– По-видимому, состав преступной группы разношерстный, товарищ полковник. И, судя по тому, что польстились на пиджак, на сигареты, мелкое жулье. Но должны существовать те или тот, кто все это организовал и взял на себя реализацию похищенно­го…

– А подтверждается, что у директора пропали личные вещи? – прерывает Скопин.

– Да, замшевый пиджак Пчелкин надевал, когда приезжали иностранцы. Названная им книга тоже была. Действительно подарил ее художник, а директор в благодарность повесил в музее его пейзаж. На переплете книги, между прочим, есть прожжен­ное пятнышко – отлетела головка спички.

– Что еще дал розыск на месте?

– Пока больше ничего.

– Подытожим. Директор музея как соучастник кражи отпада­ет. Кипчак, продавший «Подпаска», тоже.

– Да.

– Другими словами, вы зашли в тупик.

– Нет, товарищ полковник, кое-что на моем счету все же есть. Директор вспомнил о группе студентов художественного учили­ща. Они как раз снимали восемь копий. И судьба этих копий неизвестна.

– Вам неизвестна или студентам?

– Ни им, ни мне. История такая, товарищ полковник. Из треста общественного питания к училищу обратились с просьбой помочь художественно оформить вновь открытые точки. И пря­мо указали, копии каких картин хотели бы получить – именно тех, что потом украли. Деканат разрешил, даже порадовался, что не везде висеть одним «Медведям». А для студентов это был и заработок, и практика, им потом зачли копии за курсовые работы. Деньги училищу были переведены по почте. За картинами прис­лали машину с шофером, погрузили – и все, никаких следов.

– В тресте делают круглые глаза?

– Да, товарищ полковник, они картин не заказывали. Хотя заказ оформлен на трестовском бланке.

– Такой бланк мог достать любой завстоловой. В училище хоть помнят человека, с которым договаривались?

– Молодой блондин с бородой.

– Безнадежно. Есть даже шутка: особые приметы – усов и бороды нет… Думаю, вы отдаете себе отчет, что я жду максимума усилий. Если нужна помощь – говорите.

– В данный момент, товарищ полковник, – только автобус и командировка на два дня: повезу студентов в музей опознавать копии.

– Хорошо. А что делается для розыска самих картин?

– Легальные каналы реализации перекрыты. Все организации, занимающиеся покупкой произведений живописи, выставками и прочее, поставлены в известность. Полагаю, будем иметь некото­рую информацию и о частных сделках – Томин нащупывает путь в круги художников и коллекционеров.

В помещении, похожем на большую гардеробную, развешана самая различная одежда: от блайзеров до ватников и поношен­ных пальто. Добром этим заведует веселый лейтенант милиции, который снаряжает сейчас Томина на «первый бал».

– По-моему, товарищ майор, то, что надо! – он оправляет на Томине пиджак. – Богатый приезжий с художественными нак­лонностями. И идет вам.

Томин приглядывается к себе в зеркале:

– Слишком респектабельно. Надо подбавить пошлости.

– Хотите безобразный галстук, и платочек в карман? – смеет­ся лейтенант и ныряет в гущу «подведомственных» одежд.

В разгаре боборыкинский четверг. Довольно людно и шумно. Общество смешанное. Здесь и солидные, уважаемые коллекцио­неры, для которых встреча носит «клубный» характер: они что-то рассказывают, обсуждают. Здесь и свои люди, и те, с кем отноше­ния далекие, но кто нужен «для уровня» или как возможный покупатель. Огрубенно говоря, это небольшой и высокопостав­ленный базар на дому, куда впускают по приглашению либо по надежной рекомендации. Ничего похожего на прием, никакого угощения, даже присесть многим негде.

За порядком надзирает дородная пожилая женщина, которую можно точнее всего охарактеризовать словом «приживалка».

Главная тема разговоров среди гостей – распродажа коллек­ции Рязанцева.

– Вообразите себе этакое самообслуживание: кто хочешь приходи, что хочешь бери. Двери в квартиру настежь. Все вывалено, гравю­ры кучей в углу. В каждой комнате – родственник из деревни следит, как бы чего не утащили. Кто Шишкина тащит, кто воль­теровское кресло – с ума сойти, что творилось! А при выходе сидит «на кассе» сама мадам.

– Но ведь она, говорят, ничего не смыслила?

– Мало что не смыслила, она их ненавидела. Эти картины, бронза – ей от них житья не было.

– И… жена Рязанцева назначала цены?

– Что вы! Пригласили двух оценщиков.

– Ужасно, что я опоздал!

– Не жалейте, – утешает мимоходом Боборыкин, – редкост­ное, доложу вам, было, безобразие. Пыль, паутина, некоторые холсты хранились в ванной, с них осыпались краски.

«Приживалка» впускает высокочтимого гостя. Все, мимо кого он проходит, уважительно с ним здороваются по имени-отчеству. В ответ он лишь молча кивает головой.

– Счастие вас видеть, Николай Романович! – приветствует Боборыкин. – Оторвались от своих теорий, так сказать, ради ветки сирени?

Высокочтимый кивает.

– Вот рекомендую – новый портрет, – Боборыкин подводит гостя к портрету, привезенному Вешняковым. – Смотрите, не буду мешать.

Тамара – женщина, которой Томина представляли у комисси­онного магазина, тоже здесь.

– Анатолий Кузьмич! – окликает она. – Признайтесь честно, это Рокотов?

– А почему бы нет?..

В квартире появляются Томин и Додик. Тощего, безобразного и обаятельного Додика встречают оживленно: «Додик пришел!», «Додик, вы не забыли?..», «Додик, вы обещали позвонить про испанскую гитару!»

– Товарищи, – привычно скалится он, – вас много, а додиков мало. Додик может все, но он не может все сразу! Музочка, минутку! – Подводит Томина к Музе. – Мой друг, будущий меценат. Любить не обязательно, но попрошу жаловать.

– Проходите, чувствуйте себя свободно, – равнодушно говорит Муза.

Томина дважды приглашать не надо. Он проходит и непринуж­денно кивает Тамаре.

– Саша с юга! – вытаращивается та. – Какими судьбами?

– Меня Додик привел.

– Откуда вы знаете Додика?

– Странный вопрос. Кто же не знает Додика? Додика все знают.

– А где он?

– Пошел звонить про испанскую гитару.

– Ой, он мне нужен!.. Додик, миленький, раз ты все равно звонишь, еще две штучки сервилата…

Муза провожает Тамару неодобрительным взглядом и возвра­щается к беседе с высокочтимым.

– Николай Романович, хотите присесть?

Тот кивает.

– Тася! Стул!

«Приживалка» появляется со стулом.

– Вам, наверно, суетно у нас после вашего уединения, – журчит Муза и ушам не верит – высокочтимый снизошел до ответа:

– Иногда человек нуждается в обществе… хоть сколько-нибудь себе подобных.

А в прихожей Альберт встречает Рудневу.

– Здравствуй, дорогая моя!

– Здравствуй, Альберт. – Она вертится перед зеркалом, взгля­дывает на старинные часы на стене. – Эти часы жутко отстают.

– Они по Гринвичу ходят.

– Зачем?

– Английские часы – английская привычка. – Он наклоняет­ся к ее уху. – Я достал.

– Фаберже?!

– Тсс.

– Покажи скорей!

– Ну не здесь же.

Альберт ведет ее сквозь строй гостей, натыкается на Додика.

– Додик, не знаешь, что там за деятель? – он указывает на Томина.

– Мой друг. У него то ли вишневый сад, то ли урючный огород.

– И цветет красивыми купюрами, да? Что ищет он в краю далеком?

– Все, что ему сумеют продать…

Представленная Боборыкину, Руднева пускается кокетничать:

– Я раньше думала, что все произведения искусства – в государственных музеях. Для меня это прямо открытие – част­ные коллекции.

– Милая женщина, разумеется, искусство принадлежит наро­ду. А картины принадлежат мне.

– Но как вам удалось?

– Мы, коллекционеры, сильны целеустремленностью, – хо­лодно и высокопарно вещает Боборыкин. – И великим терпени­ем.

Вокруг Боборыкина начинают скапливаться слушатели; среди них и Томин.

– Мы собираем и храним то, что без нас было бы утрачено. Едва ли не половина моих картин была буквально спасена от уничто­жения. Есть полотна с драматической судьбой: я собственными руками вынес их в Ленинграде из руин, оберегал под бомбежками, под обстрелом. Когда большинство людей думало лишь о том, чтобы выжить, мы, собиратели, пеклись о судьбе художественных ценностей. Умирая в нашем госпитале, полковник Островой, которого я трижды оперировал, завещал мне свою коллекцию, веря, что я не дам ей погибнуть.

Видно, что старик сел на своего конька.

Руднева послушала-послушала и бочком отходит – ее, как магнит, притягивает торшер…

Появляется Ким Фалеев, под мышкой у него большая заверну­тая в газету книга. Альберт встречает его у дверей, забирает книгу.

– Ты заставил себя ждать, моя дама в нетерпении.

– Народу много?

– Весь паноптикум. Не объяснишь ли, между прочим, где лягушка?

– Для дамы лягушка – жирно, хватит портсигара.

– Я не спрашиваю про жирно-постно, я спрашиваю, где пе­пельница?!

– Пока у Музы… гостит.

– Ким! Без номеров!.. Вспомни, пока Муза тебя не пригрела, ты ходил без порток! Вшивый гений!

Рассерженный, он направляется к Музе.

– Дай ключ от спальни.

Муза подозрительно оглядывает Рудневу и поджимает губы.

– Музочка, искусство требует жертв. Я не виноват, что очеред­ная жертва искусства приятно выглядит.

Муза отцепляет ключ от связки, которую носит в кармане.

В спальне Руднева листает иллюстрации в «Искусстве Фабер­же», алчно причмокивая. Входит Муза, оценивает ситуацию. Альберт немного отодвигается от Рудневой.

– Чисто два голубка. Альберт и Альбина… Алик, что ты Киму сказал? Ушел и хлопнул дверью!

– Накатывает на него. Сегодня ушел – завтра вернется.

– Галстук поправь, – холодно говорит она, про себя называя его паршивым потаскуном.

– Ты, Муза, как раз вовремя. Альбина Петровна интересуется, где можно взглянуть на Фаберже.

– На Фаберже можно взглянуть в Оружейной палате, в Исто­рическом музее и в Эрмитаже, – отчеканивает Муза.

– Я была уверена, что он француз, но Альберт Иваныч гово­рит…

– Карл Фаберже – не француз. Еще дед его принял русское гражданство. Фаберже – вершина ювелирного искусства, весь мир называет его великим русским ювелиром, и он принадлежит России… Есть еще вопросы, или дальше разберетесь сами?

– Я намерена досмотреть альбом.

Сверкнув глазами, Муза выходит.

– Чего она злится?

– Муки ревности. Кстати, о любви и ревности – примечатель­ная фигурка. – Альберт показывает цветную фотографию в книге.

– Эта? Чем?

– Сейчас переведу описание.

Приближаются решающие минуты сделки, и пора «запудрить мозги» клиентке. Альберт открывает книгу на разделе «Коммен­тарии» и читает:

– Изображение цыганки Вари Паниной, хорошо известной своим дивным голосом. Несмотря на редкостно некрасивое лицо, она привлекала многочисленных поклонников в загородный ресторан «Яр». Жертва неразделенной любви к офицеру гвардии, Панина приняла яд и умерла перед гвардейцем на эстраде, испол­няя романс «Мое сердце разбито».

– Надо же! – Руднева роняет неопределенный смешок и берет портсигар, который собирается купить. – Он мне нравится, Альберт, но цена невозможная!

– Я предупреждал: Фаберже – это серьезно. Ты взвесь на руке – какая сладкая тяжесть. А работа? Не работа – сон! Удосто­верься – проба и клеймо.

Он подает Рудневой лупу, та изучает портсигар. Альберт опять прибегает к «Искусству Фаберже».

– Вот полюбуйся, точно такой портсигар в коллекции леди Таркс. А леди, как известно, это жена лорда. На международном аукционе…

– Я не леди, и мы не на международном аукционе. Так что делим твою цену пополам, и с этой суммы начинаем торговаться.

– Но мы и не на барахолке, дорогая моя!

– Ах, перестань, Альберт, я не маленькая. Что за покупка без торговли!..

На кухне курят и спорят о краже в краеведческом музее.

– Я слышал в другой редакции, – авторитетно заявляет плот­ный мужчина в очках. – Пришли трое в масках, сторожа связали, директору нож к горлу – и он сам все поснимал и отдал. Полотен пятнадцать, кажется, мирового значения имена!

– Брехня, не верю, – говорит лощеный красавец средних лет, художник Цветков.

– Но, представьте, кто замешан – Кипчак! Его таскают на Петровку!

– Меня тоже вызывали на Петровку, а я ж не замешана, – возражает Муза.

– Тебя вызывали? – подскакивает Тамара. – Музочка, расска­жи!

– Нет, просили не разглашать.

Она нетерпеливо посматривает на закрытую дверь спальни.

– А я говорю – брехня! – твердит Цветков. – Знакомый недавно ездил, картины на месте.

– Совершенно верно, – берет слово Томин. – Я объясню, в чем фокус. Все сделал директор – гениальный человек. Сначала он потихоньку заменил картины копиями, давно уже. Потом разыграл липовую кражу для отвода глаз. Утащил эти самые копии и спрятал так, чтобы милиция обязательно нашла. Ну, милиция и нашла. Повесили их назад, все довольны. Вот и выходит, что картины на месте, да только не настоящие!

– И что же, директор сознался?

– Нет. Так и сяк с ним бьются – молчит.

– Учитесь у Саши: не успел приехать с юга и уже все выведал.

– Брехня. Откуда ему?

– Зачем обижаешь? Можно сказать, из первых рук! – с южным темпераментом реагирует Томин. – Со мной в соседнем номере большой юридический чин. Имеет полные сведения. Посидели за столом раз-другой, и он мне доверительно как любителю искусст­ва и надежному человеку. Так что прошу – между нами.

– Стало быть, директора упекли? – спрашивает Цветков и внимательно смотрит в лицо Томину.

– Кто сказал? Гуляет директор. Знать про него знают, а дока­зать не могут. Того гляди, дело совсем закроют.

– И в какой гостинице живут такие осведомленные люди? – не отстает Цветков.

– Где я, по-твоему, останавливаюсь? В «России», конечно.

Томин сознательно выдает дезинформацию относительно Пчелкина. Что в четверг сказано у Боборыкиных, то в пятницу облетит всю коллекционерскую Москву и, может быть, достигнет ушей того, на кого рассчитано, – так думает он, внешне строго выдерживая рисунок своей роли: простодушное дитя юга с толс­той сумой.

Издали на него нацелился Альберт.

– Додик! – зовет он. – Займи даму, благо вы знакомы, – Альберт кивает на Рудневу. – Она мне больше не нужна.

– Бу сделано.

И они расходятся. Додик – к Рудневой, Альберт – на новую охоту.

– Не мерзнешь в Москве? – понибратски хлопает он Томина по плечу.

– Ничего, у нас в горах тоже снег.

– Но внизу тепло.

– Иной раз и жарко.

– Хорошо! Но пить хочется, слушай. Чай небось пьешь.

– Пьем чай. Вино пьем. Коньяк пьем. Мацони пьем. Боржоми пьем. Все, что для здоровья, – все пьем.

– Чашки нужны, слушай. Хочешь антикварный сервиз? Недо­рого.

– Посуда своя. Хватает посуды.

– Посуда! Посуда – это стаканы-ложки, сковородки. Я тебе фарфор предлагаю. Художественный фарфор Поповского завода. Знаменитейший поповский фарфор! Кого хочешь спроси.

– Нет, посуда есть, – упирается Томин. – Посуду покупать незачем. Вот Сарьяна я бы взял.

– Значит, сервиз не хочешь. А в бильярд играешь?

– Немного могу.

– Молодец, люблю. Айда сыграем: твой урюк – мой сервиз. А потом про Сарьяна поговорим.

Он тянет за собой Томина. Не в пример Боборыкину Альберт действует открыто и беззастенчиво. Поэтому всегда найдется и свидетель и комментатор:

– Наивный человек. С Альбертом в бильярд! Босой по шпалам домой пойдет…

Цветков подкатывается к «приживалке»:

– Тася, узнайте у Додика фамилию этого Саши. Только… – он прикладывает палец к губам. – Я хочу над ним подшутить…

…Гости расходятся с «четверга». У подъезда дома Боборыкиных стоит машина, Томин для вида копается в моторе, косясь на дверь. Оттуда под руку с Додиком появляется Руднева.

– Эге, засел? – говорит Додик. – Ищем запасную свечу. – С серьезным видом он шарит в боковом кармане.

– Свечи целы, подержи фонарик. Тут малюсенький контакт… Оп, и готово. – Томин закрывает капот. – Заднее сиденье, как видишь, занято, но даму подвезу с удовольствием.

Руднева усаживается и оглядывает заднее сиденье, заваленное свертками.

– С приобретением вас!

– Спасибо. Вас по-моему, тоже?

– В общем, да, – чуть замявшись, признается Руднева.

– Чудесно. – Томин трогает машину.

Они катят по вечернему городу и вскоре болтают уже по-приятельски.

– Чуть не забыл! – восклицает Томин и тормозит, немного проехав телефонную будку. – С вашего разрешения, крошечный звонок. Задержался я у Боборыкиных, надо перед одной знакомой извиниться.

В автомате он говорит вполголоса:

– Петр Сергеич? Это я. Спешу. Два слова. Срочно номер в гостинице «Россия». Сегодня я должен там ночевать. И я там уже три дня живу, понял?.. Свяжусь попозже.

В краеведческом музее все по-прежнему, все так же сквозь высокие окна бывшего купеческого особняка светит случайное декабрьское солнце на две «талановские стены», на парчовые кресла и мраморный столик. Все по-прежнему, и Пчелкин пока тут, только вместо «Инфанты» – пустой квадрат.

Студенты художественного училища разглядывают картины и переговариваются.

– Ну и как? – спрашивает Зыков. – Узнаете свои работы?

– С одной стороны, как будто да, с другой – как будто и нет.

– Я могу сказать, что в основе натюрморт мой, некоторые детали помнятся, мазки. Но он подправлен, и заметно.

– И у меня!

– Да, кто-то по ним лихо прошелся.

– А главное – мы не обрабатывали под старину.

Зыков не обескуражен, такую возможность он предвидел.

– Хорошо, ребята, а если допустить последующую доработку, вы узнаете свои копии? Или сомневаетесь? Вот вы, например?

– Я не сомневаюсь. У меня здесь три облачка, а в подлиннике было еще одно, такое тающее в вышине. Я его писать поленился.

– А вы?

– Мы, конечно, старались, товарищ следователь. Но кое-что все-таки упрощали. Кое-где грешки просвечивают.

– Таким образом, на данный момент в музее находятся сделан­ные вашей группой копии. Все изменения были внесены кем-то без вашего ведома и уже после того, как деканат зачел копии за курсовые работы. Правильно?

– Правильно, – вразнобой подтверждают студенты.

– Моей копии нет, – выступает вперед хорошенькая синегла­зая девушка.

– А что вы копировали?

– «Инфанту с яблоком» Веласкеса.

– Ясно. Вам ясно, товарищ Пчелкин? – адресуется Зыков к директору, уныло подпирающему колонну.

– Мне ясно, но мне до лампочки. Я сдаю дела.

Девушка трогает Зыкова за локоть и отводит в уголок посек­ретничать.

– Скажите, вот это… что копии дорабатывались без нашего ведома и после сдачи… Это для следствия важно?

– Чрезвычайно важно.

– Тогда я обязана сообщить – с «Инфантой» было иначе…

– Слушаю.

– Понимаете, напросилась я на эту практику, деньги были позарез нужны. Но Веласкес оказался мне абсолютно не по зубам. Никак не давалось лицо, платье… И как-то так вышло, что Антон Владимирович начал мне помогать… В сущности, копия скорей его, чем моя.

– А кто такой Антон Владимирович?

– Наш руководитель практики. Цветков.

Если бы девушка смолчала, нашлись бы и другие выходы на Цветкова. Но этот оказался кратчайшим. Через несколько дней следователь уже располагал достаточным, как он считал, матери­алом для допроса.

И вот Цветков на Петровке. Но, против ожидания, довольно хладнокровно сдерживает натиск Зыкова и не дает ему набрать темп.

– Я не стремился руководить практикой, – не спеша объясня­ет Цветков. – Меня уговорили, потому что от училища некому было поехать.

– Вы собственной рукой вносили поправки в работы студен­тов?

– В подобных случаях это не принято.

– Значит, не вносили?

– Студенты должны выполнять курсовые самостоятельно.

– Меня интересует, как обстояло дело в данном случае.

– Вероятно, на секунду-две я брался за кисть, в минимальных пределах.

– Вам известно, что украденные картины были заменены копиями, сделанными под вашим руководством?

– Я слышал, что существует такое мнение.

– Вы его разделяете?

Цветков задумывается.

– Нет… Это маловероятно – копии были все-таки ученичес­кие.

– В чем конкретно заключалась ваша деятельность в музее?

– Я давал ребятам пояснения, советы и прочие цэ у.

– Ваши отношения с директором Пчелкиным?

– С Пчелкиным? Да так, шапочное знакомство. Раза три покурили, поболтали.

– О чем?

– Что называется, о погоде.

– По утверждению Пчелкина, вы интересовались книгой «Искусство Фаберже».

Снова Цветков выдерживает паузу.

– Да-да, припоминаю, он хвастался.

– И даже хотели ее купить.

– Разве он продавал?

– Я выясняю ваши намерения.

– Не исключено, что я произнес какие-то слова, чтобы ему польстить и доставить удовольствие.

– Кому вы рассказывали о наличии у Пчелкина такой книги?

– Затрудняюсь, чуть не год прошел.

– Девять с половиной месяцев… Я очень утомил вас своими расспросами?

– Ну я понимаю – служба. Если, на ваш взгляд, я способен что-либо прояснить, – пожалуйста.

– Думаю, способны, но, к сожалению, память у вас слаба, товарищ Цветков. Даже забыли, как снимали копию с «Инфан­ты» Веласкеса.

– Ай-яй-яй! Проболталась, негодница! То-то я чувствую, вы имеете некий камешек за пазухой. Поделом мне, греховоднику. – Тон у Цветкова шутливо-благодушный, и никаких признаков смущения в лице.

– Чем объясняется, что наиболее ценную картину из восьми, заказанных мифическим трестом, взялись писать вы сами?

– Разве суть в картине! Суть в девушке. Вы же ее видели – синеглазую глупышку. Ах, студенточка, студенточка! Эта расцве­тающая юность, застенчивость… Надеюсь, поймете меня как мужчина мужчину.

Масленый взор Цветкова смущает молодого следователя, и один из «козырных» моментов допроса пропадает зря. Вместо того чтобы подчеркнуть и зафиксировать, что «греховодник» уличен во лжи, Зыков перескакивает к следующему пункту:

– Говорят, вы участвовали в передаче копий заказчику.

– Я?! – вздрагивает Цветков. – Это кто же говорит?

– Вахтерша училища.

– Глуха, бестолкова и вечно порет чушь.

– Вахтерша видела, как вы разговаривали с шофером, который выносил картины. И потом вместе с ним уехали.

– Вранье. Я слышал, шофера присылали под вечер, так что и его-то мало кто видел. А тетка Настасья сумела углядеть меня. Так-таки прямо и заявляет, что видела?

– Нет, – неохотно признается Зыков, – нетвердо. Говорит, «кажется».

Цветков облегченно смеется.

– Если б это было твердо, а не «кажется», я бы здесь у вас давно сидел. И не в качестве свидетеля.

– Еще ничего не потеряно, товарищ Цветков, можно наверс­тать. Чем вы объясните, что во время руководства практикой не жили в гостинице, хотя для вас бронировалось место?

– Если б такой вопрос задала жена, пришлось бы врать и выкручиваться. Вам отвечу честно – предпочитаю ночевать не один.

– У кого вы останавливались? Кстати, и в прежние приезды, до практики – тоже?

– Не отвечу, так как замешана женщина.

– Ваши отношения с женщинами следствие не интересуют, товарищ Цветков. Вы жили на квартире рабочего той самой котельной, где были сложены картины после кражи!

– Вас совсем не интересуют женщины? – нагло изумляется Цветков. – От души сочувствую.

– Оставьте, пожалуйста, подобный тон, – внутренне кипятит­ся Зыков. – Что общего у художника с пропойцей-кочегаром, ранее судимым за разбой? Посчитать это за простое совпадение весьма трудно.

– Разумеется, между нами ничего общего. Но его сестра… Да, я художник, и, что касается женских прелестей… в противополож­ность вам, дорогой товарищ следователь, я не в силах себе отка­зать. Вообразите – этакая кустодиевская красота, огненный темперамент, линии тела, как у…

– Товарищ Цветков, я жду ответа на конкретные вопросы!

Но Цветков отлично нащупал «слабинку» Зыкова: тебя коро­бят фривольные темы? Ну, держись!

– Нет, позвольте уж договорить, вы же допытывались! Я писал Марусю. Естественно, обнаженную. Модель, от которой у самого Рубенса потекли бы слюнки! В косом солнечном свете, когда все так выпукло и рельефно, когда округлости и изгибы трепещут… Не понимаю, право, что вас вгоняет в краску, мы же взрослые люди… Словом, Маруся великолепна. В любое время дня и осо­бенно ночи. А кто ее брат – кочегар, самовар, хоть сивый мерин – мне безразлично!

– Я запишу ваши показания, – пасует Зыков. – Все существен­ное будет проверено.

У себя в кабинете Томин разговаривает по внутреннему теле­фону:

– Что?.. Пусть позвонит мне ночью в гостиницу. Он смотрит на часы и включает электрический чайник. Звонит другой аппарат – междугородный вызов.

– Да… Олег? Привет. Слушаю… Ясно. Ясно… Как и следовало ожидать… Но Цветков был в городе в день кражи?.. Постарайся, братец, постарайся. Кстати, следи, не появится ли он снова. И еще один вопрос: сестра кочегара, ее отношения с Цветковым.

Входит всегдашний помощник Томина – Аркадий.

– Саша, тобой интересовались в гостинице.

– Да ну?!

– Сегодня у дежурной справлялись. А у коридорного на этаже выясняли, живет ли рядом «юридический чин».

– Значит, сработал боборыкинский четверг. У кого-то там, стало быть, рыло в пуху! Передай спасибо Петру Сергеичу.

Томин отыскивает в записной книжке номер и звонит по городскому телефону.

– Добрый день, Сергей Рудольфыч. Извините, как всегда спеш­ка, а вы сегодня работаете… По поводу книги вестей нет?.. Та-ак. И давно?.. У-у, отпадает. Я ищу ту, что появилась недавно… Да, у Боборыкиных есть, слышал. А у них когда?.. Вот и я не знаю. Скажите еще, Сергей Рудольфыч, вы видели две вещи Фаберже, их происхождение известно?.. А пресс-папье?.. Через старшего?.. Ах, через Альберта. Это любопытно, может пригодиться. Спаси­бо вам и всего хорошего, отдыхайте.

Томин оборачивается на голос Кибрит. Та вводит приземисто­го мужчину лет шестидесяти.

– Профессор Балиев. Крупнейший специалист по драгоцен­ным металлам и по истории ювелирного дела.

Томин и Балиев знакомятся, обмениваются первыми общими фразами. Кибрит, заслышав свист чайника, достает кофе, откры­вает шкаф и восхищенно ахает:

– Откуда у тебя такая посуда?

– Это, Зинаида, не посуда. Это поповский фарфор. Я его выиграл в бильярд при исполнении.

– Шу-урик!

– Не было выхода.

Томин юмористически рассказывает о ситуации, в которую попал. Он обязан был выиграть – иначе плати деньги. А где взять инспектору три тысячи?

Гости смеются.

– Я просто не умею так играть, как я эту партию сыграл!.. Подал начальству рапорт – не знаю, что с этим выигрышем решат. Пока попользуемся.

Кибрит с удовольствием расставляет красивые чашки и завари­вает кофе.

– Геннадий Осипович, я в пожарном порядке должен быть подкован по теме «Фаберже».

– Биографические данные? Творческий портрет?

– Нет, общие сведения.

– Карл Фаберже держал мастерскую в Петербурге – примерно с середины прошлого века, позже – в Одессе и Москве: Кузнец­кий мост, 4. Фаберже был главой фирмы и, так сказать, ее художес­твенным руководителем. Материалы использовались самые раз­нообразные: металлы, эмали, дерево, камни – от драгоценных до поделочных Ассортимент изделий перечислять бессмысленно, потому что Фаберже был мастером единичной вещи – двух оди­наковых предметов из его мастерских не выходило.

– Одинаковых не было? – настораживается Томин.

– Нет. За исключением наградных портсигаров, которые дела­лись по правительственным заказам в годы первой мировой войны. Некоторое время существовали филиалы фирмы в Пари­же и Лондоне. Отсюда лондонское издание книги Сноумена «Искусство Фаберже», отсюда и нынешняя мода на него – пере­кинулась к нам из-за границы. Впрочем, он вполне заслуживает своей славы… Что-нибудь почерпнули?

– Почерпнул. Стало быть, портсигары делались стандартн­ыми?

– По двум образцам, – офицерские и солдатские.

– А книгу Сноумена вы видели?

– Да, это богато иллюстрированный искусствоведческий и биографический очерк. В ведущих библиотеках она есть.

– А у частных лиц?

– Возможно.

– Так. Какова цена на изделия фирмы в сравнении с другими из того же примерно материала?

– Даже сравнивать трудно, цены астрономические. Еще вопро­сы?

– Пока все, профессор.

– Если набегут, Зинаида Яновна даст мой телефон. – Он встает. – Спасибо за кофе. Между нами: сервиз не поповский. Был такой промысел – подделка русского фарфора.

– Подделка?

– Прошу прощения, если огорчил.

– Ничуть. Напротив… Мне «зашла в голову мысль»… Еще одну секунду – как определяется принадлежность вещи Фаберже?

– Для профессионального глаза – это прежде всего безупреч­ность, почти фантастическая безупречность изделия со всех то­чек зрения. Рассказывают, что старик Фаберже обходил по утрам мастерскую с молоточком и, если замечал малейший изъян, вдре­безги разбивал вещь. На любой стадии работы. Ну, а вообще принадлежность определяется по клейму. Оно встречается в различных вариантах: «Фаберже», «К. Фаберже», просто инициа­лы «К.Ф.». Для вещей на вывоз употреблялся при этом латинский шрифт. Но тут уже начинаются тонкости для гурманов. И, наконец, доказательством подлинности являются фирменные коро­бочки.