– А вы его недолюбливаете, Демидыч.

Демидыч удивлен.

– Васькина?.. – Подумав, соглашается. – Ну, может, малень­ко. Шаршавый мужик.

Возвратившийся Васькин наливает себе еще кружку.

– Иди, дед. Спасибо за пиво.

– Доброго здоровья, – старик бодро ковыляет к двери.

– Так на чем мы остановились? – спрашивает Васькин, снова спокойный и уверенный.

– Вы убеждали меня, что ваш отдельный случай объясняется тем, что подобных случаев вообще много.

– Убедил?

– Нет. Это не доказательство.

– Как кому. Мы, конечно, университетов не кончали…

– Зачем прибедняться! Вы кончили педагогический техникум, Владимир Тарасович.

Упоминание техникума Васькину неприятно.

– Короче говоря, вагонов с помидорами от совхоза «Южный» я не принимал. И сменщик мой, Малахов, тоже.

– Малахова я спрошу отдельно.

Покидая территорию базы, Знаменский застает все того же стража.

– Я следователь, помните?

– Чего ж не помнить…

– К вам просьба.

– Ко мне? – без интереса переспрашивает старичок.

– Списки работающих на базе от посторонних организаций сохраняются?

– Списки? Смотря когда.

– Конец апреля.

Вахтер нацепляет очки, лениво роется в ящике стола. Наконец извлекает схваченные скрепкой листки.

– Вот, нашлись, – сообщает он с некоторым удивлением.

– Проверьте, пожалуйста, последние числа, четвертый цех.

Вахтер неторопливо листает свои бумаги.

– С 28-го по 30-е записаны студенты.

– Разрешите взглянуть?

На скамейке в жилом квартале сидит, скучая, некрасивая деви­ца с авоськой. Из подъезда выходит Томин и направляется куда-то по улице. Девица трогается следом. Томин сворачивает за угол, останавливается, и преследовательница через некоторое время почти натыкается на него.

– Доброе утро, прелестная незнакомка!

Девица глупо таращится.

– Сегодня мы с авоськой. За покупками?

– А вам что за дело? – несколько оправясь, огрызается она.

– Вы положительно ко мне неравнодушны. Что бы это значи­ло?

– Не приставайте, пожалуйста! Я с незнакомыми…

– Недолго и познакомиться. Я, например, из уголовного ро­зыска. А вы? – и тоном, не допускающим возражений, требует: – Попрошу документы!

– Еще чего! – хорохорится девица.

– Тогда – «пройдемте»?

Девица колеблется, но все же раскрывает сумочку и вытаскива­ет паспорт.

– Нате. Подумаешь!

– Благодарю. – Томин быстро пролистывает страницы и воз­вращает паспорт. – Вы мне чрезвычайно симпатичны. Запомню фио и адресок.

В той же конторке, где разговаривал с Васькиным, Знаменский беседует теперь с Малаховым, вторым кладовщиком. У Малахова детское лицо, в глазах постоянная то ли задумчивость, то ли грусть. Говорит он немного бессвязно. По временам начинает присочинять, увлекается, искренне верит тому, что рассказывает, смакует драматические эффекты, с удовольствием пугается.

– Должен быть третий. Обязательно. Круглосуточно принима­ем-отпускаем. Но нету. Умер он. Погиб. Хороший старик, жалко. Петр Иванович. Под самосвал попал. Прям рядом с базой. Зимой еще. Он пьющий был – и под самосвал. В лепешку. Все кости до единой переломало, – и, расширив глаза, Малахов повторяет: – До единой косточки!

– Отчего же не берете третьего кладовщика!

– Трудно подобрать. Коллективная материальная ответствен­ность. Все на доверии. Человек нужен. Мы друг другу товар не сдаем. Котя… это я Васькина так по дружбе… Котя двенадцать часов отработал – я заступаю. Товар перевешивать невозможно. Неделю будешь вешать. Чужой придет – проворуется. Или обве­дут. Народ только и ждет.

– Такой все нечестный народ?

– У нас-то? Что вы! Жутко воруют. Прут подряд. Мафия. За каждым в оба.

Знаменский подзадоривает:

– Так уж и мафия?

Малахов принимает таинственный вид.

– Про мандариновую империю слышали?

– Нет, – удивляется Знаменский, подыгрывая.

– Страшное дело! До последнего мандарина – в их руках. Что направо, что налево – полный расчет. Транспорт имеют. Агенты везде. Все есть. Тиски запасные – пломбы зажимать. Прям опута­ли экономику. Денег, конечно…

– Вы с этой «империей» сталкивались?

– Бог хранил. И вы забудьте. Ни-ни. А то ого! Концерт для гроба с оркестром! И никто не узнает, где могилка моя! – Мала­хов разволновался настолько, что Знаменский смотрит озадаченно: не поймешь, то ли святая простота, то ли человек ловко придуривается.

– Хорошо, с империей не связываемся. Вернемся к помидо­рам.

– А что? И помидоры воруют. Еще как. Было однажды – навесил замок. Покушать пошел. Прихожу – висит. Отпираю – два ящика не хватает. Из-под замка! Мафия! Авторучку на виду не оставь, сопрут. Изворовались все.

– Такие случаи известны, – не может удержаться Знаменский. – Со спичками тоже часто. И никаких следов.

– Смеетесь, – говорит Малахов огорченно.

– Да нет, я к слову… Как понимать, что все воруют? Например, вы или Васькин – тоже?

– Нам не нужно, – машет рукой Малахов. – Мы с Котей на естественной убыли. Хватает. И никого риска.

– Никакого риска? – переспрашивает Пал Палыч, изумлен­ный признанием.

– А что? Государство само установило. Порядок, нормы. Официально же.

В дверь стучат.

– Ну что? – сердито оборачивается Малахов. – У меня обед!

– Выйди на пару слов, – слышится голос.

– А-а… Разрешите?

– Пожалуйста.

Малахов выходит. И в третий раз мы видим человека, который прячется от Пал Палыча. Он плотно прикрывает дверь, которую Малахов оставил приотворенной, тянет его в сторонку и понижа­ет голос:

– Это у тебя – фамилия «Знаменский»?

– Вроде да.

– Интересно. Ирония судьбы… Слушай, придет Васькин, ска­жи, чтоб меня нашел. Сразу, понял?

– А что?

– Надо, Малаховка, надо. Ну, пока.

– Кто это был? – спрашивает Знаменский, когда Малахов возвращается. Кого-то смутно напомнил услышанный голос.

– Бригадир грузчиков. Просил тут передать… да так, мелочи жизни.

– Ну ладно, хотел спросить, как вы попали на должность кладовщика?

– Да мы с Котей еще пацанами, – охотно рассказывает Мала­хов. – В одном дворе. Я раньше в телевизионном ателье работал. Не сложились отношения. Нервничал сильно… А где наш двор был, стадион построили. Нас с мамой – в Текстильщики, Котю – в Черемушки. Однажды встретились, посидели и позвал к себе. За ним-то спокойно.

– А… Котя как попал сюда?

– Драма! Учителем Котя был. Дочка академика влюбилась. Из девятого класса. А он в нее. Рыдания. Академик заскандалил. Я перед Котей преклоняюсь. Пожертвовал образованием, все бро­сил. Академик потом прощения просил. Да уж поздно. Такой Котя человек!

– Вы помните массу всяких историй. – Пал Палычу немножко смешно. – Только про вагоны начисто забыли. Три вагона с помидорами в конце апреля. А?

Видно, что Малахов задет.

– Товарищ следователь, я, может, с придурью, – хмуро говорит он. – Не все упомню. Возможно. Устаю как собака. Но учет я веду. Все оки-доки. Десять классов. Вы учет проверяли? Вагоны есть?

– Нету.

– Значит, не было. – Какая-то мысль мелькает в глазах, и он легко забывает обиду. – Вот вы кого – вы Лобова еще спросите! Он от железной дороги весовщик. За вагоны мы ему расписываем­ся.

– Сказали – Лобов сегодня на учебе.

– А-а, верно. – И добавляет с гордостью за Лобова: – Кончит вуз – начальником станции будет.

По бульвару шагает Томин. Тут почти всегда встречается кто-то из своих. Одному – приветственный жест, другому кивок.

Человек, избегавший Знаменского на базе, сейчас хорошо одетый и имеющий преуспевающий вид, при приближении Томина расп­лывается в радушнейшей улыбке:

– Ба, Томин!

– Викулов? – спрашивает Томин без особой радости.

– Собственной персоной! – отвечает тот и с таким сияющим лицом тянет руку, что Томин невольно подает свою.

– На Петровку? Ты там? – частит он, не отпуская ладонь Томина. – А я – не угадаешь, где! Такое могу порассказать!..

Издалека кто-то целится в здоровающихся телеобъективом и щелкает затвором фотоаппарата.

– Позвони мне в «Космос», а? Нет, ты обещай! Встретимся, поболтаем, вспомянем. Номер 2-08, ладно? Я еще три дня в Москве.

– Работы невпроворот, вряд ли.

– Жалко. Ну, в другой раз. Всяческих тебе успехов. Будь здоров! – и снова протягивает руку. Томин торопливо жмет ее, чтобы поскорее отделаться. И идет дальше, выбросив Викулова из голо­вы.

В кабинете Знаменского сидит Саша – студент университета. С виду простецкий, «русопятый». Он – один из тех, кто в конце апреля работал на базе в четвертом цехе.

– Не обязательно было приезжать, Саша, ведь сессия на носу. Продиктовали бы по телефону.

– Я хотел лично.

Что-то в его тоне заставляет Знаменского посмотреть на парня внимательнее, но тот отводит взгляд.

– Может, понадобится? – говорит он, передавая Знаменскому два листка, – я захватил списки ребят. Это физматовцы… это наши… А сколько машин… – Знаменский берется за авторучку. – Да я вырву, что вам переписывать… Здесь отмечено по дням: двадцать восьмое, двадцать девятое, тридцатое.

– Спасибо, спасибо, Саша. – Знаменский скрепляет листки вместе.

– Это вам что-то дает?

– Да, эти листочки могут сослужить хорошую службу.

– Там что-нибудь серьезное… на базе?

– Просто любопытно или есть причина? – осторожно выясня­ет Пал Палыч.

– Ну… – Саша колеблется, – в общем, я знаком с Леной Чугунниковой и потому… – неловко замолкает.

У Знаменского на минуту портится настроение: парень ему симпатичен.

– Хорошая девушка? – по-доброму спрашивает он.

– Лучше всех. – Саша за иронией с трудом скрывает беспокой­ство.

– Да, тесен мир… Но я не вправе рассказывать.

Саша бегом спускается по экскалатору – спешит на свидание.

Как всякая девушка, которой пришлось ждать, Лена в некото­рой досаде:

– Ты так во мне уверен, что уже начинаешь опаздывать?

– Ленуся, разве плохо, что уверен?

– Хорошо, хорошо… только не зазнавайся.

– Никогда! – клятвенно произносит Саша. – Это твоя приви­легия на всю жизнь!

Лена смеется.

– Где ты, негодяй, застрял?

– У следователя.

– За тобой водятся преступления?

– Масса, – отзывается Саша легким тоном, но невольно хму­рится.

– Рассказывай!

– Не хочется отравлять вечер.

– Но я обожаю страшные истории!

– Ничего страшного… я надеюсь.

– Все равно! Признавайся сейчас же!

– Только ты не расстраивайся… На базе идет какая-то провер­ка. Помнишь, мы там работали, а теперь нас как свидетелей…

– У мамы?

– Да. Следователь не сказал, в чем дело, но какой-то неприят­ный осадок…

– Ну-у, за маму можно не беспокоиться! – беспечно говорит Лена. – Больших безобразий не допустит. Не забывай, она все-таки генеральша. Она всех держит вот так! – сжимает кулак. – К ней даже иностранцев возят.

На пустых ящиках, валяющихся около одноколейной дороги, проходящей по территории четвертого цеха, размещаются Зна­менский, Васькин, Малахов и новая фигура – весовщик Лобов. Это молодой человек из «модерновых». Ухоженный, трезвый, спортивный. Одет элегантно, чего не скрывает наброшенный на плечи рабочий халат. Часы у него, конечно, электронные, курит он «Мальборо», бумаги носит в «дипломате».

Кладовщики и Лобов препираются. Знаменский доволен, что удалось их стравить: в споре проскальзывают интересные детали.

– Просто дурная привычка – за все железные дороги ругать! – с апломбом говорит Лобов.

– Железные, выдержат, – примирительно вставляет Малахов.

Но Васькин мрачен.

– Вас не бить – ни вагона не дождешься! – перекрикивает он шум подходящего состава.

– Ну-ну-ну, я попрошу! – надсаживается и Лобов. – Претен­зии должны быть обоснованы. Если по воде или самолетом, то при грузе обязательно сопровождающий. Кто в воздухе украдет? Смешно! Но положен конвой. Тогда нам на каждый вагон надо по солдату, а разъезды и сортировочные стеной обнести! Дайте охра­ну – пожалуйста, спрашивайте. А то чуть что – дорога отвечай!

– Давай не будем! – отмахивается Васькин здоровенной своей пятерней. – Вы за груз не отвечаете. Пломба цела – и привет. Скорей подальше, пока мы внутрь не заглянули!

Состав прошел, но Лобов по инерции все еще кричит:

– А ты, Владимир Тарасыч, очень мечтаешь, чтобы товар пришел целенький?

– Чего мелешь? – огрызается тот.

Лобов взглядывает на Знаменского и спохватывается:

– Нет, разумеется, все заинтересованы в сохранности грузов, Горячимся, потому что болеем за общее дело. Хотя я лично – не материально ответственный, поймите меня правильно. Мое дело взвесить. Однако невольно принимаешь к сердцу. Если глубоко разобраться, Пал Палыч, то корень зла – поставщик.

– Вот это точно! – с воодушевлением подхватывает Васькин.

– Самое удобное – ругать тех, кто отсутствует, – отзывается Пал Палыч.

– Нет, верьте слову, при существующем положении поставщи­ку плевать-расплевать, только бы отгрузить, хоть в поломанный вагон!

– А тара? – гремит Васькин. – Бывает, товар – в одном углу, а доски от ящиков – в другом!

– И вы знаете, почему так?

– Знаю, – кивает Знаменский Лобову. – Убытки оплачивает не отправитель, а получатель.

– Грузит один – платит другой, а дорога, разумеется, виновата, – иронически заканчивает Лобов.

Малахов с искренним сожалением подтверждает:

– Плохо грузят. Сколько влезет. Сколько не жалко. Сколько успели.

– Чаще недогруз или перегруз? – уточняет Знаменский.

– Когда как. Мы держим равнение на середину. Придет, напри­мер, вагон по нулям. Значит – килограмм в килограмм. Мы убыль все равно пишем. По норме.

– Все равно пишете? Всегда?

– Да слушайте его! – срывается Васькин. – По нулям! Весы-то не аптечные, железнодорожные весы! Ты скажи, какая у тебя официальная точность? – оборачивается он к Лобову.

– Плюс-минус полтонны на вагон.

– Вот! Стрелки, может, и по нулям, а полтонны нету!

– Ну ладно, кончили общие рассуждения. Вы принесли свою регистрацию грузов, товарищ Лобов?

– Разумеется, – он достает из «дипломата» учетную книгу.

– Откройте двадцать девятое апреля.

Лобов шуршит страницами. Нашел.

– Три вагона, – продолжает Пал Палыч. – Номера триста восемнадцать восемьдесят четырнадцать, триста восемнадцать восемьдесят сорок и триста восемнадцать восемьдесят сорок один.

Лобов просматривает записи.

– Названные вами вагоны не значатся.

– Вернее, у вас не помечены.

– А почему должны быть помечены?

– Потому что двадцать девятого между двенадцатью и часом дня их доставили сюда, на подъездные пути.

Воцаряется неприятная пауза.

– Я попрошу уточнить, откуда сведения.

– От сцепщика, из первых рук. По его, так сказать, наводке я нашел номера в одной из поездных ведомостей.

Еще более неприятная пауза. Малахов растерянно пожимает плечами и что-то бормочет. Лобов начинает усиленно «припоми­нать».

– А-а… Во-он вы про что… Это знаешь, Владимир Тарасыч, про что – когда дождь шел!

– Ну, допустим, шел, – тянет Васькин, стараясь понять, куда клонит Лобов.

– С утра зарядил, помнишь?

– Ну?

– Этот случай я объясню, Пал Палыч.

– Будет с вашей стороны очень любезно, товарищ Лобов.

– Помнишь, у одного вагона доски немного отошли? – Лобов обращается попеременно то к Васькину, то к Знаменскому. – Я говорю, старый вагон, сыплется уже, а он полез в пузырек – будем, говорит, создавать комиссию, может оказаться недостача.

Васькин сообразил что к чему:

– А-а… Это когда я говорю, вагон дефектный…

– Ну да, я говорю, принимай, а ты говоришь, надо комиссию. – А-а… Ну помню… еще дождь лил…

– С самого утра!

– Очень хорошо, – прерывает их Пал Палыч; на глазах столко­вались, и ничего не поделаешь. – Кто вошел в комиссию по приемке?

– Да кого я под самый праздник соберу? – бодро отвечает Васькин. – В ливень-то на перроне стоять? Решил, пусть пройдут майские, тогда.

– Так. Груз оставался еще в ведении дороги?

– Нет-нет-нет. Раз мы транспортировали получателю, пломбы целы, претензий к нам нет – уже все. Дальше их забота. – Лобов поводит рукой в сторону Васькина.

– Это ты брось! Я тебе хоть где расписался?!

– Но груз на твоей территории?

– Ничего не значит!

– Нет, Владимир Тарасыч, я попрошу! Очень даже значит!

Между Лобовым и Васькиным опять готова разгореться пере­палка, но Знаменский поднимает руку.

– Так или иначе, днем двадцать девятого апреля помидоры существовали. Что же дальше? Их смыло дождем?

– Дальше моя смена кончилась, – говорит Васькин и, не глядя на Малахова, спрашивает: – Вань, ты эти вагоны не комиссовал?

Малахов ошарашен.

– Котя! Мне ж никто ничего! Маневровый, наверно. Подце­пил и увез.

– Пустые или полные, Малахов?

Тот в растерянности хлопает глазами.

– Не подходил даже. Не знаю. Другие принимал. Вагонов полно было. А с обеда отпускал. С той стороны. Где автомобиль­ный подъезд.

– Простите, пожалуйста, я, вероятно, уже ничем не могу помочь… В институте сегодня семинар. – Для Лобова настал удобный момент улизнуть, он прощается и спешит прочь.

– Запросто могли груженые увезти, – заявляет между тем Васькин. – Под праздники тут Содом и Гоморра.

– Под праздники – жуть! – поддерживает Малахов.

– А в следующую свою смену вы поинтересовались судьбой вагонов?

– Да ведь это уже после праздников было! – восклицает Васькин. – Голова-то с похмелья… Чего уж там! – Ему ответ кажется вполне исчерпывающим, а разговор законченным.

Знаменский улыбается, вдруг развеселившись.

– Значит, не найти мне тех помидоров? Потерялись, замота­лись. А?

Кладовщики выжидательно молчат.

– Все-таки попробую. С двадцать восьмого по тридцатое у вас работали студенты. Припоминаете?

– Работали, – согласно кивает Малахов. – Наши грузчики – в складу. Те – снаружи, на погрузке машин.

– Вот и договорились: на погрузке машин.

– Ну и что? – осведомляется Васькин.

– Да ребятам скучно было, решили для развлечения соревно­ваться – факультет на факультет. Для подведения итогов запи­сывали количество машин. И, представьте себе, их оказалось здорово больше, чем у вас по накладным! Выходит, был лишний «левак».

На скулах у Васькина набухают желваки.

– Такие записи – не документ!

– Небось набавили! Для игры!

– Не похоже, Малахов. Ребята серьезные, математики. Даже номера машин называют. Профессиональная память на числа.

– Да не принимали же. Те вагоны. Не принимали мы их.

– Официально не принимали. А по-тихому, я думаю, разгрузи­ли.

Малахов засматривает в лицо Васькину и упавшим голосом спрашивает:

– Коть?..

– Вранье!

Томин и Кибрит разговаривают, шагая по коридорам Петров­ки, 38.

– Тебя оставили в покое, Шурик?

– Со вторника хвоста нет.

– И неясно, что это было?

– Одну даму на выбор проверил – ни в какую версию не влезла.

– Всего одну даму! Не слишком ли беспечно?

– Но криминала же нет. Ходить за мной – не преступление. – Томин прислушивается. – Извини, Зинуля.

В его служебном кабинете надрывается телефон.

– Да?.. – снимает Томин трубку. – Понял, выезжаю. – Он убирает бумага в сейф, опечатывает его. Хватает плащ, пистолет, собирается уходить.

Новый телефонный звонок возвращает его к столу.

– Да?.. Да, майор Томин… В триста шестую? Сейчас не могу, ждет машина на происшествие…

На том конце провода говорят нечто такое, от чего брови его ползут вверх.

– Вы отменили? – недоумевающе спрашивает он. – Да, есть явиться в инспекцию по личному составу.

– Интересно… что же я натворил такого… антислужебного, – бормочет Томин, вешая на место плащ и убирая пистолет обратно в сейф.

…Томина ждет подполковник Саковин. Держится суховато, любезность его лишена теплоты. Томина он встречает, не вставая из-за стола.

– Здравия желаю, товарищ подполковник.

– Зачем же так официально. Садись. Сколько лет, сколько зим.

– Да, давненько… – Томин садится, и некоторое время они молча рассматривают друг друга.

– Значит, ты в инспекции? – спрашивает Томин.

– Как видишь… Насколько помню, в институте мы ни врагами, ни друзьями не были, а позже вообще не сталкивались. Так что нет препятствий для проведения служебной проверки… Как бу­дем разговаривать? Перейдем на «вы» или?..

– О, мои дела так плохи?

– Твои дела… твои дела… твои дела… – Саковин достает папку. – Чего уж тут хорошего.

– Звучит неприятно. Но интересно.

Саковин бросает испытующий взгляд, однако на лице Томина действительно только интерес.

– Пойми правильно, Саша. Как бы руководство ни было увере­но в тебе или Знаменском…

– Еще и Знаменский?!

– Проверка сигнала такого рода должна быть строгой и тща­тельной, – привычно не замечает, что его прервали, Саковин.

– Сигнала какого рода?

Саковин снова не реагирует на реплику.

– Хуже всего, что сигнал объективно кое-чем подкреплен. Речь идет о твоем посредничестве в получении Знаменским взят­ки.

– Если б ты не по службе, Саковин… – Томин не договарива­ет, но смысл ясен.

– Этак мы действительно перейдем на «вы», – осаживает его Саковин. И после короткой паузы продолжает: – Обвинение придумано не мной, Томин. И, надеюсь, ты оправдаешься.

– И с кого же мы с Пашей содрали взятку?

– С работника овощной базы.

– И богато взяли?

– Для продолжения разговора мне нужен официальный ответ – нет или да?

– Нет!

– Еще один обязательный вопрос: может быть, есть доля правды! Какие-то общие знакомьте… у кого-то брали взаймы… встречались с кем-нибудь!.. Прошу тебя подумать, что могло лечь в основу сигнала.

– Нет знакомых, не брал взаймы, не встречался, не состоял, не участвовал. Что касается Знаменского, то…

– То похоже, что ему действительно уплачено, – договарива­ет Саковин.

– Знаешь, я встану и уйду, и делай со мной что хочешь!

– Будь добр, не вдавайся в амбицию. Побольше выдержки.

– Хорошо, я буду выдержан. Я спрошу тебя очень вежливо: мыслимо ли заподозрить Знаменского?! Пашку Знаменского! Сколько-нисколько ты же его знал!

Саковин откидывается на спинку кресла и говорит как малень­кому:

– Я работаю в инспекции по личному составу. Моя служба заключается в том, чтобы досконально расследовать случаи зло­употреблений, недобросовестного поведения наших сотрудников и тэ пэ. А ты предлагаешь пойти к начальству и сказать: что вы, товарищи, они прекрасные ребята, да я же с ними вместе учился двадцать лет назад!

– Согласен, наивно, – признает Томин, остывая. – Но когда речь о Паше…

– Оставим его, поговорим о тебе. – Саковин достает из папки фотографию. – Кто этот человек? Что вас связывает?

На фотографии крупно: Томин жмет руку Малахову.

Знаменский входит в кабинет Чугунниковой.

– Антонина Михайловна, к вам за помощью.

– Понадобилась-таки директорша?

– Понадобилась, – в тон ей говорит Знаменский. – Без вашей санкции бухгалтерия ни в какую.

– А что вас интересует?

– Вот такая справка в четыре колонки, – он кладет перед ней образец. – По всем показателям дать расшифровку: когда, куда, сколько.

Просьба неприятная, и несколько секунд Чугунникова тратит, чтобы вернуть приветливую и снисходительную улыбку.

– Пал Палыч, но ревизоры же проверяли.

Знаменский – само простодушие:

– В такие подробности они не входили по четвертому цеху. А мне нужно – тогда вся картина будет как на ладони.

– Действительно, как на ладони… И вы начнете нас ловить на этих цифрах, – она испытующе смотрит на Знаменского.

– Но вы же любите критику, Антонина Михайловна.

Шпилька тоже неприятна, и надо это скрыть, чтобы не терять лица.

– Честно говоря, мне импонирует ваша серьезность. Люблю людей с настоящей деловой хваткой. И критику люблю. Но пло­дотворную, Пал Палыч, плодотворную! Вы же собрались затеять крючкотворство.

– Я с вами не согласен.

– А я с вами не согласна! – с силой в голосе говорит Чугунни­кова. – Знаете, где все цифры в ажуре? Там, где по-крупному воруют. Да-да! Где специально держат «черного бухгалтера». У меня его нет. У меня учет ведут кладовщики. Естественно, что-то с чем-то может не совпадать.

– Еще как не совпадает, Антонина Михайловна! По три вагона не совпадает.

– Неужели правда мужики начали заворовываться? – У Чу­гунниковой огорченный вид.

– Пока не скажу ни «да», ни «нет». Но учет ведется так, чтобы никто ни за что не отвечал. Поступает, например, груз в дежурст­во одного кладовщика. Акт, что обнаружена недостача, преспо­койно составляют уже при следующем. Это нормально?

– Ну…

– Не трудитесь, вопрос риторический. Идем дальше. Должно присутствовать постороннее лицо, что называется, от обществен­ности. Так?

– Обязательно. Для объективности.

– Я выборочно поглядел акты – по четвертому цеху почти везде фигурирует один и тот же человек. Вправе я ждать от него объективности!

– Между прочим, в инструкции о порядке приема не указано, что посторонние лица должны быть разные.

– Ай, Антонина Михайловна!

– Ай, Пал Палыч! – укоризненно подхватывает Чугунникова. – Попробовали бы сами. Ведь никого не дозовешься! Так повсе­местно принято: от нас ходят в соседнюю организацию, от них – к нам.

– Да? Мне все-таки интересно будет посмотреть на этого постоянного постороннего… Но мы уклонились от главного. Когда я смогу получить свою справочку?

Чтобы подавить раздражение и сообразить, как вести себя с настырным Знаменским, Чугунникова берет короткий тайм-аут.

– Минутку… – она копается в ящике стола, достает какую-то записку, закладывает между листками календаря. Затем реши­тельным жестом включает переговорное устройство.

– Зоя, меня нет ни для кого, – и, поколебавшись, уточняет: – Кроме Льва Севостьяныча.

– Великий человек – Лев Севостьяныч, – усмехается Знамен­ский.

– Вы знакомы? – радостно встрепенувшись, спрашивает Чу­гунникова.

– Ответ может иметь две редакции: «Я знаком со Львом Севостьянычем» или «Лев Севостьяныч знаком со мной». Какую вы предпочитаете?

Чугунникова поняв, что тема скользкая, спешит отмежеваться от «великого человека».

– Да какая разница, я сама случайно познакомилась. На встре­че Нового года в Торговом центре.

– Так вы встречали Новый год в Торговом центре?

– Вы спрашиваете так, будто… «значит, ты была на маскара­де?»

– В какой-то мере. Но возвращаюсь к своему вопросу, – Знаменский приподнимает за уголок «макет» будущей справки.

Разговор обострился, и Чугунникова решается на крутой пово­рот.

– Разумеется, если вы настаиваете… Но коли пошло на откро­венность, я вам без всяких документов скажу: акты о недостачах при железнодорожных поставках вообще фиктивные!

– Так прямо и скажете?

– Прямо так. Филькины грамоты. Что у нас, что на любой базе. И по-другому быть не может! Удивила?

– Я внимательно слушаю.

– Послушайте, вам полезно. Люди расписываются, будто виде­ли то, чего не видели. И присутствовали, когда их не было. По-вашему выражаясь, они лжесвидетели. Хорошенькую картинку рисую?

– Занимательную.

– Но если я или другой на моем месте попробует это изменить, мы подпишем себе смертный приговор. База возьмет ответствен­ность за все недогрузы поставщика, взломанные вагоны, неисп­равную тару. Через две недели мы будем в таких долгах, что век не расквитаться!

– И выход один – фальсифицировать документы?

– Да!

– Давайте разберемся, Антонина Михайловна.

– Давайте, Пал Палыч.

– По порядку.

– По порядку.

– Вот пришли вагоны. Внешне все сохранно.

– Инструкция диктует: «Назначенные лица вскрывают вагон».

– То есть, кладовщик говорит грузчикам: «Ребята, давай!»

– Совершенно верно. Ребята вытаскивают двадцать пять пол­ных ящиков, а под ними обнаруживают десяток пустых.

– Тогда?

– Полагается прекратить приемку и составить комиссию.

– Ее функции?

– Определить причины и размер недостачи. И тут, Пал Палыч, начинается юмор.

– Почему?

– Потому, что по инструкции те, кто обнаружил недостачу, не имеют права входить в комиссию. Они, видите ли, заинтересован­ные лица. Нужны незаинтересованные. Но эти незаинтересован­ные должны подписаться, будто вагоны при них осмотрели, сняли пломбы и начали разгружать! Понимаете?

– Это уж не юмор – нелепость.

– Между тем только такие акты убедительны для арбитража. Иначе недостачу вешают на нас.