Ольга Лаврова, Александр Лавров

Любой ценой

В тюремной камере, которая служит для содержания под стражей до суда, – двухъярусные койки, небольшой тяжелый стол, четыре тумбочки, четыре табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И все. Вынужденное безделье, глухота грязноватых стен. Скучно. Нервно: судьба еще не окончательно решена. Люди, что рядом, с тобой временно, ты им никто, они тебе – никто. Словом, скверно…

В камере трое. Один – молодой коренастый парень, другой, долговязый, – постарше. Третий – лет сорока, с мягко очерченным лицом и живыми карими глазами. Это Тобольцев, подследственный Знаменского.

Компания «забивает козла». Игра идет без азарта, под характерный «камерный» разговор.

– Сейчас главный вопрос – как она меня видела: спереди или сбоку, тревожится парень. – Если сбоку, пожалуй, не опознает, а?

– Одно из двух: либо опознает, либо не опознает, – говорит Тобольцев.

– Если опознает, скажу, что полтинник на том месте обронил. Поди проверь, чего я искал.

– Ну-ну, скажи, – Тобольцев спокоен, почти весел.

– Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать надо!..

– Не думать, а выдумывать, – роняет Тобольцев.

Парень вскидывается:

– Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там, – машет он на окно, – все только через пять лет! Через пять лет, ты понимаешь?

– Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду.

С лязгом открывается дверь, арестованные встают – положено. Конвоир вводит новичка. Тот упитан, смазлив, с юношеским пушком на щеках; одет щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании.

– Старший по камере! – вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед. – Укажите койку, объясните порядок поведения.

– Слушаюсь, гражданин начальник, – говорит Тобольцев.

Дверь запирается, щелкает глазок. Холина молча разглядывают: он кажется чужаком здесь, среди заношенных пиджаков.

– Здравствуйте, – с запинкой произносит Холин.

– Здравствуйте, – вежливо отзывается Тобольцев.

– С благополучным прибытием! – фыркает парень.

– Раз прибыли, давайте знакомиться.

Холин поспешно протягивает руку.

– Холин, Вадим.

– Тобольцев.

Холин оборачивается к парню – тот демонстративно усаживается за стол, а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку.

– Разрешите поухаживать… Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там указ об амнистии, что ли?

– В основном белье, – Холин пугливо выпускает сумку. – Есть хорошие сигареты, – Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачку по кругу.

Парень с удовольствием затягивается.

– Каким ветром в нашу преступную среду?

– Даже не знаю… взяли прямо на улице, совершенно неожиданно… Говорят, «по приметам»…

– Садись, – приглашает Тобольцев. – И, вообще, начинай учиться сидеть.

Холин осторожно опускается на табурет.

– А все-таки – за что ж такого молодого и культурного?

– Не говорит – не приставай, – урезонивает парня Тобольцев.

– Нет, пожалуйста… но ведь меня, собственно, ни за что… Нет, вы не смейтесь. Ну якобы я кого-то ограбил, чуть ли не убил… а я там даже и не был, честное слово!

– Якобы кого-то якобы ограбил. Может, при якобы свидетелях? И дома якобы вещи нашли?

Оба – молодой и пожилой – гогочут. Рады развлечься.

Холин снова встает, озирается: нары, зарешеченное окошко, чужие руки роются в его сумке… И этот издевательский смех.

– Нет, я тут не смогу, – отчаянно говорит он Тобольцеву. – Я должен вырваться! Любой ценой!..

– Бывалые люди утверждают: вход руль, выход – два, – серьезно сообщает Тобольцев.

Рабочий стол Знаменского завален пухлыми бухгалтерскими папками. Расчищен только уголок для диктофона. Крутятся кассеты, доверительно звучит

негромкий, чуть картавый говорок Тобольцева. Знаменский сосредоточенно вслушивается, останавливает запись, думает. Стучат в дверь.

– Входите!

Появляются Томин и Кибрит. Вид торжественный.

– Дорогой Паша! – начинает Томин. – Знаешь ли ты, что пятнадцать лет назад, день в день…

– Может, мне тоже встать? – озадачен Знаменский.

– Пожалуй. Так вот, пятнадцать лет тому назад… что произошло?

– Мм… Всемирный потоп состоялся несколько раньше. Чемпионат Европы наши выиграли позже…

– Безнадежно, – смеется Кибрит. – Пал Палыч, пятнадцать лет назад ты впервые пришел на Петровку!

– Да бросьте!.. Неужели целых пятнадцать?..

– Да, поздравляем.

– От благодарных сослуживцев! – говорит Томин, водружая поверх папок новенький «дипломат», который прятал за спиной.

– Ну прямо с ног сбили. С вашего позволения… – он садится на диван.

– А ты помнишь свой первый протокол. «Я, такой-то и такой-то…»? – спрашивает Кибрит, пристраиваясь рядом.

– Еще бы!

– А первого подследственного помнишь?

– Первое дело, Зиночка, я не двинул с мертвой точки. Подследственных у меня вовсе не было. Только потерпевший. Но потерпевшего вижу как сейчас.

Длинный, энергичный блондин по кличке «Визе»… однорукий. Он лежал с ножевым ранением в больнице на Стромынке. Посмотрел на меня умными глазами и

очень любезно объяснил, что пырнули его свои же блатные дружки, но он надеется выздороветь. А когда выздоровеет, то сочтется с кем надо без моей помощи. И он таки, наверное, счелся. Хватило одной руки!

– Рассказываешь, как о первой любви, – хмыкает Томин.

– Да ведь и сам помнишь первого задержанного.

– Увы. Ma-аленький такой спекулянтик. До того маленький, до того хлипкий и несчастный – прямо неловко было вести в милицию. Я вел и очень, очень стеснялся… пока в темном переулке он не треснул меня промеж глаз и не попытался удрать. И так, знаете, резво…

– А мне поначалу доверяли такие крохи, что и вспомнить нечего, – вздыхает Кибрит. – Знаешь, Пал Палыч, когда-то ты казался мне удивительно многоопытным, почти непогрешимым! С тех пор въелась привычка величать по имени-отчеству.

– Между нами, первое время я и себе казался многоопытным. Не сразу понял, что за каждым поворотом подстерегает неожиданность. За любым.

– Вообще или конкретно? – уточняет Кибрит, почуяв в тоне горчинку.

– Конкретно. Есть минут пять?

– Знаменский нажимает кнопку диктофона, с легким жужжанием перематывается лента. Новый щелчок – и возникают голоса:

– Гражданин следователь, я, конечно, для вас ноль…

– Ну почему так, Тобольцев?

– Да ведь должность моя самая простецкая и преступления соответственные. Чего со мной беседовать? Даже по делу интерес небольшой – двадцатая спица в колесе… А если про жизнь, то какая моя судьба? Сплошная глупость. Но вы… вы сейчас очень важный для меня человек. Только и жду, что скажете да как посмотрите… Я ведь двум детям отец! На мне долг неимоверный, а я – вот… Эх!..

Знаменский останавливает запись.

– Диагноз?

– Очень искренно, Пал Палыч, – говорит Кибрит.

– Этой записи полтора месяца. Были на полном доверии. А неделю назад Тобольцев отказался выйти из камеры на допрос.

– И потому ты забуксовал в бумажных дебрях? – Томин кивает на горы папок.

– Да нет, «заело» чисто по-человечески.

И как еще заело! Все уже в этой хозяйственной тягомотине распутано, рассортировано, еще чуток – и с плеч долой. Поведение Тобольцева ничего не

изменит. Но – весьма любопытно. Да и самолюбие задевает.

Надо вызвать его сюда, решает Знаменский. Давненько в тюрьме, смена обстановки встряхнет.

Однако если б Знаменский понаблюдал, как Тобольцев в сопровождении конвоира поднимается по внутренней лестнице Петровки, то понял бы, что номер не удался. Явственно постаревший, безучастный, Тобольцев не проявляет никакого интереса к окружающему, свойственного любому человеку, запертому в четырех стенах и вдруг попавшему «наружу». К Знаменскому он входит не здороваясь и мешковато садится у стола.

– Неделю назад я оставил вас в покое, Василий Сергеич, думал, накатило нелюдимое настроение. Но сегодня, вижу, вы тот же. Объяснять ничего не намерены?

Тобольцев молчит.

– Вы слышите меня, Тобольцев?

– Да, гражданин следователь.

Знаменский открывает одну из папок. Пустяки в ней, предлог, чтобы Тобольцева раскачать.

– Осталось уточнить пять-шесть цифр. Они пока со слов Беляевой. Она возлагает на вас вину за приписки в нарядах с июля по сентябрь. Вот, ознакомьтесь.

– Вы мне зачитывали на прошлом допросе, – не поднимает головы Тобольцев.

– Да. И тогда вы собирались опровергнуть ее показания. Так? Почему не слышу ответа?

– Все верно говорите, гражданин следователь.

– И что же, Василий Сергеич? Будете опровергать?

– Как хотите… Как проще.

– Я ищу не простоту, а правду, – сердится Знаменский. – Убедите меня, что Беляева лжет.

– Июль и половину августа я был на втором участке, – безо всякого выражения сообщает Тобольцев. – Там велись срочные работы, и был приказ по тресту. На первом и четвертом участке в то время я не бывал и нарядов не закрывал.

Знаменский переворачивает несколько листов дела.

– Но вот подшит наряд, на нем подпись: «Тобольцев». Рука ваша или нет?

– Тобольцев равнодушно взглядывает.

– Моя, гражданин следователь. Подсунули, небось, среди бумажек, подписал дуриком.

Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его.

– Василий Сергеич… Что стряслось?

Обойдя стол, он становится перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его зрения.

– Что на вас навалилось?.. Вы здоровы?

Тобольцев роняет лицо в ладони:

– Пал Палыч… очень прошу… свидание с детьми.

Случается, когда Пал Палычу нужно что-то понять и об этом можно рассказать, не нарушая служебной тайны, он советуется с матерью. Подследственные – частенько люди с изломанной психикой, а Маргарита Николаевна – чуткая женщина, да к тому же психиатр. Вот и сегодня встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет.

– А ты не усложняешь, Павлик? – за разговором Маргарита Николаевна хлопочет на кухне. – Может, просто реакция на окончание дела? Пока следствие, голова занята: как сказать, да что сказать. Человек до поры мог почти не думать о наказании. А теперь заслониться нечем, и разом навалилось то, что ждет. Вот и срыв.

– Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выживания: чего нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы с ним толковали о суде, о колонии, он был готов все это перенести.

– Стало быть, что-то личное… дурное известие… Достань столовую ложку.

– Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему.

– Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет.

– Да все, что могло случиться плохого, вроде бы уже случилось. Давай нож поточу, не режет ведь… Жена от него ушла пять лет назад и уехала с новым мужем куда-то аж в Каракумы. Дети остались с ним и с тещей.

– Дети маленькие?

– Десять и семь.

– С ними благополучно?

– Попросил свидания, значит, живы-здоровы… Пахнет уже вкусно… Этот Тобольцев, как заноза в мозгах!

– Хорошо, хоть аппетит не пропал.

– Аппетит зверский!

А дня через три утром не успел Знаменский снять плащ, как позвонили из Бутырки. Тобольцев слезно и в срочном порядке просится побеседовать. Пал Палыч покачал головой над густо исписанным листком календаря, но поехал…

На этот раз Тобольцев здоровается и не отворачивается, но снова на себя не похож: им владеет мрачное возбуждение.

– Итак, явился на ваш призыв, – говорит Знаменский. – Слушаю.

Тобольцев набирает воздуху, смотрит круглыми карими глазами и молчит.

– Вы собираетесь сообщить новые обстоятельства по делу? – подсказывает Знаменский, хотя чувствует: вряд ли.

Не в силах усидеть, Тобольцев вскакивает с привинченного к полу табурета.

– Нет, я… – Он топчется у стола, опираясь на него нетвердой рукой. – Пал Палыч, я убил человека!

Знаменский реагирует, словно на шутку:

– Убили? Это кого же?

– Фамилию не знаю… то есть тогда не знал.

– Странные вещи с вами творятся, Василий Сергеич. Сядьте, постарайтесь успокоиться… Ребята приезжали?

– Да, вчера. Поглядел, простился, – от волнения он картавит порой до непонятности.

– Почему «простился»?

– Больше вряд ли увижу.

Спятил мужик, что ли? Помолчав, Знаменский включает диктофон.

– Ну ладно, выкладывайте.

– Четырнадцатого июня, примерно в семь тридцать вечера я зашел в винный магазин на Таганской улице, чтобы выпить, – начинает Тобольцев заученно. – Там ко мне привязался пожилой незнакомый человек, полный такой, в черном плаще. Из магазина он вышел вместе со мной и что-то все говорил, но я его не слушал. – Он приостанавливается, обеспокоенный: – Вы не пишете

протокол?

– Успеется. Дальше?

– Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы, вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.

– С чего вы взяли?

– Потому что он умер.

– Место, где это произошло? – резко спрашивает Знаменский, уже с внутренним ознобом.

– В Товарищеском переулке.

Выключив диктофон, Знаменский звонит, представляется.

– Вечером четырнадцатого июня в Товарищеском переулке зарегистрировано нападение на мужчину?.. Да, жду.

– Вы мне что – не верите?

– Знаменский не отвечает, прижимая трубку к уху. На том конце провода начинают зачитывать текст с карточки учета преступлений:

– «…обнаружен труп Киреева Д.Т., шестидесяти четырех лет. По заключению судмедэксперта, причиной смерти явился удар по голове, вызвавший разрыв сосудов в части мозга, пораженной недавно перенесенным Киреевым незначительным инсультом. Подозреваемый был задержан дружинниками при попытке ограбить тело потерпевшего, однако…»

Знаменский машинально записывает, переспрашивает:

– Когда?.. Его фамилия?.. И кто ведет дело?.. Ясно, спасибо.

Потом долго смотрит на Тобольцева.

– Вы правы, тот человек умер.

За время телефонного разговора Тобольцев снова ушел в себя.

– Не угадаешь, где она подстережет, стерва безносая, – бормочет он.

– Слушайте, Тобольцев, откуда вся эта дичь? Пухнет, обрастает подробностями!

– Не обременяйте вы себя, Пал Палыч… Мне так и так хана.

Знаменский снова включает диктофон и стремительно задает вопросы:

– Итак, он упал, а вы сразу ушли?

– Да.

– Тихо-мирно потопали себе дальше?

– Да. Такой вот подлец перед вами.

– А сегодня, одиннадцатого сентября, вдруг приспичило покаяться?

– Я больше не мог. Мысль, что за мое преступление сидит невиновный…

Знаменский перебивает:

– Да если вы сразу ушли, Василий Сергеич, откуда вам знать, что пристававший к вам человек умер, что кого-то арестовали!

– Да парень уже месяц со мной в камере.

Знаменский поражен. Верить? Не верить? Нажимает кнопку вызова конвоира.

– Будьте добры, список содержащихся в тридцать первой камере.

Дожидаясь списка, меряет шагами следственный кабинет.

– Бурное утро… Сюрприз за сюрпризом.

– Такая уж моя злая судьба, – после долгой паузы шепчет Тобольцев.

Возвращается конвоир. Да, задержанный по подозрению Холин сидит с Тобольцевым.

– Подследственного отправите отсюда в другую камеру.

– Переселяете меня?

– По одному делу вместе находиться нельзя.

Тобольцев выпрямляется, вытягивается в струну. Вялости как не бывало.

– Разве Холина не выпустят? – вскрикивает он. – Как же это: я признался, а его не выпустят?

Ни разу он при Пал Палыче не впадал в столь лихорадочное волнение.

Слово в слово повторил Тобольцев свою историю и в присутствии следователя, ведшего дело Холина.

И теперь Знаменский отправляется к коллеге с ответным визитом. Ноги несут его быстро, проезжую часть пересекают недисциплинированно, на красный свет. Вот и здание прокуратуры. Вестибюль, лестница, коридор. Перед нужной дверью Знаменский приостанавливается, делает официальное лицо.

– Здравствуйте.

– День добрый, Пал Палыч. Прошу.

Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами.

– В разговоре примет участие еще один сотрудник, – говорит ему Панюков.

Холин привстает и даже отвешивает Пал Палычу нечто вроде поклона.

– Пожалуйста… Очень приятно.

– За приятность не ручаюсь, – осаживает Холина Панюков. – Расскажите, что произошло четырнадцатого июня.

– Черный день в моей жизни, – произносит Холин печально. – Представьте: иду по улице, хороший вечер, хорошее настроение, хорошая сигарета. – Он обращается к Знаменскому, понимая, что сегодня рассказ адресован ему. – Завернул в подворотню, чтобы бросить окурок, и вдруг вижу: кто-то лежит у стены…

В первом варианте Холин заметил лежащего, проходя мимо по переулку. На месте проверили – выяснилось, что заметить невозможно: темно. Теперь возникла деталь с подворотней и окурком.

– Да, сначала я упустил эту мелочь, – Холин неприязненно покосился на Панюкова. – Но о чем она говорит? Только о том, что у меня есть привычка не сорить на тротуаре. Воспитанный человек поймет. Рассказывать дальше?

– Да, конечно.

– Уже столько раз повторял, что заучил наизусть. Значит, я увидел, что лежит пожилой мужчина, а рядом валяется бумажник с документами. Я решил, что человеку плохо, подобрал бумажник, чтобы не пропал, и хотел бежать за помощью. Но вдруг налетели два парня, дружинники, и схватили меня. Вот так я был задержан «на месте преступления».

– Гражданин Холин забыл добавить, что при появлении дружинников он бросил бумажник, а по дороге в милицию сбежал и два месяца скрывался, – снова вмешивается Панюков.

– Неужели лучше, чтобы я удрал с бумажником? Зачем мне чужой бумажник? Я думаю, в подобной ситуации любой испугался бы. Представьте, парни вообразили бог знает что, никаких объяснений не слушали, бумажник считали «железной уликой»!.. Я хотел переждать, пока утихнет шум. Я не думал, что все так серьезно! Ведь, когда я побежал, я не знал, что он мертвый! Я же не знал! Вы верите? – взывает он к Знаменскому.

Последние фразы прозвучали с неожиданной искренностью, и Знаменский кивает:

– Пожалуй, не знали.

– Наконец-то! Наконец нашелся человек, который способен поверить! Я догадываюсь, кто вы и почему пришли, и вы понимаете, что я догадываюсь. Зачем притворяться, Пал Палыч? Позвольте вас так называть.

– Хорошо, не будем притворяться. Но я пришел не ради вас, а затем, чтобы понять поведение Тобольцева. Если вы согласитесь кое-что разъяснить.

– Собственно, я готов.

– Расскажите Пал Палычу, как развивались ваши отношения с Тобольцевым, – говорит Панюков.

– Видите ли, началось случайно. Мне было очень тяжело в камере, а Тобольцев казался симпатичнее других, и я поделился с ним своей бедой. – Холин излагает историю гладко, без запинки. – Он выслушал, расспросил и вдруг замкнулся, помрачнел… И вот однажды мы остались одни, и он во всем признался. Я его умолял меня спасти. Вчера он наконец решился. Такое счастье! – Холин потупляется, а следователи обмениваются быстрым взглядом.

– Когда Тобольцев вам признался, то как он изложил суть преступления? Постарайтесь как можно точнее. – У Панюкова скучающий тон, но он готовит небольшой проверочный трюк.

– Четырнадцатого июня вечером Тобольцев зашел выпить в магазин на Таганской улице, – уверенно чешет Холин. – Там к нему привязался незнакомый человек, полный, в черном плаще, и позже в Товарищеском переулке у них вышла ссора…

– В черном плаще? – перебивает Панюков. – Помнится, он сказал в синем.

– В синем?.. – на мгновение Холин теряется. – Да нет же, в черном! Неужели он перепутал, подонок?! Маразматик!

– Не вам бранить Тобольцева, – одергивает Панюков.

– По-вашему, должен благодарить? Он кого-то ухлопал, а я мучайся? Еще неизвестно, почему он тот бумажник не спер! Может, это я его спугнул!

– А в бумажнике были деньги?

Холин разом остывает и вспоминает, что он порядочный и благовоспитанный.

– Откуда я знаю? Не имею привычки копаться в чужих вещах. Я хотел только человеку помочь, а вы…

– А я, – ничего. Кстати, цвет плаща Тобольцев мог и перепутать. – Следователь для виду заглядывает в папку. – Э-э, да я сам перепутал. Действительно, черный плащ.

– Ох… – облегченно выдыхает Холин.

– Испугались? Чего ж вам пугаться? Скажите, беседа с Тобольцевым состоялась утром, вечером? Давайте восстановим для Пал Палыча картину во времени и пространстве.

– Раз мы были вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит, с утра или после обеда…

– Вы стояли? Сидели у стола?

– Вероятно, сидели…

– И с чего он начал?

– Собственно… вряд ли я вспомню.

– Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредоточитесь.

– Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смешалось. Очень жаль, раз вам это важно, – он по-прежнему обращается к Знаменскому, стараясь выдерживать доверительный тон.

– Число тоже не вспомните?

– Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются.

– Мы за эту неделю дважды встречались, Холин. Вы и не заикнулись о Тобольцеве!

– Вы не из тех, кто верит! – огрызается Холин и снова «со всей душой» к Знаменскому: – Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался. Он должен был морально дозреть.

Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина.

– Удовлетворены, Пал Палыч?

– Есть маленькая неясность. – Знаменский в свою очередь хочет прозондировать Холина.

– Прошу.

– Для безвинно арестованного, Холин, вы ведете себя на редкость спокойно. Месяц в заключении – и ни жалоб, ни возмущенных писем в разные инстанции. Между тем темперамента вы не лишены. Какое-то неестественное смирение…

– Справедливо замечено, – поддерживает Панюков. – Если вы действительно не виновны…

– То есть как, «если действительно»? – жалобно вместе раздраженно вскрикивает Холин. – А признание Тобольцева? Почему «если»? Может, он не все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный?

– Да.

– Сказал, что ударил по голове?

– Да.

– И что Киреев как упал, так и не поднялся?

– Да.

– И после всего вы… – оборачивается Холин к Панюкову, – вы намекаете, будто это против меня, что я не жаловался?! Ловко повернули! Человек верит в советское правосудие, что оно способно разобраться, а вы – вон как! Теперь стану жаловаться, будьте покойны! Выгораживаете убийцу! Считаете, нашли несмышленыша? Я требую освобождения!

Панюков выглядывает за дверь.

– Арестованный больше не нужен.

– Прощайте, Пал Палыч! – драматически произносит Холин с порога.

– Ну-с, я видел вашего «претендента на убийство», вы – моего. Как говорится, дистанция огромного размера. Холин – сплошное самообожание, самомнение и самосохранение…

– Однако при нынешнем положении вещей… – вздыхает Знаменский.

– Согласен, может вывернуться, – мрачнеет и Панюков. – Даже не уверен теперь, что добьюсь продления срока ареста. Ох уж этот Тобольцев! Фокусник…

Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.

А Знаменский размышляет о Вадиме Холине.

«Следователь обязан быть объективным. Но обязан и соображать, когда ему врут. Парень врет. Его угодливые интонации вдвойне противны потому, что фальшивы. В действительности я для него – милицейский придурок, – думает Пал Палыч. – „Сплошное самообожание и самомнение“, как сказал Панюков. Кратко и верно. И объективно».

С подобной характеристикой вполне согласился бы отец Вадима, если б вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.

Супруги Холины разительно не похожи друг на друга. Он – высок, худ, замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если испытывает вообще. Она – небольшого росточка, кругленькая, румяная, говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу. Жизнь Холиной – это дом, хозяйство и главное – дети: двое сыновей, которых она страстно, безмерно любит.

Старший, двадцатипятилетний Дмитрий, сидит за столом, отдавая должное материнской стряпне. А младший, ее маленький, ее Вадик, – невыносимо даже подумать – томится за решеткой!

Сегодня впервые за долгие-долгие недели Холина утешена. В который раз уже перечитывает она какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.

– Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!

– Благодарить надо меня и Киру Михайловну.

– Кира Михайловна получила и еще получит, мне ничего не жалко! А для тебя награда – само освобождение Вадика. Разве нет?

– Еще бы! Кому охота писать в анкете: «брат судим»?

– Митя, ты циник, – ласково упрекает мать.

– Угу. А идеалист пальцем бы не шевельнул, чтобы расхлебывать вашу кашу.

Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.

– Почему ты так говоришь: «вашу кашу»?

– А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились…

– Вспомни, как часто мы бывали строги! – перебивает мать.

– Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную пьянку. Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.

– Ах, Митя, о чем мы спорим? С тобой разве не нянчились? Нанимали репетиторов, устраивали в институт. Все твои покровители жуют папиными зубами.

Холин-старший в это время укладывает в потрепанный чемоданчик зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически, быстро и экономно. Захлопнув крышку, он выходит в смежную комнату.

– Куда ты? – удивляется мать.

– Примерить мост директору магазина «Ковры».

– И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость?

Отец молча направляется в переднюю.

– Подожди ликовать, – замечает Дмитрий. – Письмо получено не для того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы.

Холина бежит за мужем.

– Отец, ты слышишь?

Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается.

– Отец, надо идти в органы!

Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:

– Хватит того, что я плачу. Мите нужна квартира – плачу, у Вадика неприятности – плачу. Зубными мостами, которые я сделал, я вымостил детям дорогу в жизнь. А уж куда они по ней придут, это… – Он снимает дверную цепочку и отпирает серию замков.

У Знаменского маленькое заседание: друзья прослушивают признание Тобольцева.

– …Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы: вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.

– С чего вы взяли?

– Потому что он умер.

Знаменский прерывает запись:

– Ну и дальше в том же роде.

Томин разводит руками.

– «Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню…». Вообще-то, среди уголовников оно не в диковинку. Какая-нибудь шестерка вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано и ей обещано.

– Саша, Холин для Тобольцева – не туз.

– А что такое Холин?

– Пухленький, красивенький, наглый. Не слишком умен, но хитер бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность. При всем том – воспитанный мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам.

Томин хмыкает.

– Сколько лет дочери Тобольцева?

– Семь, Саша.

– Какая версия рухнула! – комментирует Кибрит.

– Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь?

– Совсем просто – подкуп.

– Давайте обсудим, – соглашается Знаменский. – Тобольцев очень любит ребят, ценит свободу. За его провинности причитается два-три года. Ради денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив.

– А махинации с нарядами?

– Втянулся по слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше – больше. Разумеется, потом он имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что с ним сейчас творится, спрятана глубоко…

– Между ним и Холимым должна существовать связь. Четкая и доказуемая! Иначе остается поверить, что их судьбы удивительно пересеклись над телом Киреева – раз, в камере – два. – Томин увлекся: загадка всегда интересна. – Вообще-то, поверить можно и в это, – говорит он, оседлав стул. – Тогда представим: на Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один человек умер, другой сел. И юный узник постоянно рядом, как живой укор. Следуют душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться.

– А в результате убийство с целью ограбления чрезвычайно удобно делится на двоих: одному – случайное убийство, другому – неверно истолкованная попытка помочь потерпевшему, – протестующее доканчивает Знаменский.

– Ладно, Паша, ищем связь.

– Берешься?

– Что делать… Когда был убит Киреев?

– Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого.

– Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?

– Киреев выиграл пятьсот рублей и прямиком из сберкассы забежал отметить. Продавщица помнит – разменяла ему сотенную купюру. А, по словам кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина. Но на опознание она засмущалась: такой, говорит, молоденький, не возьму греха на душу…

– Ясно. Что-то наука примолкла. Начнешь по обыкновению прибедняться: ах, да что же я могу?

– А что я, по-твоему, могу? Работа проделана три месяца назад. Если следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы – но только для очистки совести.

– Ну, а ты сам?

– Я, Саша, не буду лентяйничать за твоей широкой спиной. Намечена большая охота за мелкими подробностями.

– Разбежались.

Знаменский бродит по двору, где произошло убийство, разглядывает окружающее. Подворотня. Здесь, у стены дома, лежало тело. Фотографии и план места происшествия позволяют точно восстановить картину. Только тогда здесь было темно и безлюдно…

Узким проходом двор соединяется с соседним. И в этом, соседнем, Знаменскому бросается в глаза шеренга мусорных баков. Он останавливается и долго созерцает их: похоже, зрелище доставляет ему удовольствие…

Попасть на Петровку, 38 просто так нельзя. Но если бы Знаменский не разрешил выдать пропуск Ирине Семеновне Холиной (когда ему позвонили, что та уже минут двадцать плачет в проходной), она, кажется, проскребла бы дыру в стене голыми руками.

Холина влетает с радостным, светлым лицом.

– Здравствуйте, Вы Павел Павлович, да? А я – мать Вадика. Вот таким, в точности таким я вас и представляла! Разрешите присесть…

– Присаживайтесь. Но вы абсолютно не по адресу. Дело Холина веду не я.

– Когда речь идет о судьбе ребенка, мать не станет считаться с формальностями. Как мне было не прийти к человеку, от которого сейчас все зависит!

– От меня ровным счетом ничего не зависит. И в противоположность вам я обязан считаться с формальностями.

– Но, Павел Павлович! Вообразите, что я бросилась бы вам в ноги прямо на улице?! Разве вы могли бы оттолкнуть меня? Забудьте, что мы на официальной почве. Я столько слышала о вашей отзывчивости…

– От кого же?

– Ах, достаточно взглянуть, чтобы убедиться: вы порядочный человек, выросли в приличной семье, и потому к вам обращаются словно к родному, вот как я. Нет-нет, не мешайте мне сказать правду. Вы честный, вы добрый, вы не отвернетесь от материнского горя!

Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импульсу, в котором больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то просто.

– Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами, но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.

– Как вы его… по фамилии… больно слышать. Если б только вы ближе знали Вадика! Конечно, это моя кровь, и я немного пристрастна, но Вадик такой… такой… – Она не находит достаточно красноречивых слов и вдруг выпаливает. – Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!

– В ваших устах это, вероятно, комплимент…

– Еще бы!

– …но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.

– Мне бы хотелось, чтобы вы поняли жизнь Вадика до того, как с ним случилось это несчастье.

– Убийство человека вы называете «несчастье с Вадиком»?

– Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не убивал!

– А кто же?

– Разумеется, Тобольцев.

До сих пор Знаменскому все казалось ясным: беззаветная, слепая родительская любовь, готовая горы свернуть ради «своей крови». Сколько их, таких отцов и матерей, которые месяцами, а то и годами высиживают в разных приемных и исступленно добиваются освобождения, оправдания, помилования…

Но упоминание о Тобольцеве разом выводит Холину из разряда просительниц и делает наступательной стороной.

– Откуда же это вам известно?

– Из его собственноручного письма!

Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все больше хмурясь, читает. И если дотоле он вел разговор с сухой усмешкой, то теперь не на шутку озабочен, и болтовня Холиной приобретает для него серьезный информационный интерес: послание это от Тобольцева.

– Как вы его получили?

– Вынула из почтового ящика.

– Когда?

– Позавчера утром.

– Позвольте взглянуть на конверт.

– Конверт?.. Конверт… – она открывает сумочку, суетясь, что-то в ней перебирает, затем решительно щелкает замком. – Я поищу дома… но вряд ли он сохранился…

– Он был надписан тем же почерком? – Знаменский спрашивает на всякий случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.

– Да… или нет… Я спрошу мужа, письмо вынимал он… А вы недоверчивы. Но нет-нет, таким и должен быть настоящий следователь – бдительным, проницательным! Вами невольно любуешься, Павел Павлович.

Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произносит искренне. Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.

– Скажите, у вас есть мать?

– Есть.

– Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замечательного сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.

– Недо… что?

– Недопитали. В смысле калорийности, витаминов. Ведь для растущего организма – это все! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требований современной молодежи… словом, ограничивали Вадика. А на поверку вышло, что это его толкало… – она запинается.

– На что?

– Ну… вынуждало занимать на стороне. А Вадик впечатлительный, нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту глупую историю.

– Думаете, от нервов?.. На конверте был целиком проставлен ваш адрес? Или только фамилия?

– На конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует конверт? Ведь главное – содержание, бесспорная вещественная улика!

– Кто вы по профессии?

– Я зубной врач, муж – зубной техник. Ему шестьдесят семь, но он удивительный, просто удивительный труженик.

– Еще не на пенсии?

– Ах что вы, разве можно! Мы не мыслим себя без работы. Мой муж говорит: работа держит человека, как оглобли старую лошадь, убери оглобли – лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер. Замечательный. С его протезами люди живут и умирают.

– Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от нашей беседы?

– Но… даже странно… я жду освобождения Вадика.

– Тут решает следователь Панюков.

– Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда уже… если мы правильно поняли в юридической консультации…

– Пока Тобольцев остается моим подследственным.

– Но это значит… Значит, его признание вас не убедило?!

– Всякое признание нуждается в проверке. Тобольцев не похож на убийцу.

У Холиной перехватывает дыхание.

– Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой сын похож?! Как вы можете говорить такое матери? Матери!!

– Вашего сына я не знаю.

– Но вы же видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на все интересующие вас вопросы!

– Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семеновна. Если бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру, откуда вам известно, что я видел Холина? Почему вы поверили письму от человека, о существовании которого не должны были и слышать? Как успели собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия Вадим Холин?

Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.

– Я вижу… вероятно, мне лучше уйти.

– Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?

– Нет…

Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадратик фотобумаги.

– Фотокопия? Даже это успели… Вы знаете, что у Тобольцева двое детей?

– И что же? – с дрожью произносит Холина. – Что?.. Пожертвовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вадика?! – Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодования, от сдерживаемых слез.

– О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материнское чувство!..

Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сметанное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетельствует о том, что визита Томина не ждали. А выражение лица женщины – о том, что визит вдобавок и тревожный и неприятный.

– Ты ко мне пришел не чай пить, – волнуясь говорит она, – пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.

– Верно.

– Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вопросы… Дело-то на Василия, почитай, кончилось? – уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.

– Практически, кончилось.

– И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?

– Нет.

– Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?

Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полузабытый «догарнитурный» уют… Томин вздыхает.

– Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько… неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.

– Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой…

– На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила?

Прасковья Андреевна внезапно улыбается.

– Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий – мужик легкий, сроду не задумывается.

– На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?

– Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.

– А Холины вам кем доводятся?

– Не слыхала про таких.

– Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?

– Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, – и то скажу!

– Замечательное качество… Прасковья Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать.

– Новые факты? Хуже прежних?

– Увы.

– И что же… могут срок набавить?

– Могут.

– Господи, да как же я с детьми?.. Ведь ему срок – и мне срок! Три года я себе назначила… Три года, бог даст, вытяну… а коли больше… Батюшки мои, батюшки!

– Прасковья Андреевна, ваши показания могут…

– Нет уж! Я теперь и совру, – недорого возьму.

– Врать вы не умеете.

– Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать.

– О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?

– Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне – ровно к матери, и отец – каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести – больше ни-ни. Сердечную ответственность за ребят имел… Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумажки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули… Засадите Василия надолго – что нам тогда?

– Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!

– При твоей должности резону нет за Василия биться.

– Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добьемся. Но для этого нужна вся правда… Я дам вам честное слово, – помолчав, говорит Томин. – И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили… когда рассказывали о свидании.

Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате – тут поправит, там подвинет… Наконец опускается на продавленный диван, обнаруживает в руке скомканное платьице, разглаживает на коленях. И глядит на Томина испытующе и сурово.

– Ну, смотри. Иначе ты – не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству – подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.

– Кому?

– Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла.

Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нечего. Надо из этого выжимать максимум.

– Вы зятю сумму назвали?

– Само собой.

– Удивился?

– Вроде бы и нет, – женщина озадачена.

– Обрадовался?

– Тоже вроде не очень…

– Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?

– Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.

– У вас сохранился корешок перевода?

Женщина отворачивает накидку на комоде – под накидкой разные памятные бумажки и среди них – почтовый бланк.

– Бери… Навел ты на меня сомнение.

– Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно. – Он вырывает листок из блокнота. – Мой телефон. Если хоть соринка новая – немедленно звоните!

Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.

– Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?

– А ничем, – печально отвечает Прасковья Андреевна. – Три дня безвылазно дома сидел… Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих… непобедимых… то ли неукротимых…

– Неуловимых?

– Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыб чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный… А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.

– Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?

– С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал.

Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних дверей конвоир выпускает возбужденного Холина.

– Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопровождение излишне. – Тут Холин замечает Знаменского. – О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.

– Вижу.

– И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!

Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.

– Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило – Павел Павлович тоже тебя встречает!

«Как мило, как мило, как мило…» – звучит в ушах Знаменского, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос Тобольцева…

В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расстроенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый – таких у нее всего два-три, для «парадных», что называется, случаев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знаменский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.

– Имеются две психологические загадки, – говорит Знаменский на ходу. – Номер первый. Человек после мучительных колебаний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.

Тобольцев молчит.

– Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвычайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична… Тогда порадуйтесь за Холина.

– Отпустили?

– Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами… Не наблюдаю восторга.

– Злитесь вы нынче.

– Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собеседника – и вы и Холин – дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. – Он мимоходом включает диктофон: – В магазине на Таганке было много народу?

– Обыкновенно.

– Пиво было?

– Не знаю, при мне не спрашивали.

– Никто не спрашивал пива?!

– Откуда оно вечером, Пал Палыч?

– Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.

Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.

– Прошу поближе. Который из них Киреев?

– Не вспомню… – мается Тобольцев.

– Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!

– Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, – произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.

«Почему?!» – просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.

– Мать Холина нанесла мне визит, – сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.

Тобольцев живо оглядывается.

– Да?

– Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.

– А!.. – отмахивается Тобольцев.

– Подарила копию трогательного письма: «Глубоко раскаиваюсь в своем ужасном поступке… не сплю ночей… обещаю загладить перед вами…» Слеза прошибает.

– Считал долгом попросить прощения.

– Логичней бы у семьи Киреева, не находите?

Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.

– Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков… Как вы переслали письмо, минуя администрацию?

– Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу человеку, который ни при чем… А какая она – мать Холина?

– Его мать? – Знаменский удивлен.

– Ну да. Любит его?

– До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не жаль чужих ягнят.

– Ага, это хорошо.

– Хорошо?!

– А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех…

Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:

– Что за история со складчиной в их пользу?

– Теща проболталась? – дрогнув, картавит Тобольцев.

– Поскольку идет допрос, ваша функция – отвечать.

– Понял, куда клоните… Кто же я есть в ваших глазах? Что я, по-вашему, продал?! У меня дети растут, им отец нужен. Какие деньги отца заменят?.. Да если б возможность вырваться… какие тут деньги… да я бы… я бы стены разнес! Но судьба заставляет… Надо.

– Тот же старый добрый вариант: «заела совесть»?

– Заела совесть.

– И гложет раскаяние?

– Гложет, – упрямо повторяет Тобольцев.

– И убитый Киреев в глазах стоит?

– И стоит!

Знаменский не напоминает про неопознанную фотографию. Его устраивает как раз та точка, к которой он подвел Тобольцева.

К подворотне в Товарищеском переулке подъезжает милицейский микроавтобус. Из него выходят Знаменский, Панюков, Тобольцев, трое конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофоном, понятые.

– Сейчас, Василий Сергеич, проверим, что у вас в глазах стоит, – весело говорит Знаменский.

Все входят в подворотню. Тут тон Знаменского делается казенным: началась официальная процедура, следственный эксперимент.

– Будьте добры, Тобольцев, укажите место, где, по вашим словам, вы совершили убийство.

Тобольцев осматривается, как бы сверяясь с внутренним планом. Арочная подворотня выводит в небольшой дворик. Справа и слева от подворотни – две двери, перед ними ступеньки, над ступеньками двускатные навесы, крытые железом, – бывший «собственный дом, вход со двора».

Между сумрачной пещерой подворотни и одной из дверей перпендикулярно к стене в две шеренги выстроены шесть мусорных баков – те самые, которыми в соседнем дворе прошлый раз любовался Знаменский.

– Вон там, у подъезда, – говорит Тобольцев.

– Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев?

Тобольцев огибает мусорные баки, не обращая на них внимания.

– Тут вот… слева от дверей.

– И как лежало тело?

Тобольцев неопределенно поводит рукой.

– Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку?

– Лицом вниз.

– Параллельно стене или под углом?

– Нетрезвый я был… Кажется, вот так.

Он очерчивает над землей силуэт. Знаменский и следователь Панюков переглядываются.

– А место происшествия имеет прежний вид? – продолжает Знаменский. – Чего-нибудь не хватает? Что-то лишнее?

Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу.

– Я правильно показал, где лежал-то он?

– Не совсем. Кроме того, тут кое-что нарочно изменено, чего незаметить нельзя.

Тобольцев вскидывает на Знаменского печальные карие глаза:

– Эх, Пал Палыч, напрасно вы…

Пользуясь записной книжкой, ластиком и карандашом, Знаменский изображает для Кибрит картину места происшествия.

– Подворотня. Стена дома. Дверь. Мусорные баки мы поставили вот так. Их приходится огибать по дороге к подъезду.

– Очень хорошо!

– Хорошо, да не совсем. Сегодня получаю от Тобольцева письменное заявление…

Входит Томин.

– Привет, Саша, как раз вовремя. Тобольцев сумел связаться с Холиным. Теперь он припомнил, что баков раньше не было!

– Связь у меня в кармане! – Томин усмехается, довольный произведенным эффектом. – Но прежде вынужден огорчить – при всех твоих симпатиях к Тобольцеву он вульгарно куплен! Складчина – выдумка, опросил сослуживцев и ручаюсь.

– Между прочим, вариант с подкупом выдвинула я! – вворачивает Кибрит. – Только Пал Палыч отверг.

– И продолжаю отвергать. Давай связь!

– Паша, ты непрошибаем. – Сдвинув в сторону построение Знаменского из ластика и карандашей, Томин разворачивает свои заметки. – Круг знакомых Тобольцева. Круг друзей-приятелей Холиных. Одну фамилию обнаруживаем в обоих списках.

– Грибеник Кира Михайловна, – читает Знаменский.

– Да, гражданка Грибеник. Отбывает срок, работая в медчасти Бутырки. В прошлом – комбинации с бюллетенями. А ее муж – сослуживец Дмитрия Холина, старшего брата.

– Шурик, умница…

– Погоди, Зинаида, сольный номер инспектора Томина не кончен. – Он достает новый листок. – Это график посещений Тобольцевым врача, а это даты, когда Грибеник имела свидание с мужем. Что-нибудь просвечивает?

Знаменский подсчитывает в уме.

– Ярким светом! Саша, ты своротил гору!

– Еще бы! Но предстоит еще покрутиться в медчасти. Поедем вместе?

– Поехали. Возьму Тобольцева в оборот.

Повеселевший Знаменский открывает сейф, чтобы убрать папки, но спохватывается:

– Да, Зина, ведь ты с чем-то пришла!

– Это по поводу следов крови. Я выписала из протокола осмотра. Видишь – форма капель, высота падения, дорожка брызг… а тут снова… По пути прочтешь и разберешься.

На сей раз кабинет обычный, следователь с допрашиваемым сидят друг против друга как пришитые.

– И не надоело со мной возиться, Пал Палыч? – безучастно спрашивает Тобольцев.

– Надоело. Сегодня решил твердо: я не я, но докажу, что ваша история – чистейший самооговор!

– Я буду стоять на своем.

– Не устоите, Василий Сергеич. Начнем с картины преступления. Вы ударили. Он упал. Вы ушли. Так?

– Так.

– А вот и не так! У меня в руках копия документа, которого Холин, по счастью, не видел. Беднягу Киреева сначала, оказывается, били в подворотне. Он, вероятно, упал на колени – кровь капала с небольшой высоты. Затем тянется редкая цепочка капель к подъезду – человек вскочил и пытался убежать. Его настигли и добили. И все это сделали вы? С досады, что привязался безобидный старик?

От сознания, что все рушится, Тобольцев вскипает:

– А если я хотел его убить?.. Да вот, хотел!.. Понимал, что сегодня-завтра арестуют, все вокруг ненавидел!

– Полно, Василий Сергеич, Вы же дома сидели. Возились с ребятами, помогали теще стирать. Не выпивали. Никуда не выходили. Это называется алиби. Прошу – показания Прасковьи Андреевны.

Тобольцев берет протокол, читает, закусив губу, шепчет:

– Она меня выгораживает.

– Да откуда ей знать, что нам важно ваше поведение четырнадцатого июня?

– Могла напутать… – Он хватается за последнюю надежду. – И я мог напутать. Ошибся же про мусорные баки! Вспомнил – поправился!

– Потому что держали связь с Холиным. Через Киру Михайловну. – Знаменский невольно улыбается, видя глубокую растерянность Тобольцева. – После выезда в Товарищеский переулок немедленно побежали в медчасть – зуб заболел. Ну и, естественно, «вспомнили» и поправились… Все, Василий Сергеевич. Вам остается только объяснить, ради чего вы рвались в убийцы. Ни один суд не признает вас виновным!

– Суд? – горько хмыкает Тобольцев. – До суда, Пал Палыч, дожить надо…

– Что за настроение?

Тобольцев роняет голову на руки. Больше у него нет сил таиться. Он рассказывает, что с ним случилось – рассказывает взахлеб, с подробностями, крепко впечатавшимися в память.

А случилось вот что. Недели две назад вызвали его в медсанчасть на осмотр: можно ли разрешить прогулки (добаливал ангиной).

В коридоре ожидали еще несколько арестованных. Кира Михайловна, сестра, сидя за столиком возле стеллажа с историями болезни, распределяла кого к какому врачу. С зеками держалась участливо, душевно. Сама в аккуратном халатике, приятная такая женщина. Тобольцев, грешным делом, засмотрелся и не против был, что сестра очереди не соблюдала – всех вперед него выкликнула.

Оставшись с Тобольцевым наедине, она медлила и вроде бы смущалась. Потом вдруг ласково спрашивает:

– Что у вас… с горлом?

– Застудил немножко. Курил в форточку.

– Такой молодой! – «нечаянно» вырывается у Грибеник.

Тобольцев понимает ее внимание по-своему:

– Не старый, конечно. Хотя – двое ребят.

– И дети есть!.. – ахает женщина.

– А что?

– Нет-нет, ничего… Извините… Вот порошки, принимайте по одному на ночь. Когда боли резко усилятся, придется увеличить дозу.

– У меня что-нибудь нашли?.. Доктор что-то сказал не по-русски…

– Дайте я сама прощупаю. Сглотните. Да-а… Под мышку не отдает?

– С какой стати – под мышку?

– В подобных случаях бывает… Я ведь врач-онколог, это по опухолям. Хороший специалист.

– И что же со мной?

Грибеник «спохватывается» и говорит наигранно-бодрым тоном:

– Поболит – пройдет.

– Вы скрываете…

– Ах, дернуло же меня!..

– Что-то серьезное?

– Я не имею права, Тобольцев!

– Опухоль, да?.. Неужели рак?!

Грибеник горестно молчит.

– Операция?

– Вы толкаете меня на служебное преступление. Но я не в силах обманывать… Эту форму пока лечить не умеют.

Тобольцев отшатывается и что-то беззвучно шепчет. Он прикладывает ладонь к горлу, сглатывает, прислушивается к ощущению.

– Но… я нормально себя чувствую…

– Вот и чудесно! И забудьте все, что я сказала! снова подчеркнуто бодро советует Грибеник.

– Никакой надежды?.. – Тобольцева начинает бить дрожь. – И сколько же я?..

– Не могу… не поворачивается язык.

– Очень вас прошу!.. Надо хоть как-то подготовиться…

– Месяц-два – предел. Такая форма, что под конец будет, как взрыв… бедный вы, бедный… Если надо что-то передать близким, я для вас рискну, – и погладила по плечу…

– Вот так в пять минут жизнь рухнула! – убивается теперь Тобольцев в следственном кабинете.

Сведя брови, Знаменский пишет несколько фраз, вызывает конвоира и передает ему записку со словами: «Майору Томину».

– Ну вот, я силком вырвал правду у нее. Вы – силком у меня. Что толку?..

– Очень болит, Василий Сергеич?

Тобольцев осторожно поводит шеей.

– Пока терпимо.

– Она могла ошибиться.

– Она же не от себя только – прочла в истории болезни. Это все пройдено: перестрадал, смирился… Холин, конечно, погань, но если рассудить, что я ему продал? Два месяца за решеткой, никому не нужных. Восемь тысяч посулили. Четыре вперед, четыре после. Семье без отца ой как пригодятся! А моих забот – запомнить, где и кого стукнул. Да перед вами стыд стерпеть.

– До суда дотянуть не надеялись?

– Ни в коем случае – детям такое пятно!.. Хотели вы добра, Пал Палыч, а последнее утешение отняли. Далась вам эта правда!

Входит Томин, держа историю болезни, здоровается с Тобольцевым, тот не отвечает.

Знаменский раскрывает тонкую медицинскую папочку. В ней две-три записи на одной странице. Прочтя их, Пал Палыч обменивается с Томиным понимающим, облегченным взглядом.

– Введите, – говорит Томин в коридор.

Конвоир впускает Грибеник.

– С этой женщиной вы беседовали в медчасти?

– Она не виновата. Она меня пожалела и помогла…

– Погодите с рыцарскими порывами. Вам известен человек, который вам благодарен, гражданка Грибеник?

– Похоже, один из наших арестантов.

– Ваша медицинская специальность?

Грибеник молчит.

– Забывчивы женщины, беда! – вмешивается Томин. – Не по опухолям она. Окулист у нас Кира Михайловна. По глазным болезням.

– Горло не меньше болит, Василий Сергеич? – спрашивает Знаменский.

Тобольцев машинально щупает горло и сплевывает, неотрывно глядя на Грибеник.

– Зачем вы сказали Тобольцеву, что у него злокачественная опухоль?

– Может быть, мне показалось… там написано по-латыни… в истории болезни.

– Будьте добры, пальчиком: где тут по-латыни или по-английски, по-испански, по-марсиански написано «рак»?

Грибеник отворачивается от папки.

– Вы поняли, Василий Сергеич?

– Нет, я не… Невозможно же… Да как же так?!

– Грибеник – добрая знакомая Холиных.

Тобольцев вскакивает как подброшенный, беспорядочно мечутся руки, душат бессвязные слова:

– Ты!.. Заживо похоронила… Гадина ты подлая… подлая. Тебе бы, как мне…

Захлебываясь слезами, он странно топчется и шатается, словно пьяный в гололед.

– Неужели жить буду?.. Буду жить…

– Гражданка Грибеник, вы когда-нибудь слышали слово «совесть»?

– Это понятие не юридическое, – она смотрит на Знаменского вызывающе.

– Давайте о юридических понятиях. Вам оставалось по старому делу…

– Пять месяцев, – подсказывает Томин.

– А нового не будет. Нет статьи. Я ведь тут не врач, а так, на побегушках. Мало ли что сболтнешь в коридоре?

– Номер не пройдет. Вы участвовали в организации двух преступлений: укрывательство убийцы и самооговор невинного человека!

– Ничего я не организовывала… Не докажете!

Слово берет Томин.

– Кира Михайловна, вы самонадеянны. О вашем знакомстве с семьей Холиных людям известно. Обман Тобольцева очевиден. Если добавить оригинальную деталь, что последнее время на свидания с вами приходит не муж, а Дмитрий Холин, то, пожалуй, для начала довольно. А дальше еще поработаем.

Грибеник начинает всхлипывать.

Томин подходит к Знаменскому, который отвернулся к зарешеченному окну, тихонько спрашивает:

– Паша, ты что? Тобольцев плачет с радости, Грибеник со страху, а ты-то что невесел?

– Да знаешь, ненавижу, когда приходится ненавидеть!..

В квартире Холиных семья за ужином.

– Кушай, Вадик, кушай, ты так осунулся, – приговаривает счастливая мать.

– По-моему, мы больше осунулись, пока он сидел… – замечает старший брат. – Иди же, папа!

– Сейчас, – тот в соседней комнате возится с протезами.

– А можно не стучать челюстями, когда люди едят? – оборачивается к нему Вадим.

– Он у себя в камере привык к тишине! – качает головой отец.

– Вадик, нехорошо, – на мягких тонах журит мать. – Папа для вас всю жизнь, не разгибая спины…

– Оставь его, он глуп, – бормочет отец, садясь за стол.

Некоторое время все едят в молчании. Но вот Вадим отодвигает тарелку и поднимается.

– Куда? – настораживается отец.

– Прогуляться-проветриться.

– Твои прогулки слишком дорого обходятся семье.

– Мама, он спятил! Он хочет снова запереть меня в четырех стенах!

– Сядь, говорю тебе! И затихни до суда. Еще неизвестно, чем все кончится, – поддерживает отца Дмитрий.

– Митя, но Вадик столько перестрадал, – робко вступается мать. – Иногда ему все-таки нужно развлечься?

– Он не умеет развлекаться прилично, мама.

– Ах, Вадим, Митя по-своему прав. Он опытней, прислушивайся к мнению брата. Митя все имеет, добился хорошей должности и пожинает плоды…

– Доби-ился! Без вас он заведовал бы в бане мочалками!

– А где бы ты был без родителей?

– Между прочим, в институт я прекрасно поступил сам!

– Мальчики, мальчики, перестаньте ссориться! – страдает мать. – Вадик, ведь разговор только о том, чтобы ты немножко потерпел.

– А я не могу терпеть. Организм не позволяет. Я не желаю пожинать плоды, когда на макушке засветит плешь!

– Он глуп, – повторяет отец, который один еще продолжает жевать.

– Зачем ты так, Вадик? Ведь ты всех нас любишь! – Мать пытается обнять его. Вадим увертывается.

– Люблю? Да чем вечно клянчить у вас то трояк, то сотнягу, лучше пойти и трахнуть кого-нибудь по башке!

– Вадик, мы никогда ничего для тебя не жалели! – скорбно восклицает мать.

– Да, кое-что я получал. Периодически. Но когда мне нужно было позарез, вы в воспитательных целях показывали мне кукиш.

– Заткнись! – обрывает Дмитрий. – Не хватает обвинять мать с отцом! Ты хоть представляешь, во сколько обошлось тебя вытащить? А еще во сколько обойдется!

– Отдайте половину этого мне, и я внесу гениальное рацпредложение.

– Какое?

– С Тобольцева довольно. Купите против него свидетеля. Очевидца и дешевле и надежней.

– Откуда же очевидец? – изумляется мать. – Митя?

Митя задумывается.

– Вообще-то… найти, пожалуй, можно.

– Отец, ты слышишь?

– Оставьте меня.

– Но как умный человек…

– Я не умный человек. Я не имею на это времени – я делаю зубы. Кому вставить? Пожалуйста, хоть в три ряда, как у акулы. Дальше меня не касается.

– Не сердись, семье нужен твой совет.

– Сколько с меня причитается за право спокойно жить в своем доме?! – Он встает, уходит в свою комнату, и слышно, как запирает дверь.

Пока Холина провожает его взглядом, Вадим быстро выпивает рюмку коньяку и выскакивает в переднюю, закусывая пирожком. Дмитрий направляется следом. Вадим уже кинул на руку пальто, брат преграждает ему дорогу. Кажется, они готовы подраться. И тут раздается звонок в дверь. На площадке стоят Томин и два милиционера.

– Добрый вечер, – говорит Томин.

– Здрасьте, – автоматически откликается Дмитрий и пятится.

Вадим застывает с недоеденным пирожком.

– Вадим Холин?

– Д-да…

– Старший инспектор уголовного розыска Томин.

Пятясь, Дмитрий кричит:

– Мама, к вам пришли!

Кругленькой, растревоженной наседкой выбегает мать.

– Вадик, что такое? Кто вы? В чем дело?! – налетает она на Томина.

Вадим на мгновение приободряется:

– Да, собственно, в чем дело?

– О вас, Вадим, тюрьма плачет, – доверительно сообщает Томин. – В три ручья.

– Опять?! – Глаза Холиной мечут голубые молнии. – Это провокация! Вам здесь нечего делать! Мы будем немедленно жаловаться прокурору!

– Именно он подписал постановление на арест. Я только выполняю его поручение.

– Вадик, не бойся!.. Не волнуйся… Мы все сделаем! Я последнюю рубашку!.. Митя!.. Отец!..

Но Митя скрылся в комнате, и отец не отзывается.

– Вадик, мальчик мой! Мы спасем тебя! Любой ценой. Любой ценой!

Холина потом часами толклась в районной прокуратуре, в городской, в судах всех инстанций, в приемных мыслимого и немыслимого начальства. Она нанимала адвокатов, писала бесконечные кассации, жалобы и прошения; из года в год слала посылки по далекому северному адресу; она поседела и сморщилась. Она перенесет все и останется любящей матерью.

Осуждать? Крутить пальцем у виска? Или снять шляпу перед такой верностью чувства?