– Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?

– Киреев выиграл пятьсот рублей и прямиком из сберкассы забежал отметить. Продавщица помнит – разменяла ему сотенную купюру. А, по словам кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина. Но на опознание она засмущалась: такой, говорит, молоденький, не возьму греха на душу…

– Ясно. Что-то наука примолкла. Начнешь по обыкновению прибедняться: ах, да что же я могу?

– А что я, по-твоему, могу? Работа проделана три месяца назад. Если следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы – но только для очистки совести.

– Ну, а ты сам?

– Я, Саша, не буду лентяйничать за твоей широкой спиной. Намечена большая охота за мелкими подробностями.

– Разбежались.

Знаменский бродит по двору, где произошло убийство, разглядывает окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии и план места происшествия позволяют точно восстановить картину. Только тогда здесь было темно и безлюдно…

Узким проходом двор соединяется с соседним. И в этом, соседнем, Знаменскому бросается в глаза шеренга мусорных баков. Он останавливается и долго созерцает их: похоже, зрелище доставляет ему удовольствие…

Попасть на Петровку, 38 просто так нельзя. Но если бы Знаменский не разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та уже минут двадцать плачет в проходной), она, кажется, проскребла бы дыру в стене голыми руками.

Холина влетает с радостным, светлым лицом.

– Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я – мать Вадика. Вот таким, в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть…

– Присаживайтесь. Но вы абсолютно не по адресу. Дело Холина веду не я.

– Когда речь идет о судьбе ребенка, мать не станет считаться с формальностями. Как мне было не прийти к человеку, от которого сейчас все зависит!

– От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противоположность вам я обязан считаться с формальностями.

– Но, Павел Павлович! Вообразите, что я бросилась бы вам в ноги прямо на улице?! Разве вы могли бы оттолкнуть меня? Забудьте, что мы на официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости…

– От кого же?

– Ах, достаточно взглянуть, чтобы убедиться: вы порядочный человек, выросли в приличной семье, и потому к вам обращаются словно к родному, вот как я. Нет-нет, не мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не отвернетесь от материнского горя!

Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импульсу, в котором больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то просто.

– Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами, но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.

– Как вы его… по фамилии… больно слышать. Если б только вы ближе знали Вадика! Конечно, это моя кровь, и я немного пристрастна, но Вадик такой… такой… – Она не находит достаточно красноречивых слов и вдруг выпаливает. – Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!

– В ваших устах это, вероятно, комплимент…

– Еще бы!

– …но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.

– Мне бы хотелось, чтобы вы поняли жизнь Вадика до того, как с ним случилось это несчастье.

– Убийство человека вы называете «несчастье с Вадиком»?

– Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не убивал!

– А кто же?

– Разумеется, Тобольцев.

До сих пор Знаменскому все казалось ясным: беззаветная, слепая родительская любовь, готовая горы свернуть ради «своей крови». Сколько их, таких отцов и матерей, которые месяцами, а то и годами высиживают в разных приемных и исступленно добиваются освобождения, оправдания, помилования…

Но упоминание о Тобольцеве разом выводит Холину из разряда просительниц и делает наступательной стороной.

– Откуда же это вам известно?

– Из его собственноручного письма!

Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все больше хмурясь, читает. И если дотоле он вел разговор с сухой усмешкой, то теперь не на шутку озабочен, и болтовня Холиной приобретает для него серьезный информационный интерес: послание это от Тобольцева.

– Как вы его получили?

– Вынула из почтового ящика.

– Когда?

– Позавчера утром.

– Позвольте взглянуть на конверт.

– Конверт?.. Конверт… – она открывает сумочку, суетясь, что-то в ней перебирает, затем решительно щелкает замком. – Я поищу дома… но вряд ли он сохранился…

– Он был надписан тем же почерком? – Знаменский спрашивает на всякий случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.

– Да… или нет… Я спрошу мужа, письмо вынимал он… А вы недоверчивы. Но нет-нет, таким и должен быть настоящий следователь – бдительным, проницательным! Вами невольно любуешься, Павел Павлович.

Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произносит искренне. Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.

– Скажите, у вас есть мать?

– Есть.

– Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замечательного сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.

– Недо… что?

– Недопитали. В смысле калорийности, витаминов. Ведь для растущего организма – это все! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требований современной молодежи… словом, ограничивали Вадика. А на поверку вышло, что это его толкало… – она запинается.

– На что?

– Ну… вынуждало занимать на стороне. А Вадик впечатлительный, нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту глупую историю.

– Думаете, от нервов?.. На конверте был целиком проставлен ваш адрес? Или только фамилия?

– На конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует конверт? Ведь главное – содержание, бесспорная вещественная улика!

– Кто вы по профессии?

– Я зубной врач, муж – зубной техник. Ему шестьдесят семь, но он удивительный, просто удивительный труженик.

– Еще не на пенсии?

– Ах что вы, разве можно! Мы не мыслим себя без работы. Мой муж говорит: работа держит человека, как оглобли старую лошадь, убери оглобли – лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер. Замечательный. С его протезами люди живут и умирают.

– Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от нашей беседы?

– Но… даже странно… я жду освобождения Вадика.

– Тут решает следователь Панюков.

– Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда уже… если мы правильно поняли в юридической консультации…

– Пока Тобольцев остается моим подследственным.

– Но это значит… Значит, его признание вас не убедило?!

– Всякое признание нуждается в проверке. Тобольцев не похож на убийцу.

У Холиной перехватывает дыхание.

– Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой сын похож?! Как вы можете говорить такое матери? Матери!!

– Вашего сына я не знаю.

– Но вы же видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на все интересующие вас вопросы!

– Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семеновна. Если бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру, откуда вам известно, что я видел Холина? Почему вы поверили письму от человека, о существовании которого не должны были и слышать? Как успели собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия Вадим Холин?

Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.

– Я вижу… вероятно, мне лучше уйти.

– Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?

– Нет…

Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадратик фотобумаги.

– Фотокопия? Даже это успели… Вы знаете, что у Тобольцева двое детей?

– И что же? – с дрожью произносит Холина. – Что?.. Пожертвовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вадика?! – Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодования, от сдерживаемых слез.

– О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материнское чувство!..

Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сметанное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетельствует о том, что визита Томина не ждали. А выражение лица женщины – о том, что визит вдобавок и тревожный и неприятный.

– Ты ко мне пришел не чай пить, – волнуясь говорит она, – пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.

– Верно.

– Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вопросы… Дело-то на Василия, почитай, кончилось? – уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.

– Практически, кончилось.

– И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?

– Нет.

– Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?

Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полузабытый «догарнитурный» уют… Томин вздыхает.

– Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько… неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.

– Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой…

– На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила?

Прасковья Андреевна внезапно улыбается.

– Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий – мужик легкий, сроду не задумывается.

– На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?

– Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.

– А Холины вам кем доводятся?

– Не слыхала про таких.

– Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?

– Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, – и то скажу!

– Замечательное качество… Прасковья Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать.

– Новые факты? Хуже прежних?

– Увы.

– И что же… могут срок набавить?

– Могут.

– Господи, да как же я с детьми?.. Ведь ему срок – и мне срок! Три года я себе назначила… Три года, бог даст, вытяну… а коли больше… Батюшки мои, батюшки!

– Прасковья Андреевна, ваши показания могут…

– Нет уж! Я теперь и совру, – недорого возьму.

– Врать вы не умеете.

– Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать.

– О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?

– Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне – ровно к матери, и отец – каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести – больше ни-ни. Сердечную ответственность за ребят имел… Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумажки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули… Засадите Василия надолго – что нам тогда?

– Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!

– При твоей должности резону нет за Василия биться.

– Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добьемся. Но для этого нужна вся правда… Я дам вам честное слово, – помолчав, говорит Томин. – И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили… когда рассказывали о свидании.

Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате – тут поправит, там подвинет… Наконец опускается на продавленный диван, обнаруживает в руке скомканное платьице, разглаживает на коленях. И глядит на Томина испытующе и сурово.

– Ну, смотри. Иначе ты – не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству – подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.

– Кому?

– Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла.

Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нечего. Надо из этого выжимать максимум.

– Вы зятю сумму назвали?

– Само собой.

– Удивился?

– Вроде бы и нет, – женщина озадачена.

– Обрадовался?

– Тоже вроде не очень…

– Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?

– Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.

– У вас сохранился корешок перевода?

Женщина отворачивает накидку на комоде – под накидкой разные памятные бумажки и среди них – почтовый бланк.

– Бери… Навел ты на меня сомнение.

– Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно. – Он вырывает листок из блокнота. – Мой телефон. Если хоть соринка новая – немедленно звоните!

Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.

– Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?

– А ничем, – печально отвечает Прасковья Андреевна. – Три дня безвылазно дома сидел… Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих… непобедимых… то ли неукротимых…

– Неуловимых?

– Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыб чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный… А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.

– Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?

– С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал.

Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних дверей конвоир выпускает возбужденного Холина.

– Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопровождение излишне. – Тут Холин замечает Знаменского. – О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.

– Вижу.

– И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!

Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.

– Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило – Павел Павлович тоже тебя встречает!

«Как мило, как мило, как мило…» – звучит в ушах Знаменского, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос Тобольцева…

В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расстроенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый – таких у нее всего два-три, для «парадных», что называется, случаев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знаменский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.

– Имеются две психологические загадки, – говорит Знаменский на ходу. – Номер первый. Человек после мучительных колебаний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.

Тобольцев молчит.

– Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвычайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична… Тогда порадуйтесь за Холина.

– Отпустили?

– Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами… Не наблюдаю восторга.

– Злитесь вы нынче.

– Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собеседника – и вы и Холин – дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. – Он мимоходом включает диктофон: – В магазине на Таганке было много народу?

– Обыкновенно.

– Пиво было?

– Не знаю, при мне не спрашивали.

– Никто не спрашивал пива?!

– Откуда оно вечером, Пал Палыч?

– Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.

Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.

– Прошу поближе. Который из них Киреев?

– Не вспомню… – мается Тобольцев.

– Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!

– Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, – произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.

«Почему?!» – просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.

– Мать Холина нанесла мне визит, – сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.

Тобольцев живо оглядывается.

– Да?

– Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.

– А!.. – отмахивается Тобольцев.

– Подарила копию трогательного письма: «Глубоко раскаиваюсь в своем ужасном поступке… не сплю ночей… обещаю загладить перед вами…» Слеза прошибает.

– Считал долгом попросить прощения.

– Логичней бы у семьи Киреева, не находите?

Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.

– Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков… Как вы переслали письмо, минуя администрацию?

– Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу человеку, который ни при чем… А какая она – мать Холина?

– Его мать? – Знаменский удивлен.

– Ну да. Любит его?

– До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не жаль чужих ягнят.

– Ага, это хорошо.

– Хорошо?!

– А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех…

Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:

– Что за история со складчиной в их пользу?

– Теща проболталась? – дрогнув, картавит Тобольцев.

– Поскольку идет допрос, ваша функция – отвечать.

– Понял, куда клоните… Кто же я есть в ваших глазах? Что я, по-вашему, продал?! У меня дети растут, им отец нужен. Какие деньги отца заменят?.. Да если б возможность вырваться… какие тут деньги… да я бы… я бы стены разнес! Но судьба заставляет… Надо.

– Тот же старый добрый вариант: «заела совесть»?

– Заела совесть.

– И гложет раскаяние?

– Гложет, – упрямо повторяет Тобольцев.

– И убитый Киреев в глазах стоит?

– И стоит!

Знаменский не напоминает про неопознанную фотографию. Его устраивает как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева.

К подворотне в Товарищеском переулке подъезжает милицейский микроавтобус. Из него выходят Знаменский, Панюков, Тобольцев, трое конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофоном, понятые.

– Сейчас, Василий Сергеич, проверим, что у вас в глазах стоит, – весело говорит Знаменский.

Все входят в подворотню. Тут тон Знаменского делается казенным: началась официальная процедура, следственный эксперимент.

– Будьте добры, Тобольцев, укажите место, где, по вашим словам, вы совершили убийство.

Тобольцев осматривается, как бы сверяясь с внутренним планом. Арочная подворотня выводит в небольшой дворик. Справа и слева от подворотни – две двери, перед ними ступеньки, над ступеньками двускатные навесы, крытые железом, – бывший «собственный дом, вход со двора».

Между сумрачной пещерой подворотни и одной из дверей перпендикулярно к стене в две шеренги выстроены шесть мусорных баков – те самые, которыми в соседнем дворе прошлый раз любовался Знаменский.

– Вон там, у подъезда, – говорит Тобольцев.

– Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев?

Тобольцев огибает мусорные баки, не обращая на них внимания.

– Тут вот… слева от дверей.

– И как лежало тело?

Тобольцев неопределенно поводит рукой.

– Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку?

– Лицом вниз.

– Параллельно стене или под углом?

– Нетрезвый я был… Кажется, вот так.

Он очерчивает над землей силуэт. Знаменский и следователь Панюков переглядываются.

– А место происшествия имеет прежний вид? – продолжает Знаменский. – Чего-нибудь не хватает? Что-то лишнее?

Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу.

– Я правильно показал, где лежал-то он?

– Не совсем. Кроме того, тут кое-что нарочно изменено, чего незаметить нельзя.

Тобольцев вскидывает на Знаменского печальные карие глаза:

– Эх, Пал Палыч, напрасно вы…

Пользуясь записной книжкой, ластиком и карандашом, Знаменский изображает для Кибрит картину места происшествия.

– Подворотня. Стена дома. Дверь. Мусорные баки мы поставили вот так. Их приходится огибать по дороге к подъезду.

– Очень хорошо!

– Хорошо, да не совсем. Сегодня получаю от Тобольцева письменное заявление…

Входит Томин.

– Привет, Саша, как раз вовремя. Тобольцев сумел связаться с Холиным. Теперь он припомнил, что баков раньше не было!

– Связь у меня в кармане! – Томин усмехается, довольный произведенным эффектом. – Но прежде вынужден огорчить – при всех твоих симпатиях к Тобольцеву он вульгарно куплен! Складчина – выдумка, опросил сослуживцев и ручаюсь.

– Между прочим, вариант с подкупом выдвинула я! – вворачивает Кибрит. – Только Пал Палыч отверг.

– И продолжаю отвергать. Давай связь!

– Паша, ты непрошибаем. – Сдвинув в сторону построение Знаменского из ластика и карандашей, Томин разворачивает свои заметки. – Круг знакомых Тобольцева. Круг друзей-приятелей Холиных. Одну фамилию обнаруживаем в обоих списках.

– Грибеник Кира Михайловна, – читает Знаменский.

– Да, гражданка Грибеник. Отбывает срок, работая в медчасти Бутырки. В прошлом – комбинации с бюллетенями. А ее муж – сослуживец Дмитрия Холина, старшего брата.

– Шурик, умница…

– Погоди, Зинаида, сольный номер инспектора Томина не кончен. – Он достает новый листок. – Это график посещений Тобольцевым врача, а это даты, когда Грибеник имела свидание с мужем. Что-нибудь просвечивает?

Знаменский подсчитывает в уме.

– Ярким светом! Саша, ты своротил гору!

– Еще бы! Но предстоит еще покрутиться в медчасти. Поедем вместе?

– Поехали. Возьму Тобольцева в оборот.

Повеселевший Знаменский открывает сейф, чтобы убрать папки, но спохватывается:

– Да, Зина, ведь ты с чем-то пришла!

– Это по поводу следов крови. Я выписала из протокола осмотра. Видишь – форма капель, высота падения, дорожка брызг… а тут снова… По пути прочтешь и разберешься.

На сей раз кабинет обычный, следователь с допрашиваемым сидят друг против друга как пришитые.

– И не надоело со мной возиться, Пал Палыч? – безучастно спрашивает Тобольцев.

– Надоело. Сегодня решил твердо: я не я, но докажу, что ваша история – чистейший самооговор!

– Я буду стоять на своем.

– Не устоите, Василий Сергеич. Начнем с картины преступления. Вы ударили. Он упал. Вы ушли. Так?

– Так.

– А вот и не так! У меня в руках копия документа, которого Холин, по счастью, не видел. Беднягу Киреева сначала, оказывается, били в подворотне. Он, вероятно, упал на колени – кровь капала с небольшой высоты. Затем тянется редкая цепочка капель к подъезду – человек вскочил и пытался убежать. Его настигли и добили. И все это сделали вы? С досады, что привязался безобидный старик?

От сознания, что все рушится, Тобольцев вскипает:

– А если я хотел его убить?.. Да вот, хотел!.. Понимал, что сегодня-завтра арестуют, все вокруг ненавидел!

– Полно, Василий Сергеич, Вы же дома сидели. Возились с ребятами, помогали теще стирать. Не выпивали. Никуда не выходили. Это называется алиби. Прошу – показания Прасковьи Андреевны.

Тобольцев берет протокол, читает, закусив губу, шепчет:

– Она меня выгораживает.

– Да откуда ей знать, что нам важно ваше поведение четырнадцатого июня?

– Могла напутать… – Он хватается за последнюю надежду. – И я мог напутать. Ошибся же про мусорные баки! Вспомнил – поправился!

– Потому что держали связь с Холиным. Через Киру Михайловну. – Знаменский невольно улыбается, видя глубокую растерянность Тобольцева. – После выезда в Товарищеский переулок немедленно побежали в медчасть – зуб заболел. Ну и, естественно, «вспомнили» и поправились… Все, Василий Сергеевич. Вам остается только объяснить, ради чего вы рвались в убийцы. Ни один суд не признает вас виновным!

– Суд? – горько хмыкает Тобольцев. – До суда, Пал Палыч, дожить надо…

– Что за настроение?

Тобольцев роняет голову на руки. Больше у него нет сил таиться. Он рассказывает, что с ним случилось – рассказывает взахлеб, с подробностями, крепко впечатавшимися в память.

А случилось вот что. Недели две назад вызвали его в медсанчасть на осмотр: можно ли разрешить прогулки (добаливал ангиной).

В коридоре ожидали еще несколько арестованных. Кира Михайловна, сестра, сидя за столиком возле стеллажа с историями болезни, распределяла кого к какому врачу. С зеками держалась участливо, душевно. Сама в аккуратном халатике, приятная такая женщина. Тобольцев, грешным делом, засмотрелся и не против был, что сестра очереди не соблюдала – всех вперед него выкликнула.

Оставшись с Тобольцевым наедине, она медлила и вроде бы смущалась. Потом вдруг ласково спрашивает:

– Что у вас… с горлом?

– Застудил немножко. Курил в форточку.

– Такой молодой! – «нечаянно» вырывается у Грибеник.

Тобольцев понимает ее внимание по-своему:

– Не старый, конечно. Хотя – двое ребят.

– И дети есть!.. – ахает женщина.

– А что?

– Нет-нет, ничего… Извините… Вот порошки, принимайте по одному на ночь. Когда боли резко усилятся, придется увеличить дозу.

– У меня что-нибудь нашли?.. Доктор что-то сказал не по-русски…

– Дайте я сама прощупаю. Сглотните. Да-а… Под мышку не отдает?

– С какой стати – под мышку?

– В подобных случаях бывает… Я ведь врач-онколог, это по опухолям. Хороший специалист.

– И что же со мной?

Грибеник «спохватывается» и говорит наигранно-бодрым тоном:

– Поболит – пройдет.

– Вы скрываете…

– Ах, дернуло же меня!..

– Что-то серьезное?

– Я не имею права, Тобольцев!

– Опухоль, да?.. Неужели рак?!

Грибеник горестно молчит.

– Операция?

– Вы толкаете меня на служебное преступление. Но я не в силах обманывать… Эту форму пока лечить не умеют.

Тобольцев отшатывается и что-то беззвучно шепчет. Он прикладывает ладонь к горлу, сглатывает, прислушивается к ощущению.

– Но… я нормально себя чувствую…

– Вот и чудесно! И забудьте все, что я сказала! снова подчеркнуто бодро советует Грибеник.

– Никакой надежды?.. – Тобольцева начинает бить дрожь. – И сколько же я?..

– Не могу… не поворачивается язык.

– Очень вас прошу!.. Надо хоть как-то подготовиться…

– Месяц-два – предел. Такая форма, что под конец будет, как взрыв… бедный вы, бедный… Если надо что-то передать близким, я для вас рискну, – и погладила по плечу…

– Вот так в пять минут жизнь рухнула! – убивается теперь Тобольцев в следственном кабинете.

Сведя брови, Знаменский пишет несколько фраз, вызывает конвоира и передает ему записку со словами: «Майору Томину».

– Ну вот, я силком вырвал правду у нее. Вы – силком у меня. Что толку?..

– Очень болит, Василий Сергеич?

Тобольцев осторожно поводит шеей.

– Пока терпимо.

– Она могла ошибиться.

– Она же не от себя только – прочла в истории болезни. Это все пройдено: перестрадал, смирился… Холин, конечно, погань, но если рассудить, что я ему продал? Два месяца за решеткой, никому не нужных. Восемь тысяч посулили. Четыре вперед, четыре после. Семье без отца ой как пригодятся! А моих забот – запомнить, где и кого стукнул. Да перед вами стыд стерпеть.

– До суда дотянуть не надеялись?

– Ни в коем случае – детям такое пятно!.. Хотели вы добра, Пал Палыч, а последнее утешение отняли. Далась вам эта правда!

Входит Томин, держа историю болезни, здоровается с Тобольцевым, тот не отвечает.

Знаменский раскрывает тонкую медицинскую папочку. В ней две-три записи на одной странице. Прочтя их, Пал Палыч обменивается с Томиным понимающим, облегченным взглядом.

– Введите, – говорит Томин в коридор.

Конвоир впускает Грибеник.

– С этой женщиной вы беседовали в медчасти?

– Она не виновата. Она меня пожалела и помогла…

– Погодите с рыцарскими порывами. Вам известен человек, который вам благодарен, гражданка Грибеник?

– Похоже, один из наших арестантов.