– То бишь упаковка? Неужели они сохранились?

– В хороших руках сохранились. Ну, мне пора.

Он прощается, уходит. Томин в задумчивости вертит чашку.

– Значит, мне всучили лимпопо… Большое спасибо за профес­сора, Зинуля.

– А почему «лимпопо»?

– Погоди, не сбей смысли… – Томин набирает номер. – Алло, Сергей Рудольфыч?.. Снова я, что приобретает уже хронический характер. Два слова: те вещи, о которых мы говорили, – они были в коробочках?.. А пресс-папье – нет?.. Все. Еще раз до свидания.

Кладет трубку, подпирает щеку кулаком.

– Как мне быть, да как мне быть… В бильярд Фаберже не выиграешь, купить не могу, время жмет… Зинуля, кипяток остал­ся? Налей-ка еще. Что воды в рот набрала?

– Сам же велел молчать.

– Слушай, есть безумная идея. Что, если я попрошу задержать­ся попозже вечером и подыграть мне в маленьком спектакле?

– Хорошо попросишь – соглашусь. А в каком?

– По жанру это будет водевиль. Конечно, при условии, что начальство позволит.

Поздним вечером на Петровке, когда из лифта выходят Томин и Руднева, в пустынных коридорах нет никого, кто бы мог сказать: «Привет, Саша» или «Добрый день, товарищ майор». Спокойно можно чувствовать себя «Сашей с юга».

– Мы люди доверчивые, – говорит он, размашисто жестикули­руя. – Но гордые. Покупаем настоящую вещь – не торгуемся. А хотят обмануть – из-ви-ни-те!

– Правильно, Саша! – воинственно поддерживает Руднева.

– Я за сервиз не обижаюсь, ладно. Но где один раз надули, там и второй раз могут, правильно?

– Еще как!

– Поглядел я на ваш портсигар и загорелся два заказать. Себе и старшему брату. Хоть я человек не бедный, однако это уже сумма!

– Я тоже не нищая, но такие деньги на ветер кидать – пусть другую дуру найдут!

Томин стучит в дверь:

– Кажется, сюда.

Слышен голос Кибрит: «Входите».

Они входят в криминалистическую лабораторию.

– Ты слишком долго ехал, милый. Я уже начала ревновать. – Кибрит окидывает Рудневу «женским» взглядом. – Здравствуй­те. Меня зовут Зина.

Руднева энергично пожимает протянутую руку.

– Альбина.

Томин осматривается: батюшки, сколько тут всяких мудреных приборов! – написано на его лице.

– Значит, здесь ты и работаешь? – восхищается он.

– Присаживайтесь, Альбина. Что стряслось?

– Понимаете, приобрела портсигар Фаберже. Клеймо есть, вроде все на месте… – Она показывает Кибрит портсигар. – Но напало сомнение: вдруг что не так? Саша сказал, вы можете проверить.

– Давайте подумаем… Время обработки металла выяснить несложно. Попрошу девочек – проведут спектральный анализ. Я только возьму соскоб.

– А вещь не попортится?

– Нет, нам требуются буквально пылинки. Но как быть с проверкой клейма? Его ведь надо сравнить с подлинным.

– Зинуля, Фаберже есть в музеях.

– В Эрмитаже, в Историческом и Оружейной палате, – бойко цитирует Руднева.

– Тогда не проблема. Делаем фотографию клейма с вашего портсигара и сличаем с оттисками на музейных вещах.

– Академик! – восклицает Томин. – Лобзаю тебя!

Кибрит едва сдерживает смех.

– Шурик, перестань!

– Альбиночка не осудит.

– Чего там, дело житейское, – снисходительно улыбается Руднева.

– Если опасаетесь за него, – говорит Кибрит Рудневой о портсигаре, – пойдемте, будете присутствовать.

– Н-нет… уж понадеюсь на вас.

Кибрит уходит в смежное помещение.

– Сделает? – спрашивает Руднева, не спуская глаз с затворив­шейся за Кибрит двери; хоть и решила понадеяться, а сердце не на месте.

– Как в аптеке! – заверяет Томин. – Она каждый год отдыхает у нас на юге, в меня – по уши.

– Ну, если фальшивый, я ему устрою! Вселенная у него, видите ли, расширяется! Так сужу – с овчинку покажется!

– Добрый вечер, Зинаида, – входит Томин в лабораторию. – Вероятно, я вчера выглядел несколько?..

– Искупается результатом, – улыбается Кибрит.

– Да? Чем порадуешь?

– Ну, во-первых, серебро: переплавляли его от силы месяц назад.

– Красиво! «Мадам стройматериалы» получила портсигарчик с пылу с жару!

– Что она предпримет, когда узнает?

– Подождем сообщать, всех распугает… Ну, Зинаида, ты мне сдала очень крупный козырь!

– А про клеймо не желаешь послушать?

– Напиши заключение для следователя. Мне ситуация ясна.

– Не так все просто, как воображаешь. На портсигаре сегод­няшнего изготовления стоит подлинное клеймо фирмы. Одно из старых московских.

Томин присвистывает:

– Ни малейших сомнений?

– Ну посуди, можно имитировать изгиб шерстинки, попавшей в заливку клейма? Или расположение крошечных воздушных пузырьков в букве «Ф»?

– Нда… Прелюбопытное разматывается дело!

А у полковника Скопина ход расследования вызывает сомне­ние.

– Вы не забыли, что ведете дело о краже картин? – замечает он, слушая доклад Зыкова. – Я слышу только о Фаберже.

– Надеюсь кружным путем прийти все-таки куда нужно. Если по дороге обнаруживаешь еще одно преступление, трудно зак­рыть глаза, товарищ полковник.

– Закрывать не надо, но держите в уме и главную цель.

– Уперся я в Цветкова и застрял. Хотя уверен, что он замешан, тем более что имел неприятности по линии фарцовки.

– Давно?

– Давно. Но контакты с иностранцами могли остаться.

– Томин видел наконец у Боборыкиных пресловутый лондон­ский фолиант? Краденый он или нет?

– Пока не выяснено, товарищ полковник. Томину обещали портсигар. При продаже, он думает, покажут книгу, и тогда он убедится.

– Ну хорошо. Я прервал вас на повести об исторических изыс­каниях. Продолжайте.

– Мы нырнули на шестьдесят лет назад. Удалось восстановить некоторые судьбы и разузнать кое-что про клейма. Одно, напри­мер, похоронено. В буквальном смысле – по желанию мастера было положено с ним в гроб. Еще одно сгинуло: в той семье война всех подобрала, а дом в сорок втором сгорел от зажигательной бомбы. Но повезло: нашли! – Зыков торжественно опускает ладонь на папку с делом.

– Что или кого?

– Дочку мастера, который перед революцией практически возглавлял московское отделение фирмы. Старушка говорит: цело клеймо. Отцова, говорит, память, разве я выкину? Начала искать, все перерыла – нету. Спрашиваем, когда она его послед­ний раз видела. Говорит, давно. Тогда спрашиваем, не интересо­вался ли кто вещами после отца? Кому она их показывала? Раньше, говорит, жил по соседству хороший человек, понимающий, вот он интересовался. А теперь вовсе не с кем стало про старину поговорить. Мы намекаем: не он ли, мол, «того»? Старуш­ка руками машет: «Что вы, редкий был человек». А звали того человека, товарищ полковник, Боборыкин Анатолий Кузьмич!

– Увлекательно. Но что тут служит доказательством? К одной старушке ходил один старичок. У старушки пропала печать. Похоже, старичок стащил. Если действительно он, то он же стянул и картины из музея. Так?

– Но при его широчайших связях, товарищ полковник, при финансовых возможностях он как раз годится в руководители крупной аферы!

– Годится – не значит является. Кто он в прошлом?

– Томин выехал в Ленинград. За прошлым Боборыкина.

– Моих нет, – предупреждает Муза, впуская в квартиру Кима.

– Вот и хорошо, я к вам, – потирает Ким озябшие руки.

– Ты опять бросил работу?

– Не могу я учителем рисования!

– Ишь! Алик может учителем, а он не может. Чайку вскипя­тить?

– Только демократично, на кухне.

Пока Музы нет, Ким вынимает и ставит на виду небольшую серебряную фигурку.

Возвращаясь, Муза замечает ее еще с порога.

– Что это?!.. – Она поспешно берет фигурку, осматривает и ощупывает – нет ли клейма. – Ох, даже напугал – почудился новый Фаберже!.. Твоя?

– Моя. Купил немного серебряного лома и поработал наконец в свое удовольствие. Как?

– Очень неплохо, Кимушка. С фантазией и со вкусом. С боль­шим чувством материала. Приятно посмотреть.

– И только?

– Чего же тебе еще?

– «Приятно посмотреть»… Если на то пошло, это – выше Фаберже!

– Ну-ну, не заносись в облака, – смеется Муза.

– Да будь тут проклятый штамп – вы бы рыдали от восторга!

– Слушай, не строй из меня дурочку. – Муза достает пепельни­цу-лягушку и ставит рядом с фигуркой Фалеева. – Гляди сам. Сравнивай. Тебе не хватает школы, не хватает стиля, аромата эпохи. – Она оглаживает пальцами обе вещи. – И на ощупь совсем не то. Нашел с кем тягаться!

– Я-то ждал… – медленно, с надрывом говорит Ким. – Я-то вам верил, как оракулу… больше, чем себе! Где ваши глаза, Муза Анатольевна? Чем Фалеев хуже Фаберже?!

– Ну-у, наехало. Кто велит верить мне, как оракулу? В искусст­ве есть один непогрешимый судья – время.

Ким начинает нервно и беспорядочно метаться по комнате.

– Это я слышал, слышал. Естественный отбор – только пос­мертный. Надо, чтобы косточки твои сгнили, тогда человечество спохватится: был на свете большой художник Ким Фалеев. На шута мне посмертная слава, если сегодня я имею кукиш?

– Не нужна – не бери, – уже сердится Муза.

– Нет, возьму! Но возьму, пока живой! Искусствоведы обожа­ют писать: «Умер в нищете и безвестности». Не желаю подыхать в безвестности на радость будущим искусствоведам!

Он хватает фигурку и срывается вон, только грохает входная дверь.

Вдруг как-то неожиданно в деле наступает перелом. Хотя начи­нается знаменательное утро с события не столь уж впечатляюще­го.

Когда Зыков возил студентов на опознание копий, с ним непре­менно пожелали встретиться члены общественного совета музея – они горели стремлением помочь следствию. Зыков и думать о них забыл, а они дали о себе знать по междугородке. Оказывается, объявили собственный розыск, списались с любителями живопи­си и выяснили, что Плющевскому музею предлагали купить две картины. Копии того Врубеля и Венецианова, что были переве­шены Пчелкиным и уцелели.

– Те, что ворам не пригодились? – уточняет Зыков.

– Ну да. Предлагали письменно из Москвы. От имени Боборы­кина. Прикрылись уважаемой фамилией, понимаете?.. Письмо? Нет, не сохранилось, так как музей отказался, нет средств… За что же спасибо? Это наше кровное!

Возвратившись в Москву, Томин в форме и с объемистым портфелем выходит из здания Ленинградского вокзала. Идти недалеко: вон уже знакомый шофер из Управления машет рукой от машины. И надо же тому случиться: в это время здесь оказался Цветков. Бесцельно скользнув взглядом по широким вокзаль­ным ступеням, он обомлел: Саша с юга в милицейской фуражке!

Отъезжает машина, увозя Томина, Цветков бросается звонить. У Боборыкиных не берут трубку. Он стоит в будке и слушает длинные гудки, осмысливая размеры катастрофы.

У Боборыкиных некому подойти к телефону: Муза на работе, Альберт – тоже, а старик Боборыкин… сидит в кабинете Зыкова.

– Долгонько мы с вами болтаем о том, о сем, молодой человек, – произносит он неприязненно. – Да, бывают коллекционеры такие, бывают сякие. И художники бывают такие, сякие, пятые и десятые. Ваши вопросы не содержат ни малейшего криминально­го уклона. Между тем меня пригласили в качестве свидетеля. Позволю себе спросить: свидетеля чего? Чем Ван Дейк отличает­ся от Ван Гога?

Раздается телефонный звонок: Томин сообщает о приезде.

– Багажа много? – осведомляется Зыков.

Томин излагает содержание приведенного «багажа».

– Теперь уж никаких сомнений, – говорит, наконец, Зыков, косясь на Боборыкина. – Здешние обстоятельства вам извест­ны?.. Да, как раз занимаюсь, но не уверен. И даже то, что вы привезли… боюсь, это не удастся использовать, так сказать, в сыром виде… Вы хотите его прямо сейчас, параллельно?.. Согла­сен, давайте попробуем.

Положив трубку, Зыков с минуту молчит, затем возвращается к разговору.

– Вся наша беседа – только способ получше к вам присмот­реться. Следователю простительно.

– Не знаю, я не следователь.

– А допустите, что следователь, и прикиньте: какие из ваших поступков, намерений способны меня заинтересовать.

– Я еще не впал в детство, чтобы забавляться подобными играми, молодой человек. Но, зная, что вы уже консультирова­лись с моей дочерью…

– С ней консультировался не я.

– Нет? Впрочем, неважно. Очевидно, речь опять о преслову­той краже картин, которая не имеет ко мне ни малейшего каса­тельства.

– Напрасно вы считаете, что краденые картины не имеют к вам касательства. – Зыков кладет руку на папку с делом. – Фамилия «Боборыкин» здесь фигурирует.

– Моя фамилия?!

У входа в Планетарий Томин ожидает Альберта. Он успел переодеться. Альберт выходит из Планетария, окруженный тол­пой ребят. Томин отступает и, оставаясь незамеченным, слушает и наблюдает дальнейшую сцену.

– Ну-с, никакого впечатления? – добродушно спрашивает Альберт.

– Не очень, Ал-Ваныч. Выросли мы из этого.

– Знаете, мой дед работал в Пулковской обсерватории. – Лицо Альберта становится задумчивым и строгим. – Иногда меня пускали посмотреть в телескоп. Вот там открывалось живое небо. С ума сойти! «Бездна звезд полна…». Ну, дуйте по домам.

Большинство ребят прощаются и гурьбой уходят, но четверо задерживаются.

– Ал-Ваныч, Воронцова-Вельяминова я прочел, а Фламмариона в библиотеке нет.

– Ладно, дам.

– Можно к вам на дом заехать? Я бы как раз до следующего кружка…

– На дом? Не стоит, Андрюха. Позвони, договоримся.

– Ал-Ваныч, специальный факультет астрономии есть? – спрашивает другой мальчик.

– Нет, только отделение на физмате.

– Туда разве пробьешься!

– А ты дерзай! Если мы себя сдуру не угробим, человеческое завтра – там. – Альберт указывает на небо. – И, может быть, там мы наконец поймем, кто мы и для чего…

– А ваш дед тоже был астроном?

– Нет, Маришка, механик. Что-то там налаживал, смазывал, чистил. Росточком тебе по плечо, словно гномик… Порой, ребята, мне кажется, я выжил в войну лишь потому, что понимал, над блокадным небом есть другое, вечное… Хотите, прочту стишок? Автор – один американец.

«Есть белая звезда, Джанетта.

Если мчаться со скоростью света,

Езды до нее десять лет –

Если мчаться со скоростью света».

Альберта любят мальчишки и девчонки, его ученики. У Аль­берта умные и добрые глаза. Альберт читает стихи!.. Вот так-то, инспектор Томин. Сколько ни живи на свете, а жизнь найдет, чем озадачить!..

«Есть голубая звезда, Джанетта.

Если мчаться со скоростью света,

Езды до нее сто лет –

Если мчаться со скоростью света.

Так к какой же звезде мы поедем с тобой –

К белой или голубой?»

– Объясните идейный смысл, – неожиданно заканчивает Альберт.

– Философская грусть о несбыточном.

– По-моему, наоборот, вера, что человеку в принципе все возможно!

– Рви в астрономию. Астрономии нужны оптимисты. Ну, пока, ребята. Звони, Синельников.

Школьники уходят. Альберт, оставшись один в скверике, заку­ривает, отвернувшись от ветра, а когда поднимает голову, – перед ним Томин.

– Ты откуда? – вскидывается Альберт.

– Вас поджидал.

– Да кто тебя сюда звал?!

– Служба.

У Альберта спадает с глаз пелена. Где Саша с юга, урюк, толстый кошель?

– Ха… – говорит он, даже не глядя на предъявленное Томиным удостоверение. – По мою душу из созвездия Гончих Псов?

– Я рассчитывал встретить только зятя Боборыкина и потол­ковать с ним… в закрытом помещении. Но теперь думаю – не лучше ли остаться на свежем воздухе и кое-что откровенно вам рассказать?

В кабинете Зыкова атмосфера накаляется.

– Связи с Плющевским музеем? – резко переспрашивает старик Боборыкин. – Впервые слышу.

– Почему же вы направили туда письмо с предложением купить эти две копии?

– Ничего подобного я не предлагал!

– Но сами копии у вас есть? Или были?

– Молодой человек, любой, кто меня знает, скажет вам: Бобо­рыкин не то что на стену не повесит, но в дом не внесет студенчес­кую мазню!

– Хорошо, допустим. В Плющевский музей обращались не вы лично. А кто-нибудь из членов семьи?

– Исключено!

– А мне кажется, что, напротив, очень похоже. Рассудите логически: музей мог согласиться. И кому он тогда выплатил бы деньги? Продавцу картин, не так ли? А продавцом числится Боборыкин.

– Что значит «числится»? Такие сделки оформляются офици­ально.

– Вот именно, товарищ Боборыкин, вот именно! Это я и подразумеваю. Делая предложение от вашего имени, некто твер­до рассчитывал на ваше участие.

– С тем же успехом, молодой человек, некто мог рассчитывать на фальшивую доверенность. Или еще на что-нибудь. Вам лучше известны ухватки жуликов.

– Так вы говорите, никаких связей с Плющевским музеем не было? Вынужден уличить вас во лжи. Вот справка, что в свое время музей приобрел у вас картину Перова.

Муза в расстроенных чувствах. Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, она разговаривает по телефону.

– Ну говори, Ким, говори скорее… Простить?.. Ладно, прощаю, не первый раз… А за что за другое? В каком смысле за будущее?.. Что?.. Куда ты уходишь?.. Ничего не разберу. По-моему, ты под градусом… Хорошо-хорошо, я постараюсь тебя понять. Протрез­вишься, тогда звони… Да не до тебя мне сейчас!

Муза спешит в спальню, где лежит на кровати одетый Альберт.

– Алик, что случилось? Что ты лежишь-молчишь, сердце надрывается смотреть… Ну Алик, ну родненький, что с тобой?!

– Я слушаю голоса давно умерших.

Муза хватается за спинку кровати.

– Что?.. – И, не дождавшись продолжения, робко спрашивает: – Алик, а покушать ты не хочешь?

Хлопает входная дверь. Муза выбегает в прихожую. Разгневан­ный Боборыкин швыряет ей на руки пальто.

– Папа, где ты был? Я вся переволновалась. Ни записки, ничего…

– Твой благоверный идиот дома?

– Ну вот – один пришел не в себе и второй туда же. В чем дело?

– Зови этого негодяя.

– Не позову, он лежит. Даже есть не хочет. Чем он тебе не угодил?

– «Не угодил»? Да ты знаешь, что он сделал? Осрамил, опозо­рил, замарал мое имя!

– Успокойся, папа, успокойся, на тебя не похоже так волно­ваться. Сядь хотя бы.

– Я три часа сидел, ноги свело. Три часа мне задавали оскорби­тельные вопросы. И все из-за этого негодяя! В мои годы!

– Но где?

– На Петровке, Муза, деточка, на Петровке тридцать восемь. Явился вежливый молодой человек, попросил дать небольшую консультацию, внизу ждала машина. А консультация обернулась допросом…

От пережитого старик запоздало всхлипывает. Муза бросается к нему, целует руки.

– Бедный папочка!.. Да как они посмели!..

Боборыкин, увидя Альберта в дверях, вновь распаляется гне­вом:

– Этот человек… этот проходимец… этот твой Алик… Недаром я предостерегал тебя еще двадцать лет назад!.. Муза, он замешан в краже! В той самой, где «Инфанта» Веласкеса. Он связан с воровской шайкой!

– Папа, опомнись… – отшатывается Муза. – Алик, почему ты молчишь?

– Он молчит, потому что нечем оправдываться. Тебе нечем оправдаться, ворюга! Я видел в кладовке эти копии Врубеля и Венецианова, которые ты потом сватал в Плющевский музей. Мне теперь все понятно задним числом. Все твои шушуканья с Цветковым и пачки денег. Наскучило работать у тестя на процен­тах, да? В моем доме, в моем доме жулик и аферист! Фамилию Боборыкина станут трепать на перекрестках! Видеть тебя не могу… перед лицом этих вечных творений, – трагическим жестом он обводит увешанные картинами стены.

– Алик?.. – шепчет потрясенная Муза. – Неужели… Алик!!

– Хватит! – обрезает Альберт. – Теперь я поговорю. Такой у нас будет вечер монологов. Перед лицом этих вечных творений. Да, я жулик и циник. Я веселый аферист. Я задумал артистичес­кую операцию по изъятию картин, стоимость которых выражает­ся шестизначным числом. И совесть не гложет меня при мысли о многих «жертвах искусства». Но я надувал сытых. Сытых, жирных и благополучных. А ты, стервятник? Вспомни, кого грабил ты, вымогатель у одра умирающих! Полковник Островой завещал тебе четыре полотна. Четыре! Где ты взял остальное? За полста­кана крупы, за шесть кусков сахару… или просто так, у кого не хватало сил сопротивляться? Ммм… – мычит Альберт как от свирепой боли. – Он был, видите ли, самоотверженным хирургом. Да ты был завхозом в госпитале, подлюга! Ты помнишь Романовского? Профессора Романовского, а?

– Если ты немедленно не прекратишь… – начинает Боборыкин, выкатывая глаза, но не находит, чем пригрозить.

Муза в ужасе держится за голову.

– Папа, о чем он?

– Вероятно, о том, что, несмотря на дистрофию и ужасы блокады, деточка, я имел мужество…

Но Альберт не дает ему свернуть на накатанную дорожку:

– Заткнись, мародер! Не было у тебя дистрофии. До госпиталя ты заведовал базой райпищеторга. Она сгорела, но твой домик уцелел, и подвал, и не знаю, что в подвале, – только дистрофии у тебя не было! Ты шастал с мешком по заветным адресам. А Питер горел. Бомбежку девятнадцатого сентября я до сих пор вижу во сне… как я тушил зажигалки… вот такой мальчонка. А ты? Ты небось радовался, что фрицы сделали тебе светло?!

Муза ощупью находит стул и садится. Никогда не видела она Альберта таким исступленным.

– Дистрофия была у нас с дедом, когда мы едва дотащили мать до ближайшего фонарного столба. Так хоронили, помнишь? Полагалось класть ногами к тропке… Это не ты – я «бадаевскую землю» сосал! – Альберт оборачивается к Музе. – Не слышала? Осенью сорок первого сгорели продовольственные склады. Горе­ло масло, горел сахар и тек в землю. Ее потом сообразили копать… Не было у тебя дистрофии, стервятник! Когда ты пришел к Романовскому, тот едва дышал. Ты сунул Тициана в мешок и ничего не дал, ни крошки!

– Где ты подобрал столь гнусные измышления? – Боборыкин пытается изобразить негодование.

– Нашлось кому рассказать… Дочь Романовского еще застала его в живых в тот день. Он успел прошептать.

– Откуда ты это приволок?

– Из надежного источника.

Боборыкина трясет от злости, но по реакции Музы он чувству­ет, что моральный перевес не на его стороне, и сбавляет тон:

– Послушай, Альберт, твои обвинения глубоко несправедли­вы. Кто-то прошептал в предсмертном бреду! По-твоему, я чуть ли не украл Тициана, в то время как я его спас. Дом через неделю был разрушен снарядом, я видел развалины. И дочь Романовского еще предъявляет претензии? А что она сделала для сохранения бесценного полотна? Ничего! Это я прошел полгорода, нес картину под обстрелом, собой заслонял. И это сейчас она бесценная, а тогда, в Ленинграде, не стоила ломаного гроша. Никакая картина ничего не стоила. Я из своего пайка отдавал людям самое дорогое: пищу, а значит, жизнь. Я все получал на основании добровольного обмена, и мне еще были благодарны. А то, что на чаше весов в те дни равно весили Тициан и горстка крупы, – извини, войну устроил не я. И пусть дочка Романовского, которая наговорила тебе ужасов, катится со свои­ми претензиями куда подальше!

– Мне не дочка наговорила. Инспектор МУРа. Он разыскал в Ленинграде Полунова. Улавливаешь? – злорадно спрашивает Альберт.

Пауза. Боборыкину уже не до того, чтобы сохранять лицо. Он оценивает ситуацию чисто практически – и приободряется.

– Не напугал. Пусть твой инспектор вместе с Полуновым тоже катятся подальше. Пусть он попробует со своими сказками заб­рать у меня хоть один холст! Срок давности, Альбертик, до того истек, что весь вытек. Думай лучше о себе.

– Ай нет! Коли дойдет до суда, я тебя утоплю по уши. На то есть «золотой период» Фаберже. Забыл, тестюшка? А за него полага­ется с конфискацией.

– Надеюсь, хоть это мы не будем обсуждать при Музе? – пробует Боборыкин остановить Альберта.

– Решил пощадить ее чувства? Не поздно ли? – Альберта сейчас остановить нельзя. – Сожалею, Муза, еще одно разочаро­вание. В нашем семейном бюджете была хорошенькая доходная статья – «взлет Фаберже». Лил его Ким, сбывал я, а папочка ставил клеймо. Всегда собственноручно. Он запасливый, папоч­ка, чего только не нахапал, по жизни шагая. За что ему и причи­талось шестьдесят процентов барыша, мне – двадцать пять, а Киму, соответственно, – пятнадцать.

Кажется, сказано все. Но следует еще один удар, и наносит его Муза:

– Самое смешное, – говорит она медленно, – что Ким, кажет­ся, пошел с повинной. Я теперь поняла, про что он говорил.

– Ай да Ким! – восклицает Альберт, почти с восхищением.

Ким исповедуется Скопину:

– И вот она ставит рядом двух моих Фаберже: одного с клей­мом, другого без клейма – и начинает наглядно объяснять, чем клейменный лучше неклейменного! Конечно, дело не в Музе. Но когда понимаешь, что ты не ниже, если не выше старого мастера, а им тебе тычут в нос… считают недостижимым идеалом… Поче­му, скажите мне, Фалеев должен преумножать славу Фаберже? Почему Фалеевым – Фаберже восторгаются, а Фалеева как тако­вого снисходительно похваливают – и только? Разве лет через пятьдесят не может взорваться мода на Кима Фалеева? Да что через пятьдесят – завтра, сегодня же, если б только до всех этих рутинеров дошло… Но нет, даже Муза не принимает меня всерь­ез!.. нужен «автограф» Фаберже, чтобы она увидела. Понимаете?

– Коротко говоря, взбунтовался талант, униженный необходи­мостью прикрываться чужим именем. Так?

– Так. Это проклятое клеймо отняло у меня вещи, в которые я вложил душу. Поди теперь доказывай, что их сделал я. Потому пришел к вам.

– Рад. Но впервые сталкиваюсь с подобным способом самоут­верждения.

– Способ верный, – продолжает Ким. – Будут собраны произ­ведения, которые называют вершиной Фаберже, и суд официаль­но установит мое авторское право на них. Ладно, сколько-то я отсижу. Зато вернусь пусть скандально, но прочно известным художником!

– Вы знаете, кому были проданы ваши произведения?

– Здесь все перечислено, – Ким кладет на стол листок.

– А как давно началось сотрудничество с Боборыкиными?

– Месяцев пять назад. Пошло с портсигаров, потом почувство­вал, что способен на большее…

– Примерно тогда у них и появилась книга «Искусство Фабер­же»?

– Не скажу, не уверен.

– Но вы ею пользовались?

– Естественно.

– Не заметили случайно какой-нибудь отметинки? Библио­течная печать или надпись, повреждение?

– Как будто нет. Ее берегут.

– Ну что ж. Следователь запишет ваши показания, а там решим.

Ким по-детски приоткрывает рот.

– Разве меня… разве не задержат?

– Полагаю, пока это не обязательно.

У Боборыкиных продолжается объяснение, но теперь обличать взялась Муза:

– Интересно, что за всеми криками никто не подумал обо мне. Ни ты, ни ты. Очень интересно. Что вам до Музы – пускай себе пляшет, как хочет, правильно? Главное – доказать, что один другого хуже. Оба вы хуже, оба! Я тебя превозносила до небес, папа, я на тебя молилась! А ты? – Она оборачивается к Альберту. – А ты? Ну зачем тебе понадобились эти картины? Зачем?!

– Скука заела.

– О-ох… славно развлекся. Что же вы со мной сотворили, мужичье вы окаянное! Всю душу разорили, все рушится, семья рушится…

– Боюсь, Муза, семьи не было. Я рос в казенном приюте, но я помню, что такое семья. Дом, хозяйство, уют. И – дети. Дети, Муза. Дети!

– Я не виновата, что их нет! – вскрикивает Муза.

– Не верю и никогда не верил. Чтоб ты – да пеленки стирала? Кашку варила? Нет. Тебя устраивало, что никто не шумит, не бегает, не мешает папочке, не бьет хрусталь. Какая там семья! Антикварная лавка Боборыкин и К°. Здесь не моют полы, не белят потолок, не открывают окна. Краски могут отсыреть, пере­сохнуть, простудиться… Пропади они пропадом!

Муза сникает. Обычные высокие слова об искусстве, которыми она отбивала подобные упреки, больше не имеют силы в доме Боборыкина.

– Папа… что же будет?

– При любых условиях твое положение гораздо легче, Муза. Ты останешься в стороне.

– А с чем я останусь в стороне? Если суд?.. Отца потеряю, мужа потеряю, репутации лишусь. Чего легче! Конфискуют имущество. Пожалуй, и с работы погонят. А я еще и в долги влезла, купила вашего фальшивого Фаберже!

– Тебя честно предупреждали.

– Куда честней! Ох, батюшки! – уже совсем попросту, по-бабьи бранится и причитает Муза. – Вас заберут, так я даже не знаю, где что лежит. У каждого подлеца своя заначка! Вы обо мне не думаете, а вам еще Муза ой как понадобится! Адвокатов запроси­те, передач запросите. С девицами он по ресторанам бегал! – наскакивает она на Альберта. – На казенных харчах девиц забу­дешь, жену вспомнишь… Ну за что, за что мне это? Я же ничего не знала! Ни в чем не участвовала!

– Не скромничай, душечка. Ты помогала процветанию фирмы. И, конечно, чувствовала, что в доме нечисто.

– Но не до такой же степени! Не до такой же!..

Опустошенный, безучастный лежит Альберт на диване и смот­рит в потолок. А отец с дочерью трезво и уже почти дружно обсуждают положение.

– Опасность надо оценивать без паники, – успокаивает себя и Музу Боборыкин. – Судя по вопросам следователя, твердых улик пока нет, только зацепка про Плющевский музей. О том же свидетельствует приватный разговор инспектора с Альбертом. Это ход, рассчитанный на психологический эффект. Когда чело­века есть основания брать, его берут без выкрутасов. – Он погля­дывает на Альберта, надеясь втянуть его в беседу.