– Да, – легко улыбается Чугунникова. – Я помню имена всех мальчиков, с которыми ты поругалась.

– С ним я не поругаюсь никогда.

Убежденный тон дочери заставляет Чугунникову на секунду замереть в тревоге.

– Леночка… – осторожно начинает она. – Я не стесняю твоей свободы… Но только, пожалуйста, не увязни раньше времени! Ты такая у меня красивая, умная. А Саша приятный парень, но… не нашего круга, согласись.

– Наш круг – разряженная публика в Торговом центре? – не поворачиваясь от стены, спрашивает Лена.

– Дочка, зачем тебе надо со мной поссориться? – спрашивает Чугунникова, присаживаясь на диван рядом с Леной. – Не пере­дергивай! Ты же знаешь, что я имею в виду. Моя работа связана только с тем, какой вуз я кончила. Будь жив твой отец…

Лена резко поворачивается на диване.

– Молчи об отце!.. Не могу больше! Молчи!

– Почему? – поднимается с дивана Чугунникова.

– Как ты гордишься, что умеешь выглядеть спокойной! А ты на всякий случай сядь!

– Не хочется. После бассейна всегда такая бодрость… – Чугун­никова старается заглушить нарастающую тревогу. – Жаль, что ты не…

– Мама, хватит! Хватит врать! Не был мой отец генералом! И не погиб, когда мне был годик. И не было у нас громадной дачи в Барвихе!

Удар сокрушительный – ноги у Чугунниковой действительно подламываются, однако она все еще цепляется за старую легенду.

– Но вот его фотография, – мертвым голосом произносит она. – Вокруг его вещи. Он не писал писем, потому что по роду службы…

– Мама, очнись! Ты слышишь, что тебе говорят?! Я была вчера в Барвихе у одной девочки. Ляпнула про дачу. Меня подняли насмех! При Саше, при всех! Дачу построила знаменитая писательница, потом купил знаменитый артист. Назвать фамилии? – Ленку корчит от воспоминания о пережитом унижении. – «Наш дивный дом в Барвихе»!..

Мать сидит оглушенная, молчит.

– Остальное мне объяснила вкратце тетя Вера.

– Мерзавка… – без выражения произносит Чугунникова.

– А ты маньячка, сумасшедшая. Ты же плакала, когда мы туда ездили! Привезла показывать: «Вот здесь ты училась ходить…», смотрела на чужой дом… До сих пор помню, как ты горько плакала. О чем? Ну скажи мне, о чем?! Мама!

Чугунникова отзывается не сразу.

– О том, что ничего… ничего этого не было… – скрывая слезы, Чугунникова разбитой походкой идет к серванту, наливает рюмку коньяку, но, не выпив, ставит обратно. Спрашивает с мучением: – Тебе нужна правда?

– Да. Что с отцом? Кто он?

– Кто? Студент. За ним следом я и пошла в Плехановский… Мы должны были расписаться. И тут… тут он дал задний ход. Мы, говорит, молоды, зачем связывать себя ребенком… то есть тобой. А у меня, слава богу, не поднялась рука. – Она выпивает рюмку, и в ее тоне появляются вульгарные нотки. – Мой красавчик захотел в аспирантуру, подкатился к деканской дочке. Меня побоку с моим пузом.

– Ты так специально? Чтобы стало больнее?

– Хочешь, чтобы я билась об стенку? Этим, доченька, я долго занималась. Ты представляешь, что такое мать-одиночка?..

– Неужели ты не могла выйти замуж? Одну тебя, что ли, бросили! До того банальная история! – в голосе Лены и жалость и презрение.

– Банально то, что случается с кем-то другим. А когда с тобой, это трагедия… Мне не встретился человек, за которого хотелось бы замуж. А кроме того, дать тебе отчима…

– Ну ладно, ну не вышла. Но зачем такой-то, бутафорский?! – показывает Лена на фотографию.

– Нет, ты не понимаешь. Когда ты была маленькая, смотрели по-другому, стыдились. Вам выдавали позорную метрику с про­черком в графе «отец». Все про таких детей знали, и в садике и в школе, это было пятно… Никогда не скажу, чего мне стоило, но ты стала законной генеральской дочкой. И выросла гордая, без комплексов.

– И ты год за годом, год за годом… Материнский подвиг, да? А каково мне теперь? «Папин письменный стол», «папино кресло», «папина фуражка», «папин стакан», «папин день рожде­ния», «наша фамилия», «традиции семьи», – она останавливает­ся, задохнувшись. – Да здесь каждый стул лжет! Видеть не могу!

– Давай все сменим? Хочешь? Все до последней кнопки! – Чугунникова зажигается надеждой увлечь дочь. – Эту рухлядь – вон. Самой надоело. Все по-новому. Сюда – стенку… Сюда – угловой диван… Медвежьи шкуры. Декоративный камин сложим. Хочешь?

– Где ты наберешься денег…

– Не твоя печаль! Все сделаю! – на лице Чугунниковой уже пробивается улыбка, она не замечает, что потеряла осторожность и переборщила, «покупая» дочь.

– Мама, а на какие вообще доходы мы шикуем? – медленно спрашивает Лена. – Раз не было генеральского наследства… раз ты не продавала громадную дачу… а мы все живем и живем, восемнадцать лет на нее живем… шубы покупаем… за бешеные деньги встречаем Новый год…

– Разве это бешеные, дочурка? Бешеные – когда совсем другое число нулей.

Но Лена не слышит, смотрит широко открытыми глазами.

– Я даже не задумывалась, какая у тебя зарплата… Мама?!

Время поджимает друзей. Сколько еще рискнет Саковин удер­живать материал в рамках служебного расследования?

– Как у тебя, Зиночка? Много оказалось Старухиных? – спра­шивает Пал Палыч.

– Нет. Росчерк отработанный. Выполняется от начала до конца единым штрихом. Во всех элементах идентичность. Так что фальшивок я не нашла.

– А еще что? – Пал Палыч чувствует, что она не договорила.

– Да есть попутное наблюдение… – Кибрит берется за под­шивки, лежащие на столе. – Акты оформлены аккуратно. Под­пись Старухина обычно строго в линеечку. Вот: «Лобов – Старухин», «Лобов – Старухин». Но в некоторых случаях, погляди: здесь выше строки полезла, а тут ниже… или вот – косо…

– Нетрезвый?

– Тогда при увеличении было бы видно, что нарушена коорди­нация движений. Я сидела и думала… По-моему он не всегда подписывает с остальными. Где-то в другом месте, где не очень удобно или плоховато с освещением.

Носят на подпись? – прикидывает Пал Палыч. Правдоподоб­но. Наспех подмахнул на лестнице или в подъезде… Он связывает­ся с оперативным отделом, просит спешно выяснить, что и где Старухин.

А пока решает прибегнуть к помощи зампреда Комитета на­родного контроля. Зная положение Пал Палыча, тот держится подчеркнуто внимательно.

– Петр Никифорович, я встречаю на базе упорное сопротивле­ние. Вплоть до провокаций против меня. Вы, вероятно…

– Да-да, мне известно, – мягко подтверждает зампред.

– Отчасти потому я в цейтноте. Факт разгрузки злополучных вагонов с помидорами подтвержден. И есть еще подозрительный случай с черешней. Но чтобы проследить, куда сбыли, нужны люди.

Раздается телефонный звонок.

– Извините… – зампред берет трубку и, не интересуясь кто, говорит: – Попрошу через пять минут… – и снова Знаменскому: – Слушаю вас.

– Нужны человека три. Энергичных и сообразительных.

– Чтобы я понял смысл задачи. Коротко.

– Мною изъят журнал, где регистрируются номера выезжаю­щих с базы машин. Надо отыскать по автохозяйствам соответст­вующие путевые листы. Затем в торгах, которые заказывали машины, проверить накладные на приемку груза. И через это сито отцедить…

Телефонный звонок.

– Извините… Попрошу через пять минут… Отцедить шоферов, возивших «налево»? – доканчивает зампред. – Добро.

Параллельно и Томин мобилизует силы. То распинается перед директором рынка, добиваясь, чтобы тот подсказал, куда откоче­вали его прежние перекупщики и как нащупать выходы на Шишкина. То встречает на Курском вокзале Панко и устраивает так, чтобы он был под рукой. То кого-то инструктирует, то кому-то докладывает: ОБХСС с его подачи готовит операцию против перекупщиков на рынках.

Периодически Томин крутит телефонный диск и взывает:

– Любочка! Удалось?

Он пытается разыскать Пал Палыча. Наконец Любочка «берет след».

– В антиалкогольном профилактории? – изумляется Томин. – Какая широта интересов… Ну, тогда, Любочка, отбой.

В саду при антиалкогольном профилактории картина не отли­чается от той, которую можно видеть при любой терапевтической больнице – вид на прудик, гуляющие пациенты.

Идя по аллее, Знаменский спрашивает встречных:

– Извините, где-то здесь Старухин Николай Яковлевич. Не подскажете?

Наконец кто-то реагирует:

– Вон там, под елкой сидел.

На скамье под елкой подремывает красноносый, рано одрях­левший человек. На плечах у него потертое пальто, в которое он зябко кутается.

– Здравствуйте, – говорит Пал Палыч.

– Здравствуйте… – моргает Старухин. – Но, извиняюсь, не узнаю. Память что-то опять…

– Я по поводу базы, – нащупывает почву Пал Палыч.

– А-а, – оживляется собеседник, – Без дяди Коли никуда? – он приосанивается. – Ладно уж, помогу. – Оглянувшись, отвора­чивает полу пальто. – Давай. В кармане не видно будет.

Знаменский переживает секунду растерянности – беседа раз­вивается слишком стремительно и прямолинейно.

– Или не принес? – строго вопрошает Старухин. – Такого уговора не было! – и наполеоновским жестом запахивается.

– Перерыв, дядя Коля, – находится Знаменский. – Не смог.

– Ну и что – перерыв? Надо было зараньше.

– Через десять минут кончится и слетаю! – обещает Пал Палыч. – Какую хотите?

– «Сибирскую»! – твердо говорит Старухин. – Пора бы знать!

– Пока побеседуем? – предлагает Пал Палыч.

– Ты тут впервой, что ли?

– Впервой.

– А-а, интересно тебе… Ничего тут интересного. Манная каша да процедуры, да обратно манная каша.

– Не пойму, от чего вам лечиться, дядя Коля, вы же в порядке, – втягивает старика в откровенность Пал Палыч.

– От того лечусь, что пить нормально не могу, – сетует Стару­хин. – Раз! – и забываю. Вот на тебя гляжу – будто первый раз вижу.

– Надо же! Все забываете?

– Нет, ну главное помню. В городе я с любого конца домой доеду. – Мысли его внезапно перескакивают. – Эта вот сестра – самая вредная! – шепчет он, указывая куда-то в сторону. – Так уколет – три дня боком сидишь. Ты ей когда попадался?

– Я не здешний, дядя Коля. Насчет базы я. – Знаменский быстро вынимает голубой бланк акта и протягивает Старухину.

Тот пристально читает.

– Подписанный… – говорит он непонимающе. – Значит, я уж подписал?

– Это ваша подпись?

– Чья ж еще!

Старухин сует бланк обратно Знаменскому и поспешно ощупы­вает карманы пальто.

– А где же?..

– Вон как вы ее помните! – улыбается Знаменский. – А на память жаловались. Пожалуй, и Васькина по имени-отчеству помните?

– Васькина? Не, не помню.

– А Малахова?

– Малахова помню. Малахов Ваня. Он меня и рекомендовал по общественной линии. Малахов Ваня, как же.

Машина Томина, где кроме него и Панко сидят двое сотрудни­ков ОБХСС, стоит неподалеку от рынка. Приметив проезжаю­щий мимо грузовик с немосковским номером, нагруженный мешками, Томин спрашивает:

– Поглядим?

– Давайте, – откликаются сзади. – Похоже, первая картошка.

– Картошечка стандартная, через дуршлаг не проходит, – усмехается Томин и трогает следом за грузовиком.

Перед воротами рынка грузовик притормаживает, начинает осторожно маневрировать. Публика раздается в стороны, и тут к кабине подскакивают двое мужчин, делают знаки сидящему в кабине.

– Они! – возбужденно вскрикивает Панко, прилипая к ветро­вому стеклу. – Вот они ко мне и подходили тогда!.. Вот так же тогда взяли в клещи!..

– Ну наконец-то!

После энергичной жестикуляции один из перекупщиков вле­зает в кабину. Грузовик вползает в рыночные ворота. И вдруг обе дверцы его враз распахиваются.

– ОБХСС. Ваши документы, пожалуйста.

– А в чем дело? – говорит протестующе усталый человек за рулем. – Мы от колхоза, привезли молодую картошку. В чем дело?

– К вам лично никаких претензий, товарищ. Но, насколько я понимаю, картошку вы уже продали? Оптом. Верно?

– Ну, мы вроде условились.

– Чего условились? Чего условились? Ты чего болтаешь? – нервной скороговоркой врезается перекупщик. – Я тебя не знаю, ты меня не знаешь.

– А вас, гражданин, не спрашивают, – прерывает сотрудник ОБХСС. – Он не знает, так мы знаем.

– Нижайшая просьба, – говорит Томин человеку от колхоза, – подъедемте с нами к отделению милиции. Чтобы задокументи­ровать эту сделку.

В лабораторию Томин входит с ощущением вчистую «отстре­лявшегося» человека.

– Я тут немножко посижу, Зинуля.

– Тебя Женя Саковин ищет.

– Ничего. Подполковник Саковин подождет майора Томина. Пятиминутная передышка. – Закрывает глаза. – Я, Зинаида, становлюсь фаталистом. Будь что будет. На сегодняшний день сделал все, что мог. Друзья Шишкина взяты с поличным. Если с ними грамотно поработать – минимум полклубка можно размо­тать… А Пашу Саковин тоже ищет?

– Его тоже… Раза четыре звонил. И какой-то «раскочегаренный».

– Наверно, срок не терпит. – Томин с удовольствием вытяги­вает ноги. – Надо думать, наша история на контроле и тут, и там.

Звонит телефон.

– Опять! – восклицает Кибрит.

– Меня здесь нет еще целых две минуты.

– Так и сказать? – Снимает трубку. – Слушаю… Да, он здесь.

Томин показывает ей кулак.

– Алло… Паша, ты! – радуется Томин. – Нет, слушай, не надо, я тут так хорошо сижу… Гм… – он кладет трубку. – Паша спрашивает, не пройдусь ли я по коридору.

Он идет по коридору. Навстречу – Знаменский с Малаховым. Вот пары поравнялись и разминулись. Малахов никак не отреаги­ровал на встречного. Разумеется, Знаменский проверяет не Томина, а Малахова.

Пал Палыч оборачивается и зовет:

– Александр Николаевич!

Томин возвращается. Он-то, конечно, узнал Малахова по сов­местной фотографии, но виду не подает.

– Хочу вас познакомить с моим лучшим другом, – говорит Пал Палыч Малахову. – Томин, Малахов.

– Очень приятно, – стеснительно произносит Малахов.

Томин отвешивает легкий поклон.

– Паша, мне тоже должно быть приятно?

– Очень … Хотя что я вас знакомлю, вы ведь встречались? – Вопрос обращен к Малахову.

– Нет. Откуда? – удивляется тот. – Первый раз.

– Пал Палыч, Саковин тебя обыскался, – говорит Томин.

– К нему и спешим, – с неожиданным для момента благодуши­ем отвечает Знаменский.

– Разрешите? – входит он с Малаховым в кабинет Саковина.

– Где вы пропадали, Пал Палыч? – Саковин сердит.

– Хочу представить вам кладовщика Малахова, – спокойно отзывается Знаменский. – Он только что встретился в коридоре с Томиным и утверждает, что в жизни его не видел.

– Вы не имели права этого делать!

– Уверяю вас, через три минуты вы измените точку зрения.

– Будьте добры, оставьте нас вдвоем, – говорит Саковин Малахову.

Малахов делает движение к двери, но Знаменский его останав­ливает:

– Погодите, Иван Степаныч. Убедительная просьба, товарищ подполковник, разрешите один вопрос к Малахову в вашем при­сутствии.

– И что дальше?

– Дальше вам самому захочется задать второй и третий. А потом нам с вами понадобится тайм-аут.

Саковин смотрит на Пал Палыча с неодобрением, но и с любо­пытством.

– Хорошо, попробуйте.

Не садясь и не усаживая Малахова, Знаменский спрашивает:

– Скажите, где вы познакомились с неким Старухиным?

Малахов смущен и обстановкой и своей непонятной ему ролью.

– В Кащенке. В одной палате были.

Знаменский делает приглашающий жест – дескать, ваша оче­редь, товарищ подполковник.

– По поводу чего вы находились в Кащенко? – спрашивает Саковин.

– На экспертизе. Я в телеателье работал. Ну и с одним клиен­том… Нервная работа. Понервничал.

– Подрались?

– Подрался. И еще словами.

– Вас судили?

– Нет. Домой отпустили. Порошки дали.

Саковин откидывается на спинку стула.

– Да, Пал Палыч, тайм-аут. Счет в вашу пользу.

– Вы, Иван Степаныч, немножко посидите, пожалуйста, там есть скамеечка в коридоре. Хорошо?

– Чего ж. Посижу, – соглашается Малахов и выходит.

– Под дверью Томин мается, – с вопросительной интонацией говорит Пал Палыч.

У Саковина, в сущности, камень с души, история обещает разрешиться «бескровно». Но есть неудовольствие, что как-то оно все без него сделалось.

– Ладно! Зовите.

Знаменский выглядывает в коридор, машет Томину. Тот вхо­дит, пытается сориентироваться. Саковин показывает жестом, чтобы сел и слушал. И обращается к Знаменскому:

– Вам известны подробности? Заключение медицинской комиссии?

– Подробностями драки не интересовался. А заключение… – читает по записной книжке: «Признан невменяемым в отноше­нии совершенного деяния».

– Малахов?! – вскакивает Томин.

– Да-да, Малахов, – обыденно подтверждает Саковин. Он успел уже свыкнуться с нежданной новостью.

– Надо было давно догадаться! Кто в трезвом уме станет давать Паше взятку!

– Садись. Побольше выдержки. Что еще вы можете сообщить, Пал Палыч?

– Естественно, я поговорил с врачом. Невменяемость Малахо­ва, – дальше он читает, – «…была связана с началом психическо­го заболевания, в основе которого лежали склеротические про­цессы и почечная интоксикация. Проведенное лечение дало более или менее устойчивое просветление сознания, возврат к трудос­пособности».

– И с чем же мы сегодня имеем дело? – спрашивает Саковин.

– Отвечу, опять же цитатой: «Возможные дефекты психики: в состоянии резкого эмоционального подъема или спада может быть склонен плоды собственного фантазирования считать ре­ально происшедшими событиями».

– То есть склонен бессознательно завираться?

– Оригинальные у него фантазирования! – снова не выдержи­вает Томин. – Сумасшедший-сумасшедний, а воровать ума хвата­ло! И две с полтиной раздобыл и перевел куда надо.

– Даже не знаю, что делать, – озадаченно произносит Саковин. – Какой из него, к шуту, свидетель?.. Но, с другой стороны, кто сказал, что он и теперь «того?..

– Женя, надо поговорить! Нам бы какие-то зацепочки, дальше сами размотаем. Шишкин у меня уже на крючке.

– Я считаю, Евгений Николаевич, – поддерживает Знаменский, – надо попытаться добыть из Малахова истину. Пусть хоть иска­женную. Если его начинает «заносить», это сразу заметно, мы сумеем отсеять фантазии.

– Ну… давайте попробуем, – соглашается Саковин.

– Разрешите предварительно один звонок. Это существенно.

Пал Палыч торопливо набирает номер.

– Знаменский беспокоит. Как у вас с шоферами?.. Да?.. Спаси­бо большое! – и кладет трубку очень довольный. – Помидоры вывезены на базар. Сданы Шишкину. И тогдашняя черешня тоже, – добавляет он для Томина. – И всем шоферам товар отпускал Васькин. Малахов сказал правду – при нем вагоны уже стояли пустые. А ведь все было подведено так, чтобы отвечал он!

– Один раз признали невменяемым… – подает голос Томин.

– Вот-вот! Для того и держали! Привезут груз при Васькине, он сразу кинет налево, сколько успеет, потом заступает на смену Малахов и… оформляет недостачу. Ценнейший человек.

– Женя, я зову? – не терпится Томину.

– Зови.

Малахов входит все такой же стеснительный, немного робею­щий. Саковин мягко приглашает его взглянуть:

– Иван Степаныч, вот есть у нас одна фотография, – он кладет на стол снимок.

– Это вы, – изумленно смотрит Малахов на Томина.

– Вы и я.

– Загадка. Не встречались же, – округляет он наивные глаза.

– Но перед вами фотография, документ, – говорит Саковин. – Как вы можете это объяснить?

– Не знаю. А вы? – снова адресуется он к Томину.

– Я тоже забыл.

– Загадка. Улыбаюсь. Выгляжу хорошо, да?

– А вы часто фотографируетесь? – спрашивает Саковин.

– Нет. Зачем.

– Возможно, тогда вы вспомните… пусть не с этим товарищем, а еще с кем-то… но так же вот пожимаете руку… вас не фотографи­ровали?

– Недавно. Для стенгазеты.

– С кем же?

– С Котей мы, – улыбается Малахов.

– Простите?

– С Васькиным, – объясняет Знаменский.

– Я в галстуке, – склоняет голову набок Малахов. Фотография интригует его. Он говорит о ней охотно.

– Поточнее не вспомните, когда именно вы фотографирова­лись с Васькиным?

– Неделя. От силы – полторы.

– А по какому поводу?

– Выполнение соцобязательств. Вроде друг друга поздравля­ем.

– И помещена она в стенгазете?

– Нет еще. Скоро.

– Ну а кто вам предложил… кто сказал, что надо сняться?

– Котя. – И снова рука тянется потрогать фотографию, повер­нуть так и эдак. – Загадка! – смакует он.

– Иван Степаныч, фотограф был ваш, базовский?

– Нет. Приглашали. По трешке взял.

– Хорошо, с этим вопросом ясно, – подытоживает Саковин.

Знаменский поднимает палец, прося слова. Саковин кивает.

– Иван Степаныч, это вы привлекли Старухина для составле­ния актов о недостачах?

– Я это.

– Но он же больной человек, подпишет что угодно.

– Нет, – встает Малахов на защиту Старухина. – Он когда как. Когда привлек, он в себе был. За три дома от базы. Скучает. Я и привлек. Без бюрократии. На свежем воздухе. Сиди, смотри. Чекушку поднесут. Но ребята портят. Нельзя ему много-то. Дяде Коле.

– Ясно, – говорит Саковин. И, видя, что Томин хочет спро­сить. – Давай.

– Что делает у вас на базе Викулов?

– Он бригадир. Над грузчиками.

– И все?

– Ну… Голова, вообще-то. Мозги в спецовке. Чего надо умное – к нему. Большой человек был. Юрист. Так и зовем. За справед­ливость пострадал, – переживает он за Викулова. – С горы – да к нам. Так человек пострадал! Страшное дело!

– Можно я про основное? – спрашивает Знаменский.

– Пожалуй… – соглашается Саковин.

Знаменский подходит к Малахову, садится рядом, дружески кладет руку на колено.

– Иван Степаныч, вы ведь добрый человек, это видно. Скажи­те, за что вы меня старались в тюрьму посадить?

Малахов очень расстраивается:

– Не старался! Что вы! Да боже мой!

– Но ведь мне за получение взятки полагается тюрьма. А вы мне эту взятку на книжку перевели. Перевели ведь?

– Перевел… – шепчет Малахов.

– Зачем? Я вас просил? Намекал? Был хоть какой-то разговор – мол, мне от вас что-то надо?

– Не было.

– Как же вам в голову пришла такая мысль?

– Это нет… – со стоном говорит Малахов, – не могу сказать!

– А номер сберкассы и счета вам тоже Котя продиктовал?

– Это юрист.

– Как он узнал номер счета? – вмешивается Саковин.

– Не знаю.

– Примерно тогда я брал зарплату. Кто-то мог просто стоять за плечом, – предполагает Знаменский.

– Все деньги ваши? – спрашивает Саковин.

– Половина.

Малахову стыдно, мучительно. Пал Палычу уже откровенно жаль его, а что поделаешь? Надо спрашивать.

– Тот, кто… вас надоумил, он объяснил, за что платить?

– Да вот те вагоны. Три вагона-то. Пропавшие. Говорит, не­приятности будут. Полагается, говорит. Все берут. – Малахов вскидывает на Пал Палыча ясные глаза и спрашивает по-детски: – Нет? – И, прочтя на лице Знаменского ответ, отчаивается. – Ошибся. Не хотел плохого… Говорит, давай скинемся. Человек на одну зарплату живет. Жалко стало. Я и принес.

Воцаряется молчание. Томин давится подступающим смехом.

– Нам понятно, с кем вы скидывались, – говорит Саковин, – но, может, все-таки назовете имя?

– Что хотите! Не могу!

– Ну, хорошо, оставим… Вы знакомы с Шишкиным? – помол­чав, продолжает Саковин.

– С рынка. Не люблю его.

– А откуда вы его знаете?

– Ходит к нам.

– Не слышали: был случай – он пять суток отсидел? – встав­ляет Томин.

– Слышал. Ох, злился! Ох, разорялся! – с переменой темы Малахов оживает. – Погоны, говорит, сниму! С опера того. Кото­рый посадил. Голым, говорит, в Африку пущу!

– Мерси, – фыркает Томин.

Малахов не замечает:

– Он такой. Если заведется. Азартный. Все просадит, чтобы по его!

– А почему вы его не любите? – интересуется Саковин.

– Ну… между нами. Боюсь за Котю. Плохо влияет.

– Ой, Малахов! – не выдерживает Знаменский. – Восьмое чудо света!

– Зачем? – Малахов готов, пожалуй, обидеться.

– Да я не в насмешку, Иван Степаныч.

Саковин забирает «бразды правления»:

– Есть одна неясность. Ну рассердился, Шишкин, как вы выражаетесь, на опера. Решил отомстить, так?

– Так.

– Ну а Знаменского-то почему вместе припутали?

– Не понял?

Саковин в раздумье чешет подбородок и заходит с другой стороны:

– Не было слухов, что вместе с «опером» еще кого-то… в Африку?

– Это похоже. Опера сначала по бабьей линии хотели. Засту­кать – и жене. Или на выпивке. Чтобы начальству. Потом юрист говорит: лучше сделаем. Обоих в один мешок.

– Про кого? – «обоих»?

– Не знаю. Больше не знаю.

Саковин вздыхает, обводит всех глазами.

– Ну что, товарищи?

Томин поднимается.

– Я бы считал, пора кончать.

– Ох, Иван Степаныч, – встает и Знаменский. – Прибавили вы нам седых волос…

– Пал Палыч! – душевно говорит Малахов. – Я ведь предуп­реждал. Сразу же. Помните, говорил? Поостерегитесь, мол. Мафия. Империя. Не остереглись вы… И мам-Тоне небось неприятности.

Тут Малахов прав. Неделю спустя на заседании Комитета на­родного контроля оглашается весьма резкий доклад о проверке дел на базе.

После короткой паузы зампред говорит:

– Хотим получить ваши объяснения, товарищ Чугунникова.

Чугунникова в большом напряжении. Услышанное превзошло ее опасения. Но она решает придерживаться все-таки заранее заготовленного обтекаемого варианта своей речи:

– Спасибо, товарищам, принявшим участие в проверке, – говорит она, умудряясь выдерживать естественный тон. – Спаси­бо за их советы и замечания. Они будут доведены до сведения коллектива. Здесь было высказано много очень острых замеча­ний. Мы, хозяйственники, учимся понимать критику как руковод­ство к действию. Мы соберемся у себя, обсудим. Со своей стороны я просила бы уважаемых членов Комитета рассматривать вопрос шире, чем о неполадках на одной базе. Надо смотреть по-государ­ственному. Научная технология хранения овощей изобретена до первой мировой войны, а мы все перебираем картошку руками. Да еще узнаем из газет, что треть овощей остается в поле и уходит под снег…

– Товарищ Чугунникова, – прерывает зампред, – члены Комитета ждут от вас не общих рассуждений о чужих недостатках, а объяснения безобразных фактов и злоупотреблений, имевших место на вашей базе. У кого вопросы?

Вопросы есть. Первый у пожилого рабочего:

– Перед приходом народных контролеров несколько тонн овощей вывезли на корм скоту под видом отходов. Чтобы не оказалось излишков. А что не успели, сбросили в канализацион­ные колодцы. Вы знали об этом?

– Нет, – решительно отрицает Чугунникова.

– А я сам лично разговаривал с грузчиком, который прибегал к вам сказать, что же это делается – прямо вредительство. А вы его, извините, я мужчина, и то не могу повторить, куда вы его… направили.

Звучат и другие голоса, обличающие завбазой. Атмосфера сгу­щается, хотя у Чугунниковой находятся солидные защитники среди присутствующих (как и следовало ожидать).

Она бьется до последнего:

– Разрешите ответить на конкретные пункты обвинений с цифрами в руках. Полагаю, это все же прояснит меру моей личной ответственности!

Она раскрывает папку, которой до того не пользовалась. По­верх бумаг лежит записка – крупные, неровные буквы: «Мама, чтобы я осталась с тобой, будь честной!»

Чугунникова закрывает глаза и стоит молча.

– Мы ждем, – напоминает озадаченный зампред.

Знаменский смотрит сбоку пристально, пытается понять, что происходит.

Чугунникова садится. Произносит приглушенно:

– У меня все… Как решит Комитет.

Предлагают высказаться Пал Палычу. Зампред говорит заклю­чительные слова.

Чугунникова от всего отгородилась. Мысленно она начинает уже примеряться к будущему, где ей предстоит пережить следст­вие, вероятно, суд… и как-то не потерять дочь.

Примечания