За акцию по «восстановлению соцзаконности» Га­лушко взял с жен Дринка и Финка 60 тысяч.

Между тем в Москве происходило очередное сокра­щение числа районов, и Железнодорожный с Куйбы­шевским объединили. Группировки их еще не сработались, куйбышевцы оказались второсортными и боролись с железнодорожниками. Это-то и подтолкнуло события дальше.

Галушко и начальник милиции были из железнодо­рожников, а начальник райобэхаэс – из противного ла­геря. По своим каналам он добыл сведения, что Дринк и Финк отпущены за мзду. Если б историю удалось раскру­тить, железнодорожники получили бы нокаут.

Мельком он доложил начальнику милиции (железнодорожнику): дескать, поступил такой странный сигнал – и бегом с пятого этажа. Встревоженный начальник глянул ненароком в окно, видит – обэхаэсник садится в машину.

– Куда поехал? – выскочил в приемную.

– В город, в ОБХСС, – ответила секретарша.

– Мать-перемать! – начальник ухватил китель и ши­нель и скатился кубарем по той же лестнице старинного здания без лифта напротив метро «Краснопресненская».

Комиссар милиции – который смахивал на сурового матроса – выслушал сообщение о Дринке и Финке с большим вниманием. (Был он ярый враг коррупции, что через некоторое время ему отлилось: начал интересовать­ся порядком распределения квартир Моссоветом – и тотчас отстранили от должности).

Конечно, персона типа Галушко почиталась в начале 60-х неприкосновенной, но комиссар решительно под­нял телефонную трубку:

– У меня начальник ОБХСС Куйбышевского района. Острый сигнал.

– Знаю, – ответил шеф Петровки. – Мне как раз докладывают. Заходите.

Чудом спасся начальник раймилиции, не зря одевал­ся уже в мчавшейся машине. Успел с обэхаэсником нозд­ря в ноздрю.

Вечером к Галушко, выходившему с работы, прибли­зились три фигуры.

– Вас немедленно просит прокурор города!

Струхнул секретарь: 60 тысяч топорщились в его кар­манах. Как сотрудники органов сумели ему внушить со­мнение в надежности служебного сейфа, осталось тайной. Но действовали они дальновидно, санкции на обыск в кабинете им бы не получить ни в жизнь. А «прокурор просит» – допустимо. Понадеялся секретарь, что высокий пост обезопасит, поехал на Пятницкую. А там и говорят:

– Извольте показать, что в карманах.

Ход, рассчитанный на внезапность, – обыскивать Га­лушко не рискнули бы. Он растерялся и выложил кипы денег.

– Поясните их происхождение.

Галушко стал каяться. Полагал, что отделается отстав­кой. Вместо этого прямиком повезли в тюрягу. Туда же водворили Дринка и Финка.

В такой ситуации и возник Рябинкин в небесно-голубом костюме. Женам Дринка и Финка он заявил, что могущественные друзья за 60 тысяч (навязчивая сумма!) закроют дело, потому что руководство не желает сканда­ла из-за ареста секретаря райкома. Жены поверили и раскошелились. Дальше Рябинкин разыграл историю, что 60 тысяч его вынудил отдать майор с Петровки, который каким-то образом обо всем проведал. Женам было пред­ложено готовить новую порцию денег. Те посулились, но не поверили и донесли. Так Рябинкин и подзалетел.

Дома у него Знаменский нашел странный набор, достойный Остапа Бендера: папки с копиями различных юридических документов (постановления о прекращении дел, обвинительные заключения и т. д.). Человек явно занимался составлением досье на крупных дельцов – уже осужденных и гуляющих на свободе. Не забыты были в архиве и Дринк с Финком.

Содержимое этих папок Фрайер тщательно сверил с протоколом обыска. И утащил, оставив по себе некое облачко тухлятины. Чем-то оно приводило на память инцидент с «аферистом» Капустиным. Впрочем, задело Знаменского слабее, и он долго о Фрайере не думал.

Только года три спустя разразился гром. Похватали в полном составе следственный отдел Московской област­ной прокуратуры. Потом обнаружились и ответвления.

Главная банда, базировавшаяся в прелестном старин­ном особняке на Тверском бульваре, орудовала бесцере­монно. Наемные сыщики изыскивали компрометирую­щие материалы на денежных тузов. На основании их в облпрокуратуре создавали пухлые тома якобы ведущихся уголовных дел. Подшивались показания ложных свидете­лей, многостраничные «заключения» бухгалтерских или строительных экспертов и прочая липа, которая местами соответствовала правде (сыщики не напрасно кушали хлеб с маслицем). Тут в «делах» были закладочки, дабы знать, что оглашать.

Намеченную жертву официально призывали на рас­праву. Жестко, напористо допрашивали, требуя призна­ния. А затем неожиданно предлагали: нам – огромный куш, тебе – шагай на все четыре стороны. Не веришь? Айда со мной, поверишь.

И следователь (обязательно в форме) вел «обвиняе­мого» в покои с табличкой «Начальник следственного отдела». Покои были роскошные, с камином, где на этот случай невзирая на погоду пылал огонь. За необъятным резным столом восседал внушительный дядя (тоже в форме).

– Петр Петрович, – почтительно рапортовал следо­ватель, – сопротивляется дуралей.

– Что ж ты, братец, – укоризненно басил дядя. – Сколько тебе сказано? Сто двадцать кусков? Вот и неси. Принесешь – можешь свое дело хоть у меня в камине сжечь.

– Да я… да вы… да больно дорого…

– Доложи дело, – командовал начальник.

Следователь, прыгая по правдивым местам, демонст­рировал, что «нам все известно», после чего разыгрывал­ся «добивающий номер». Начальник распоряжался по селектору: «Всех ко мне!» Кабинет заполняли упитанные молодые люди (в форме же). Именно контраст сугубой официальности обстановки и одежды с наглостью ноч­ных налетчиков был наиболее впечатляющим средством.

– Вот, – начальник делал широкий жест, – все мои следователи. Честно при них обещаю: платишь – катись. Ребята, скажите ему, разве мы кого обманывали?

– Никогда!! Никого!! – дружно, как на плацу.

У дуралея волосы дыбом. Уже не мекает «да я… да вы». Лишь бы ноги унести, а шерсти клок пропади пропадом! Сделка заключалась, и откупившийся сжигал том I, том II, том III.

Компания в старинном особнячке сложилась не слу­чайно, то была установка свыше – набирать из очень обеспеченных семей. Именовали их – «дети высоток». Подразумевалось, что они не будут хапать, поскольку не нуждаются. Но родительские дотации к их, в общем-то мизерным, зарплатам оказались слабым барьером против постоянных соблазнов. Ведь деньги сулят следователю беспрерывно, если не открытым текстом, то упорными намеками. А чиновничьи отпрыски выросли с представ­лением, что словчить не грех. Готовность на подкуп в умелых руках начальника превратилась в коллективную оголтелость. К их делу была приобщена красноречивая фотография: вся кодла на фоне «Волги», оклеенной сто­рублевками.

Каким образом обладателем кабинета с камином стал отъявленный мафиози? Жена его с давних пор за­ведовала крупнейшей овощной базой – возможно, это проливает свет.

Так или иначе, банда сложилась и увлекла на ту же стезю группу из городской прокуратуры, где фигурирова­ли уже не «сынки», в том числе и некоторые гремевшие асы криминалистики. Например, вместе с «областника­ми» влип легендарный следователь, о ком рассказывали студентам, писали в книжках по соцзаконности.

Взявши себе занюханное дело о самоубийстве немо­лодой одинокой женщины, он проделал чудеса. Нашел всю ее мебель и привез в комнату, где давно поселились другие жильцы. С помощью знакомых погибшей размес­тил мебель так, как размещалась она в день смерти. Нашел у портнихи записи, позволившие точно опреде­лить рост покойной, длину ног ее и рук (тело было кремировано).

И тогда, сведя все воедино, доказал: кто первым вошел в дверь и якобы увидел самоубийцу, лжет! Пове­ситься, влезши на табуретку, поставленную на стол, женщина при ее росте не могла – не дотянулась бы до крюка. Самоубийство оказалось инсценировкой, а свиде­тель – корыстным лиходеем, повесившим свою соседку.

Следователь был фанатик, виртуоз. И он же брал взят­ки с хозяйственников. Такая вот случалась диалектика…

Немудрено, что у Знаменского отняли Рябинкина. Его любовно составленное досье обернулось золотым дном для «дел», жарко сгоравших в камине.

Прокурор города, по отзывам, порядочный человек, вероятно, заметил бы нечто подозрительное за ширмой следствия, да он на много месяцев был отвлечен другим. В уборной прокуратуры ежедневно появлялись на стенах нелестные для него, непечатные, но остроумные афориз­мы. На Пятницкой в голос хохотали. Посадить в уборную вахтера или установить милицейский пост прокурор не посмел. Выручила бы телекамера, но подобной техники еще не водилось.

Говорят, пытался он посоветоваться с опытным дру­гом – одним из светлейших умов тогдашнего следствия. Однако тот, обремененный возрастом и немыслимым числом прошедших через него запутанных дел, целиком отдался поискам истины столетней давности. Богатый московский барин – драматург Сухово-Кобылин – был некогда взят под стражу по обвинению в убийстве фран­цуженки Диманш. Справедливо ли обвинение?! Отстань­те, мне не до сортирных текстов!

На совещаниях прокурор города мучительно всматри­вался в приближенных. Кто? В конце концов он тайно провел графологическую экспертизу. Эксперт сличил по­черки всех руководящих работников прокуратуры с надпи­сями. Вслух ничего не объявили, но непосредственный подчиненный перевелся в другое ведомство. Вновь окра­шенные стены туалета пребывали отныне незапятнанными.

Но примерно тогда же очередной шантажируемый у камина взял да и отправился в ЦК. И грянул процесс в Верховном суде.

Знаменский получил правительственную телеграмму: вызывали свидетелем. Он повествовал об обстоятельствах умыкания Рябинкина и глядел на скамью за барьером, где было столько знакомых лиц. Перед иными он – в профессиональном смысле – чувствовал себя щенком.

Чтобы оклематься от бурных противоречивых ощуще­ний, уехал он тогда на два дня в деревню на рыбалку. Была у него такая заветная полувымершая деревенька и заветная неродная старуха, которая всегда ему радовалась и затевала топить баню.

Шелестя накладными, они со Смолокуровым гонялись за партией «картошек», видимо, уплывших настолько «на­лево», что никакого следа в документах не осталось.

– Где-нибудь с лотка толкнули, – бормотал опера­тивник, хмуря кустистые брови, вкупе с тяжелым лицом и монументальным телом делавшие его до смешного похожим на первого человека в государстве. – Где-ни­будь на вокзальной площади, мигом. Зараза! – это он честил Кудряшова.

До полудня небо серело и грозило дождем, но те­перь солнышко проморгалось, светит. На природе все хорошо, там все как-то гармонично. А в городе Знамен­ский дождя не любил: с зонтом чувствуешь себя старич­ком, тогда уже просятся впридачу галоши. Между про­чим, разумная была обувка, и как потешно красива новая галошина – сверху черное сверкание, изнутри алая свежесть. Но изгнали их из обихода. Если же не зонтик, то плащ. А плащи как один промокают. Пустили словечко «пыльник», ни к чему не обязывает. Раньше, вероятно, не промокали. Когда-то назывались по имени изобретателя: «макинтош». Надо думать, спасали от воды, иначе в чем изобретение?..

Нет, не поймать нам ту партию «картошек». Смолоку­ров, зануда, уже надоел. Какая разница на фоне разгула «левака», что эта партия укатилась во тьму! Кое в чем Миша Смолокуров незаменим как раз благодаря упрям­ству, но, убрав до его прихода с глаз долой томик Марселя Пруста, Знаменский понял, что считает его несколько ограниченным. В Прусте пленяли редкостная способность рассматривать чувство и мысль как процесс и столь же уникальное внимание к мельчайшим деталям. И, конечно, завораживала стихия внутренней речи.

В дверь постучали – деликатно, вопросительно: изви­ните, есть ли хозяин? можно ли? Свои так не стучат, сторонний посетитель.

– Да! – громко сказал Знаменский.

В проеме картинно обрисовалась фигура Маслова. Сол­нце падало на него из окна, и был он весьма хорош собой. Шевелюра волнится и зачесана волосок к волоску, пробор безупречный, руки холеные, как у манекенщицы. Да все холеное и безупречное.

– Разрешите, Пал Палыч?

– Добрый день. Но я приглашал вас к четырем часам.

– В четыре у меня важное собрание, я же не могу сказать, что… А сейчас обеденный перерыв. Взял такси – и к вам. Может быть, примете?

– Мне нужно вас не принять, а допросить.

Маслов поежился.

Честно говоря, не о чем было его допрашивать, доп­рошен уже. Но Знаменский не способен был удержаться, не попугать. Маслова ужаснулась бы, загляни она в мысли следователя о ее муже. Вот и стул выдвинул подальше от стола, где муж оказался весь на виду, что дополнительно нервирует чувствительного человека. Маслов – чувстви­тельный человек.

– Здравствуйте, – обратился он к Смолокурову.

Оперативник рассматривал пришедшего критически, и тот, ощущая неуют, делал мелкие ненужные движения (поправить галстук, одернуть манжеты, подтянуть брючину), выдававшие неустанную заботу о своей наружности.

Знаменский неторопливо заполнял «шапку» допроса. Маслов не стерпел молчания:

– Вы не представляете, до чего нелепо я себя чув­ствую!.. Никогда в жизни не думал, что вдруг придется… И, вообще, вся эта история… Дочки замучили вопроса­ми, теща плачет. Кошмар!

Он определенно ожидал сочувствия, но Знаменский не отозвался на его смущенный лепет.

– Вы допрашиваетесь в качестве свидетеля, – произ­нес, дописав. – Напоминаю, что закон обязывает вас говорить правду. Отказ от показаний или заведомо лож­ные показания являются уголовным преступлением. Про­шу расписаться, что я вас предупредил.

Маслов элегантно расписался и возвратился на стул.

– Я понимаю, так полагается, – огорченно мямлил он. – Но какие с моей стороны могут быть ложные?.. Пожалуйста, любые вопросы. Даже рад, если могу помочь следствию!

Знаменский тянул паузу.

– Впечатление, что вы не верите… Но поймите, конечно, я муж, но как честный человек я глубоко осуждаю Ирину! И мой гражданский долг…

Фу ты! Чтоб его с этой мишурой! Он, видите ли, чист, как… как ненадеванная галоша!

– Николай Семенович, мне надо уточнить некоторые обстоятельства. Скажите, кто-нибудь из работников pecторана бывал у вас дома?

– Бывали. Это ведь естественно, не правда ли?

– Кто, когда?

– На дне рождения жены. Еще в какой-то праздник… затрудняюсь сказать, кто именно, я их мало знаю.

– Кудряшов не бывал?

– Это ее начальник, толстый такой? Нет, его Ирина не приглашала.

– Но вы были знакомы?

– Встретились однажды на стоянке такси. Я был с Ириной, а он с братом.

Знаменский навострил уши.

– Кудряшов так и представил своего спутника?

– Не помню… они чрезвычайно похожи, только тот помоложе.

– Так… – Знаменский переглянулся со Смолокуровым. – Каковы были отношения Кудряшова с Ириной Сергеевной?

– Ну… иногда она жаловалась.

– На что конкретно?

– Вот ведь… – сожалеюще пожал плечами, – как ни странно, не могу припомнить с определенностью.

– Другими словами, не обращали внимания на жа­лобы.

Красавчик обиделся.

– Позвольте, зачем так формулировать? Начальство есть начальство: всегда могут быть неприятности.

– Вы не советовали жене уйти из «Ангары»?

– Я же ничего не знал!

– Пал Палыч, – Смолокуров решил поучаство­вать. – Хотелось бы услышать, где товарищ Маслов обычно обедал?

– То есть… почему вы спрашиваете?

– Да так – небезынтересно.

Неужели? Миша зарылся в бухгалтерию и, вероятно, забыл мне сказать. Кажется, наконец-то Маслов ощущает неловкость!

– Видите ли, «Ангара» в пяти минутах от моей рабо­ты… я стал заходить… тем более, что трестовская столо­вая – не очень, знаете, а у меня иногда печень… и, вообще, приятно посидеть в культурной обстановке… Вы полагаете, это могут счесть предосудительным?

– Вы расплачивались за обеды? – резко хлестнул Зна­менский.

– Ирина как-то… оформляла.

– Как?

– Боюсь напутать… вам лучше справиться у нее…

Нет, посмотрите на него! «Я как честный человек осуждаю Ирину»! Он осуждает. У него иногда печень… и гражданский долг. Ему нравилось в культурной обстановке!

Смолокуров издал губами презрительный звук. Зна­менский кое-как проглотил то, что гневно набегало на язык. Он намеревался еще раз повидать мужа Масловой до ее освобождения, настроить его должным образом, но почувствовал, что ничего не сообщит сидящему посреди комнаты честному человеку, не будет ему делать приятностей. Пусть поскорей уходит! Но сейчас Маслову что-то от него понадобилось:

– Пал Палыч, у меня просьба…

– Передачу можно свезти в любое время, я дам раз­решение.

Нет, не угадал, про другое речь. Маслов сник, даже плечи ссутулились.

– Передачу?.. Разве я соображу, что купить… Выско­чил вот в перерыв… Этим ведает теща… Не могу себе представить Ирину в тюрьме на нарах, – прошептал угнетенно. – Просто не могу себе представить…

– Нар в следственном изоляторе нет, у каждого своя койка. Но веселого, конечно, мало. Ирина Сергеевна: просила вас не тревожить, но она была больна.

– Сердце?!

– Да.

– Как же она там одна? Там хоть врач-то есть? – застрадал он.

– Есть. Было сделано все необходимое.

– И Ирочке лучше?

– Да, она поправилась.

– Слава богу! – он промокнул лоб отглаженным пла­точком, чуть повеяло одеколоном. – Теперь я понимаю, почему вы не давали свиданий.

Свиданий я не давал потому, что во время следствия нельзя. Но этого я тебе тоже не скажу.

– Она пока не хочет с вами встречаться.

– Почему?!

– Оберегает вас от неприятных впечатлений.

Маслов сложил платок по сгибам, но, забывшись, скомкал в ладони. Он не уловил в интонации следователя желчи.

– Знаете, возможно, она права. Я так люблю красоту, а там… брр… До чего же это дико! Наверное, конечно, ее обманули, запутали, но все равно – как она могла так легкомысленно, зная всю опасность… и что ставит под удар мое будущее!..

Почти в слезах. О себе!

– Вы что-то хотели просить.

– Ах, да… огромная просьба! Погода теплая, а вещи описаны. Там два дедероновых костюма…

– Исключить из описи? Подайте заявление, рас­смотрим.

Смолокуров раздраженно забарабанил пальцами: он бы турнул Маслова к такой-то матери.

Едва за ним закрылась дверь, Знаменский быстро проговорил:

– По анкете у Кудряшова нет никаких братьев.

– Да, на всякий случай я проверю, что за двойник… Довольно нагло насчет дедеронов. По-моему, до него не вполне доходит, за что посадили жену.

– Она просила сказать, за халатность – пока.

– И ты послушался? И обкладываешь ваткой этого самовлюбленного дурака? Ох, Знаменский, Знаменский!

Носился с идеей освободить до суда, а в проходной тюрьмы что-то загрустил.

Она бросилась к мужу, как… ну как бросается человек из каземата к свободе и свету? Обняла, обвилась – счас­тье до боли. На прощание обернулась, но слов к следова­телю не было и глаза незрячие.

Маслов радовался и ликовал, уводя ее на волю. Если б тем и кончилось, за эту пару можно бы не бояться. Но впереди столько всего. Маленькая, слабая, справится ли она? Хватит ли ее миловидности?

Знаменский незаметно проследил, как шли к машине. Муж придерживал ее за талию, поминутно наклонялся и целовал в волосы. Он был в дедероновом костюме.

Они уехали, Знаменский вернулся в проходную. Де­журная спросила:

– Пал Палыч, что вам приятней: поймать или выпу­стить?

– Это, Ниночка, смотря кого. Мне Кудряшова, по­жалуйста.

Вдыхая тоскливый капустный запах Бутырки, Зна­менский придирчиво перебирал подробности супружес­кой встречи. Нет, сегодня ничто не царапнуло в поведе­нии красавчика в дедероне. И тем не менее…

Кудряшов по-прежнему боек и курит «Мальборо», но к концу разговора слишком много окурков в пепельнице и с лица таки спал. Понемногу копятся в деле улики – на шаг отступает. Впрочем, еще верится ему, что заступятся, вызволят.

Пытались. После намеков «авантюриста» Капустина Знаменский ждал заступничества. И вот его посетил мужчина нечеловеческой ухоженности, словно он при­нимал ванну восемь раз на дню, а в остальное время пребывал в руках массажистов и парикмахеров. Был он директором Мосресторантреста, глаза имел всепонимающие и добрые.

Что руководитель хотел знать о неполадках в своем ведомстве – это нормально. Но слишком демонстративно он вздыхал, жалея Кудряшова. Когда Знаменский проиг­норировал вздохи, высказался более вразумительно – мол, куда бы лучше, если б выяснилось, что люди не хищениями занимались, а лишь злоупотребляли служеб­ным положением. Разумеется, лучше: и статья полегче, и без конфискации.

– Тут ведь подчас такая тонкая грань! – улыбка его была обезоруживающей.

– Разберемся, – сказал Знаменский, внимательно глядя в пустой открытый ящик стола.

Через полмесяца в высокую канцелярию пришло письмо от замминистра торговли республики. Он сетовал, что аресты среди работников ресторанов проведены без консультаций с руководством министерства. Что методы, применяемые следствием, дезорганизуют систему общепита. В заключение просил принять меры против нагнета­ния нервозности вокруг ресторанного дела низовыми милицейскими сотрудниками. То бишь Знаменским и иже с ним. Пришлось составлять объяснительную записку с приложением копий документов и допросов.

(Этот замминистра сел спустя два года за феодальные поборы с подчиненных, попался на жадности).

Кудряшов все вызывал на идеологические дискуссии. Знаменский осаживал его, не щадил:

– Вы думаете: я делал, что хотел, я сильный человек. А я считаю – слабак. Лежит мешок муки – руки дрожат, дай украду. Масло привезли – опять стащить хочется.

– Как это вы говорите… будто я простой воришка!

– Если украли очень много муки и очень много мас­ла, разве стали лучше?

Тот хлопнул себя в досаде по колену.

– Выставляете меня примитивным жуликом! А ведь сколько ума надо! Сколько мы, бывало, комбинировали да выдумывали, чтобы выходило и нам, и потребителю!

– Это наш старый спор. Есть, знаете ли, закон сохра­нения вещества. В применении к вам: если хочешь, чтобы у тебя было погуще, где-нибудь обязательно должно стать пожиже. Ладно, вернемся к сбыту «левых» пирожных и тортов. Как вы установили контакты с магазинами?

– Наш отдел сбыта получал заявки. Были свободные кондизделия – мы отправляли.

– Но почему в магазины одного-единственного торга?

– Случайность.

– А не потому, что в этом торге работает ваш брат?

– Какой еще брат? – Кудряшов хмуро почесал тол­стый нос.

– Да младший, Валентин Петрович. Не припоминае­те? Он судился за должностное преступление, когда ос­вободили, женился и взял фамилию жены. Вы – Кудря­шов, он нынче – Муратов. Припомнили?

В наступившей паузе Кудряшов все сильнее пыхтел, соображая, от кого пошла молва.

– Ага… – протянул, озлившись, – вот оно что… Ну, Иринушка, ну, лапочка! Один раз случай вместе свел, а до сих пор не забыла! Нет, скажите на милость, какой ее черт за язык тянет?! Теперь вот братана припутала. Э! – спохватился он. – Нашел кому жаловаться!

Знаменский улыбнулся.

– Обошла она вас, даю слово! Что ни скажет – все­му верите. Известное дело – баба, собой недурна, вот и растаяли. А следователь должен какой быть? На три мет­ра под землю видит, а в душе сталь!.. Нет, по-вашему, я злодей, а она невинная овечка, да? Только об меня замаралась, с детским мылом помыть – и порядочек. Да если хотите знать, иной месяц ей куш больше моего доставался! Вся между нами разница, что я расходовал на разных кошечек, а она – на одного своего кота с котятами!

Насчет кошечек – да, падок Кудряшов до женского пола. И все они у него пышнотелые, цветущие первой молодостью. Но, пожалуй, не похотлив, сами летели на огонь. Щедр он был порой с кошечками до безрассудства. Гуляй, Манька, ешь опилки, я директор лесопилки. А с женой разведен и не детолюбив: платил алименты с зарплаты – и только.

– Я Маслову не оправдываю. Куда человек тратит деньги – это кому что нравится.

– Вот наконец вы здраво рассуждаете. Но, Кудряшов, мне небезразлично, как кто пришел к преступлению. Сам искал, где плохо лежит, или втянули по слабоволию. И второе: как относится к своему прошлому – жалеет, что воровал, или жалеет, что попался. Маслова отдала деньги и ценности, а не устраивала тайников в ванной, как вы. Она…

– Думаете, все отдала? – прервал Кудряшов. – Ни в жизнь не поверю! Сережки с брильянтами отдала?

– При мне из ушей вынула.

– А золотые часы?

– Отдала.

– Три колечка?

– Да отдала, не волнуйтесь, – потешался над его усилиями Знаменский. – Поговорим лучше о вас.

– Погодите. Портсигар гравированный, по краям по изумруду, отдала?

Знаменский рад бы оглохнуть. Неужели мордой в грязь? Непохоже, что врет.

– Откуда вы знаете ее вещи?

– Знаю, я ее к своему ювелиру пристроил, хорошую вещь просто так не достанешь. Так вот, портсигар и еще – отличный браслет с камушками, сам сначала хо­тел взять. Отдала?

– Опишите портсигар и браслет подробней.

– Ага-а!.. Вот вам ваша Маслова!

Уел он меня, подлец. Ох, как уел!

Масловой Знаменский едва дозвонился, короткие гуд­ки выводили из себя. Подошел муж, заорал нервно: «Да! Да!» Знаменский назвался, и на том конце провода будто умерли. Что с красавчиком стряслось? Ни бе ни ме. Но все-таки прорезался голос, и по мере того, как он гово­рил, Знаменский мрачнел и стискивал трубку.

– Куда?! – заорал и он. – Как не знаете?! Паспорт взяла с собой?.. Слушайте, меня не интересуют ваши эмоции! Я освободил вашу жену под подписку о не-вы-ез-де, понимаете?.. Жду вас немедленно!.. Что-что?.. Ах, время… – действительно был восьмой час. – Завтра к началу дня, минута в минуту!

Еле разлепил пальцы, и тут вошел Томин.

– Не в духах?

Томин вернулся из сыщицкого турне, настроен был рассказать, какой он молодец, и вообще поболтать за жизнь.

– Как насчет того, чтобы собраться у меня вечером?

– Обсудим, – неопределенно ответил тот. – Прости, секундный звонок… Смолокурова, – попросил он в труб­ку. – Миша, сидишь еще? Вынужден сообщить: по-ви­димому, Маслова скрылась…

Зато Зина встретила Томина сердечно и приглашение приняла без раздумий.

– Зинуля, мать обещала тряхнуть стариной и состря­пать что-нибудь подлинно армянское!

(Она наполовину армянка, отец наполовину украи­нец, вырос Томин в Киеве, и быт в семье сложился «винегретистый»).

– Роскошно, Шурик, у меня уже слюнки текут.

Да и по друзьям она соскучилась. Шурика долго не было, а Пал Палыч погружен в ресторанные свои труды, в экспертизах не особо нуждается и забегает редко.

– Удачно съездил?

– Целая эпопея, за ужином изложу. Да, у Паши сбе­жал кто-то?

– Я ничего не знаю.

– Какая-то Маслова.

– Маслова?! – ахнула Кибрит. – Бедный Пал Палыч! О Масловой она слышала – Знаменский делился ра­достью после визита к Скопину…

И за ужином не обошлось без толков на ту же тему. Пал Палычу могло прилично нагореть.

Наутро Томин отправился к Смолокурову, тот выдал полную информацию. Оба оперативника сошлись во мне­ниях относительно либерализма Знаменского. Томин сер­дито мерил ногами кабинет:

– Хотел бы, как поется, в единое слово, но меньше трех никак не получается!.. Воровать у них здоровья хвата­ет, а сидеть – сразу все больные! Главное, зрение сла­бое, не могут видеть небо в клеточку!

Смолокуров утонул в наваленных по комнате гроссбу­хах, одни брови шевелились в такт движению Томина.

– Давай вот что – давай не кипятиться. Понимаешь, если прикинуть со счетной линейкой, бежать ей ни к чему.

– Да?.. А никто из коллег не был, случаем, заинтере­сован, чтобы ее того?

– Нет, такой вариант отпадает.

– Тебе видней. Что-нибудь предпринято для розыска?

– Прошло всего ничего, как мы узнали. Больно ты скор, чужими-то руками!

– Могу предложить свои.

– Серьезно?

– Если не сочтешь за обиду, что лезу в твое дело.

Смолокуров улыбнулся редкой своей скупой улыбкой.

– Не сочту. Тем более что у меня горы документов непаханых.

– Я же чувствую – надо помочь! – оживился То­мин. – Чем быстрее мы ее водворим на место, тем меньше будет шуму, верно? Есть у меня несколько отгу­лов за командировку…

– Валяй. Я не ревнив и уважаю преданность дружбе. С начальством утрясем.

– Что дашь для начала?

– Список ее родственников и знакомых. Фотографии. А прежде всего посмотри вот это, – он вынул из ящика три скрепленные вместе отпечатанные на машинке лист­ка. – Я тут составил справку на нее.

Томин пораздумал над справкой, забормотал под нос:

– Сегодня пятница, завтра суббота… Скорей всего, ей сейчас вспоминается непорочная юность… и наверняка тянет поглядеть на детей… Послезавтра воскресенье… Так. Мне понадобятся координаты какой-нибудь закадычной приятельницы ее матери, если таковая имеется. Затем список ее институтской группы. Маршрут, каким стар­шая дочка ходит в школу… Что рассказывает муж?

– Еще не знаю. Он у Паши.

Да, там он и был и, по обыкновению, предавался сетованиям на судьбу.

– Ирина все-таки знала, на что шла. Она все-таки расплачивается за то, что натворила. А я-то за что распла­чиваюсь?!

Чисто отмытый, стройный, загорелый (выбирался за город или облучался кварцевой лампой), одежда обнима­ет его ласково, словно она любит его. Знаменскому было трудно смотреть на Маслова. Тот никак не понимал, почему следователь равнодушен к его горю. Господи, он все переживет, что угодно! Эгоизм дает воловьи силы.

– Вот жены нет дома третий день. Что вы предприняли?

– Обзвонил кого мог. Обращался в бюро несчастных случаев. Теща обегала знакомых.

– Почему не сообщили мне?