– Группа крови, конечно. Но, Пал Палыч, у Горобца может быть та же, сам понимаешь.

– И он завтра «вспомнит», что сорочка его собствен­ная, что он на днях брился и порезался, – подхватил Томин. – По-моему, он вообще к завтрему много чего «вспомнит». Из таких.

– Ах, как нужна идентификация крови! – посетовал Пал Палыч.

Кибрит сделала легкое движение, и Пал Палыч его уловил:

– Неужели что-то надумала?

– Не исключено. Но для этого надо ехать в Москву. Есть так называемый способ мультгрупп. Если Миловидова скажет, что в тот день ел ее муж… Понимаете, по микроэлементам в крови можно обнаружить остаточные следы пищи, которую человек принимал незадолго до смерти.

– Серьезно? – поднял брови Томин. – Кофе и бу­терброд с сыром переходят в кровь?

– Да, она будет другой, чем если пил чай. Методика опубликована давно, и я все мечтала попробовать.

– Хорошо, поезжай в Москву, – решил Пал Палыч.

Постучав, вошла Миловидова.

– Я еще нужна?

– Понимаю, что тяжко, Алена Дмитриевна, но еще несколько вопросов.

– Спасибо, что сочувствуете, Пал Палыч… Так мы были счастливы, так счастливы! Зачем мне теперь жить?

Все молчали, не находя слов утешения.

Если б они видели эту женщину поздним вечером того же дня!

Сияющая, румяная ворвалась она в дачный домик и попала в объятия мужчины, с которым не так давно вела мучительный разговор в аллее за Дворцом культуры.

– Милый, Горобца арестовали!

– Гора с плеч!

– Я опознала рубашку, и его арестовали!

– Вот видишь, все развивается по намеченному плану!

– Не сглазь, поплюй… Ой, до чего же я соскучилась!

– Как прошло с рубашкой и вообще? – Мужчине не терпелось узнать подробности.

Миловидова пересказала все, что ей запомнилось из последних событий. Он жадно слушал.

– Ты знаешь, я очень красиво страдаю, – похваста­лась она. – Плачу горючими слезами. Нет, правда, до того натурально, даже милиционеры жалеют!

– Я же говорил, что справишься! Про группу крови спрашивали?

– Спрашивали.

– А еще что?

– Много непонятного: например, что ваш муж ел в тот день. И так добивались, чтоб я вспомнила!

– Наверно надеются: ужо найдем тело и проверим, что там в животе.

– Ой, перестань, ну как ты можешь! Даже замутило…

– Доехала нормально? – сменил он тему.

– Полная конспирация. Фоминичне-дуре я сказала, что у мамы заночую. А у мамы посидела, пока она не стала укладываться, и укатила. Мне, говорю, захотелось побыть одной. И на последнем автобусе – сюда… Но в этот раз ничего не смогла привезти вкусненького. Только смену белья.

– Ерунда!

Он принес полбутылки вина и рюмки.

– Чокнемся за счастливое завершение.

Она выпила глоток, он до дна. Осунулся, бедненький, думала Миловидова. Небось и спит плохо. Ей хотелось при­ласкаться, отогреться возле него душой, его отогреть. При­двинулась, погладила по щеке. Он обхватил ее за плечи.

– Ленушка, золото ты мое…

Но беспокойство заставило вернуться к прежнему разговору.

– Что люди-то говорят?

– Ой, чего только не плетут! Ты не представляешь, как мне трудно!

– По-твоему, мне весело? – возразил он. – Торчу тут, сатанею от разных мыслей. – Мужчина обвел ком­нату глазами, задержался на фотографии молодой жен­щины в купальнике. – От Татьяны вестей нет?

– Прислала открытку из Кисловодска. Через восемь дней они возвращаются.

– И первым делом – копать грядки. Значит, моего житья здесь – от силы неделя.

Он с облегчением налил и выпил еще рюмку. Мило­видова отставила свою, произнесла с упреком:

– Тебе бы только удрать. С первой минуты рвался!

– Но я же уступил. Сидел рядом, пока мог.

– А как я одна буду? Ни поделиться, ни посовето­ваться… Сколько следствие продлится?

– Не знаю, Ленушка. Тебе еще, бедной, много сил потребуется.

Снова они обнялись. Миловидова заговорила почти по-детски:

– Когда все кончится, какое будет счастье! Начать все сначала, среди людей, которые про нас ничего не знают… Посмотрим разные города… Будут новые друзья… виноград, арбузы… Ты станешь летчиком в отставке, согласен?

– Попробую.

– И поселиться где-нибудь у моря. И купить лодку с парусом. Ужасно хочется с парусом, как в сказке!

Ее «ковбой» оттаял, тревога отпустила, тоже настро­ился помечтать.

– Я буду ловить неводом рыбу, что нам стоит научиться? – усмехнулся он. – Вечерами стану чинить сети, а ты будешь петь «Не уходи ты, мой голубчик».

Вспомнили первую встречу, у обоих забилось сердце, и уже манила кое-как прибранная постель, но Миловидова вдруг шепнула:

– Милый… а Горобца не расстреляют?

– Фу, черт! – отшатнулся мужчина. – Да кто его расстреляет, у нас добрые. Посадят, конечно. Ему за решеткой самое место!.. Тянет тебя за язык некстати!

Миловидова заплакала – он нахмурился.

– Алена, перестань!.. Да перестань же! Ну что ты, спрашивается, ревешь? Ведь не на следствии.

– Ты меня разлюбил.

– Здрасте!

– Разве раньше ты так относился? Раньше бы я зап­лакала – ты бы кинулся утешать, ты бы меня зацеловал… а теперь…

– Нам сейчас только не хватает выяснять отношения! Ну возьми же себя в руки, развела сырость. Оба устали, издерганы, впереди вагон сложностей. Давай не трепать друг другу нервы.

– Как их не трепать! Я все время в напряжении, жутко боюсь что-нибудь выдать, ошибиться. Вдобавок фабричные одолевают. И еще я боюсь… пойми, вот я дождаться не могла этого свидания, приехала… а мы даже ни о чем больше не способны разговаривать, толь­ко об одном. Засело в уме как гвоздь… Что-то с нами происходит…

Мужчина помолчал, выпил третью рюмку.

– Когда все минует, Алена, будет как раньше. Лучше, чем раньше. Вместе такое пережить – это связывает креп­че крепкого!

Она задумалась над его словами, в сомнении покачи­вая головой.

– Откуда ты знаешь? А если это будет и дальше стоять между нами? Нам захочется все забыть, чувствовать себя как все люди… А вдвоем мы же не сможем забыть… пока вместе, будем помнить. И если ты пойдешь забываться на сторону?

– А ты на другую?

– Я не знаю. Мне страшно.

Он взял в ладони ее лицо:

– Ленушка, обратная дорога закрыта. Что сделано – то сделало. Обратная дорога – в тюрьму.

– Ой, нет! Нет!

– Надо верить: все будет хорошо. Ведь пока же сбыва­ется! Верно?

– Да, ты удивительно рассчитал.

– Ну вот. И все впереди. Будет тебе сказка. Будет парус.

– И будем счастливы?

– Будем! Что нам люди, что какой-то Горобец? Плюнь! Будем жить как хотим. И будет любовь. Ради этого ты должна выдержать. Ты выдержишь!

С арестом Горобца рабочее место следователя переме­стилось в горотдел. Здесь же Томин докладывал Знаменс­кому о новостях:

– Никто из родных и друзей не слыхал, чтобы Миловидов собирался уезжать из города. На прежнем месте жительства его остались кое-какие родственники, но, после женитьбы он с ними почти не общался. Пока все, Паша. Чем богаты, тем и рады… При допросе Горобца я тебе не нужен? Вопрос справа, вопрос слева, темп?

– Я бы не стал на него давить. Подойду сегодня на мягких лапах.

– Смотри, не набиваюсь.

Привели Горобца.

– Опять вам говорю и повторяю: про Миловидова мне ничего неизвестно! Так и записывайте! – с порога объявил он.

– Непременно запишу, но чуть погодя. Сначала да­вайте уточним круг ваших обязанностей на фабрике.

Повинуясь приглашению Пал Палыча, Горобец сел.

– Моя обязанность заведовать. Если теоретически.

– А на практике?

– На практике весь склад на мне. Даже погрузка часто своим горбом.

– Отчего так? Не хватает рабочих рук?

– Совести у начальства не хватает. Пользуются, что я здоровый как лошадь. Горобец – ко всякой дырке затыч­ка. Оборудование получить – Горобец. Харчи для столо­вой – опять же Горобец.

– Учет на складе ведете тоже вы?

– На то Захаров есть, инвалид.

– И как он фиксирует поступление ткани из сушиль­ного цеха?

– Обыкновенно, – буркнул Горобец. – Чернилами.

– Понятно, что чернилами, меня интересует проце­дура. Ведь ткань впервые метруют при передаче на склад. Тут и возникает метраж, который потом учитывается по документам.

– А я при чем?

– А при том, что неучтенные излишки, минуя ваш склад, не реализуешь. Тихо, тихо! – усмирил он вскочив­шего было Горобца.

– Миловидову поверили, да? – сжал тот кулаки. – Да почему ж вы ему, собаке, верите?! Пускай бы он попробовал чего доказать! Вы ж ничего не знаете!

– Боюсь, доказать он уже ничего не сумеет. Жена рубашку опознала. Кровь на рубашке совпадает с кровью Миловидова. – Пал Палыч положил на стол акт экспер­тизы, показал, где прочесть. – Заодно прочтите вот эти показания… Теперь эти… И еще эти.

Не нашлось друзей у Горобца. Даже и собутыльников, потому что предпочитал пить один. Досаждал он окружа­ющим своей грубостью, бранчливым нравом. И хотя, действительно, вкалывал крепко, но симпатии ни у кого не вызывал. А во хмелю бывал агрессивен и многих успел разобидеть. Теперь ему припоминали одно худое, возмож­но, с преувеличениями: причина ареста его, само собой, не утаилась от горожан и бросила черную тень на все его прошлое.

Горобец, предыдущими вопросами настроенный оп­ровергать свою причастность к хищениям, от внезапного поворота разговора потерялся. Кряхтя и постанывая, чи­тал он отмеченные места в протоколах допросов сослу­живцев и соседей.

– Ну это уж… Нет, чего говорят, а? Жена ушла по причине побоев. Да она – две лучинки, соплей склеен­ные, где ее бить? Мать больную она поехала выхаживать!.. Ну люди, ну злыдни…

Дочитав, поднял на Знаменского ошалелые глаза:

– Выходит, я кругом виноват? Он, значит, меня уличил. Я его с умыслом к себе зазвал. И, значит, пус­тил ему кровь, пока он доказать не успел. Так оно полу­чается?!

Поведение Горобца, интонации, жесты в чем-то не соответствовали самочувствию человека, знающего за со­бой страшную вину. Отчасти потому и одолевало Пал Палыча некое сомнение относительно расследуемого «сю­жета». Но факты пока однозначно свидетельствовали про­тив Горобца.

– Получается, я сволочь, каких земля не рожала, да?!

Знаменский развел руками:

– Сами видите, как складываются улики.

– Да тут все наизнанку вывернуто! Слушайте, что было. Он нахально приперся. Извини, говорит, днем по­горячился. И кадушку попросил под огурцы. Ну, понят­но, я его послал. Хотел в зубы дать. Но… вроде удержался, не дал… Вспомнил я, отчего шум был: он стал рассказы­вать анекдоты какие-то. И тут начал кричать «караул!». Из анекдота это, про бабу, которую насилуют.

– Вам кажется достоверным, что Миловидов пришел за кадушкой?

– А что?

– Весной кто же солит огурцы?

– А… почем я знаю… попросил…

– Видите ли, Горобец, то, что вы говорите, противо­речит и логике, и всем остальным показаниям.

– Да чего стоят их показания! Коли на то пошло, зачем меня Миловидов обозвал? Чтоб от себя подозрение отвести! Он сам первый казнокрад и есть!

– Вот как? – скептически усмехнулся Пал Палыч.

Нескладный сидел перед ним человек и защищался нескладно, неуклюже.

– А за что ж я от него каждый месяц пять червонцев имел? – в запале выкрикнул Горобец.

«Гм… Похоже, действительно имел. Интересно».

– И что вы должны были за эту сумму делать?

– Смеетесь, гражданин следователь. За такие деньги разве делают? Кто делает, тот вдесятеро имеет.

«Возражение резонное».

– Хорошо, чего вы не должны были делать?

– Ничего лишнего. Дальше склада не смотреть.

– Если вы обязались чего-то не замечать, то знаете, чего именно.

– Не задумывался, – явно соврал. – Ихняя каша, им и хлебать.

– Допустим, Миловидов платил, вы не задумывались. За что тогда ругали его почем зря? Говорят, с языка у вас не сходил.

Горобец помялся.

– Из-за денег… хотел больше…

– Так вот – ни за что?

– Всем вы верите, а мне – нет! – вскипел Горо­бец. – Алена-то, гляди, какая зараза, как она вас обо­шла! Глазами похлопает – и верите! Думаете, такая уж она простенькая, такая мягонькая? А если я скажу, что у ней хахаль есть?!

Опять он сделал ложный шаг. Пробудит мимолетное к себе доверие и тотчас сам его загасит.

– Ах, Горобец, Горобец. Чем это поможет? Ведь это вас Миловидов обвинил в хищениях, от вас люди слы­шали его крик, у вас нашли окровавленную рубашку… И раз уж зашла речь о хахале, вы, кажется, напропалую ухаживали за Миловидовой до ее замужества. Было?

Горобец отвернулся, покривился.

– Мало ль по ней парней сохло… пока не привезла своего курортника.

Зина уехала. Сразу быт приобрел холостяцкий харак­тер, хотя женщины продолжали пританцовывать вокруг Томина. Он сделался городской знаменитостью после об­наружения злосчастной сорочки.

– В жизни мне так задешево не доставалась слава, – посмеивался он. – Упиваюсь популярностью.

Иногда он куда-то пропадал в приступе сыскного рвения, но появляясь, отмалчивался: терпеть не мог рас­сказывать, что да как, если брал ложный след.

Намерение его поблаженствовать было изрядно подо­рвано историей Миловидова, но в остаточном виде все же проявлялось. Город и речные берега утопали в цвету­щей черемухе. Под ногами словно завивалась от ветра снежная пороша. С сумерек налаживали соревнования соловьи. Как тут не побродить без всякой цели? Потом себе не простишь.

Побывал он и в «как за границей» за оврагом. Впечат­ления срезюмировал коротко: «Бедные козы!» Некоторые барачные переселенцы взяли с собой живость и держали на балконах, так как «курятники и свинюшники» власти категорически запретили.

За вечерними чаепитиями, случалось, дурачился, ста­раясь развлечь Знаменского. Однажды притащил откуда-то дверную ручку и, приставив к брюкам пониже спины, потребовал немедленного определения: как называется?

– Старший инспектор Томин… с ручкой, – нашелся Знаменский.

– Короче и точнее!

Пал Палыч назвал короче.

– То-то же! – хохотал Томин. – Нечего стесняться русского языка.

Доложившись Скопину, Пал Палыч получил разре­шение назначить на фабрике ревизию, а сам с наличным составом горотдела включился в многодневный обыск у Горобца. Никто из здешних не обязан был ему помогать, но помогали на совесть, запуская собственные дела – и служебные и домашние.

Пал Палыч ждал хотя бы звонка от Зины, понимая, впрочем, что так скоро экспертиза результатов не даст, тем более Зина займется ей впервые.

Удивительный она все же человек, удивительный криминалист! Хороших экспертов немало, есть превос­ходные. Но как обычно бывает? Следователь ставит кон­кретную задачу – эксперт ее решает (в меру опыта, ума, интуиции). То есть следователь спрашивает, экс­перт отвечает.

Зина же всегда в гуще дела, всматривается в него снаружи и изнутри, анализирует, фантазирует – и по своей инициативе выискивает вопросы, ответ на которые развязывает самые тугие порой узлы. И сколько всего держит в голове! А если чего не знает, то мигом найдет, где или у кого узнать.

Надо зарубить себе на носу: не заставлять ее проделы­вать скучную работу. Раз она Зине скучна, значит, вооб­ще ненужная, пустая. У Зины обостренный нюх на глав­ное в ситуации, в загадке; на особо скрываемое. Не интересно ей было считать нити на квадратном сантимет­ре, и нечего было томить ее обществом Валетного… Валетный, между прочим, какой-то пугливый и перевопло­щенный. Мало бывая сейчас на фабрике, Пал Палыч видел его несколько раз, но тот избегал встречи.

Действительно, после того как Миловидова обруши­лась на него с подозрением, будто они с Горобцом прикончили ее Сергея, Валетный не мог преодолеть опас­ки перед следователем.

Зато с Зуриным он секретничал в эти дни чаще прежнего. И один из разговоров был до того волнующим, что даже Зурина проняло.

– Петр Иваныч, Митька-киномеханик смылся! – на­летел Валетный посреди фабричного двора.

– Кто сказал? – приостановился Зурин.

– Я знаю, раз говорю! Еще в пятницу! Понимаете? В четверг Сергей пропал – наутро Митька смылся! Будто бы по телеграмме: бабка при смерти. А кто ту телеграмму читал?

– Ну это еще…

– Не обошлось без него, Петр Иваныч, не обошлось! Недаром Алена на мои слова завелась с пол-оборота!

– Погоди. – Зурин поразмыслил. – Митька да Але­на, да Сашка Горобец. Чего выходит?

– Глубокая тайна, Петр Иваныч. Кроссворд!

– Ты, Илья, давай остынь. Помолчи. Я соображу.

Сообразив, Зурин оглянулся и сказал:

– Значит, так. Если практически – нам с тобой один шут, кто кого. Наша забота другая.

– А я бы на нее звоночек в милицию, – мстительно предложил Валетный. – Чужим тонким голосом.

– Чтоб те язык откусить! Зацепят Алену – первые без порток дойдем!

– Ладно, молчу. Но в принципе если бабам такое спускать…

– Зачем спускать? Дурья ты башка. Под этот козырь мы из нее душу вытрясем!

(К чести Томина заметим, что отъезд Митьки давно не был для него новостью. Особого значения Томин этому событию не придал, но все же выяснил, что ба­бушка киномеханика еле дышит, и он, естественно, останется до похорон и поминок.)

Приехала жена Горобца: курносенькая, щупленькая, робкая, с детски-бесхитростными повадками. И, сидя на краешке стула перед Знаменским, изумленным, трепет­ным полушепотом свела на нет добрую половину дурных отзывов о муже.

Сам Горобец упрямо дергал кадыком и топтался прак­тически на прежних показаниях. Новых улик против него Знаменский не находил, напротив, выныривали некие детали, делавшие всю историю жестокой вражды и мести какой-то невразумительной.

Словом, версия поползла.

– А была нудная провинциальная история, – подна­чивал Томин. – Он, она и оно воровали сукно. И кто-то не вернулся вовремя домой…

Вдруг без предупреждения, никем так скоро не ожи­даемая, вернулась Кибрит. Мужчины засуетились, пыта­ясь придать столу более цивилизованный вид (садились ужинать). Она сказала нетерпеливо:

– Бросьте, неважно. Все это потом.

Скинула туфли, взяла бутерброд с котлетой, чашку чаю и потребовала новостей.

Доклад Знаменского был короток:

– Каждую щель в доме Горобца, каждое полено, все сараи, колодец и остальное – все обследовали. Может быть место кровавого убийства без следов крови?

– Риторический вопрос.

– Значит, Зиночка, если оно произошло, то не у Горобца, это во-первых. И, во-вторых, я засомневался, что он причастен к воровству. А если разоблачений Миловидова он не боялся, то прежний мотив убийства отпадает.

– Отлично, – усмехнулась Зиночка.

– Иронизируем, – упрекнул Томин. – А что ты-то привезла? Ведь не экспертизу же?

– Нет, но кровь по методике мультгрупп обещали проверить. А привезла я вам Мишу и Машу, – Кибрит достала из сумки и вручила друзьям по кукле.

– Рост – сорок сантиметров, телосложения хилого, особые приметы – идиотская улыбка, – прокомменти­ровал Томин, вертя в руках Мишу. – Это подарок?

– Нет, Шурик, это вещдок. На нем брючки из «мор­ской волны». Эти куклы продаются в соседней области: Маша стоит шестнадцать рублей, Миша – десять. Но в Мишином ценнике к нолю пририсовывают маленький хвостик вверх и пускают обоих по одной цене. За это Миши с Машами были арестованы и направлены к нам в НТО. Для экспертизы ценников. Ну мне на всякий случай и сказали, потому что изготавливают их здесь, в городе.

– Кто? – быстро спросил Пал Палыч.

– Комбинат бытового обслуживания, в просторе­чии – бытовка. Вся кукольная одежонка пошита из мате­риала фабрики, списанного в брак. И, главное, кукол обнаружили в торговле раза в три больше, чем их произ­вела бытовка по документам!

– Неучтенный брак! – Томин с полупоклоном вер­нул Мишу Зине.

– А браком заведует Валетный, – добавил Пал Палыч.

– Угу, мой милейший поклонник.

Вооруженный новыми фактами, Пал Палыч взялся за телефон:

– Здравствуйте, Знаменский. Кто из наших ревизоров поближе?.. Добрый вечер, Иван Арсентьевич, срочная просьба. Подберите все, что есть по передаче фабричного брака посторонним организациям… да, пожалуйста, се­годня же. И сразу пришлите мне… – Положил трубку, полистал записную книжку: – Товарищ Потапов?.. Хоро­шо, что застал. Часа через два потребуется Валетный в горотделе… Договорились.

Он сгреб в охапку кукол:

– Как, ребятки, потолкуем с дядей Валетным? Учи­ним ему сочный допрос!

– Паша, оставь этих уродов в покое. Чему обрадовал­ся? Давайте не забывать о главном. Неучтенный брак – одно, а первосортное сукно, которое накрыли в магази­нах, – совсем другое. Или недопонимаю?

– Допонимаешь, Шурик, – улыбнулась Кибрит.

– Плюс пропавший Миловидов. Вот о чем надо думать!

– Будь добр, посмотри на меня внимательно, про­ницательный сыщик! Вон Пал Палыч, я вижу, догады­вается.

Томин приставил к бровям ладонь, посмотрел, как из-под козырька, на Зинаиду, на Пашу. Оба предвкуша­ют нечто. Зинаида готовится сообщить, Паша – услы­шать.

– Ох, хитрющая из женщин! Выкладывай, не томи.

– Я еще раз посмотрела то сукно. Оно все в неболь­ших рулонах и без хазовых концов.

– Каких, пардон?

– Наружный конец рулона, Шурик. На нем ставится штамп фабрики и пломба. И мало того, что без хазовых концов, но и линия обреза не машинная – ручная.

– И что сие означает?

– Пусть Пал Палыч скажет, объективно.

– Просто ножницами отрезают куски от рулонов! С того конца, который потом закатывается внутрь!

Кибрит кивнула: мнения совпали.

– Но в таком случае рулоны укорачиваются, – возра­зил Томин в сомнении.

– А это никого не волнует. Принимают-то по весу, а сдают по метражу.

– Очень мило, – Томин даже несколько опешил. – Два аса с Петровки считали тут с лупой какие-то нити, гонялись за цифрами и мудрили, а у вас под носом примитивно орудовали ножницами?

– Небось и продолжают орудовать, – подал голос Пал Палыч. – Нельзя, чтобы в документах разом под­скочила длина рулонов.

– Но сколько можно вот так, с провинциальной наглостью, нарезать?

– Если от каждого хотя бы второго рулона, Шурик, то ого-го! – заверила Зина.

– Вижу только одно подходящее место, где украсть, – сказал Пал Палыч. – После сушки, но до метрования и передачи на склад.

– А сушкой у нас командовал пропавший Милови­дов. Значит, в его хозяйстве и отрезали! – заключила Зина.

Вот тебе и загадка-разгадка. И наконец-то оделся пло­тью противник, которого Знаменский тщетно высматри­вал в директоре фабрики, в Зурине, Валетном, Горобце. Настоящий противник – организатор дела, его толкач, его хозяин.

Наступил момент, когда все обстоятельства, как стек­лышки в калейдоскопе, складывались в новый узор.

– Значит, Миловидов… – произнес Пал Палыч с некоторым даже облегчением. – Что и утверждает Горобец, которому я не верил.

Это давало всему крутой поворот. Надо было сесть и подумать, чтобы не пороть горячку.

Друзья сидели и думали вслух. Думали как один чело­век. Кто-то начинал фразу, другой подхватывал, третий уточнял.

– Если Горобец не соврал, то ведь не исключено…

– Что рубашечку подбросили!

– Предвидя обыск.

– Предвидя, насколько ситуация будет против Горобца.

– Заранее зная, что она будет против Горобца.

– То есть ситуация создана!

– Но кем?..

И тут Томин схватился за голову:

– Ой-ой… Позор!

– Что, Шурик?

– Лопухнулся я… Ведь была мелочишка, которая не лезла в общую картину! Что Миловидова говорит? «Ушел. Я сидела, ждала его к ужину». Но, по словам соседки, Миловидова в тот вечер раза два выходила, даже вроде бы с сумкой! Молода-ая вдова Алена Дмитриевна… А одну ночь она у матери ночевала – со слов той же соседки, Ольги Фоминичны… Ой-е-ей!..

Мать Миловидовой нянчила внучат у старшей доче­ри в поселке километров за пятьдесят от города. И То­мин, заслушавшись соловьев, не потрудился повидаться с ней и проверить факт ночевки. Да и то сказать, кто бы заподозрил во лжи неутешно оплакивавшую мужа жен­щину!

(Фраза эта из лермонтовской «Песни про купца Ка­лашникова» помнилась Томину с давних лет, когда он декламировал «Песню» на школьной сцене. Класса до четвертого ему мнилось, что впереди – блестящая актер­ская карьера).

Не ведая об опасности, нависшей над Валетным, Зурин самолично отправился «вытрясать душу» из Миловидовой.

– Здравствуй, милая, хорошая моя, – поприветство­вал он ее с порога.

– Ой, не до вас мне, Петр Иваныч! – ощетинилась та.

– Для эмвэдэ время есть, а для меня нету? Этак, красавица, негоже.

Расставив локти, она загородила Зурину дорогу.

– Да о чем нам с вами говорить?

– Но-но, ты своим бюстгальтером не пугай, есть о чем говорить! – Он решительно протиснулся в комна­ту. – Некстати, Алена, ерепенишься, я к тебе со всем сочувствием. Ну только нашего с тобой вопроса это не меняет.

– Какого еще вопроса?

– Не виляй, понимаешь, все ты понимаешь. Деньги, что у Сергея были, – общественные, надо их разделить по справедливости.

Миловидова пренебрежительно повела полными ру­ками.

– Выходит, вы ко мне по общественной линии? Об­щественник?

– Вот змея… С мужем твоим, хоть и пришлый, всегда честно делили. А ты же коренная, наша – и на тебе!

– Я ваших счетов не знаю, что вы там делили. И дел ваших знать не знаю. Вы со мной советовались? Нет, Петр Иваныч, дверь закрывали. То ли водку пили, то ли в карты играли – мне неизвестно!

– Алена, мы тебе хорошо предлагаем, не дури. Бери треть. Остальное верни людям.

– Я теперь вдова, о себе должна заботиться.

– Да ты прикинь – тебе ж столько и не нужно! Ну?

Миловидова присела перед зеркалом, поправила вы­бившуюся прядь волос, прошлась пуховкой по лбу и подбородку. Она была в расцвете лет и красоты, а после­дние дни, полные опасностей, борьбы, притворной и непритворной муки, придали лицу что-то по-новому притягательное. Той женщине, что смотрела на Миловидову из зеркала, любое царство было впору.

И Миловидова поднялась и окинула замухрышку Зурина уничтожающим взором.

– Ой, мудрец! Ой, до чего головушка-то разумная! Да откуда вам знать, сколько мне чего нужно?!

– Сильна… – пробормотал Зурин после паузы, поче­сывая в затылке; он впервые узнал Алену такой. – Грешил я, что Сергей лыжи навострил, но теперь по тебе вижу, что… да-да… Гляди, баба, пожалеешь! Не доводи до крайности!

– Нет у меня денег. Обыскивайте!

– Где ж они, интересно, есть? Или Митька увез?

Алена ответила с наглой ленцой:

– Если Митя что увез, с него и спрашивайте.

– Так. Издеваешься. Ты у меня под вышку пойдешь, стерва этакая!

– Ну уж… Ведь Горобец-то сознался! – Миловидова победоносно прошлась перед Зуриным, покачивая бедрами. – Извинитесь-ка за «стерву», Петр Иваныч.

Зурин от такого заявления потерял почву под ногами и сорвался почти на слезливость:

– Я тебя вот такой девчонкой помню… Ну ладно, ну подавись – извини… Аленушка, хоть ребят моих пожа­лей, если совести нету! – И, ужасаясь, простонал: – Я третий месяц на зарплату живу!..

Валетный сидел в милиции, собрав все свое муже­ство, сколько его нашлось в пугливой, не привыкшей к испытаниям душе. Он взбадривал и заклинал себя не потеряться, не поддаться на уловки Знаменского, не сболтнуть ни крошечки лишнего. И не бояться, не боять­ся, не бояться, ведь ни сном ни духом не виноват он в убийстве Миловидова! А что разговор пойдет о Миловидове, не о фабричных делах, казалось несомненным: фабрикой Знаменский и занимался на фабрике, фабрич­ных в милицию не таскали.

Чтоб Алене провалиться! Чтоб ее, гадину, вместо Сергея!.. Ну зачем натравила следователя, сумасшедшая баба? Ведь он, Валетный, не только невинен – сам от исчезновения Сергея в диком убытке! И ничего о нем не знает – о живом ли, о мертвом. Вот! Это тоже надо крепко помнить: о живом Миловидове он ничегошеньки не знает. Приехал, жил тут, работали вместе, знакомы, конечно, – все. Больше ни во что не вдаваться!

И держаться вежливо, разумеется, но боевито. Как Зурин велит: уши не прижимать!

Настроившись подобным манером, Валетный высту­пил было с протестом:

– Я удивлен, товарищ Знаменский. Время вечернее, ко мне только-только гостья – и вдруг сотрудник в штат­ском и почти что «пройдемте»!

Знаменский (в отличном расположении духа) поцокал сочувственно языком:

– Прошу прощения. Загорелось вас увидеть.

– Что за спешка? Уже не говоря, что пострадала честь женщины, но и я лично имею право на отдых после трудового дня. Даже записано в конституции, насколько понимаю, право на отдых ну…

– После трудового дня, – договорил Пал Палыч, окончательно развеселившись, – умного человека прият­но послушать. Но вот представьте – сижу я в гостинице и думаю: сколько можно возиться с этой фабрикой? Тоска смертная! Надо, думаю, позвать умного человека и по­просить по-хорошему: сделайте милость, расскажите, пожалуйста, как вы воруете? Умный человек – если умный, – он мне расскажет, а за чистосердечное признание снисхождение полагается. Дальше – как суд решит, а пока пусть спит дома, дам принимает.

У застигнутого врасплох Валетного отвисла челюсть. Выходит, не про Миловидова речь?! И все его боевитые приготовления впустую? Мать честная, что делать?!

Между тем Пал Палыч достал Мишу и Машу и усадил справа и слева от себя на столе.

– Вы следите за моей мыслью, товарищ Валетный?

Куклы для Валетного – словно удар под дых.

– Я?.. Да, я… я слежу…

– Отлично. Но кого же, думаю я, позвать? И вспоминаю, что есть на фабрике начальник ОТК. Светлая голова. И я зову вас. Вы, я уверен, должны все понять. А, Илья Петрович?

– Нет, я… Я не понимаю, что я должен понять…

– Я подскажу. Мы вот втроем подскажем. Извини, Машенька, я с тебя юбочку сниму. Не стесняйся, здесь все свои, тем паче, Илья Петрович уважает честь женщины. – Пал Палыч посмотрел юбочку на свет. – Ба, сколько дырочек рядами! Что ты говоришь, Машенька? Брак? Ясно, ясно, барабан неровно тянул и зубчикам продырявил… Вот обида! А что у Миши? Брючки из «морской волны». Модные у тебя, Миша, брючки, но какие-то сбоку разводы. Как это называется? Правильно, непрокрас. Где же вас так одели, ребята? Не слышу. Неужто на здешнем комбинате? Стыд и срам! – наконец Пал Палыч обратил внимание и на Валетного: – Объясните, пожалуйста, Илья Петрович, как вы поступаете с бракованной тканью?

Тот беспомощно молчал, уставясь на Мишу с Машей.

– Товарищ Валетный, мы с детишками к вам обра­щаемся.

– Ко мне?.. Неисправимый брак мы вырезаем… – пролепетал Валетный. – Остатки идут в лоскут…

– Очень занимательно. Этот лоскут сортируется?

Валетный прокашлялся.

– Сортируются, – обреченно подтвердил он. – До двадцати сантиметров брака на квадратный метр считает­ся мерный лоскут. Больше двадцати – весовой лоскут.

– Слышите, ребята? Сейчас мы во всем разберемся. Итак, мерный лоскут и весовой лоскут. Их дальнейшая судьба? Ну-ну, смелей, Илья Петрович!

– Да… сейчас… Мерный сдаем в бытовку. Весовой – во «вторсырье». Или списываем на обтирочные концы.

– Ага. Понимаешь, Машенька, в хорошем хозяйстве ничего не пропадает. Что ты говоришь? Вы слышите, Илья Петрович?

– Я?.. Нет, я…

– Она говорит, на юбочку пошел не мерный, а весо­вой лоскут, который вы сами списали на обтирочные концы. Это, Машенька, серьезное обвинение. Ах, у тебя есть и накладная? И у Миши тоже? Посмотрим… – Пал Палыч выдвинул ящик стола, достал накладные. – Вот видите, Илья Петрович, и свидетели налицо и веще­ственные доказательства. А вы человек умный.

– Я?.. – Умный человек был на грани истерики; хоть бы сколько-то, хоть сколько-то оправдаться! – Я ничего не делал, поверьте! Только подписывал брак! Я мог ошибиться! Войдите в мое положение, Пал Палыч!

– Могу предложить единственное спасательное сред­ство – абсолютную откровенность.

– Да, я расскажу… Меня втянули. Это Миловидов виноват! Меня заставили! Миловидов и Зурин. Они на­рочно гнали на перекрас, чтобы запутать учет. И в сушил­ке делали перекал на барабанах, если было куда пристро­ить брак… Я и денег-то не видел. Копейки, честное слово. Ну, рубли… Все шло через Миловидова, все расчеты, реализация – все!

– А как вывозилось то, что отрезалось от рулонов?

«И про это знают!» – ужаснулся Валетный.

– Вместе с лоскутом… – прошептал он.

Деталь ложилась точно в версию: «левые» рулоны не проходили через фабричный склад, так как лоскут отгру­жали прямиком из сушильного цеха.

– Так-ак. Чрезвычайно полезно поговорить с умным человеком… А что вам известно о судьбе Миловидова?

– Мне?.. – Опять все в голове кувырком. – Но… его же, говорят, Горобец кокнул? А может, Митька-кино­механик с Аленой на пару… Я ничего не знаю! Если Алена на меня наклепала – все вранье! Он приезжий, ну работали вместе, были знакомы, конечно, но боль­ше никаких отношений… – это полезли первоначаль­ные заготовки. Валетный сообразил, что запутался, и умолк.

Назавтра Горобца, не верившего своему счастью, освободили из-под стражи.

– Не в обиде на нас? – спросил Пал Палыч.

– Что вы! Я когда в КПЗ рассказывал, что и как, мне говорят: «Хана тебе, дядя!» Спасибо, что разобрались.

И он нерешительно двинул вперед правую руку. Знаменский охотно подал свою, стерпел крепкое до хруста пожатие.

Совсем иной человек стоял перед ним посреди кабинета. Будто даже похорошевший, хоть и небритый. Неведомо, надолго ли «иного» хватит, не до первой ли рюмки. Но сейчас он являл поистине неправдоподобное зрелище – то был радостный, довольный жизнью Горобец.

– Уезжать вам пока нельзя. Вот здесь распишитесь: подписка о невыезде до конца следствия.

Горобец поставил красивый автограф.

– И жену-то больше не бейте.

Горобец, уразумев шутку, оскалил в улыбке лошадиные зубы.

– Все, – подытожил Знаменский. – Свободны. Толь­ко признайтесь на прощанье по секрету, отчего вы так испугались обыска?

– Аппарат я начал ладить в курятнике… – потупился Горобец, – для самогону.

Тут стремительно вошел Томин, сказал Горобцу: «По­годите», – отозвал Знаменского и зашептал:

– В четверг уехала от матери в двенадцатом часу ночи. Домой вернулась только утром.

Они обменялись взглядом, Пал Палыч понял, чего ждет от него Томин, и ждет справедливо. Но спросил с некоторым усилием, так как спрашивать ему было все-таки неприятно:

– Александр Кондратьевич, вы, помнится, заявили, что у Миловидовой… кто-то есть. Это со зла? Или от кого слышали?

– Нет, не слышал. Больше, конечно, со зла.

У Томина вырвался разочарованный жест, и Горобец воспринял это как упрек.

– Нет, ну я не то чтобы нарочно ее оболгать. Мне так почудилось.

– Почему?

– Да видел ее в Лесных полянах. Поселочек такой тут в стороне, километров тридцать пять. Ехал на автобусе в подшефный совхоз. Гляжу, Алена чапает. У ней там двою­родная сестра с мужем дачу держат. Вот, думаю, баба! Только-только мужик запропал, а она уже бежит!

– Днем видели?

– С утра. Дня за три, что ли, до того, как меня забрали.

– А если она искала мужа – по родственникам, зна­комым?

– Да ведь как шла-то, как шла! Невозможно смот­реть!

Нехитрый этот аргумент произвел, однако, должное впечатление. Горобца отпустили, а Томин со Знаменским сели и подумали.

Первый пункт намеченного ими плана Томин осуще­ствил, когда привел в горотдел Миловидову.

– Александр Николаич, голубчик, что мне хочет ска­зать Пал Палыч? – выпытывала она. – Так сердце коло­тится…

– Не знаю, Алена Дмитриевна, Пал Палыч – чело­век-загадка, – отделывался Томин. – Простите, ваш муж не был ревнив?

– Я не давала повода.

– Похвально. А киномеханик уволился? Или в отпуск уехал?

– Заболел у него кто-то. Почему вы спрашиваете?

– Тайна следствия, – значительно изрек Томин. А спрашивал просто так почти – чтобы избавиться от ее вопросов.

Вошел Знаменский, нейтрально поздоровался.

– Передаю вас в надежные руки, – бодро сказал Томин. – Паша, я отбыл на разведку.

Разведка стояла вторым пунктом, и целью ее было посещение Лесных полян. Через несколько минут милицейский «козлик» резво катил по подсохшей и уже пылившей дороге через мост, мимо «как за границей» – на шоссе.

Тем временем Пал Палыч разговаривал с Миловидовой, и не просто разговаривал – на столе был раскрыт протокол допроса.

– Сослуживцы вашего мужа утверждают, что на профактиве он был в белой нейлоновой рубашке, – делови­то и сухо сообщил Знаменский.

Меж бровей женщины прорезалась морщинка. При­поминает или придумывает, как ответить?.. Морщинка расправилась.

– Правильно. Белую я бросила в грязное, когда Сере­жа пришел с работы. И дала ему голубенькую.

– Пометим… Дальше. Вы хорошо помните, чем занимались в тот последний день и вечер?

Непривычный тон следователя сбивал Миловидову с толку, заставлял нервничать.

– Мм… Я что-нибудь напутала?

– Вот послушайте… – Он нашел соответствующее место в прежних показаниях: «После этого муж ушел. Я думала, что он вернется, как сказал, через час-полтора, и все время ждала его к ужину». С ваших слов записано верно?

– Д-да.

– Следовательно, в тот вечер вы не пробовали его, например, искать?

– Пал Палыч, я-то всю ночь не ложилась, но люди же спят. К кому пойдешь?..

– Хорошо. Записываю: «После ухода мужа не отлуча­лась из дому до утра».

Но он еще не писал, еще ждал, оставляя ей возмож­ность опровергнуть ложь. И Миловидова этой возможнос­тью воспользовалась:

– Н-нет, раз вы спрашиваете, значит, что-то не так. Я могла куда-то выходить… Могла забыть за всеми пере­живаниями.

– Ясно, – сказал Пал Палыч. – Как вы объясняете, что Миловидов спокойно пошел к Горобцу, хотя после профактива тот бросался на него с кулаками?

Уже «Миловидов», а не «ваш муж»! В чем дело?! Перемена в следователе все больше тревожила женщину, хотя за ответом в карман она не лезла, правдоподобные ответы запасены были, кажется, на любой случай.

– Вероятно, он думал уговорить Горобца честно при­знаться. Сережа был такой идеалист!

Знаменский с каменным лицом занес ее слова в протокол. Она беспокойно следила за авторучкой, быстро и разборчиво выписывавшей строку: «…так как, по мне­нию жены, был идеалистом».

В равнодушии следователя Миловидова чувствовала неведомую опасность, нечто надвигающееся. Нельзя доль­ше делать вид, будто не замечаешь, что тебя допрашива­ют, и с подозрением.

– Пал Палыч, вам нездоровится? Или что-то слу­чилось?

Да, случилось, мог бы ответить Знаменский. Обидно и неприятно убеждаться в ошибке. Не столько даже обид­но, что как несмышленыша обвели вокруг пальца, обид­но, что верил и сострадал женщине, которая того недо­стойна, конечно, степень вины пока не ясна, но образ чистой, безмерно горюющей вдовы – насквозь фальшив.

– Да нет, ничего, – отозвался Пал Палыч с гор­чинкой.

– Но Томин определенно дал мне понять, что есть новости, – схитрила Миловидова.

– Вы говорите неправду.

– Пусть неправду! Да, неправду, потому что вы что-то скрываете! Вы сегодня другой… Пал Палыч, мне очень нужна поддержка, я на пределе, а вы… Вот я плачу, а у вас глаза холодные. Почему вам меня не жалко?!

Ладно, карты на стол. Нет настроения подлавливать ее с разными экивоками.

– Алена Дмитриевна, где вы провели ночь со среды на четверг?

Вот оно – то, что надвигалось. Миловидову накрыло волной страха. Если сейчас ошибиться, потом не выплы­вешь. С минуту она рыдала уже по-настоящему, искренне и некрасиво.

Пал Палыч ждал.

Она кое-как задавила рыдания, высморкалась и заго­ворила очень медленно, следя за реакцией Знаменского:

– Я поехала ночевать к маме… после опознания ру­башки перестала ждать Сережу… Это была ужасная ночь… самая тяжелая… Мне не хотелось никого видеть и разгова­ривать… и я от мамы ушла… Но я не вернулась домой… до утра бродила, не знаю где.

Знаменский дрогнул бровями: неглупо. Вроде и при­драться не к чему. Он записывал – она облегченно пере­дыхала: выкрутилась!

– Еще вопрос. Горобец отрицает, что звонил вашему мужу и приглашал его. Придется устроить очную ставку. В какое время завтра вам удобнее?

Очная ставка была Пал Палычу не нужна, просто он избрал такой способ непринужденно сообщить об осво­бождении арестованного.

– Да хоть сейчас, – возразила Миловидова. – Пусть его только приведут.

– Горобец дома. Я пошлю повестку.

– То есть как… Вы его отпустили?! Вы отпустили Горобца? Вот в чем суть!.. – Миловидова спохватилась и поспешила замаскировать растерянность возмущением: – Такого бандита! Чтобы он дальше ходил убивал? Не понимаю, как вы могли! Зачем вы его выпустили?!

– За недостаточностью улик.

– Недостаточность? Да мне фабричный юрист сказал: «Нерасторжимая цепь улик!..» Вам надо тело найти, да? Но ведь бывает же – не находят, а все равно судят за убийство!

В дверь заглянула Кибрит:

– Можно, Пал Палыч?

– Разумеется.

Зина не стала бы мешать допросу, если бы не имела новостей, непосредственно этого допроса касающихся.

– Опять не удастся проверить методику мультгрупп, – сказала она. – Прочти, телефонограмма из Москвы.

– Ай да сюрприз в коробочке! – воскликнул он, прочтя листок. – Присядь, сама объяснишь. – Знаменс­кому понадобились секунды три-четыре, чтобы перева­рить новость и вернуться к прерванному разговору: – Да, действительно бывают так называемые «убийства без тру­па». Но в данном случае сам факт убийства нельзя считать установленным.

– Что?.. Я на вас удивляюсь… Человека же нет!

– Закон предусматривает подобные ситуации. Когда розыск не приносит результатов, дело передается, так сказать, гражданскому ведомству. Через год исчезнувшее лицо может быть признано безвестно отсутствующим, а через три года суд по гражданским делам может признать его умершим.

– С ума сойти… Зачем вы эти ужасы рассказываете? Ведь на рубашке была Сережина кровь, вы экспертизу делали!

– Простите, я вам о результатах экспертизы не док­ладывал. Откуда вы получили сведения?

Видя, что следователь уже в открытую уличает ее, Миловидова вскипела:

– Если человек исчез и нашли рубашку, в которой он из дому ушел, то дураку понятно, чья кровь и что вообще стряслось!

Пал Палыч хладнокровно переждал ее вспышку.

– Товарищ эксперт, прошу.

– В телефонограмме, которую я только что получи­ла… – начала Кибрит.

Продолжить ей помешало появление Томина.

– Минутку, – он взял телефонограмму, проглядел и возвратил: – Мило. Но с этим подождите, посмотрите, кого я вам привез.

Он вышел и вернулся с «хахалем» Миловидовой, привезенным из Лесных полян.

– Сережа! – отчаянно вскрикнула она.

– Спокойно, Алена, – глухо произнес тот.

– Рекомендую – Сергей Иванович Миловидов. Вот он, Алена Дмитриевна, жив-здоров. Странно: я так ста­рался, а вы и не рады?

– Прошу вас, побудьте в коридоре, – распорядился Пал Палыч, адресуясь к «вдове».

Миловидова вышла, зажав рот рукой, на шатучих, будто чужих ногах, и никто не поглядел вслед, кроме мужа.

– Как прикажете понимать? – обратился к нему Зна­менский.

– Как шутку. Хотел разыграть друзей.

– Необычайно смешно. Поскольку мы не принадле­жим к числу ваших друзей, не трудитесь нас дальше разыгрывать. Сядьте.

Миловидов опустился на стул, где только что сидела его Алена. Вероятно, сиденье было еще теплым, и снова он тоскливо оглянулся на дверь.

– Часто у вас идет носом кровь? – жестко спросил Знаменский.

Недавний покойник вздрогнул.

– Не обращал внимания.

– Что вы говорите! Можете наконец высказаться, товарищ эксперт.

Кибрит взяла телефонограмму.

– Кровь, изъятая с вашей рубашки, была проверена на биологические примеси. И вот заключение: «Проведенные анализы позволяют категорически утверждать по наличию специфических отслоений и слизи, что источ­ником крови явилось ее истечение из носа, каким страда­ет ряд людей».

– Благодарю. Итак, Миловидов, кто подбросил ру­башку Горобцу – вы или жена?

Тот понял, что проиграл окончательно и бесповорот­но. Долго молчал, обводя взглядом присутствующих. На­конец обратился к Знаменскому:

– Простите, забыл ваше имя-отчество.

– Понятно. Не думали, что понадобится. Пал Палыч.

– Пал Палыч… – Он всматривался в Знаменского, оценивал противника. – Вас ведь больше устраивает, чтобы я честно рассказал все как есть?

– Тонко подмечено. Вранье меня действительно не устроит.

– Тогда если я где-то оговорюсь и вместо «я» скажу «мы» – не ловите на слове. Мужики делают ошибки – им и расплачиваться.

– Покупаете на благородстве?

– Алена ни при чем. У вас против нее ничего ре­ального, кроме моих показаний, быть не может. А я их не дам!

Томин и Кибрит потихоньку вышли. Они свое сдела­ли, очередь за Пал Палычем. Из коридора Кибрит огля­нулась: ей импонировало, что в такой момент Милови­дов совершенно не думал о себе.

Пал Палыч тоже на глазок оценивал противника, взвешивал его решимость. Решимость была свинцовая. И, очевидно, родилась задолго до «гибели», со времен бла­гополучного сбыта «левака». Потому что риск есть всегда, и трезвый, не слабонервный человек планирует возмож­ность провала и свое поведение «в случае чего».

Миловидов был крепок, упорен и, судя по разрабо­танности «розыгрыша», умен. Либо сейчас, спасая жену, он раскроется и отдаст Знаменскому все нужное для окончания следствия, либо вступит в борьбу, где каждый факт и каждую деталь придется отвоевывать у него день за днем, неделя за неделей. Для Миловидова время теперь не имеет особой цены. Для Знаменского – в свете разъяс­нений Скопина – неожиданность захода на начальствен­ных покровителей фабричного воровства могла оказаться чрезвычайно ценной.

Отвергнуть этот торг, чтобы непременно покарать женщину, ложно обвинившую Горобца и обманувшую Знаменского и его друзей? Или стрясти с ушей навешен­ную лапшу и предоставить Миловидову ее судьбе?

– Ладно, – решил Знаменский, – не стану ловить вас на оговорках.

– Тогда спасибо, – Миловидов расслабился, сел по­удобней.

– Рассказывайте.

– Спрашивайте, Пал Палыч, так будет легче.

– Хорошо… Способ хищения в общем ясен. Состав группы тоже… Традиционный вопрос: с чего начинали, что толкнуло?

– А, давно толкало. Сколько можно мимо открытого амбара ходить? Вот однажды и перестал сдерживаться.

– Но был момент, когда вы решали: да или нет?

Сколько перевидал Знаменский людей, и все они ему интересны, самому порой удивительно.

Миловидов едко усмехнулся:

– Был, помню… Прихожу домой раньше обычного – Алена что-то в тазу стирает. Хозяйственным мылом. И запах висит в кухне… не переношу его! Она знала и так виновато-виновато глянула. Вот в тот момент я понял: на все пойду, а этот рай в шалаше – побоку! Чтоб ей на мыле не экономить. Носков моих не штопать!

– Понял, – Пал Палыч слегка вздохнул. – А когда вас осенило «погибнуть» от руки Горобца?

– Надоело все. И захолустье это, и фабрика… Обозна­чать, будто что-то там меня волнует в производственной жизни. Торчи на собрании и слушай, как очередной дуб тебя экономике учит… а у самого до получки трояка не хватает. Ну а главное – вы, в смысле, следствие. Чув­ствую: пора обрываться. Я закурю?.. Спасибо. От районных проверяльщиков я бы, пожалуй, отмазался. А к вам су­нуться – вы бы ведь послали?

– Послал бы.

– То-то и оно. Пора было закругляться. Но – с умом. И как раз – бац! – кровь носом. И вот стою перед зерка­лом и размышляю: моя рубашка, моя кровь. Соблазни­тельно. Вызвать Горобца на угрозы, натаскать Алену… извиняюсь, оговорился. Ну и еще кое-что сошлось…

– Что влюбленный киномеханик подозрительно уехал?

– Значит, вам все известно?

– Теперь-то да. Задумка не лишена была оригиналь­ности. Дескать, если меня тут убили – это событие сугубо местного значения. Когда я где-нибудь за тысячу верст вынырну – там никто не удивится: вы, мол, гражданин, давно зарезаны… Но вы ведь собирались улизнуть не только от нас, но и от подельщиков! Угадал? Слишком они по вас сокрушаются.

До сей поры Миловидов был откровенен, теперь отвел глаза.

– Да им только на руку: свалили бы на меня вину, с покойника взятки гладки.

– Сергей Иванович, не будем недооценивать друг дру­га. Я отдаю должное вашей изобретательности, но и вы не считайте меня дурнем. Что вы прихватили под занавес?

Миловидов молчал, хрустел пальцами.

– «Черная касса» была?

– То есть? – сделал вид, что не понял.

– То есть средства на общие расходы по вывозу «лева­ка» и прочие расчеты. – Не дождавшись ответа, Пал Палыч продолжил: – Знаю, была, и держали ее вы. Вы были «верхний компаньон». Но «черная касса» – не вели­кий куш, а вам устраиваться на новом месте. Что-нибудь еще вы придержали. А? Не Зурин, так Валетный выдаст. Говорите лучше сами.

Видя, что деваться некуда, Миловидов признал:

– Да, набежали некоторые платежи, и я не пустил их в обычную дележку.

– Выходит, Горобец должен был убить для вас двух зайцев: безнаказанность и деньги.

– Я, конечно, бледно выгляжу… – покривился Миловидов, – нечестно и все такое. Но Горобец мне за последние годы так опостылел, что… А компаньоны мои… если рассудить, что я уже все равно преступник, должен скрываться и так далее, а им все равно сидеть, и деньги конфискуют… они же пропали бы!

– И какую сумму вы «притормозили»?

– Отвечу так. Пал Палыч: что найдете – ваше. Но если что заваляется у мышки в норке – немножко – пусть попользуется.

Опять не о себе он печется: отсижу, выкопаю кубышку. Нет, все для нее и о ней, об Алене Дмитриевне. Всей душой устремлен туда – в коридор. Надо дать ему разрядиться, чтобы эта устремленность схлынула.

Знаменский встал.

– Вас мы арестуем, супругу отпустим.

И пригласил Миловидову.

– Разрешаю попрощаться в моем присутствии. Коротко и без разговоров по делу.

Она уже взяла себя в руки и изумилась слову «попро­щаться»:

– Как? Почему?

– Я арестован, Алена.

– Не может быть! За что же?.. Пал Палыч! Я не пони­маю… Я глубоко благодарна, что вы нашли Сережу, но…

– Я вам не задаю никаких вопросов. И не надо теат­ра, – сухо прервал Знаменский.

– Но объясните же…

– Ладно, Алена, – шагнул навстречу жене Милови­дов. – Давай прощаться.

Их душевное состояние было совершенно разным. Он уже прошел допрос, признался, отстоял непричастность ее к делу. Она же, сидя в полной неизвестности, пережи­вала главным образом то, что его умудрились найти.

– Что случилось? Ты куда-то пошел? Как тебя схва­тили? – спрашивала она тихим сдавленным голосом.

– Приехали и забрали. – Он испытывал досаду от бессмысленного выяснения подробностей в эти после­дние минуты. – По-твоему, я должен был отстрели­ваться?

– Но если ты не выходил, откуда узнали?

– Я не выходил, но ты приходила. Да какое это теперь имеет значение!

– Ты думаешь… из-за меня? – отшатнулась она. – Я виновата?!

– Не знаю. Знаю, что мне надо было сразу уехать. Немедленно!

– Нет, я не могу так! – страстно запротестовала она. – С этим нельзя жить, если из-за меня!..

– Прощай, Алена! Живи…

Не получилось прощания, не получилось человечес­кого разговора. Миловидов устало и разочарованно отсту­пил и обернулся к Знаменскому, давая понять, что сви­дание окончено.

– Погоди… – бросилась Миловидова к мужу. – Так немыслимо… Расстаемся, как чужие… Сережа!

Они обнялись и уже забыли о Знаменском, который не имел права даже отвернуться.

Стой, смотри и слушай. Такая твоя окаянная обязан­ность. Один знакомый следователь позволил себе рос­кошь потупиться – тоже при расставании задержанного с любимой женой, а наутро задержанный попал в боль­ницу. Там возможности контактов с волей пошире, а охрана послабее. Словом, больной сбежал. После жена (без свидетелей, разумеется) призналась, что передала мужу какое-то ядовитое средство, вызывавшее недолгие, но тяжелые симптомы. А бывали случаи и сговора стреми­тельным шепотом: где спрятаны ценности или кому что открыть или скрыть.

Правда, встреча Миловидовых слишком была неожиданной, и вряд ли они могли сейчас замыслить и привести в исполнение какую-либо уловку. Но, как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть.

А красивая какая пара, незаурядная. И горе сокрушительное. Невольно жаль обоих…

– Прости меня, Ленушка.

– Нет, ты прости… Я виновата, что не отпустила тебя!

– Выкинь из головы. Во всем моя вина. Я заварил историю, я тебя уговорил.

– Сережа… Сереженька!

– Алена…

– Голубчик мой…

Старший следователь Знаменский, не поддавайтесь эмоциям, вы на работе!

– Ленушка…

– Неужели ничего нельзя спасти?!

– Прощай, Ленушка… не забывай.

– Господи, что мы наделали! Если б вернуть!

Лицо Миловидова передернула судорога. Согласиться, что своими руками все погубил?

– Что вернуть? Снова жить на сто восемьдесят рублей?

– Но ведь было счастье! За чем погнались? Я без тебя умру…

Миловидов страдал «всухую», но тут не выдержал. Поползла по щеке «скупая мужская». Запросил пощады:

– Ленушка, а если поменьше дадут… если лет десять… может быть… может, дождешься, Ленушка?

Десять лет? Миловидова ужаснулась названному сро­ку, он не умещался в ее воображении. Десять лет ожида­ния. А жизнь будет уходить. Десять лет одиноких дней и ночей! Широко раскрытыми мокрыми глазами смотрела она на мужа, немея от неспособности сказать «да».

– А то и восемь, – цеплялся он за далекую надеж­ду. – Попадется ходовой адвокат…

Восемь! Самое, значит, малое – восемь. Сколько ей тогда будет? Она зарыдала в голос и непроизвольно отстранилась. И он, поняв, что расставание окончатель­ное, отрезвел.

– Ну, полно, Алена, иди!.. Иди же, что друг друга мучить!

– Но мы еще увидимся… мы поговорим… – задыха­ясь, пообещала она. – Или я тебе напишу… Я лучшего адвоката… я все сделаю!

Она пошла к двери, дернула ручку на себя, сообрази­ла, что отворяется наружу, и в дверном проеме – уже за порогом – обернулась и застыла. Прощальный запомина­ющий взгляд.

– До свидания, Сережа…

Он кивнул, дверь тихо закрылась.

Миловидов обессиленно повалился на стул.

– До свидания… нет, Алена, прощай. Найдешь ты себе лодку, найдешь и парус…

Пал Палыч нарушил его забытье, сев на свое место.

– Все, Пал Палыч, конец! – с вымученной, сумас­шедшей улыбкой проговорил Миловидов.

– Тюрьма – не могила, Сергей Иванович, – серьез­но возразил Знаменский.

– Без Алены везде могила. Вы не понимаете, что она такое. Вы же не знаете ее совсем. Видели только, как ломала перед вами комедию… верней трагедию. А она… это не женщина – солнце! Тут ей не место. Просто смешно! Я обязан был рискнуть, обязан!

Он убеждал не Пал Палыча – самого себя.

А в дежурной части, через которую выход на улицу, освобождали парня, в начале истории посаженного за хулиганство.

– Ремень. Галстучек… – выдавал ему дежурный ото­бранные вещи.

– А-а, Нефертити! – воскликнул парень, завидя Миловидову. – Не нашелся твой фараон?

– Нашелся, – ответил за нее дежурный.

– А что ж ты тогда плачешь? – удивился парень. – Морду надо набить, из-за кого такая баба плачет!

Могло быть, что Миловидов выговорится, перемуча­ется, а потом все же возьмет верх чувство самосохранения, и он поопасается темы «Мои друзья в высоких кабинетах». Или уклонится от конкретики (имена, сум­мы, даты, способы вручения и пр.).

Но этого не случилось. Он выложил куда больше, чем Знаменский ожидал. То ли поставил на себе крест, то ли дорожил сочувствием следователя.

Особенно откровенно высказался после того, как Зна­менский ознакомил его с результатами обыска. Схватил­ся за протокол нервно – дочитал спокойно. У «мышки в норке» осталось на жизнь.

Обыск, конечно, не был проведен халатно. Дом и надворные постройки осмотрели тщательно, припрятан­ных денег и ценностей изъяли немало. Но когда Кибрит обратила внимание на клумбочки с привядшей, свеже­высаженной рассадой и глазами спросила Знаменского, как, дескать, к данному факту отнесемся, он отрицатель­но качнул головой.

– Но до того ли ей, чтобы цветы сажать, Пал Палыч?

– А если хитрость? Отвести нас от истинных захоронок? Весь же двор я перепахивать не намерен.

А «мышка» виднелась в окне, будто картинка в раме, грустная и тревожная.

– Ну-ну, – покосилась в ее сторону Зиночка, – Шу­рика на тебя нет!

Тот, не без сожаления уезжая от сельской почти весны и славы (бурно возросшей после обнаружения «покойника»), советовал Пал Палычу держать с Миловидовыми ухо востро.

– Больно парочка на выдумки горазда. Гляди, Паша, как бы между пальцев не ушли!

Знаменский обещал не упустить и тем более укрепил­ся в этом, когда добыл от Миловидова показания, цен­ные для Скопина.

…Однако повернулось иначе.

Скопин выслушал телефонный доклад примерно до половины, подавая вялые реплики, и извинился, сослав­шись на занятость.

– Я, Пал Палыч, не навязываю своего мнения, ре­шайте сами, но… отдел сейчас перегружен работой. Ваше присутствие было бы очень кстати. Да и классного экс­перта держать на мелком деле… Посмотрите там, может быть, передадим тамошней прокуратуре?

Тон у старика был скучливый и слегка виноватый. Он знал, что Пал Палыч и сам все поймет…

Знаменский медленно пошел к гостинице. Итак, рас­становка сил наверху переменилась, «шерстяной» комп­ромат оказался внезапно ненужным. Почему – это уже тайны мадридского двора.

Ну что ж, не первое разочарование приходится пере­живать, перенесем и это. Старику небось вдвое горше.

Отдать Миловидова местной прокуратуре? Не исклю­чено, что от нее он «отмажется». Или отречется от пока­заний, данных якобы под давлением, и придумает, чем обелить себя. Или выкинет какой-нибудь непредсказуе­мый финт и через месяц-другой вырвется на свободу: либо по болезни, либо коллектив возьмет на поруки, либо еще как. А тогда, пожалуй, и удерет со своей краса­вицей согласно ранее намеченному плану. (Только что с облегченным карманом). Не исключено.

Так-то вот… если выпустить его из рук.

Воздушная черемуха отцвела. Тяжелыми плотными гроздьями повсеместно заблагоухала сирень.

Знаменский зачем-то дал крюка и прошелся мимо дома Миловидовых. Она сидела на крыльце, глядя перед собой невидящим безучастным взором. Пал Палыча не заметила.

Ну почему, собственно, он должен принимать на себя роль судьбы? Он рядовой слуга закона и сделал все, что повелевает закон. Ныне же закон не воспрещает ему устраниться и снять с себя груз ответственности.

И почему плохо думать о людях, которые тоже служат закону в прокуратуре? А если не совладают с Миловидовым, так тому и быть.

Гм… Старший следователь Знаменский, что-то у вас под ножками скользко. Не изменяете ли вы себе? Не забыли ли Горобца, которого Миловидов едва не отпра­вил за решетку?

Он дошел до гостиницы.

– Что такое? Какие проблемы? – сразу спросила Зи­ночка.

Пал Палыч рассказал.

– Знаешь, Павел, – заговорила она, посидев в разду­мье на подоконнике, – давай посмотрим с обратного конца. С обратного конца получается вот что. Если б на маленькое дело не делали ставку в большой игре, мы бы здесь не появились. А если б не мы, ситуация бы не настолько обострилась. И не толкнула Миловидова на авантюру с Горобцом.

– То бишь мы сами и толкнули.

– Нет, те, кто делал ставку. И теперь ее снял. Мы теперь здесь нежелательны. Так?

– Пожалуй. Осталась рядовая провинциальная исто­рия: он, она и оно воровали сукно…

К вечеру следующего дня Знаменский и Кибрит укла­дывали чемоданы. Среди мягких вещей Зиночка устроила три чашки и три тарелки – на память. А рыженькое пальтишко, обшитое тесьмой, увязала отдельным акку­ратным тючком – устоялась теплынь. Почти лето.