– Как охарактеризовать? Что для дома, для родины, как гово­рится, для людей полезного, мне кажется, он ничего не приносил и не принес бы. Так кажется. Это я всю жизнь работал фактичес­ки…

– Красовский говорит, что вы не могли для людей и для родины ничего дать и не дали.

Мезис напрягается, словно превозмогая боль. Согласиться, что ты с рождения, изначально не был способен ни на что доброе?

– То, что я не дал, – да… Но почему я не мог дать?!

– Как вы относитесь к тому, что совершили, Красовский?

– Что это же никуда не годится, ясное дело. Это самое, что ни есть… особенно в наше время.

(После допросов Красовский придирчиво слушал запись своих показаний. Было видно: иногда доволен собой, иногда – нет. Прослушав «никуда не годится… особенно в наше время», одобри­тельно кивнул: «формулировка» понравилась.)

– Как вы относитесь к тому, что совершили, Мезис?

Мезис берет со стола коробок спичек, секунды две смотрит на этикетку, повернутую вверх ногами.

– Днем я еще как-то держусь, – тихо говорит он. – Потому что в камере мы сидим вчетвером. Там то шахматы, то шашки, доми­но, книги. Туда-сюда, как-то отвлечься можно… Но ночью… Мне ребята все время утром говорят: опять кричишь!

– Почему же вы пошли на это преступление?

– Если бы я на один день протрезвел, я бы ни за что не пошел!

Теперь и Раупс молчит. Только пальцы Мезиса медленно вер­тят спичечный коробок, и бряканье пересыпаемых спичек кажет­ся неестественно громким.

– Желаете что-либо сказать в оправдание себе?

– Что мне говорить, когда человека убили.

– Не один же убивали.

Не спасательный круг предложен – тонкий прутик, но, по пословице, утопающий должен хвататься и за соломинку. Мезис не хватается.

– А может, я убил, может, мой удар был смертельный?.. Да, это может быть.

– Конечно, жить хочется… – Брякают, брякают спички. Но вот и они стихли. Гнетущая тишина. Потом судорожный вздох: – Но человека все-таки убили. Отвечать нужно! – И коробок падает на стол.

Рука Раупса выключает магнитофон. Все. Самый последний допрос окончен.

Сказано немного (если перевести на количество фраз), но разговор томительно длинный; по одному рождаются слова, и каждое стоит раздумий и мучений.

Так жестоко и объективно осудить себя мало кто способен. Преступник, даже кающийся, всегда ищет оправданий и стремит­ся вызывать сочувствие у других. Это психологически понятно и закономерно: как жить, испытывая к себе отвращение и нена­висть? Единственное спасение – переложить на кого-то хоть долю ответственности за содеянное, найти какой-никакой довод в свою защиту!

Жалеть себя и стараться за что-нибудь спрятаться от окружа­ющих, от собственной совести – поголовное свойство нарушив­ших закон и наказанных. Мезис в этом отношении являет собой редчайшее исключение.

«Я тоже, может, был интересный человек!» Нет, не был. Но мог быть . Мог. Тем горше, что этого не произошло, что человек не состоялся…

Второй раз мы приехали в Ригу в начале лета. Город зеленел и цвел всяким свободным от асфальта клочком земли, пахли клеем свежие афиши: «Выставка янтаря»… На послезавтра был назна­чен суд над Мезисом и Красовским.

Киногруппа готовилась к съемкам. Зал Верховного Суда рес­публики – продолговатое помещение, в одном торце которого располагались двери, а в другом огромное, во всю стену окно – был удобен для операторов.

Девять дней длился процесс, и девять дней тихо жужжали камеры и магнитофоны. Самый зоркий наблюдатель не сумел бы заметить и упомнить всего, что запечатлели они на пленку. Живые, неповторимые голоса людей, взволнованный ропот или затаен­ное дыхание зала, мгновенно отзывавшегося на происходящее в суде, и удивительный по разнообразию и выразительности калей­доскоп лиц. Родные и друзья Инара Карпова, инкассатор, постра­давший возле «Турайды», мать Красовского, его подружки Зубари и Яковлева, вереница свидетелей, бесстрастный прокурор, родст­венники Мезиса, жена Красовского… и двое на скамье подсуди­мых, ожидавшие возмездия.

А если бы они предвидели, что оно неизбежно? Если бы могли заглянуть вперед и увидеть себя вот такими, сидящими за невысо­ким барьером, который отделяет от мира безнадежной глухой стеной? Попали бы они тогда на эту скамью?

Конечно же, нет!

Доставленный инспектором Крамаренко в штаб Красовский, еще не зная об аресте Мезиса, обронил характерную фразу: «Милиции просто повезло». Подобно большинству преступни­ков, он считал, что ловят других – не его. Стоит только хорошень­ко все обмозговать и исполнить железной рукой, без нервов, – считай, удача в кармане.

Что ж, он проявил и изобретательность, и хитрость, и даже когда Мезис спасовал и развалил тщательно продуманный план, у Красовского хватило злой решимости и хладнокровия действо­вать до конца в одиночку. И все же он пойман.

Давайте проделаем мысленный эксперимент. Допустим, Крамаренко «просто повезло», когда он заметил и – даже вопреки сомнению шофера – опознал убийцу. Допустим, Слока ведать не ведал, что к Ирене Зубари захаживает Красовский, и не спугнул бы его своим неожиданным появлением. И с языка Красовского не сорвались бы слова о знакомой женщине из магазина. Или женщина эта не повела бы себя так искренне и порядочно. А еще раньше приятель не крикнул бы Красовскому при инкассаторах: «Здорово, Коля!»

Пусть так. Оставим только место происшествия, приметы и тех свидетелей, которых уже не сочтешь случайными.

Что тогда? Естественно, милиция захлопнула бы двери из города. Человек со свежей раной на пальце не мог бы ни уехать из Риги, ни уйти пешком. Эксперты нашли бы в машине все те же следы и отпечатки. С помощью инкассатора методом фоторобота создали бы вполне узнаваемый портрет. Ведь то, что инкассатору не удавалось внятно описать преступника, совсем не значит, что он не помнил его в лицо – не один час провели вместе. Портрет расклеили бы на улицах, передали по телевидению. И наверняка кто-нибудь сказал бы себе: «Погоди-ка… шофер… уж не Красовс­кий ли?!»

А кроме того, в иных условиях розыск шел бы по иным путям и выявлял новые улики. Например, такую: двое из таксопарка видели, как Красовский о чем-то спрашивал Инара Карпова до начала смены. Если бы к тому моменту следствие не имело показаний Мезиса, подобная деталь могла стать решающей.

Словом, многое было бы по-другому и, возможно, труднее. И пусть не через 70 часов, а через 140, но кончилось бы все так, как оно и кончилось! Разоблачение было неизбежно.

Но теперь мы обязаны спросить: а была ли неизбежной гибель Карпова? Предопределялась ли она только злой волей Красовс­кого, соучастием Мезиса и доверчивостью Инара? Довольно ли было этого, чтобы сложился план, намечавший убийство троих людей?

Нет. Как минимум, нужна надежда, что план осуществим. На чем же она держалась? Да на том, что Красовский досконально знал систему работы шофера при инкассации. Знал не только правила, знал, какие отступления от них стали практикой. Отку­да? Из собственного опыта . Да-да!

В принципе для инкассации должны использоваться спецма­шины, отнюдь не такси. Но еще можно понять, когда перевозку государственных средств доверяют таким людям, как Инар Кар­пов – недавний пограничник, один из лучших водителей парка. Однако нельзя понять, почему это доверяли Красовскому, не имевшему за плечами ничего, кроме самой скверной репутации.

Не раз он подтверждал на следствии, что близость денег распа­ляла его, подсказывала способы грабежа. Красовский был уверен, что – несмотря на инструкцию – его не попросят предъявить документы по приезде в банк. Тут и таилась возможность подме­ны шофера, отсюда и выползла на свет мысль уничтожить Карпо­ва. Да, не спросили у него документов в банке. Ни водочного духа не заметили, ни разбитого стекла…

Открытый судебный процесс приковал к себе внимание многих рижан, не забывших январские дни, когда почти каждый готов был кинуться на помощь милиции. Обсуждались рассказы свиде­телей, реплики прокурора и адвокатов, но самым жгучим для всех оставался вопрос: что же сделало Красовского и Мезиса готов­ыми на зверство?

«Винить некого. Только себя». Но вот мы смотрим на мать Мезиса, на брата, сестру, слушаем их показания, не оставляющие в памяти ничего, кроме плаксивой фальши. Неприятное семейст­во. Очень.

Как не винить мать, если она воспитала двух преступных сыно­вей?

Как не винить старшего брата, с малолетства приучавшего Владимира к сквернословию и водке, а позже водившего домой толпы своих дружков по колонии?

А кто родил и вырастил Красовского? Вот она, среди публики. Обыкновенная старушка, на голове платочек в крапинку, кресть­янские руки – извечно знакомый, мирный облик. Она появилась в зале, высоко держа небольшой листок бумаги, и так пронесла его вдоль всего прохода и молча протянула судье. Единственное, чем надеялась помочь сыну: справка о том, что в десятилетнем возрасте он переболел менингитом.

Судья взял, прочел, кивнул, а она продолжала стоять, глядя снизу вверх, и чего-то ждала. Немедленного воздействия завет­ной бумажки?

– Вы можете сесть, – сказал судья.

Послушно пошла, села. С непонимающим видом выслушала обвинительное заключение, механически оборачиваясь на каж­дый новый голос. И так девять дней. Припав к окуляру и взяв самый крупный план, оператор тщетно караулил смену выраже­ний. Ничего. Только подавалась вперед, когда говорил сын.

Зато лица матери и вдовы Инара завораживали напряженной внутренней жизнью. Обе женщины держались стоически, будто поклявшись не выдавать своих чувств. Но экран имеет свойство обнажать даже скрытое.

Как они слушали показания Красовского! Окаменевшие, неп­роницаемые: одна – глядя на сложенные на коленях руки, другая – невидяще, мимо судей, в окно. А убийца исповедовался заучен­но-грустным тоном. Теперь он уже не уверял, что все случилось «стихийно», не отрицал, что орудовал вилами. Его пятерня отпе­чаталась на ручке, и доказанную вину отрицать было неразумно. Но кое-что сгладить, обойти он старался.

– …Когда мы подъехали, я сказал: остановись здесь. Он остано­вился. И в это время Мезис нанес ему удар сзади по голове. Он стал, так сказать, обороняться, потом открыл дверь и мы вывали­лись наружу, ну… в снег… вот. Он лицом вниз так упал, и я его так сдерживал. Затем я ему сделал прокол сверху через спину. В это время он вскрикнул и сказал: «Не надо!» Ну… потом мы его положили в багажник. Мне палец перевязали. Следы крови немножко убрали. Потом мы приехали в лес, я там раньше грибы собирал. Ну, мы решили его там оставить. Когда клали его, он, между прочим, еще дышал… Ужасно.

В устах Красовского «ужасно» не звучало ужасно. Хоть он и скорчил покаянную мину, но это прозвучало констатацией досад­ной помехи: слишком уж упрямо Карпов не хотел умирать.

Для матери и жены Инара это было поистине ужасно: им не сообщали таких подробностей и услышать сейчас от этого из­верга… Мать обессиленно склонила голову. Лицо жены не дрогну­ло, но что-то произошло с ее глазами. Трудно описать. Десятки раз мы просматривали кадр, пытаясь уловить его смысл. «Он, между прочим, еще дышал» – и в ответ глаза на мгновение рванулись в сторону скамьи подсудимых. Увидеть убийцу? Нет, выразить страстную ненависть? Тоже нет. Казалось, женщина внутренне рванулась туда, к мерзлому окопу, где еще теплилась жизнь Инара.

А мать Красовского сидела все с тем же непонимающим видом, часто и удивленно смаргивала. Чем-то они с сыном были фаталь­но похожи. Не только стертостью черт, нет, глубинно: душевной скудостью, пустотой. Да простится нам, если не правы.

Вероятно, читатель ждет объяснений, как же все-таки Красовский стал таким?

Простите, не в наших силах. Мы не знаем, где и почему из него насухо утекла душа. Сначала мы приняли это как рабочую гипоте­зу, потом добросовестно переворошили его биографию, включая и времена менингита (который, по мнению медицины, не дал заметных последствий). Но даже будь у нас возможность месяц за месяцем проследить историю Красовского, думаем, это не при­несло бы ответа.

В 19 лет вымогал деньги у подростков; попался на краже; обсчитывал и обирал пьяных пассажиров; оскорблял и бил жену. Можно бы здесь написать о том, что вот так, мол, шаг за шагом он скатывался. Можно бы порассуждать, как наглел он от безнака­занности и прочее. И тем ограничиться, сделав вид, будто осталь­ное ясно. Но ведь между всем прошлым Красовского и тем, к чему он пришел, лежит моральная пропасть, через которую не переки­нешь мостика напрямую! Разные это вещи – вымогать, тащить, что плохо лежит, или рваться к деньгам любой ценой. Любой ценой!

Поверьте, мерзко разглядывать и слушать его, выискивая, не сохранилось ли где что-то человеческое. Мы ждали суда как окончательной проверки и уверились: не сохранилось. Внутри спрессованная алчность и злоба, снаружи – броня заученных фраз.

Нет, опять не точно. Опять человеческие мерки. А у него внутри черно, непроглядно и неведомо. Перед нами белковое существо, наделенное инстинктом самосохранения, способностью мыслить (во всяком случае, разрабатывать достаточно сложные планы преступлений) и старающееся походить на людей, как инопланетяне в фантастических рассказах.

Когда Красовский говорит, тянет почесать затылок: ведь не идиот же и следователя не должен причислять к идиотам, а сплошь и рядом порет чушь! Позже понимаешь: речь Красовско­го – это перевод со своего – непроизносимого – на наш обиход­ный язык. Он усвоил набор ходячих выражений и употребляет их (частенько невпопад) все норовя «очеловечиться» и достигая обратного результата.

Вспомните, вот имитация раскаяния: «Никуда ж это не годит­ся, тем более в наше время».

Вот образчик шутки: «Если с юмором подойти, решил милли­он, как говорится, отхватить».

Сыновние чувства: «Мама должна была на пенсию пойти, и я собирался к этому времени начать жить нормально».

Сокровенная мечта: «Уехал бы в бедный колхоз, писал бы книжки для детей».

Рассказ об убийстве: «На всякий случай инструмент мы загото­вили»; «Я сделал ему прокол сверху через спину» (точно о шине).

Право, оторопь берет. Нет, как хотите, это подделка под чело­века, это – нелюдь!..

Скажем еще одно. Есть пословица: «Вместе воровали, вместе и ответ держать». Здесь держали ответ порознь. За девять дней Красовский и Мезис не обменялись ни единым взглядом. Потому что бок о бок сидели враги.

Мы выразим личное мнение, юридических доказательств кото­рому не существует.

Мезис был обречен. Он понадобился Красовскому как физи­чески очень сильный помощник, без которого Инара нипочем бы не одолеть. Но, сыграв свою роль, был бы тоже убит как единственный очевидец и претендент на половину добычи. Завладев оружием инкассаторов, Красовский легко расправился бы с ним. Не случайно Мезис подсаживался в такси Инара по дороге – чтобы не видели в парке и не связали затем его исчезновение с Красовским. Не случайно болтливый Красовский каменно за­молкал, едва речь заходила о предполагаемых планах после ограб­ления. Не случайно, пока скрывался, он не сделал ни малейшей попытки подать весточку Мезису, хотя и не знал, что тот аресто­ван. И есть запись допроса, где он, вдруг сорвавшись, признал, что не собирался делиться с Мезисом ни рублем. А глаза Красовского при упоминании о Мезисе делались прозрачными-прозрачн­ыми… до полной пустоты.

Судебное заседание подходило к последней стадии.

И вот:

– Подсудимый Красовский, что вы желаете сказать в послед­нем слове?

В сочетании «последнее слово» есть нечто магическое, зал настороженно затихает.

Красовский заготовил и хорошо отрепетировал свой монолог и произнес его без запинки и с долей торжественности. Учитывая его возможности, это был шедевр «человекообразия»:

– Граждане судьи! Все то, что изложил государственный обви­нитель в мой адрес, все те факты, я в основном с ними согласен. Я сейчас очень глубоко осознал свой поступок. – Публика завибрировала, и Красовский неохотно «уточнил»: – Не поступок, а больше, чем поступок. И мне очень жаль, что нет человека, нет у матери сына, у детей отца, у жены мужа. В семье достатка соответ­ствующего. Я очень раскаиваюсь в своем поступке. – Тут из зала докатилась волна негодования, плеснула в барьер, и Красовский заставил себя выдавить: – В своем… преступлении. Я заверяю суд о том, что если суд сочтет возможным сохранить мне жизнь, то я всю эту оставшуюся жизнь посвящу тому, чтобы смыть это позор­ное пятно в моей жизни! Я приложу для этого все мои силы и спо­собности! Спасибо.

И сел, оставив висеть в воздухе «спасибо».

«Он приложит свои способности! – пробормотал кто-то. – Нет уж, больше не надо».

Настала очередь Мезиса. Он поднялся – и молчал. Долго молчал, пока совладал с языком.

– Я все последние дни… месяцы… думал, хотел понять, как это все произошло… Снова умолк.

– Я понял только одно… что все это произошло от того… как я вел свою жизнь…

Будто груженую телегу тащил и останавливался отдыхать. Было физически трудно переносить его надрывное молчание.

– Я вспоминал, как я жил… Так я не жил, а существовал, больше ничего…

Паузы все удлинялись. Похоже, он разучился говорить. Попро­буйте вместо наших многоточий вставить 15, 20, 25 секунд немоты – это нестерпимо много. И все же Мезиса слушали. Его молчание гипнотизировало и заставляло напряженно ждать, чем оно раз­решится.

– Я даже ничего не могу хорошее вспомнить о себе…

Оператор поймал объективом мать Мезиса. Она протестующе подняла руку: разве можно такое вслух? Но сын не видел. Он маялся в совершенном, абсолютном одиночестве.

– Вот вы дали мне слово…

Мезис ссутулился, в несколько приемов проглотил удушающий ком в горле.

– Так я воспользуюсь этим словом… и прошу: оставьте мне жизнь…

Выговорил наконец. И наконец смог вздохнуть.

– Я бы хотел начать жизнь свою с самого начала, но прожить ее только по-другому!.. – И шепотом: – Все.

… Прошение о помиловании было отклонено.

В тот день, когда это стало известно, наша группа в монтажной работала угрюмо; рано разошлись по домам.

Резали и склеивали как раз кадры судебного процесса, и они не «остывали», сколько ни гоняй их на монтажном столе.

Признаться ли? Мы сделали бы все, чтобы спасти Владимира Мезиса от высшей меры. Но решали не мы.

«Я бы хотел начать жизнь свою с самого начала, но прожить ее только по-другому!..»

Пожалуй, и смог бы по-другому.

«Ах, Танечка!»