– Думал, вернется…

– Вы понимаете, что она нарушила условие, с кото­рым была освобождена из-под стражи? В какой-то мере и под вашу ответственность.

– Да… я понимаю… в какой-то мере… Боже мой, мало ей было всего прежнего, теперь еще пропала! Вы не представляете, сколько надо нервов!

– Вы говорили о записке.

– Да, вот.

«Коля, прощай, не поминай лихом, береги детей».

– Накануне она не намекала, что собирается уйти?

– Нет, уверяю вас!

– Но такой поступок должен иметь очень серьезную причину. Женщина рвется домой, мечтает побыть с детьми и мужем и вдруг исчезает неведомо куда! Вы действи­тельно не знаете, где ее искать?

– Что вы! В чем вы меня подозреваете?..

– Самое печальное, что мы будем вынуждены снова арестовать ее. Когда разыщем.

– Боже мой! А я сообщил на работе, что выпустили! Сразу вокруг меня разрядилась атмосфера!..

– Ничего не поделаешь. Ваша жена виновна больше, чем вы полагаете.

– Я знаю.

Знаменский отшатнулся, затем подался к Маслову, разом утратив официальную невозмутимость.

– Знаете?! С каких пор?

– В тот день, когда я привез ее домой… вечером… даже, скорее, ночью… Ирина мне призналась.

Вот оно что! Успела рассказать… Но тогда совсем дру­гой вариант! Знаменский прямиком рванулся к правде:

– Как вы это приняли?

– Как гром, просто как гром! – простонал муж-мученик.

– Да не о ваших переживаниях вопрос! Ваше пове­дение меня интересует!

– Я был совершенно растерян… не помню точно, что я говорил.

– Ну, хоть не точно, хоть общий смысл?

– Я могу быть с вами совершенно откровенным?

– Вы обязаны быть со мной откровенным! – Знамен­ский стукнул кулаком.

– Видите ли, Ира выбрала такой момент… очень не­тактично… можно сказать, среди ночи… Нашла место и время! Вы меня понимаете?

– Что вы ответили Ирине Сергеевне?

– Ну, я вспылил, конечно… Но практически никако­го разговора у нас не было. Я предложил объясниться завтра. Надо было как-то прийти в себя… и потом, честно говоря, она стала мне в тот момент так… неприятна.

Нетрудно вообразить. Среди ночи. Первая ночь после разлуки. То есть они в постели. Со всеми вытекающими отсюда супружескими обстоятельствами. Она нетактично выбрала момент. Она стала ему неприятна! Нет, я с ним не могу, сейчас затопаю ногами и заругаюсь, как извоз­чик. Надо посчитать медленно до десяти, прежде чем продолжить.

– Итак, вы ее не расспрашивали?

– Нет, что мне эти детали? Факт есть факт, как его ни поверни. Лезть еще глубже в эту грязь…

Еще раз до десяти. И отвлечемся на эуфорбию – опять цветет кровавыми лепестками. Не растение, а заготовка для тернового венца.

– Маслов, вы не догадываетесь, почему жена сбе­жала?

– Вы же ее знаете. Пал Палыч! Ирина – женщина не очень уравновешенная, бывает у нее иногда… Может, первый раз осознала по-настоящему свое прошлое, а? Начала рассказывать и вдруг поняла, какое это произво­дит впечатление на честного человека. И убежала просто от стыда, просто не посмела взглянуть мне в глаза при свете дня! Это очень на нее похоже!

– При свете дня… Эх, Маслов, «я», «я» – без конца «я»! А она?

– Но ведь я же…

– Снова «я»! Да подумайте и о ней тоже! Она ведь не с курорта приехала, многое пережила за это время.

– Я понимаю, и я радовался, что она вернулась. Но…

– Но узнали кое-что новое. Я-то уж меньше всего склонен забывать, что ваша жена совершила преступле­ние. Но к вам она пришла как к самому близкому чело­веку, кто-кто, а вы обязаны были выслушать. А вы ее грубо отталкиваете. И после того ее же обвиняете в нетактичности!

– Но позвольте! Неужели вы не понимаете моих чувств?!

– Чего тут не понять? В сущности, вы выставили жену из дому!

– Нет! Я ее не оскорбил, не ударил! А если что и сказал, так не могла она ждать, что я обрадуюсь! За что вы меня упрекаете? Да любой бы на моем месте! Если он порядочный человек!

– Хватит уже негодовать. Сотрите пену с губ. Не верю я в вашу беспредельную наивность! Не тот возраст.

– Но… о чем вы?

– О том, что в глубине души вы давно все знали.

– Как знал?! Ни минуты, ни секунды!! Действительно ошарашен. Что доказывает силу самообмана. Ничего иного не доказывает.

– Знали, Николай Семенович. Конечно, знали. Таких вещей нельзя не знать. Другое дело, что ни в коем случае не желали осознавать, запрещали себе думать. Потому избегали ее разговоров о неладах с Кудряшовым, не любили точных денежных расчетов, принимали на веру удивительное умение Ирины Сергеевны вести xoзяйство и за гроши покупать дорогие вещи.

– Нет… нет… вы ошибаетесь…

– Не ошибаюсь. Я вам больше скажу – вас очень устраивало положение дел. Вольготная, обеспеченная жизнь, обеды в ресторане. Словно с неба, валятся дубленки и портсигары с камешками. Кстати, где портсигар?

– У меня…

– Вот видите, жена при вас снимала серьги и кольца, а вы промолчали о том, что в кармане лежит, благо вас не обыскивали.

– Но… это же моя личная вещь.

– У Ирины Сергеевны был еще браслет в виде змеи. Он где?

– Браслет Ира продала – мы копили на машину.

Ах, тебе еще машину хотелось! Ну, естественно, настоящий мужчина имеет машину. В рифму получается. А он куда противнее, чем Кудряшов. Оба ее эксплуатировали. Но тот не лицемерит, даже отстаивает свою филосо­фию. Этот – кот. Не в смысле кошачьей грации. Муж Масловой – кот. И потому тоже роковая фигура в ее судьбе.

– Кому продан браслет?

– Не знаю… Опять вы мне не верите! И, вообще, вы такого про меня наговорили!.. – он в отчаянии стиснул руки.

– Давайте разберемся, – Знаменский достал один из томов дела, раскрыл. – Здесь список ценностей, сданных вашей женой, и опись домашнего имущества.

– Да, я вижу.

– Проанализируем эти документы с одной точки зре­ния: сколько сюда попало мужских и сколько женских предметов. И какова сравнительная стоимость. Прочтите.

Маслов читал.

– Замечаете закономерность? У нее – не ахти какие сережки, у вас, по характеристике Кудряшова, – очень ценный портсигар. У вас две шубы – у нее одна. И так во всем.

– Ей нравилось делать подарки. Я же не просил.

– Но с удовольствием принимали. И вспомните еще кое-что, не внесенное нами в опись, – обилие детских вещей. Дескать, меня возьмут, а дети будут расти, им надо в чем-то бегать. Ирина Сергеевна понимала свою обреченность. А вы постоянно жили рядом и ничего не понимали?

– Я не знаю… нет-нет, я не сознавал!..

– Ну, допустим. Человеческая слепота порой феноме­нальна. И все-таки в ее судьбе есть доля вашей вины, поэтому не вам от нее отрекаться!

Бесполезно. Он будет только защищать себя. Святое «я». Вон уже еле шелестит:

– Возможно… но я просто не мог иначе…

Гнев схлынул, Знаменский устал.

– Вы погубили все, чего я достиг: признание, раска­яние… Одним махом. До смерти испугались за свою репу­тацию.

– Нет, но нельзя же так! Вы меня считаете за бездуш­ного карьериста. А у меня исследования, как вы не пони­маете! Если меня отстранят, кто их закончит? Это просто катастрофа! Три года труда!

– Вы любите свою работу? – с любопытством спросил Знаменский.

Он любит что-то, кроме себя?

– Боже мой, неужели нет!

– Рад слышать… Хотелось бы верить, что вы неплохой человек. – Попробуем сыграть на этой струне.

– Конечно! Я хороший человек!

– И привязаны к жене, хотя и наводили справки о разводе.

– Когда все так складывается, поневоле начинаешь думать… Но это же не потому, что я равнодушен к Ирине.

– Тогда, может быть, для нее не все потеряно. Слушайте. И ей, и вам предстоит еще много перенести. Будут очень трудные годы. Дайте Ирине Сергеевне надежду. От вас зависит, каким человеком она выйдет на волю. Бездомным, обозленным. Или готовым начать новую жизнь.

– Боже мой, как это тяжело!.. Вряд ли я смогу…

Я понял. Ты вряд ли сможешь. Уже решил, что не будешь. Осталось последнее средство. Расчет на трусость.

– Вы полагаете, Маслов, достаточно во всеуслыша­ние отказаться от жены и можно уйти в сторонку? В чистеньком дедероновом костюмчике? Обязан разочаровать. С вашей работы пришло письмо. Коллектив просит сообщить, как следствие оценивает вашу роль во всей этой истории.

Тон следователя сулил недоброе, Маслову сделалось душно, он расстегнул пиджак.

– Пока я не ответил. Вы нисколько не удерживали жену на честном пути, но вы можете помочь ей на него вернуться. Моя оценка будет зависеть от этого. Я достаточ­но ясно выразился?

Жестокий удар. Впервые Знаменский наблюдал на красивом лице отражение напряженной мысли. Безуслов­но, Маслов понял. Как никогда, в нем сейчас свиреп­ствовал эгоизм: восставал против жертв, которые пред­стояло принести, и он же убеждал, что лишь ценой жертв удастся сохранить свою научную шкуру. Кажется, начал зябнуть – застегнулся, да не на ту пуговицу. Для столь опрятного котика – равносильно раздиранию рубахи.

Знаменский встал.

– А сейчас постарайтесь найти Ирину Сергеевну. Раньше, чем найдем мы. До свидания.

Маслов уходил на полусогнутых, не замечая, что одна пола ниже другой.

– А портсигар, между прочим, принесите, – сказал Знаменский в спину.

Маслов возвратился и положил портсигар на стол.

Золотой, гравированный, с изумрудами. Хорош. И весьма тяжел. Внутри «Мальборо». Скажите, какое сход­ство вкусов!

Но я-то, я каков! На кого понадеялся! Неспроста в проходной тюрьмы защемило сердце. Надо было расска­зать ему о статье, которая грозит жене, проследить его реакцию. Я по-глупому поддался на ее слезные просьбы – и где она теперь? Паспорт дома, хлопнется на улице с сердцем, свезут в больницу. А если инфаркт? А если того хуже? Ну как я мог?..

Три дня от Томина не было ни слуху ни духу. Маслов отчитывался о проведенных мероприятиях (безрезультат­ных). Саша только раз позвонил спросить, получил ли уже Знаменский нагоняй от Скопина. Получил и еще получит.

– Поделом, Паша, – и разъединился.

На четвертый день Томин встретил ее в парке. Нельзя сказать, что смолокуровские фотографии соответствова­ли нынешнему оригиналу. Вид у женщины был загнан­ный, круги под глазами, ступала она на тонких каблуках торопливо, но неуверенно, можно подумать, хлебнула лишнего. Томин хищно обрадовался.

– Простите, вас зовут Ирина Сергеевна? – этакий охотник за одинокими дамами.

Масок в запасе много. Некоторые по необходимости он носил долго, иные менял с калейдоскопической ско­ростью.

– Общие знакомые уверяли, что фамилия ваша – Маслова.

– У нас нет общих знакомых. Пустите, я спешу!

– У нас есть общие знакомые. Например, Кудряшов.

Это Томин попутно проверял разные версии. Могла проявить интерес, могла испугаться. Маслова восприняла равнодушно.

– Да оставьте вы меня в покое!

– Куда бы ни спешили, должен проводить. Дело в том, что у нас еще один общий знакомый – некто Пал Палыч Знаменский.

– Ах, вот вы откуда…

Пришпилилась к песочку аллеи.

– Заглянем пока в беседку. А то дети могут вас увидеть, они направлялись сюда.

Вошли, сели.

– Вот мы с вами и встретились, – Томин был доволен. – Земля, знаете, до того круглая, негде спрятаться.

– Кто вы такой?

Томин показал удостоверение. Она обессиленно прислонилась к дощатой стенке, спросила бесцветным голосом:

– И что теперь?

– Немножко посидим. У Пал Палыча из-за вас не­приятности.

– А у меня радости? Мне своих бед хватает! – с аллеи донеслись детские голоса, она встрепенулась.

– Ваши?

– Да вам-то что?

– Ну зачем ребятам видеть, как их мамочку уводит чужой сердитый дядя?

– Вы меня… заберете?

– Практически уже забрал.

– Ну и пожалуйста! Сажайте! Гори все ярким пламенем!

– Сами виноваты. Подразумевалось, что вы будете жить дома, а не неизвестно где.

– Не могу я дома!

– Но две копейки вы могли потратить? Могли набрать телефон и сообщить, где находитесь?

– Могла – не могла, какая теперь разница? На по­верку моя свобода двух копеек не стоила, лучше бы я ее не получала вовсе!

В гурьбе детей Томин не разобрал, которые – дочери Масловой. Сказал наугад:

– Славные девочки.

Они все были славные. Детей Томин любил. Своих не нажил, но с младшими в семье всегда возился и с родными, и с двоюродными.

Маслова всхлипнула.

– Сколько им будет, когда я выйду?.. Вырастут без меня, станут чужие, стыдиться будут…

Слезы ни к чему. Много их перевидано и мужских, и женских тем более. Но ни к чему.

– Разрешите поинтересоваться, какие у вас были планы на будущее?

Дети скрылись за поворотом, доносился отдаленный смех.

– Может, пришла бы обратно в тюрьму проситься… А скорее, села бы в самолет и к морю. Последний раз на солнышке погреться. А там заплыть подальше и…

– Обидно за Пал Палыча, который с вами нянчился, хлопотал и даже сейчас защищает. Верит, что вы сами явитесь на Петровку.

– Я бы явилась. Да что теперь, когда вы…

– Да-а, как говорил один мой клиент: хорошая мыс­ля приходит опосля.

Дилемма. Кроме того, что помочь Паше, хотелось еще сорвать аплодисменты. Ведь очень нелегко оказалось най­ти Маслову, в неожиданном уголке она затаилась. Сюда в аллею привела его удача, счастливый случай. С другой стороны, Паше плюс, если она сдастся добровольно, так сказать, оправдает доверие.

– Ладно, – решился Томин, – пожертвую лаврами! Пойдете по собственной воле. Только тогда так: мы с вами не знакомы, не встречались и не разговаривали. Ясно?

Она кивнула со слабой улыбкой.

Дежурному в проходной он шепнул, чтобы эту жен­щину не выпускали (мало ли что взбредет в шальную голову), и направился к себе. На лестнице столкнулся со Смолокуровым.

– Чем порадуешь? – осведомился тот.

– Пока, Мишенька, ничем.

Смолокуров оттянул один, потом второй карман Томина:

– Пусто. Где же обещанная Маслова?

– Подружка говорит, на юг собиралась, на солнце погреться, – озабоченно поведал Томин.

У Знаменского с утра была чехарда: официанты, повара, метрдотели, мойщицы посуды.

В огромной «Ангаре» не водилось завсегдатаев. Словно мутная волна выносила в нее посетителей на вечер – истерически-веселых и мрачно пьющих, расфранченных и помятых, заказывающих оркестру «Шаланды полные кефали» или вдруг полонез Огинского, иногда посылавших на кухню тридцатку, чтобы сварганили что-нибудь покачественнее. Откатывалась волна, набегала другая. Со­лидная публика «Ангару» не жаловала, попадала сюда ошибкой.

Об этом ресторанщики рассказывали охотно, рисова­лась пестрая «Москва кабацкая». Кудряшова же еще пытались обелить. Лишь один из допрашиваемых – бармен Валера – не скупился на поношения по адресу хозяина.

Место свое Валера купил по дешевке, за пятьсот рублей. Месяца два домогался он от Кудряшова точного ответа, сколько должен в месяц отстегивать. А тем време­нем в углу за столиком, прикрытым мраморной колон­ной, кормились и поились районные вожди с друзьями – даром, разумеется. И бутылки шли им из Валериного «подотчета». Чтобы их скомпенсировать, прочим посети­телям не долей, разбавь, замени дешевеньким.

О контрольной закупке всегда бармена предупрежда­ли заранее. А тут не предупредили – и готова статья за нарушение правил торговли. Пошел парень отбывать по­ложенное. Вышел – жена с ним развелась, любимую собаку продала и не говорит кому. Устроился на черную работу. Полон горького пессимизма.

Судя по тому, что у Кудряшова бармены дольше трех месяцев не удерживались, он и с ними поступал так же. Раз в квартал делал себе подарок, продавая место за стойкой.

Во второй половине дня Кудряшова привезли на Пет­ровку – ревизорам потребовался. Не тащить же их в Бу­тырку, да еще пуды документации.

Они поочередно подносили раскрытые тома:

– Гражданин Кудряшов, вот это списание трехсот коробок для тортов я буду считать фиктивным.

– Почему, гражданин ревизор?

– Акт о том, что они будто бы испорчены, подписали вы один. А в следующие два дня как раз было вывезено триста «левых» тортов.

– Ладно, валите до кучи.

Знаменский присутствовал. Больше от нечего делать, чем всерьез, спросил:

– Если б вас не арестовали, вы бы когда-нибудь остановились?

– Честно – вряд ли. Это как водка, присосался – не оторвешься.

Хуже водки, пожалуй. Кудряшов откровенно делит людей на две категории: «хомо с деньгами» и «хомо без денег». Без денег – не человек, сор.

– Но у вас уже все было. И на черный день, и на серый, и на голубой. Чего вам не хватало, чего еще не успели?

– Э-э, мало ли! Не все выпито, не все съедено…

– За триста тортов кто стоимость получил?

– Ну, я. Все равно магазинщики вам скажут.

– Почему акт подписали в одиночку?

– Дай на подпись – дай и за подпись. А так – режим экономии.

Ревизор ткнул Кудряшова в экземпляры накладной – тексты непозволительно различались. Тот сослался на ошибку и возобновил свои оправдательные речи:

– Дело наше такое – пищевое, торговое. Не нами это заведено, не нами и кончится. Если хотите знать, еще в древнем мире у торговцев и воров был один бог-покровитель, даю слово!

– Это Гермес, что ли?

– Не помню, как его там звали, а сам факт знаменательный. Вот сидите вы и честными ручками на меня протокол строчите. А ведь могла судьба сыграть иначе: вы бы кончили по товароведению, а я – по юридической части. И могло бы сейчас все наоборот повернуться. Сколько угодно!

Знаменский отмахнулся.

– Ну как вы не хотите понять? Сначала боишься проторговаться. Чтоб недостачи не было, создаешь запас. Получил излишки – куда девать? За них же при ревизии тоже спросят!

– Все ставите с ног на голову. У купца были предусмотрены нормы естественной убыли?

– Раньше? Вроде нет.

Естественная убыль, естественка. На случай, если усох; товар, попортился, мыши погрызли. Ох, эта естественка! Помоют пол в магазине перед ревизским снятием остат­ков – повысится влажность, и сразу прибудут сотни килограммов всего, что хранится в подсобках, – мука, крупа, сахарный песок, колбаса. На городских элеваторах малейшее изменение температуры дает лишние тонны продуктов. А на холодильниках? Подумать страшно: уба­вил на один градус заморозку (влага вымерзает или примерзает) – и вывози сотни тонн неучтенного мяса, рыбы, масла и прочего.

Старорежимный купец обходился без естественки, не было ее, зато был хозяин. Хозяин исчез. Радовались, что навсегда. И пошла естественная убыль. Если б только крупы! Бережливости, порядочности, совести.

– Что вы мне рассказываете? Зачем вам всем крутиться, ловчить? У вас есть нормы естественной убыли. И нормы такие, что на них можно жить припеваючи. Даже начальство прикармливать, даже сохранять честность.

– Честность? Вон вы Масловой поверили, а она фюить!

Знаменский вздрогнул.

– Откуда сведения?

– Слухом земля полнится, – злорадно сказал Кудряшов. Он посмаковал гол и добавил: – Это по-вашему можно припеваючи, по вашим нищенским, извините, потребностям. А у меня запросы! И у начальства…

Он все булькал и булькал, поучая Знаменского. Мо­дернизация, реорганизация, максимальное использова­ние, профессиональное мастерство, перевыполнение… рот набит официальной фразеологией. Для разнообра­зия – Гермес, «плебейство» и тому подобное. В квартире (даже в ванной) иностранные журналы с яркими кар­тинками – претензия на образованность. А пишет «риорганизация» и даже «жыры».

Зазвонил внутренний телефон, ближайший ревизор отреагировал:

– Знаменского? Есть Знаменский.

– Давайте, кто там, – сказал тот.

Голос Масловой подбросил его со стула, выпрямил.

– Где вы находитесь?! Поднимайтесь ко мне в каби­нет, заказываю пропуск!

Она вошла тихая, покаянная. На висках седина!.. Н-да, любовь. Жестокая подчас штука.

– Мне очень жаль, что все так получилось, но…

– Вы ко мне из дома, Ирина Сергеевна?

– Нет.

– С мужем виделись? Он вас обыскался.

– Нет.

– Так… – Знаменский по памяти набрал номер. – Ни­колай Семенович, ваша жена у меня… Да, получите из рук в руки через час-полтора. И не забывайте наше условие.

Женщина съежилась и не знала, как вымолвить, что домой ей нельзя, что все порушилось.

– Ирина Сергеевна, он счастлив, что вы вернетесь, – раздельно проговорил Знаменский. – Он намекал, что виноват перед вами, он погорячился.

Воскрешение. Будто обрызгали живой водой. Если этот ее высокопорядочный, если он… он у меня света не взвидит!

– Я убежден, что все между вами уладится. Отдохните пока. У следствия к вам немного вопросов, в основном мелкие и не к спеху.

Она не слышала.

Интересно, через сколько минут начнет пудриться? Через пять – сам с собой побился об заклад Знаменский.

– Пал Палыч!! – задохнулась от прилива чувств.

Он отозвался ворчливо:

– А что Пал Палыч? Не приди вы сегодня сами – была бы получена санкция на арест.

Маслова прикусила губу, скулы закраснели пятнами.

Не сама?.. Ладно уж, не тушуйся, чего там! Важно, что явилась. А сама или надоумил добрый человек – спасибо ему! У тебя выпытывать подробности не стану.

– Ирина Сергеевна, будем считать, что вас выручила судьба.

Вот так. И пора уже тебе пудриться. Который с граж­данским долгом – он любит красоту. Но боится.

Надо подогревать его страх.

Знаменскому удавалось это делать в течение несколь­ких лет, пока Маслова не умерла в заключении. Скоропо­стижно и – он надеялся – безболезненно.

А незадолго до того встретил на улице ее мужа с эффектной блондинкой под ручку. Знаменский смотрел в упор, но у мужа недостало характера поздороваться.