– Что толку разговаривать! Ты все равно поедешь!

– Девочка… ты не забыла, что он твой отец?

– Нет, – резко отрубила Катя. – Мне слишком часто тычут это в нос…

Майя Петровна поднялась. Тоненькая и хрупкая, ду­шевно она была сильнее дочери и привыкла утешать. Положила руки на Катины плечи, потянула к дивану. Посидели, обнявшись, объединенные общей бедой.

– Мамочка, разве нам плохо вдвоем? Уютно, спо­койно. И такая тишина, – нарушила молчание Катя.

– Да, тишина…

Катя сползла с дивана и стала на колени.

– Мамочка, разведись с ним! Давай с ним разойдем­ся! Самый подходящий момент. Ты подумай – вернется он, и все начнется сначала!

– Подходящий момент? Отречься от человека, когда он в беде – подходящий момент? – мать укоризненно покачала головой. – Если мы теперь ему не поможем, то кто?

Катя потупилась было, но снова взыграла багровская кровь:

– Ты всю жизнь, всю жизнь старалась ему помочь, а чем кончилось?.. Я вообще не понимаю, как ты могла за него пойти?! Ведь Семен Григорьевич…

– Не надо, замолчи!

– Не замолчу! Я знаю, что он тебя любил! Он до сих пор не женат!

– Катерина!

Катя не слушала.

– Талантливый человек, мог стать ученым, делать открытия. И все бросил, поехал сюда за тобой. Надеялся! И что он теперь? Директор неполной средней школы! А ты? Бросила ради отцовской прихоти любимую работу и пошла в парикмахерши!.. – она всхлипнула и уткнулась в материнские колени.

Та в растерянности погладила пушистую ее голову. Впервые дочь столь откровенно заговорила с ней о прошлом.

– Иногда мне кажется… я его возненавидеть могу…

– О господи, Катя!.. Это пройдет, пройдет. Раньше ведь ты души в отце не чаяла.

– Да, лет до десяти. Даже удивительно. Правда, он тогда реже пил… или я еще была дурочкой… Представлялось – веселый, сильный, смелый, чуть не герой…

Она зашарила по карманам, ища платок, не нашла, утерлась по-детски рукавом.

– Такой и был когда-то, – слабо улыбнулась Майя Петровна. – Но каким бы ни стал теперь, он любит и тебя, и меня, и…

– Он тебя любит?!

Катя пружинисто вскочила, схватила с комода фото­графию в деревянной рамке и круглое зеркало:

– Ты сравни, сравни! Посмотри, что он с тобой сделал!

Ах, эта фотография. Сколько раз Майя Петровна про­бовала убрать ее, а Катя «в приказном порядке» требова­ла вернуть. Она обожала эту фотографию ленинградских времен и горевала, что не похожа на мать.

Майя Петровна покорно посмотрела в зеркало. Разли­чие убийственное, конечно. И определялось оно не возра­стом. В зеркале отражалась просто другая женщина. Слов­но бы и те же черты, но куда пропала та окрыленность, та победительная улыбка, свет в глазах? И горделивый поворот шеи, уверенность в себе?

Хорошо, пленка не цветная, а то прибавился бы еще акварельный румянец и яркое золото волос. Она привезла в Еловск чисто золотую косу. Почему волосы-то пожухли? Странно. Остальное понятно, а это странно. Теперь то ли пепельные, то ли русые. Может быть, от перемены воды?

– Ну? – требовательно вопросила Катя. – Разве бы­вает такая любовь, чтобы человека изводить?

Майя Петровна развела ее руки, державшие фотогра­фию и зеркало. Сказала серьезно:

– Да, Катюша. Бывает и такая. Я еду завтра в семь вечера.

И Катя спасовала. Голос матери был тих и бесстрас­тен, но исключал возражения.

…Катя в кухне разливала по тарелкам суп и расспра­шивала о московских магазинах, когда в дверь постучали. То явился Иван Егорыч, участковый. Поздоровался, гля­дя в сторону, помялся, наконец выдавил:

– Я насчет Михал Терентьича… Пишет?

– Последний раз – с месяц назад… Что-то случилось?

– Да такое вдруг дело, Майя Петровна… сбежал он…

– То есть как… я не понимаю…

– А вот так. Сбежал из-под стражи, и все тут.

Катя ухватилась за мать, та оперлась о спинку стула.

Участковый перешел на официальный тон:

– Должен предупредить: в случае, если гражданин Багров объявится или станет известно его местонахожде­ние, вы обязаны немедленно сообщить… – Потоптался и добавил виновато: – Не обижайтесь, Майя Петровна, мое дело – служба…

А в колонии Томин вел разговоры, разговоры, разго­воры.

Сначала с молоденьким лейтенантом, который отве­чал за воспитательную работу в подразделении, где числился Багров. Лейтенант был вежливый, культурный, необмятый новичок. Томин предпочел бы старого слу­жаку – пусть грубого, ограниченного, но насквозь про­питанного лагерным духом и знающего все фунты с походами.

На вопрос о Багрове лейтенант смущенно заморгал:

– Откровенно говоря, я им подробно, то есть инди­видуально не занимался.

– А кем занимаетесь подробно?

– Есть ряд лиц, которые меня интересуют…

– И как успехи?

– Рано судить, товарищ майор.

«Это верно, судить можно года через два после осво­бождения».

– Вас как занесло на эту должность?

– Видите ли… я заочник педвуза.

– А-а, собираете материал для диплома? И какая тема?

– «Проблемы перевоспитания личности со сложив­шейся антисоциальной установкой».

«Мать честная! На сто докторских хватит. И он рассчи­тывает найти тут положительные примеры? Святая про­стота».

– А Багров оказался не по теме?

– Да, я так считал…

– Не тушуйтесь вы. Я ведь не инспектирующий чин. Я сейчас просто гончий пес, который старается взять след.

– Понимаете, товарищ майор, я посмотрел по делу, что за ним. Побеседовали. О поступке своем выразился вроде бы критически. У него такое характерное словечко: «сглупа». Дальше увидел его в работе. Классный бульдозе­рист, и трудился без бутафории, всерьез. В общем, два месяца назад назначили его бригадиром.

– Словесный портрет ангела.

– Оценку даю в сравнении с остальным континген­том. Много неангелов.

– Понятно. Итак, все было распрекрасно, но вдруг…

– Нет, не совсем вдруг. Недели две, а может, три до того… я не сразу обратил внимание… но, в общем, он изменился.

– Конкретно?

Лейтенант подумал, вздохнул:

– Сами понимаете, заключение есть заключение. У каждого в какой-то период обостряется реакция на лише­ние свободы. У кого тоска, у кого агрессивность, разное бывает… Я посчитал, что у Багрова тоже.

– Еще раз конкретнее, без теории.

– Стал он ходить в отключке. Полная апатия. А вместе с тем – по данным ларька – курит втрое больше пре­жнего.

– То есть внешне – вялость, внутри – напряжение?

– Именно так я и расценил. Но работал как зверь. Даже с каким-то ожесточением. Его бригада заняла пер­вое место. Я предложил Багрову внеочередное свидание с женой: думал расшевелить.

– И? – насторожился Томин.

– Знаете, в тот день впервые я над ним задумался. Не в плане диплома, просто по-человечески. В лице никакой искорки не проскочило. «Спасибо, говорит, гражданин лейтенант. Разрешите идти?» – и все. А через несколько дней – эта история.

– Тут мне важно во всех подробностях.

– Слушаюсь. Расчет у него был хитрый. Приходит с покаянным видом, хочу, говорит, облегчить совесть. И рассказывает, как в прошлом году посылали его здесь неподалеку с партией строительных машин. Вроде как сопровождающего и одновременно по обмену опытом. И на обратном пути, дескать, поджало его с деньгами, а очень требовалось выпить. Тогда залез в какой-то неза­пертый дом около станции и взял денег двадцать пять рублей и сапоги. Сапоги продал в другом городе на базаре.

– И вы поверили?

– Сначала не очень. Но, с другой стороны, когда пьющего человека возьмет за горло… Словом, послали запросы. Действительно, прибывала в прошлом году партия машин и при ней Багров. И действительно, есть такая нераскрытая кража.

– Кто-то из барачных соседей поделился с ним прежними подвигами.

– Да, теперь-то я понимаю. Но тогда вообразил совсем другое. Решил, что поведение Багрова объяснилось: колебался человек – сознаваться или не сознаваться. Отсюда замкнутость и прочее.

«О, трогательный лейтенантик! К другому Багров и не сунулся бы с подобной байкой».

– Так… Дальше?

– Дальше приехал тамошний следователь с оперативным работником, повезли его, чтобы документально все зафиксировать на месте… Удрал он от них вот здесь, – лейтенант показал на карте.

– Рядом железнодорожный узел. Н-да… Так что же это по-вашему? Просто истерический порыв на свободу? Хоть день, да мой?

– Не знаю, товарищ майор. Боюсь с ним снова ошибиться.

– Взаимоотношения с другими осужденными?

– Нормальные, думаю. Да такого не больно и обидишь.

– Вызовите ко мне тех, кто общался с Багровым больше всего. И еще заприметил у вас своего крестника. Хотел бы повидать, не афишируя. Его фамилия Ковальский.

– Можно прямо сейчас, – обрадовался возможности услужить лейтенант.

Они заглянули в небольшой зал с низкой дощатой сценой без кулис и сдвинутым сейчас в сторону столом под суконной скатертью. На сцене сидел Хирург со старенькой гитарой; двое заключенных пели.

– Репетируют, – шепнул лейтенант. – Через неделю концерт самодеятельности.

Некоторое время понаблюдали за происходящим. Хи­рург поправлял сбивавшихся певцов, подавал советы: «Тут потише, потише, не кричи», «Демин, не забегай вперед!» Исполнение его не удовлетворяло.

– Души нет, ребята, – втолковывал он. – Старатель­ность есть, а души нет. Слово надо чувствовать! «Темная ночь, разделяет, любимая, нас…» – проникновенно на­пел густым баритоном. – Понимаете?

Те растроганно вздохнули.

– Ковальский! – окликнул лейтенант. – Прервитесь ненадолго.

Тот с сожалением положил гитару.

– Репетируйте пока без меня. Пойду воспитываться.

Но, увидя в коридоре Томина, искренне разулыбался.

– Александр Николаевич, счастлив вас видеть!

– Так уж и счастлив… – добродушно усмехнулся Томин.

Они отошли от дверей зала.

– Как живется, Ковальский?

– Полагалось бы спросить: «Как сидится?» Что ж, как видите, существую… – Но не выдержал шутливого тона: – Тяжко, Александр Николаевич! Что тут ска­жешь? И руки в кровавых мозолях, и вся обстановка… щи да каша, радость наша. Иной раз такая тоска!..

Лейтенант ревниво воспринял сердечность, прояв­ленную его заключенным к заезжему сотруднику МУРа. С ним Ковальский был суше и сдержаннее.

– Но все-таки вы при любимом деле. Есть отдушина.

– Да это урывками.

Ковальский был от природы музыкален, обладал от­менным голосом и слухом. Даже в Бутырке, будучи под­следственным Знаменского, при его ходатайстве добился разрешения участвовать в самодеятельности.

– В основном я, Александр Николаевич, расконвои­рованный дровосек.

– Я не сентиментален, Ковальский.

– В смысле, что вам меня не жалко?

– Ничуть. Хотя в принципе вы мне симпатичны. Но вы железно заслужили и кровавые мозоли, и щи с кашей, и тоску. Вам здесь не нравится? Очень хорошо. Авось не потянет обратно.

– Боже упаси!

– Если рискнете зажить честной жизнью, поможем.

– Спасибо, Александр Николаевич.

– Пока не за что.

Лейтенант почувствовал себя лишним.

– Я больше не нужен, товарищ майор?

– Нет, спасибо.

Ушел понурившись. Похоже, Хирург ему «по теме», мельком отметил Томин. Даже – не исключено – гвоздь диплома.

– Вы сюда насчет побега? – спросил Хирург. – Если не секрет.

– Какой секрет!

– Хотели меня о чем-то спросить?

Вспомнил прошлое. Однажды Знаменский и Томин прибегли к его содействию и получили пригодившиеся им наблюдения Ковальского над его сокамерником.

Томин успокаивающе улыбнулся:

– Хотел спросить, как поживаете.

Ковальский улыбнулся в ответ, и разговор возвратился в дружеское русло.

– Пал Палыч жив-здоров?

– Все нормально.

– Поклон ему огромный. Передайте, что частенько вспоминаю наши разговоры.

– Расширим. Привет и пожелания успехов в работе всему коллективу Петровки, 38. Как народ относится к побегу?

– По-разному. Растравил душу этот Багров – на волю-то каждому охота. Но большинство считает глупос­тью: или поймают и срок накинут, а не то волки показа­тельный процесс устроят.

– Тоже вариант… Ну что ж, Ковальский, авось и еще когда встретимся. Ступайте пойте.

Но тот заволновался, просительно прижал руку к груди:

– Можно еще пять минут? Я понимаю, ничем не заслужил, но…

– Не мнитесь. Гитару, что ли, приличную выхло­потать?

– Ах, если б гитару… Без дальних слов, вот что. Шесть лет назад была у меня во Львове женщина… довольно долго. Она уже ждала ребенка. Жениться хотел, честное слово! До тех пор жил под девизом «Memento mori» – то есть «Лови момент»…

– Перевод несколько вольный. Дословно: «Помни о смерти».

– Вывод, по существу, тот же. Помни о смерти – стало быть, спеши жить… Так вот, первый раз тогда в душе что-то серьезное прорезалось. Но подвернулась одна сногсшибательная афера, на Черном море, а потом смыло меня курортной волной, и прости-прощай. А здесь вдруг выплыла передо мною она, Надя из Львова… Пока си­дишь, в голове, видно, какая-то сортировка происходит… Все время у меня перед глазами, будто только вчера видел. Даже во сне снится. И ребенок. То сын, то дочка… Может, все это смешно, наверно, глупо… но если бы узнать, вышла ли замуж, где теперь, как ребенка записа­ла… Если поспособствовать, Александр Николаевич, а? Она ведь меня любила. Чем черт не шутит? Через год моему сроку конец…

– Координаты есть? – Томин открыл записную книжку на чистом листке.

Хирург взял книжку и авторучку, быстро исписал листок.

– Тут все, что я о ней знаю. Адрес, естественно, на тот момент.

– Ладно, Сергей Рудольфович, сделаю.

Томин не был сентиментален, но был отзывчив на доброе.

А дальше перед ним сменялись осужденные, от которых он пытался добиться какого-нибудь проку.

Вот сухощавый парень с торчащими на стриженой голове ушами:

– Да кто я такой, чтобы Багор со мной разговоры разговаривал? Разве что оставит на пару затяжек – и всей нашей дружбы.

– Значит, не слышали о готовящемся побеге?

– Даже ни словечка! Всем как снег на голову!

Другой – неторопливый, обстоятельный, с пронзительным взглядом заплывших глаз.

– Вы работали с Багровым в бригаде. И в столовой сидели рядом, верно?

– Да.

– Отношения были приятельские?

– Более или менее.

– Он делился своими настроениями, планами?

– Багор – мужик самостоятельней. Если что переживал, рот держал на запоре.

– Побег был для вас неожиданностью?

– Да уж чего, а этого не ждали. Главное, срок небольшой, у начальства в почете ходил… Пропадет теперь ни за грош…

– Очень он тяготился неволей?

– Ну… матерился иногда. А в общем, ничего.

– Вы, по-моему, неплохо к нему относитесь?

– Уважал. Очень даже.

– Можете мне поверить, что чем меньше он сейчас пробудет на свободе, тем для него же лучше?

– Допустим.

– Тогда подумайте и скажите: что могло толкнуть Багрова на побег? Куда? Не просто же шлея под хвост?

– За чем-нибудь да бежал. Думаю была причина. Ка­кая – не знаю.

Третьему:

– Вас часто видели вместе.

– Клевета, истинный крест, клевета! Ни сном ни духом не причастен.

– Я вас не обвиняю. Спрашиваю об отношениях.

– Никаких отношений! Ничего общего! И статьи вов­се разные.

– Он, говорят, переменился в последнее время. От­чего?

– Не знаю отчего. Злой сделался. Как новеньких в барак прислали, так не подступись…

Опять Томин связался с Москвой.

– А что волноваться? – ответили с другого конца провода. – В конце концов, не бандит же – простой хулиган. Теперь из-за него всю милицию в ружье подни­мать?

– Не будем дискутировать, – нажал на басы То­мин. – Этот мужчина начинает мне не нравиться. Надо выявить все случаи хищения не только одежды, но и денег, документов. Пропажа буханки хлеба – и та сей­час может дать зацепку, ясно? Шевелитесь там, сони окаянные!

Между тем лейтенант по заданию Томина принес карточки тех, кто прибыл в последней партии. Бритые физиономии в фас и профиль и краткий текст. Томин перебрал их, на одной остановился.

– Глядите-ка, земляк. Иван Калищенко. Тоже еловский.

– Первые дни был даже с Багровым в одном бара­ке, – подсказал лейтенант.

– Так-так… Что за личность?

– Скользкий какой-то, товарищ майор.

– За что осужден?

– Работник почты. Систематическое хищение путем подлога. Кстати, он рядом. На кухне дневалит.

– Давайте его!

Калищенко доставили чуть не силой. Он и в дверях продолжал еще препираться с лейтенантом:

– Ну с одного города, ну и что?.. Здрасьте, гражданин начальник… Пойдут теперь допросы-расспросы!

– Не много ли шума? – постучал Томин по столу карандашом.

– Дак ведь от ужина оторвали! И так не ресторан, а коли еще простынет…

Калищенко можно было дать и сорок и пятьдесят в зависимости от выражения лица, подвижного и несимпатичного. Блудливые глаза и самодовольная щеголеватость, которую он умудрился как-то сохранить даже в ватнике, выдавали в нем бабника. Но не это резко настроило Томина против земляка Багрова. Сработал механизм, который Кибрит называла интуицией, а Томин по-русски – чутьем. Чутье подсказало, что поганый, хитрый стоял перед ним субъект. Верить ему нельзя было ни на грош.

– Сядьте и отвечайте на вопросы.

Властный тон заставил даже лейтенанта вытянуться, а Калищенке, наверное, почудились на пиджаке Томина генеральские погоны.

– Слушаюсь, гражданин начальник, – притих он и уселся на краешек табуретки.

– Прежде знали Михаила Багрова?

– Кто ж его, колоброда, не знал? Тем более на одной улице живем, все художества на ладони.

– В каких были отношениях?

– А я чего? Я от него подальше.

– Что так?

– Дак ведь отчаянный был, только свяжись.

– Враждовали?

– Никак нет, гражданин начальник, делить нечего.

Есть у него какой-то камень за пазухой против Багро­ва. Но о чем спросить, как спросить, чтобы камень нащупать?

– И семью его знаете? – наугад копнул Томин.

– Так точно. Май Петровне завсегда здрасьте… – тут он ухмыльнулся слегка, и в ухмылке проскользнуло зло­радство.

Томин помолчал, прислушиваясь к себе. Следующий вопрос был уже с прицелом:

– Вы женаты?

– Само собой.

– Жена ваша с Багровой общается?

– Куда нам, гражданин начальник: Май Петровна – дамочка культурная, много о себе понимает, у ней дру­гие знакомства, с высшим образованием. А нас ежели когда пострижет-побреет – и все наше удовольствие.

Придуривается. Но чем-то его Багров с женой уязвили. Может, взять на уважительность? Такие вот поганцы обожают престиж.

– Калищенко, я нуждаюсь в вашем совете. Как чело­век, знающий Багрова с детства, что вы можете предпо­ложить о причине побега?

Нет, не купился.

– И-и, мало ли что Мишке в голову могло взойти! Я за него отвечать не берусь.

– Противный тип, верно? – вскользь кинул Томин.

– Ой, верно! – и сразу спохватился: – Конечно, как на чей вкус.

– Куда он, по-вашему, мог податься?

Калищенко затряс головой:

– Знать не знаю, ведать не ведаю!.. Да пропади он пропадом, чтоб я из-за него холодную кашу ел!

– Ладно, идите.

Тот поспешно удалился. И даже воздух в помещении посвежел.

– Что-то тут нечисто… – обратился Томин к лейте­нанту за неимением другого собеседника. – Но правды он не скажет.

– А если припугнуть?

«Ай да дипломник педвуза!»

– У вас практикуются пытки? Или есть яма с голод­ными тиграми? Ладно-ладно, шучу, – потрепал он по спине покрасневшего лейтенанта.

И в третий раз сел за аппарат спецсвязи. По счастью, Знаменский оказался на месте.

– Про субботу помнишь? – заорал в трубку. – Смотри, мать обидится!.. Что?.. Иван Калищенко?.. Н-нет, Саша, такой по делу не проходил и никем не поминался.

– Меня, понимаешь, совпадение настораживает. По­является Калищенко, Багров делается сам не свой, выду­мывает историю насчет кражи и с комфортом уезжает из колонии. И бежит. Причем сам Калищенко Багрова безус­ловно не переваривает и о жене его отзывается с каким-то ядом. Словом, насолить ему он бы не отказался.

– Раз земляк, привез какие-то вести с родины, – уверенно сказал Знаменский.

– Мог и выдумать, он такой.

– Да?.. Саша, тут что-то с женой Багрова. Ради нее он способен на любые дикости.

– Так ли? Когда предложили свидание раньше сро­ка – не сморгнул.

– Это неважно, это поза! Например, мне ругал ее на все корки. Я почти поверил. Только потом понял, что там что-то сложное, роковые страсти-мордасти.

– И что может быть с женой? Заболела? Отказалась от свидания?

– Не знаю.

– Ну что ж, пожелай мне тогда счастливого пути в Еловск.

С этого разговора начало в Томине нарастать смутное беспокойство. Он даже подумал о самолете (хотя убежден был, что в любом случае опередит Багрова), но погода завернула нелетная.

…И опять он спал в купе, смотрел в окно, доедал со дна сумки дорожные припасы.

Поезд, сначала полупустой, постепенно заселялся. Где-то плакал грудной ребенок. За стенкой азартно заби­вали козла. Дюжий буфетчик из вагона-ресторана разво­зил кефир и конфеты; потом собирал бутылки. Все это не мешало. Но ни есть, ни спать уже решительно не хотелось. Томин амнистировал «Робинзона Крузо», пробежал десяток страниц и отложил. Было неспокойно и скучно. Он уже жалел, что проинструктированная начальником стан­ции проводница так долго охраняет его от попутчиков.

О Багрове думать-гадать бесполезно, нужна свежая информация. Он решил подумать о субботе; сочинить нестандартный тост. За этим занятием его таки сморило, и как раз тогда явились попутчики. Набилась в вагон компания туристов с рюкзаками, лыжами и прочим сна­ряжением. На долю Томина достались два парня и некра­сивая девица в очках.

Когда он открыл глаза вторично, парней оказалось уже трое, и девушки (обе новенькие и смешливые) резали на газете батон.

«Либо ходят друг к другу в гости, либо размножаются почкованием. Второе, конечно, забавней, но купе не резиновое».

Он умостился поудобней в своем уголке. Забренчали на гитаре, завелись петь, бросили, переключились на анекдоты. Забулькало в стаканах, запахло пивом. Песни были известные, анекдоты тоже.

«Вернемся к тосту, концовка еще не дотянута».

Через несколько минут он уловил, что речь шла о нем:

– Да он и не спит. Он просто меланхолик.

– У него сварливая теща и куча детей…

– Ребята, перестаньте.

– А собственно, почему? Битых два часа человек сидит как истукан. Не ест, не пьет и не веселится. Это неестественно.

– А может, он просто стеснительный?

– Сейчас я выясню! – произнес задорный девичий голосок.

Томина дернули за рукав, и он отозвался притворно-сонливым тоном:

– Я вас слушаю.

– Скажите, вы всегда такой… м-м… унылый?

– Я очень мрачен от природы. Кроме того, без малого два дня я толок воду в ступе. Не пробовали? Жуткое занятие.

– А куда вы едете?

Девушка была смугленькая, с ямочками на щеках. Ладно, давай поболтаем.

– В маленький далекий городок.

– Там вы тоже будете толочь воду в ступе? – ямочки стали глубже.

– Не исключено.

– Мне вас искренне жаль… Хотите бутерброд с сыром?

– Кажется, нет.

– А с колбасой?

– Спасибо, еще меньше.

– Ко всему прочему вы еще и вегетарианец? – вме­шался сидевший рядом парень с гитарой.

Вместо ответа Томин тронул пальцем струну:

– Слышишь звук? Подтянуть надо.

– Может, споем? – улыбнулся тот насмешливо.

Томин забрал гитару, тщательно настроил. И сыграл «Чижика-пыжика».

– Ничего смешного. Подчас это сложнейший воп­рос – где был Чижик-пыжик такого-то числа в такое-то время…

Он коротко задумался: в субботу непременно заставят петь. Надо хоть вспомнить, как это делается.

Он взял несколько аккордов и запел – ребятам не знакомое, потому что свое: про часы, которые шли, опережая время, и очень этим гордились; потом про то, как за Полярным кругом решили строить арбузолитейный цех… Тексты у Томина были юмористические, под­текст грустный и вольнодумный, мелодии запоминаю­щиеся.

(Пора тогда стояла на редкость гитарная. Все пели, многие сочиняли, кто во что горазд. У Томина получалось недурно, а по мнению друзей, лучше всех).

На развилке шоссе чернел столбик с указателем: «Еловск – 12 км».

Возле него затормозил и остановился грузовик, в кабине которого сидел заросший исхудалый Багров.

– Все, браток, дальше не по пути, – сказал молодой шофер.

– Подбрось меня, парень, – с надрывом попросил Багров. – Хоть полдороги. Спешу.

Шофер хмыкнул.

– Все спешат. Время – деньги. А у тебя, похоже, ни того, ни другого.

Он дотянулся через пассажира до дверцы, открыл ее приглашающим жестом.

Багров не двинулся.

– Устал я. Тебе во сне не приснится, как я устал!

– Какая-нибудь попутка прихватит, – беспечно об­надежил парень. – Подождешь – не пропадешь!

Под тяжелым взглядом Багрова он осекся, насторо­жился. Густело молчание. Только щетки поскрипывали по стеклу. Парень инстинктивно подобрался, готовый к лю­бой неожиданности.

Двенадцать километров. По сравнению с преодолен­ным расстоянием – такая ничтожная малость. Но их надо пройти на обмороженных ногах. Да еще скрытно, хоро­нясь и от встречных и от попутных. Двенадцать километ­ров. Двенадцать километров. Если бы этот сосунок мог понять…

– Ну ладно. Пусть будет спасибо, – Багров заставил измученное тело пошевелиться, сполз на землю.

Прикрывая лицо, поднял воротник полушубка, кото­рый был ему и короток и тесен; надвинул шапку на лоб.

Грузовик испуганно умчался.

Первые шаги – самые трудные, позже боль приту­пится. Двенадцать километров – не полторы тысячи. Это близко. Это рядом. А мокрый снег – даже хорошо. Проезжим несподручно приглядываться, кто там пехом тащится.

…Томин находился в Еловске с утра.

Казалось бы, логично, попав в Москву, забежать домой и на работу, и он уже вышел на площадь со своим чемоданчиком и опустевшей «пропитательной» сумкой, но вдруг вернулся позвонить из вокзального отделения милиции.

На предположительном маршруте Багрова обнаружились наконец случаи недавних пропаж (шапка, полушубок, валенки, бидон молока). И если «автором» везде был Багров, то, судя по датам, двигался он на диво быстро.

Томин пересек площадь и взял билет до Еловска. Тревога, звеневшая до того комариком, зажужжала шмелем…

Первым прибежал в дежурку извещенный о прибы­тии инспектора МУРа участковый Иван Егорыч. Человек местный, что Томину и требовалось:

– У меня к вам тысячи полторы вопросов, и все как раз местного значения. Город, естественно, знает про побег?

– Понятное дело.

– И что предполагают о причинах?

– Да не очень и предполагают. Ждут, чего будет, – развел руками Иван Егорыч.

– Но случай-то редкостный!

– Так Багров и сам редкостный. Коснись кого другого, люди бы на все лады голову ломали. А раз Багров… чего только не вытворял…

– Особенно под градусом, – добавил дежурный. – Некоторые просто считают, что наскучило трезвому си­деть – он ноги в руки и пошел.

– И вы того же мнения, Иван Егорыч?

– Ну нет, не такой дурак, чтобы за пол-литра в побег. Какая-нибудь идея приспичила. А вот какая – тут за него не угадаешь.

– Надо обязательно угадать! Смотря по содержанию идеи, будем прикидывать, где Багрова искать.

– Брат у него младший на Дальнем Востоке рыба­чит… – после короткой паузы припомнил участковый.

– Дядька есть в Киеве. По матери, – подал голос дежурный.

– На Востоке брат, в Киеве дядька – это все не то. Похоже, Багрова надо ждать у вас, в Еловске.

– У нас?! – привскочил даже участковый. – Все рав­но что в мышеловку!

– Какой тогда расчет на волю рваться? Нет, товарищ майор, ошибка.

– Смотря по содержанию идеи. Зацепка вот в чем: в ту же колонию попал один здешний. Именно после с встречи с ним у Багрова резко изменилось настроение, и вскоре – побег.

Дежурный с участковым переглянулись обеспокоенно.

– Мог земляк сообщить ему такую новость, которая Багрова перевернула? К примеру, отец при смерти, жена в больнице?

– Да все, слава Богу, здоровы. А кто здешний, това­рищ майор?

– Некто Иван Калищенко.

– У-у, Калищенко мог чего угодно натрепать!

– Он-то трепанет, да Михаил навряд поверит! – за­горячился дежурный. – Ванька от него до самой армии с битой рожей ходил – за поганый характер!

– Но, между прочим, пили вместе не один раз за последнее время, – покачал головой Иван Егорыч.

Они еще потолковали на эту тему, и Томин внима­тельно выслушал обмен мнений.

– Решим так, – подытожил он, – Багров мог пове­рить Калищенко в двух случаях – или понимал, что тот сообщил правду, или известие было очень похоже на правду.

Собеседники выжидательно молчали.

– Подумайте: что-нибудь произошло, что вплотную затрагивает Багрова? Предположим, он был бы здесь – что-нибудь всколыхнуло бы его, заставило вмешаться?

Дежурный с участковым подумали вместе, подумали порознь и отрицательно покачали головами.