– Завотделом в области, в Управлении культуры.

– Назначение директором музея – понижение?

– Ну… отчасти, – мнется Пчелкин.

– За что вас сняли?

– Ну… не поладил с начальством.

– Повторяю, с какой формулировкой вас сняли?

– Строгий выговор за нарушение финансовой дисциплины. Но это сплошь интриги!

– Да?

Пчелкин клятвенным жестом прижимает ладонь к сердцу.

Однако на Зыкова клятвы не действуют.

– Если бы Управление было поставлено в известность о проис­шествии, вам угрожало бы новое взыскание, не так ли?..

– Они, конечно, рады придраться, – злится Пчелкин. – Могли бы загнать в деревню. Сельский Дом культуры.

– То-то же! Не о чести города вы пеклись – о собственной карьере. А в результате следствие началось полгода спустя. Вы оказали ворам неоценимую услугу своим молчанием, товарищ Пчелкин! Надеюсь, неумышленно.

– Надеетесь? – вскидывается Пчелкин. – То есть, вы не уверены, что я… Это уж слишком! Возможно, человек оплошал, однако это не дает вам права сомневаться в моей порядочности!

– Отчего же? Такое право у меня есть.

– Но… нелепо же подозревать, будто я сам у себя взял и…

– А чем может быть опровергнуто такое, к примеру, допуще­ние, что подмена в музее была произведена давно? И что имита­ция кражи послужила лишь средством замести следы?

Пчелкин ошарашенно молчит.

– А, товарищ Пчелкин? Жду ответа.

От отчаянности ситуации Пчелкин обретает даже некое спо­койствие.

– Если на то пошло, – заявляет он, – чем вы докажете, что эта замазанная «Инфанта» была украдена из музея? Может, у нас с самого начала висела копия с цинковыми белилами! Когда карти­ны принимали, их не просвечивали кварцем! Таланов мог сам заблуждаться относительно подлинности Веласкеса!

– Ход неглупый, товарищ Пчелкин, – сухо усмехается Зыков.

– Вы могли бы на этом поиграть. Но есть одно досадное обстоя­тельство. Мы послали в музей группу экспертов, и сегодня утром мне сообщили, что из восьми похищенных полотен возвратились лишь два настоящих. Все остальные – подделка. Таким образом, украдено шесть картин.

– Шесть? – шепчет Пчелкин.

– Шесть, товарищ директор, шесть. Кто-то славно потрудился, заготавливая фальшивки для подмены. И, между прочим, на ваших глазах. Да-да, на глазах! Точную копию по памяти не напишешь, надо сидеть в музее. Вспоминайте, кто сидел.

– Я постараюсь вспомнить… Надо собраться с мыслями… сей­час не могу…

– Вы не фиксируете, кто допускается в зал для копирования? – изумляется Зыков.

– Нет, у нас не принято…

– Мне придется писать целую поэму в Министерство культуры.

– В Министерство культуры… – эхом вторит Пчелкин. – И вы напишете, что во всем виноват я!

– Я изложу факты.

– Послушайте, я ведь уже и так пострадал! У меня лично тоже украли, я только не говорил. Замшевый пиджак был в кабинете. Блок сигарет «ВТ». Журнал иностранный, один турист мне оста­вил. Совершенно потрясный… для мужчин, понимаете? И еще несколько книг.

Зыков немедленно берет на вооружение новую информацию.

– Пиджак? Размер, цвет, особые приметы?

– Пятидесятый, коричневый, прорезные карманы. Болгарс­кий. Почти не ношеный.

– Книги какие?

Зыков спрашивает и одновременно быстро записывает:

– Каталоги живописи. И одна очень дорогая: «Искусство Фаберже». Редчайшая книга!

– Год выпуска, формат?

– Лондонское издание семьдесят второго года. На английском языке. Мелованная бумага, шикарные иллюстрации. Роскошная книга.

– Как она к вам попала?

– Наш местный художник подарил, Шапошников. Привез из поездки.

– Проверим, проверим. А теперь последний на сегодня вопрос. Картины, переданные музею Талановым, находились все вместе?

– В одном зале.

– И висели подряд?

– Да, под общей табличкой. Две стены целиком.

– Их расположение было неизменно?

– В общем, да.

– Что значит «в общем»?

– Ну, однажды я кое-что перевесил…

– Перевесили? – настораживается Зыков. – Что именно и куда?

– Врубеля и Венецианова поднял повыше, – устало отвечает Пчелкин, – а двух испанцев загнал вниз. Просто поменял места­ми в экспозиции.

– В чьем присутствии перевешивались картины?

– Антипыч помогал, сторож, и еще кто-то был… Какая разни­ца?..

– Большая разница, товарищ Пчелкин. Это может стать един­ственным свидетельством в вашу пользу.

– Не понимаю.

– Понимать не обязательно. Но постарайтесь точно вспом­нить, когда вы перевешивали испанцев?

Первый, кому Зыков сообщает о результатах допроса, это Томин.

– Значит, две из восьми картин не поменяли? – задумчиво произносит тот.

– Меня это уже навело на размышления, Александр Никола­евич. Надо отдать должное ворам: кража спланирована и выпол­нена отлично. И вдруг – глупая неувязка. Вывод я сделал такой: непосредственно в музее орудовал кто-то некомпетентный. Он имел инструкцию брать определенные картины в соответствии с их расположением. Но что-то он напутал. И вот вам ответ на загадку: по инициативе Пчелкина за пять дней до кражи две картины были перевешены!

– Минутку, у меня фотографии, – Томин достает два фотос­нимка. – Собрание Таланова – две стены. Что куда перевесили?

– Насколько я понял, эти – вот сюда, а эти – на их место.

– То есть, испанцев взяли по ошибке, считая за Венецианова и Врубеля?

– Вы уже наизусть помните, Александр Николаевич!

– Куда деваться.

– Да, безусловно, по ошибке. А в котельной начали разбирать­ся – копии-то испанцев не заготовлены. Ну и оставили.

– Логично. Но тогда, боюсь, пан директор нас ни на кого не выведет. Соучастник не стал бы подкладывать друзьям свинью… Мне нужен список вещей – что у него там стащили.

Томин просматривает листок, протянутый Зыковым, и нас­мешливо качает головой:

– Ну судьбу журнала для мужчин проследить не берусь…

Появился повод снова наведаться в город, где полгода назад был ограблен музей. Томин инструктирует и напутствует молодо­го сотрудника угрозыска Олега. Тот оглашает по списку перечень заданий.

– Первое. Замшевый пиджак: узнать, был ли, есть ли, куда делся. Второе. Художник Шапошников: дарил ли директору книгу и по какому случаю. Третье. Дневной сторож: правда ли, что Пчелкин добился второй ставки. Четвертое. Кто копировал кар­тины в музее из местных и из приезжих. Пятое. Два испанца: когда и кем перевешены.

– И еще: люди, которые имеют отношение к котельной, – добавляет Томин. – В чужом городе найти рядышком такой укромный тайничок – это задача. Без местных трудно.

Олег вносит в список шестой пункт.

Утро в квартире Боборыкиных. Альберт завтракает в домаш­нем халате с кистями. Муза уже перехватила что-то наспех и собирается уходить.

– Вернется папа из поликлиники – заставь полежать.

– Угу, – мычит Альберт.

– Да, знаешь какой сервиз ты притащил в пятницу?

– Знаю-знаю, элементарный Попов. Могу я иногда для развле­чения купить Попова?

– Самое смешное, что это не Попов. Да будет тебе известно, что в кайзеровской Германии работала фабрика, которая занима­лась исключительно подделкой поповского фарфора.

Альберт уязвлен.

– И мне… мне! Всучили лимпопо?! Позор.

– Ну-ну, не расстраивайся. Где тебе было отличить. Ой, убегаю, – она торопливо уходит.

– Лобзаю тебя! – кидает вслед Альберт и, дождавшись, пока за Музой хлопнет дверь, звонит по телефону: – Алло, Ким? Мне нужен каталог… Да, сейчас. Клиентка придет… Ничего ей неиз­вестно, сырой материал, ее еще надо обольщать… Давай не ори. А-а, так бы и сказал. И не проспался еще?.. Ну шут с ней, подождет, принесешь в четверг. Лобзаю тебя.

Альберт убирает остатки завтрака, переодевается и причесы­вается, напевая свое «ля-ля! ля-ля!»

И вот является гостья – расфранченная дама лет тридцати пяти по фамилии Руднева.

– Если не ошибаюсь, Альбина Петровна?

– Да, Альберт Иваныч, по рекомендации Додика. Ах, в ваш музей даже боязно входить. Не знаешь, куда смотреть… – внезап­но она делает охотничью стойку: – Какой дивный торшер!

– Стиль вампир, – это и шутка, и зондаж: каков уровень?

– А картин, картин… – млеет гостья, не отреагировав на «стиль вампир». – Живого места нет. Додик говорит – оклеить стены сторублевыми бумажками, вышло бы дешевле.

– Значительно.

– Сколько же на это потрачено денег!

– Дорогая моя, имея дело с произведениями искусства, вы не тратите деньги, вы их вкладываете. Самое выгодное помещение капитала. Вот, к слову, взгляните: «Голубые фламинго», Матисс. Слышали такое имя?

– Мм… приблизительно.

– Очень известный художник. Когда я в начале пятидесятых приехал в Москву, то забрел однажды в антикварный на старом Арбате. Эти птички висели там на продаже и, как сейчас помню, стоили пятьсот рублей. Тогдашних, дореформенных. Теперь им цена минимум десять тысяч. Нынешних.

– О-о… – Руднева таращится на «Фламинго». – Фантастика! И вы предугадали?

– Приобрел их, к сожалению, не я – мой будущий тесть.

– Во всем мире все удивительно дорожает.

– А знаете, почему? Наша Вселенная бесконечно расширяет­ся.

– В каком смысле?

– В самом буквальном, дорогая моя. Непрерывно расширяет­ся, расширяется и расширяется.

– Перестаньте, – хихикает Руднева.

– Научно доказанный факт: Вселенная расширяется, а старых вещей не становится больше. Вот и дорожают. (Дура ты стоеросо­вая.)

– Вы шутник.

– Слегка, дорогая, слегка. Так чем могу служить?

– Додик называл мне мастера, такая французская фамилия… да, Фабержье!

– Фаберже, – поправляет Альберт. – Но Фаберже – это серьезно.

– Я знаю. Мне нужна хорошая подарочная вещь, Альберт Иванович. Для мужчины.

– Ага… для мужчины…

– Точнее – для мужа.

– Да, это точнее.

– К годовщине нашей свадьбы.

– А по какой он, простите, части? Продукты? Мебель? Авто­мобили?

– Стройматериалы. И не он, а я.

– Ха, это тоже серьезно! – Альберт раззадорен. – Обожаю красивых деловых женщин… Значит, Фаберже – и никаких гвоз­дей?

– Додик сказал, это будет действительно ценный подарок.

– Очень ценный. И что вам мечтается? Портсигар? Пепельни­ца?

– Вы покажите – я выберу… Но лучше всего… нельзя ли у вас купить торшер? Честно говоря, я прямо как вошла, как увидела – сердце упало… А?

– Ми-милочка, – урезонивает Альберт, – здесь не базар. Вы в доме Боборыкина!

– Ах ну, конечно, извините… Нет, лучше я повернусь спиной, он меня околдовал. – Она отворачивается от торшера. – Мы говорили о Фаберже.

– Предложить вам на выбор нескольких? Вы смеетесь, доро­гая, одного добыть – и то мудрено.

– Но Додик сказал…

– Ну кое-что на прицеле есть. Из наследства известной петер­бургской балерины, любовницы великого князя.

– О-о…

– Приходите, дорогая, в четверг. На боборыкинский четверг. Соберется, как всегда, цвет коллекционерства. Договорились?.. Очень приятно было познакомиться.

По дороге к двери Руднева останавливается и ласкает торшер.

– Ах, что за красота, что за роскошь! Будь он поменьше, я бы просто украла, даю слово!

– Ха, вы мне нравитесь! Послушайте, Альбина Петровна, жизнь коротка, а до ужина далеко – не пообедать ли нам как-нибудь на пленэре? «Русская изба»? или «Иверия»?

– С вами хоть сегодня!

– Сегодня – нет. Категорически занят.

Школьный класс. Альберт ведет урок астрономии. Со школь­никами он совсем иной: по-доброму улыбчивый, открытый и при всей шутливости тона внутренне очень серьезный. Ребята дер­жатся с ним свободно, дружески, слушают с интересом.

Дописав на доске очередную формулу, Альберт вытирает руки.

– Так что происходит при вспышке сверхновой? Урнов?

– Рождается большое количество электронов со скоростями, близкими к скорости света, – отвечает светлоглазый мальчик. – Они разлетаются во все стороны, в том числе и по направлению к нам.

– И называют их?.. Марина?

– Быстрые электроны.

– Да, на этом мы остановились в прошлый раз. Быстрые электроны. Они чересчур шустры для нашей Галактики и, разуме­ется, их приводят в норму, чтобы не обгоняли других. Каким образом – кто сообразит?.. Помалкивай, Синельников, догады­ваюсь, что знаешь.

– Магнитное поле? – раздается с задней парты.

– Совершенно верно. Магнитное поле нашей Галактики тор­мозит быстрые электроны. Те, естественно, протестуют. Нечего улыбаться, они довольно громко кричат. Чем могут кричать электроны? Басом, тенором – ну, шевелите мозгами… Ладно, Синель­ников, давай.

– При торможении электроны испускают радиоизлучение на метровых и более длинных волнах, – солидно поясняет Синель­ников.

– Вот именно. Усвойте: радиоизлучение. На секунду отвлечем­ся. Вы не задумывались над вопросом, где во Вселенной «право», «лево», «верх» и «низ»? Нет? Я понимаю, в нашей жизни и то не всегда ясно, что взлет, что падение, что к добру, а что к худу. А вот в бездонном космосе есть объективное «право» и «лево» и даже, как считают некоторые астрофизики, есть «верх» и «низ». Теперь вернемся к электрону, который выброшен в этот мир. Жизнь его – миг и исчезновение. А его – кричи не кричи – тормозят, да еще вынуждают вращаться. Надеюсь, вы помните, что все элект­роны вращаются. Одни в правую сторону, другие в левую. Как это называется? Ирина?

– Забыла слово, Ал-Ваныч.

– Левый спин и правый спин. Задолби, спрошу. Итак, левый спин и правый спин. Казалось бы, что за разница, вращайся, куда хочешь. Но закон несохранения четности говорит: нет! Два направо, три налево, пять направо, семь налево. У электрона нет свободы выбора.

– Ал-Ваныч, значит, во Вселенной тоже больше крутятся налево? – юмористически замечает мальчишеский голос.

– Не сбивай меня на балаган, Дорожкин. О несохранении четности догадались ученые Ли и Янг. Запиши, Ирина, это тоже спрошу… Мартынов, что ты крутишься? – Альберт обращается к парнишке, сидящему между двумя девочками. – И туда тянет и сюда? – Класс отвечает легким смешком. – Вот отчего все людские беды – от свободы выбора. Не умеем выбрать и потому плутаем…

Ребята, конечно, улавливают в речах учителя второй смысло­вой слой. Но не подозревают, насколько этот подтекст личный.

– Ну, а чтобы мы не плутали в космическом пространстве, – продолжает Альберт, – есть твердые ориентиры. Дорожкин, что мы называем маяками во Вселенной?

– Маяками во Вселенной служат яркие звезды – цефеиды-гиганты.

– Чего он не сказал о цефеидах?

– Цефеиды – пульсирующие звезды. То угасают, то разгорают­ся, – добавляет светлоглазый Урнов.

– А почему? – спрашивает Ирина.

– То, что звезда угасает и сжимается, означает, что внутри она начинает раскаляться. И когда будет перейден допустимый пре­дел сжатия, то… скажем так: терпение звезды лопается, и начина­ется ее возрождение. Нет ничего проще, чем определить рассто­яние до цефеиды. Стоит применить пятую формулу.

Длинная рука Альберта поднимается и, четко постукивая мелом, пишет формулу на доске… Конец четверти, повторение пройден­ного.

– Да-а, Сергей Рудольфыч, изрядно воды утекло, – говорит Томин, сидя против Ковальского за столиком в кафе.

– И должен заметить, Александр Николаевич, течет она ужа­сающе быстро!.. Последний раз мы с вами встречались в местах лишения, вы приезжали из-за побега одного заключенного, помните?

– Багров. Да, Багрова я помню.

Ковальский озадачен суровым тоном Томина.

– Что, так и не нашли его?

– Нашел… – он потирает простреленное Багровым плечо. – А вы, Сергей Рудольфыч, еще поете? «О, дайте, дайте мне свободу!», а?

– Редко, Александр Николаевич. И свободу дали, и прошлое отрезал, а что-то не поется… Знаете, я ведь имел глупость на вас обидеться. Тогда был у нас разговор в колонии, вы, наверно, забыли…

– Отлично помню, Сергей Рудольфыч. Помню вашу исповедь о Наде из Львова. Что она ждала ребенка, вы собирались женить­ся. Потом закрутились с какой-то аферой, уехали… и попали за решетку.

У Ковальского удивленно шевельнулись брови: действительно все помнит инспектор.

– Понимаю обиду, Сергей Рудольфыч: вы просили разыскать ее и сообщить адрес, а я не сообщил. Но…

– Не надо, Александр Николаевич, – прерывает Ковальский, – не надо, какие оправдания! Я ведь сам нашел ее, дознался, где живет. Но было поздно: два месяца – два месяца! – как вышла замуж… И все-таки я туда поехал, – продолжает он, помолчав. – Стоял напротив дома, ждал. Увидел Надю с мальчиком, оба веселые. Рванулся подойти – и только тут спохватился: а что я могу ей предложить? Себя? Которому уже не шестнадцать и не дважды шестнадцать? Что у меня за душой, кроме судимости? Словом, ушел. То ли поблагородничал, то ли струсил. А ведь она любила меня, и там мой сын… Если б на два месяца раньше!

– Сергей Рудольфыч, – мягко говорит Томин, – два месяца ничего не изменили бы. Надя давно была не одна, брак был предрешен. Я не сообщил адрес, потому что не счел себя вправе. Вламываться в чью-то жизнь с прошлым…

Он умолкает, и Ковальский тоже молчит, потупясь, осмысли­вая услышанное.

– Что ж, – произносит он наконец, – по крайней мере не буду больше казниться. Значит, все верно. Избавил себя и ее от нап­расного стыда.

– У вашего сына хороший отец, Сергей Рудольфыч.

– Рад за него… – Ковальский крепко сжимает пустую чашечку.

– Но горько… Ладно, оставим. Спасибо, Александр Николаевич. Вы торопитесь, или возьмем еще по чашечке?

– Давайте возьмем, время терпит.

Ковальский приносит кофе, коньяк и решительно меняет тему разговора:

– В ваших сегодняшних заботах не могу быть полезен?

– Кто знает. В общем-то, вы причастны к миру, который меня интересует… Скажите, среди коллекционеров много мухляжа?

– Не без того, Александр Николаевич, бывает. Но по большей части – чистый народ. Как один тут про себя говорит: «Я – зажженный человек!» Вот в основном они такие – зажженные люди.

– У вас постоянная клиентура, связи?

– Целая кипа телефонов записана. Я им нужен.

– Случаем, не хвастался кто-нибудь, что достал английскую книгу под названием «Искусство Фаберже»?

– Где-то есть на руках, краем уха слышал. На всю Москву два, много – три экземпляра. Легче самого Фаберже достать, чем эту книгу. Фаберже я, например, в натуре видел, книгу – нет.

– И каков он – Фаберже, которого вы видели? – любопытст­вует Томин.

– Хорош, спору нет. Работа тончайшая, изящная. Я видел бокал золотой и пресс-папье – камень, а сверху спит серебряный лев. Производит впечатление. Но как представишь себе, что на то пресс-папье можно машину купить…

– Да будет!

– Честное слово! Мода, Александр Николаевич. Фаберже сейчас так превознесли – куда твой Бенвенуто Челлини!.. Попробую аккуратно расспросить, у кого есть книга. – И Ковальский, ста­рый плут, подмигивает.

– Буду благодарен, Сергей Рудольфыч. Мне вас послал счастли­вый случай. Начинаю подумывать, а не удастся ли через вас некому Саше, владельцу дачи в южных краях, затесаться в среду художников и коллекционеров?

– Хм… – Ковальский чешет кончик носа.

– Если просьба бестактна – скажите напрямик.

– Вот что я скажу напрямик, Александр Николаевич, – не колеблется Ковальский. – Вы и Пал Палыч – люди, которым я верю. Так что готов… И, кстати, как говорит одна моя покупательница, «мне в голову зашла мысль». Есть пройдошный малый, общий любимец, он всюду вхож. А я с ним на короткой ноге. Представлю вас в лестных тонах, думаю, он познакомит с кем надо.

Старик Боборыкин с головой погружен в работу – занимается своей картотекой. На каждой карточке – фамилия коллекционе­ра и список вещей, которыми тот владеет. Боборыкин заносит сюда также сведения о совершающихся сделках: он всегда в курсе движения товара на художественном рынке. Сверяясь с записями на отдельных листках, он делает пометки в карточках.

– Модильяни… Списываем Модильяни с Ветчинкина, пос­кольку он перекочевал к Орлецкому… А Ветчинкину заносим два эскиза Коровина… на доброе здоровье… Шадрин расстался с Верещагиным… Взял оного Верещагина Боборыкин, и правильно сделал… Так, Рязанцев. Покойного Рязанцева изымаем, да будет ему земля пухом. С Рязанцевым хватит возни на полдня…

Боборыкин потирает руки, смакуя предстоящую возню с насле­дием женского врача. Очень некстати кто-то звонит в дверь. Боборыкин прикладывается к глазку в передней – Ким Фалеев! Волосы взлохмачены, галстук на боку.

– Опять навеселе? – ворчит старик, отпирая.

– Я навеселе не бываю. Либо пьян, либо трезв. Сейчас просто веселый… – Ким шумно врывается в комнату. – Батюшки, что я сподобился узреть! Знаменитая картотека! Холодная летопись человеческих страстей и безумств.

– Не трогай!

– Не трогаю, на шута она мне.

Боборыкин снова садится за дело, но парень ему мешает.

– Я, по счастью, не собиратель чужого, – разглагольствует тот, – я художник, творец. Лет через пятьдесят начнут коллекциони­ровать меня, Кима Фалеева! – и неожиданно дурным голосом запевает: «Гори, гори, моя звезда-а…»

Боборыкин вздрагивает.

– Фу, чтоб тебя! До чего ты весь крученый-верченый. Полчаса сычом смотришь, полчаса песни поешь. Терпеть тебя не могу!

– Взаимно, Анатолий Кузьмич, взаимно.

– Дерзишь? Гляди, выгоню.

– Не гоните, Анатолий Кузьмич, еще пригожусь, – смеется Ким. – Что Альберта не слышно? Обещал быть дома.

– У него массажистка. Три раза в неделю, пятнадцать рубликов сеанс.

– Хорошенькая?

– Нет.

– А Муза дома?

– Стряпает.

– Бедная. Алику бы на шеф-поваре жениться.

Из коридора слышны голоса – Альберт провожает массажис­тку. Затем появляется – разнеженный, в купальном халате.

– А, юный гений.

– Он самый. Спроси-ка меня, Альберт, почему я веселый такой.

– Почему ты веселый такой?

– Хорошую штучку принес. По всем статьям – Фаберже.

– Ля-ля! Ля-ля! Показывай.

Ким бережно разворачивает и ставит на стол серебряную пе­пельницу.

– Пепельница-лягушка? Недурно. Анатолий Кузьмич, полю­бопытствуйте.

Боборыкин, не беря в руки, осматривает пепельницу.

– Превосходная работа. Если невооруженным глазом, весьма похоже на Фаберже. Но, естественно, надо смотреть и исследо­вать. Ты уж сам, Альберт, у меня полно дел. – Он забирает свои ящички и удаляется.

– На кой ляд старик передо мной притворяется, будто не знает?

Вместо ответа Альберт строит неопределенную мину и уносит пепельницу.

Ким взвинченно слоняется по комнате, напевая: «Гори, гори, моя звезда…»; приостанавливается перед одной из картин: «Ну и что в тебе такого особенного, неповторимого? Только имя, друг мой, только имя». Снова неспокойно бродит: «Гори, гори, моя звезда-а…». Достает сигарету, закуривает.

Входит Муза в фартуке и, заметя в руке Кима сигарету, ахает:

– Ты, паршивец, где куришь?!

– Простите, Муза Анатольевна, совершенно машинально, – он поспешно тушит сигарету.

– В любой картинной галерее заплатил бы штраф.

– Заплачу, Муза Анатольевна! – Ким начинает шарить по карманам, разыгрывая испуг человека, обнаружившего, что у него с собой ни гроша.

– Алик у себя?

– Он занят ненадолго. Лучше не беспокоить.

– Я только спрошу, класть лук или нет.

– Не класть! – преграждает ей Ким дорогу. – Если только целиком.

– Почему целиком?

– Потому что резать невозможно, глаза щиплет.

– А и ладно, пускай себе ест без лука! – улыбнувшись, решает Муза и возвращается на кухню.

Альберт появляется очень довольный, с пепельницей и лупой.

– Порядок. Клеймо на месте. «Поставщик Императорского двора» и прочая… Во сколько ты ее ценишь?

– Вещь первоклассная. На аукционе в Цюрихе за нее дали бы столько тысяч фунтов!

– Ха! – Альберт обводит комнату рукой. – Если тут все пересчитать на фунты – пуды получатся. Но, как с горечью подметил поэт: «Ты не в Чикаго, моя дорогая».

С деланно незаинтересованным видом заглядывает Боборы­кин:

– Что там у Музы с обедом?

– У Музы полная икебана, – живо отзывается Ким. – Анато­лий Кузьмич, сколько стоит этот Фаберже?

Вооружаясь лупой, старик придирчиво осматривает пепельни­цу со всех сторон.

– Сперва надо покупателя найти, потом рядиться.

– Мне деньги нужны сейчас.

– Если ты встретишь человека, которому деньги сейчас не нужны, подними меня хоть среди ночи, не поленюсь, приеду полюбопытствовать.

У Музы снова кулинарные сомнения.

– Алик, я хотела спросить… – начинает она, но при виде лягушки мгновенно забывает о стряпне. Словно по воздуху, плы­вет Муза к столу, крепко вытирает руки фартуком и поднимает пепельницу. – Так и думала – Фаберже! Ким, ты принес? Где откопал?

– Ким добрался до наследства петербургской балерины, лю­бовницы великого князя, – говорит Альберт первое, что навер­нулось на язык.

– Точно. Как войдешь, сразу наискосок. Две старушки-сест­рички, балеринины племянницы.

Муза увлечена и не замечает, что они балагурят.

– Продается? – спрашивает она, держа лягушку в ладонях.

– Продается.

– Сколько?

– Видишь ли, деточка, – вмешивается Боборыкин, – мы как раз решаем. Ким пришел советоваться.

– Папа, давай возьмем!

– Что ты, Музочка, что ты! Это совершенно не входит в мои планы.

– Тогда ты бери, Алик. Бери, не прогадаешь.

– Но ты же знаешь, во что нам влетел Рязанцев. Ни Анатолий Кузьмич, ни я просто не имеем возможности… На кухне ничего не пригорит? – Альберт тревожно поводит носом.

– Ой, Алик, помешай сам!

Альберт кидается на кухню – нельзя допустить, чтобы погиб обед!

Ким рад заварухе.

– Купите вы, Муза Анатольевна. Вам я уступлю подешевле.

– Пап, ты дашь взаймы?

– Ни рубля. Что за блажь?

– А и ладно, без вас найду! – поднимает Муза флаг мятежа. – Сколько, Ким?

– Оцените сами.

– Альберт! – призывает Боборыкин. – Ким подбивает Музу купить!

– Эй ты, кончай свои фокусы! – невнятно кричит из кухни Альберт с набитым ртом.

Ким смеется.

Боборыкин пытается умиротворить Музу:

– Давай договоримся – ко дню рождения ты получишь Фаберже.

– Но я хочу именно этого!

– Теперь не время! – отрезает Боборыкин и покидает поле боя. – Я умываю руки, – сообщает он Альберту, столкнувшись с ним в дверях.

– Ладно уж, распетушились! Не буду. Иди, Алик, я просто полюбуюсь. Ну? Полюбоваться я имею право?

Альберт неохотно скрывается.

Муза усаживается поговорить по душам.

– Слушай, Ким, как интересно – только сейчас начинают выплывать самые талантливые работы Фаберже. Будто где-то прятались и выжидали, пока их смогут оценить по достоинству.

Настроение Кима резко меняется, он вдруг мрачнеет.

– Не согласен?

– Вполне согласен.

– Из мастерских Фаберже выходило ведь немало и манерного. Не сплошь была красота, бывала и красивость. Особенно с золо­том, с драгоценными камнями. А тут так просто и благородно – чистое серебряное литье. А эта лягушка, слегка утрированная, с ноткой иронии… Замечаешь?

– Это животное с настроением.

– Именно! И опять же – с чего я начала – появись она раньше, так в общем всплеске моды не обратили бы внимания, Фаберже и Фаберже. А сейчас, когда каждая находка на виду, начинаешь думать и сравнивать. Я считаю – то, чем все восторгаются, это средний уровень. А есть вершина творчества, золотой период.

Лицо Музы смягчилось, помолодело, она в своей стихии.

– И что еще вы относите к вершинам творчества?

– Из вещей, которые держала в руках, пресс-папье со спящим львом, например.

– А подсвечник-змея? – напряженно спрашивает Ким.

– Да, пожалуй. У тебя, Кимушка, отличный нюх. И все – в едином стиле и помечено московским клеймом. Я начала было статью писать. Алик даже название придумал: «Золотой период серебра Фаберже».

Жующий Альберт заглядывает в дверь и, послушав, о чем речь, исчезает.

– Дайте почитать, когда допишете.

– А, забуксовала что-то. Не пойму, на что выводить. Вряд ли это собственноручные работы старика Фаберже. Кто-то из его мастеров. Я уж в литературе, в архивах рылась – попусту. Петербургские мастера, те известны: Перхин, Соловьев, Горянов, Епифанов-Захудалин. Там мы знаем: если кроме фирменного клейма стоит «Ф.А.», – это Федор Афанасьев, «В.Б.» – Василий Бойцов и так далее. А в Москве всего-то было два или три личных клейма. Одно из них «И.П.», Но что за «И.П.»? Неведомо. Вещей его мало, они в таком же роде, – она кивает на лягушку. – Очень своеоб­разные.

– И вы подозреваете, что «золотой период» – это дело рук «И.П.»?

– В душе уверена.

– Отчего же на пепельнице нет букв «И.П.»? И на подсвечни­ке не было! – запальчиво возражает Ким.

– В том-то и загадка. Великолепные работы, его работы, но без инициалов! – Муза понижает голос. – Ким, я лягушку возьму, только пока помалкивай. Что старушки просят?

– Старушки темные, – неохотно врет Ким. – Знают, что старинное серебро, и все…

– Ладно, столкуемся, – шепчет Муза.

Что же следствие? Где наши сыщики? Не скажешь пока, что они далеко продвинулись. Докладывая дело начальству, лейте­нант Зыков не может похвастать особыми достижениями.