Ольга Лаврова, Александр Лавров

Естественная убыль

Ревизоры притащили кипы меню и регистрацию выдачи блюд.

– Зашились, Пал Палыч. Надо упростить проверку.

Плюхнулись на диван, Знаменс­кий не успел предупредить о пружи­не, и средний, ойкнув, подскочил.

– Не потянем мы обратный об­счет! – он раздраженно ощупал себя сзади. – Не потянем, как хотите!

– Брюки не рвет, – успокоил Знаменский. Он давно бросил по­пытки обуздать пружину домашни­ми средствами.

Обратный обсчет был назначен по делу о ресторане «Ангара». БХСС заинтересовался бытом не­скольких столичных ресторанов, естественно, потребовалось начи­нать следствие, и Знаменскому до­сталось это помпезное заведение: серия залов с лепниной и гроздья­ми хрустальных люстр, полторы тысячи квадратных метров дворцо­вого паркета, меню в тисненных золотом корочках.

Упростить проверку – это значило выяснить, сданы ли все деньги за съеденные блюда. Супов таких-то за такой-то день столько-то. Коньяков. Салатов. Котлет киев­ских. Мороженых. Кофе. Умножай стоимость на количе­ство, складывай и выводи результат. И заранее можно сказать, что концы сойдутся.

Обратный обсчет надежней, да хлопот с ним не обе­решься. К примеру, завезли в ресторан полтонны теляти­ны, в меню три дня фигурировали телячьи котлеты с грибами. Жареная котлета имеет свой законный вес. Что­бы получить его, сырого мяса надо взять больше.

Как только начнешь проверять, а сходится ли заве­зенная телятина с числом изготовленных из нее котлет, обнаруживается, что на крахмальные скатерти котлеток подано куда больше нормы.

Второй этап – определить: недовложение или пере­сортица? То есть клали телятины на тарелку поменьше, или часть посетителей (кто обильнее заказывал спирт­ное) кушала вместо нее говядину. А для этого нужен еще обратный обсчет всех мясных блюд за то же время. И если б только мясо. Ведь и грибы считай, и яйца, и жиры… Не удивительно, что ревизоры взмолились.

Правда, еще недавно при всех ревизиях полагался обратный обсчет, но Министерство торговли его отмени­ло, допуская лишь на случай возбуждения уголовных дел и по специальному постановлению следователя.

Прения в кабинете Знаменского затянулись и ни к чему не привели. В пылу споров он почувствовал, как засосало в желудке – допекли-таки меню в золотых ко­рочках. Мать уехала на медицинский семинар, Колька обретался в пионерлагере, дома в холодильнике юти­лись две помидорины и пачка масла. Знаменский напи­сал «харчи» и нацепил на шип эуфорбии – несусветно колючего растения, которое держал на окне. Но ревизо­ров он отпустил уже после закрытия магазинов. Деваться некуда – потопал в единственный буфет, работавший на Петровке допоздна и размещавшийся в корпусе БХСС.

Кормили тут на редкость отвратительно, буфетчик, наглый малый, заворовался без стыда. А кто мог его тронуть? Вскрыть такое ЧП – да вы смеетесь! Чтобы безобразный факт гулял из доклада в доклад года два? И покорно стояли в очереди сотрудники отдела, который занимался борьбой с хищениями, чертыхаясь, хлебали разбавленную сметану, жевали яичницу неведомо на ка­ком масле. Если что перепадало вкусное и свежее, пони­мали – где-то малый схватил «левак».

Доложить комиссару, возглавлявшему БХСС города, не решались. (У тех, кто дослужился до генералов, был для еды свой кабинетик, там все обстояло прилично). В конце концов не выдержал простой постовой у выездных ворот. Уж слишком загруженную машину увозил буфет­чик регулярно после работы.

– Ты бы совесть поимел! – сказал он буфетчику.

Тот его обложил, постовой разгорячился и отрапор­товал комиссару. На другой день у буфетчика при входе отобрали пропуск:

– Вы уволены.

Кстати, точно тем же способом Петровка была од­нажды избавлена от своего очередного начальника. Уп­равлять московской милицией его назначили с должнос­ти председателя райисполкома. А раньше подвизался он в руководителях райжилотдела и получал за некоторые квартиры наличными. Едва новый шеф УВД расположил­ся в апартаментах, недели три всего погрел шефское кресло, бегом прибежали давние друзья:

– Выручай такого-то, наш человек!

– Ребята, не могу, я же только приступил.

– А у нас на тебя сохранилась компра, записочки есть очень хорошие! На, почитай копии… Видишь, тебе либо стреляться, либо выручать!

Загоревал свежеиспеченный полицмейстер и отпра­вился на Кузнецкий мост в прокуратуру республики про­сить, чтоб ему из неких высших соображений передали дело «нашего человека». На Кузнецком обещали поду­мать.

Утром постовой предложил ему предъявить удостове­рение, сунул его за пазуху и разъяснил:

– Вам велели сказать, что вы у нас не работаете.

По слухам, обоих – ни полицмейстера, ни буфетчи­ка – никуда не тягали, дабы не мести сор из избы. В буфете угнездилась костлявая дама, которая месяца четы­ре вела себя сдержанно. А в начальнический кабинет пришел суровый армейский товарищ, до того командо­вавший дивизией.

Но это случилось позже. А пока царствовал хамоватый буфетчик. Взял Знаменский бутерброды и два стакана с жидкостью, отдаленно напоминавшей кофе. Почти без надежды спросил чего-нибудь домой. Буфетчик посопел-посопел, пошарил в подсобке и вынес сверток, потянув­ший на весах триста граммов. Бумаги на нем было навер­чено несколько слоев, не разобрать, что внутри, но припахивало копченой рыбой, да и цена соответствовала. Повезло! Не иначе потому малый расщедрился, что ви­дел Знаменского с Зиной, а ее удостаивал своей монаршей милостью.

– Можно к тебе? – с таким же утлым кофейным ужином подсел Капустин; приподнял бутерброд с залоснив­шимся от старости сыром. – Пируем, брат. А ты ресторан­ное дело ведешь, у меня первейшие торгаши на прицеле.

Капустин служил в подразделении, боровшемся про­тив злоупотреблений в торговле.

– Закатились бы сейчас в любую ресторацию, – воз­мечтал он. – С черного хода. Расстелили бы нам скатерть-самобранку…

– Еще бы низко кланялись, спасибо, что уважили, – отозвался Знаменский.

– С собой посыльного нагрузили бы разной снедью неописуемой… А то вон разжился каким-то кульком на завтрак и радуешься. Глупо живем.

– Глупо, брат, глупо.

Отпили из стаканов. Хорошо, хоть брандахлыст горя­чий, есть чем размочить неугрызный сыр.

– Глупо, Паша!

То был пустой треп, теперь голос прозвучал серьез­но, с нажимом.

– Это в каком смысле?

Капустин глаз не отвел, усмехнулся.

– А ты в каком подумал?

Знаменский смолчал, но невольно зажевал поспеш­ней. Капустина он знал по институту как однокурсника, и хотя близки они не были, но связывала их известная солидарность.

– Правильно подумал, – через минуту продолжил Капустин. – Ты, Паша, учти, я в душе авантюрист. Если что – можешь на меня рассчитывать.

Почти конкретное предложение. Недурно. Ревизоры только начали, а ко мне уже ищут подходы! Авантюрист он, видите ли. И ведь ничем не рискует. Один на один. Даже если б я, подобно Дашковскому, – который чуть что – включает в кармане заграничный диктофон, – если б и я записал застольный диалог, Капустин отшутится: мол, как оперативник прощупал следователя на устойчи­вость для профилактики.

Невыразимо поганый был осадок. Не думалось такого про Капустина. Напрасно, отпирая квартиру, Знаменс­кий решал оставить все это за порогом. Напрасно пытался заесть впечатление рыбой.

Ладно бы Капустин, хромые души везде встречаются, суть не в нем. Вся система заболевала, то там то сям рвалась и искажалась самая ее ткань, прорастая метаста­зами из преступной среды.

На свежую голову Знаменский поразмышлял над вык­ладками ревизоров, посоветовался с оперативником Смолокуровым, приданным ему в помощь. Тот не одну собаку съел на общепите и тоже любил обратный обсчет, одна­ко в данной ситуации сомневался – не зряшные ли будут усилия. Художества в «Ангаре», конечно, замаскированы реализацией продуктов в фирменных «Кулинариях», где деньги получают без касс.

Обратный обсчет даст эффект лишь по кондитерскому цеху. Безмерно раздутый, он гонит свои изделия в несколько магазинов. И тут должны оставаться следы в документации.

Начальником кондитерского цеха была некая Маслова. Первейший, видимо, объект, на который надлежало нацелиться.

Так и получилось, что аресты в «Ангаре» начались с Масловой, а в дальнейшем – при ее содействии, потому что она стала рассказывать сразу, взахлеб; накипело, накопилось, тронули – и полилось через край. Об одном молила: смягчить бы как-нибудь удар для мужа, в кото­ром не чаяла души.

Молодая женщина, хорошенькая, двое дочерей. В квартире во время обыска Знаменского поразило обилие белья с необорванными еще ценниками и совсем докона­ла коллекция детской обуви на все сезоны и всех разме­ров до тридцать шестого включительно. Запасала мать впрок, боялась угодить за решетку. Горькое занятие.

Вскоре взяли Кудряшова (завпроизводством) и про­чих соучастников; ресторанная верхушка, как водится, целиком была завязана. Директор, правда, разыгрывал невинность, будто сейчас из яичка вылупился. Только что принял должность, на него по «Ангаре» еще улик не собралось, нечего и искать.

Большинство привлеченных были как-то по-челове­чески незначительны, а вот Маслова и Кудряшов зани­мали Знаменского. Сегодня они должны были впервые встретиться после ареста. Но Знаменский не сразу ей сказал. Женщина сидела перед ним потухшая, постарев­шая. Но изящество и миловидность в ней сохранились, на это Знаменский рассчитывал.

– Как здоровье?

– Доктор сказал, дня через три можно обратно в общую камеру… если не буду волноваться.

– В вашем положении трудновато.

– Э, будто я раньше не психовала!

– Звонил муж. Дома все благополучно, дети думают, что вы в больнице. Дочка получила пятерку за диктант.

– А как он сам, Пал Палыч? Что говорит обо мне? Он… очень переживает?

Любовь. Даже о матери не спросила. О себе, похоже, вообще мысли нет.

– Переживает. Снова просил свидания.

– Ой, нет! Чтобы он увидел меня здесь… такую…

– Зря. Вот что, Ирина Сергеевна, когда я сказал ему, что вы обвиняетесь только в халатности…

– Спасибо, Пал Палыч! Большое спасибо!

– Вы просили – я сказал, но это зря, честное слово. Лучше бы ему знать.

– Нет-нет! Коля такой… такой непрактичный, – на лице возникло умиление. – Такой честный, наивный! Я, конечно, расскажу, но надо его подготовить.

Любовь. А любовь, говорят, слепа. На счастье ли, на горе…

Рядом с Масловой Кудряшов резал глаз избытком жизненных сил. Вместо головы румяный кочан. Любил он покушать и выпить. Внешне простоват, но привычки сибаритские. Одет, что называется, с иголочки и выбрит только что – при тюремной норме раз в неделю. Переда­чи ему таскают богатые, есть что сунуть кому надо.

– Гражданину следователю! Ирочка, лапонька, вид у тебя неважнецкий.

– Посторонние разговоры, – казенно одернул Зна­менский.

– Пожалуйста, сколько угодно. – Крепкая рука про­тянула пачку сигарет. – «Мальборо», гражданин следова­тель. Друзья не забывают.

– Советую привыкать к отечественным.

– Зачем? Плебейство.

Любимое его словечко. Хотя сам-то и есть чистокров­ный плебей, дорвавшийся до денег и кое-какой власти.

– Обвиняемые Маслова и Кудряшов, в связи с про­тиворечиями в ваших показаниях между вами проводится очная ставка. Разъясняю порядок. Вопросы задаю только я. Отвечает тот, к кому я обращаюсь. Первый вопрос об­щий: до ареста отношения у вас были нормальные? Не было личных счетов, вражды? Кудряшов?

Тот со смаком затянулся.

– С моей стороны не было. А чужая душа – потемки.

– Маслова?

– Нет, не было.

– Тогда начнем. По чьей инициативе Маслова была переведена из НИИ торговли в ресторан?

– По моей.

– Для чего?

– Решили реорганизовать кондитерский цех, и я про­сил прислать способного специалиста.

– А для чего понадобилась реорганизация?

Кудряшов похвастался:

– Модернизировали производство, поставили дело на современную ногу!

– А на ваш взгляд, Ирина Сергеевна, для чего пона­добилась реорганизация?

– Сначала я действительно покупала оборудование, выдумывала новые рецепты. Мы стали выпускать фирмен­ные пирожные, торты. Очень интересно было работать.

С появлением Кудряшова ее как подменили: комок нервов. А тот слушает и кивает одобрительно.

– Потом?

– Потом цех начали расширять и расширять. От нас уже требовали одного – как можно больше продукции.

– Ресторан поглощал лишь малую долю сладостей, верно, Кудряшов?

– Излишки продавались через магазины.

– Стало быть, модернизация привела к тому, что кондитерский цех вырос в небольшую фабрику?

– Мы боролись за максимальное использование про­изводственных площадей, гражданин следователь.

– А точнее говоря, старая кормушка показалась мала.

Знаменский немножко поцарапал в протоколе, сей­час будет для Масловой трудная минута.

– Кто и когда привлек вас к хищениям?

– Меня опутал и втянул Кудряшов!

Тот даже отпрянул, сколько мог, и изумился. Очумела она, что ли?! Но быстро переварил отступничество Мас­ловой, засмеялся.

– Чему веселимся? – поинтересовался Знаменский.

– Да как печатают в скобках: «смех в зале».

– А кроме смеха?

– Ну ее, пускай врет что хочет!

– Негодяй!

Перебранки на очных ставках неизбежны, иной раз и рукоприкладство случается, конвоира приходится звать: самому лезть в свару противно. Эти, конечно, драться не станут, пусть поругаются, Масловой оно духу придаст.

– Ирина Сергеевна, как вы узнали, что в ресторане действует группа расхитителей?

– Прошло месяца полтора, как я там работала… У меня в цеху свой закуток, ну, вы видели… Кудряшов туда принес «премию» – так он назвал. Как сейчас помню – три бумажки по двадцать пять рублей. Я на них купила первые в жизни лаковые туфли, а Коле нейлоновую рубашку. Потом еще много раз он приносил «премии».

– Чем они отличались от обычных?

– Обычные платил кассир, а тут сам Кудряшов.

– Была отдельная ведомость?

– Я расписывалась в какой-то бумажке.

Красные пятна на щеках, на лбу, руки на коленях подрагивают. Как бы опять сердце не прихватило. Оди­ночным выкриком «негодяй!» не разрядишься. Надо бы ей пошибче что-нибудь заготовить для Кудряшова. Он, в сущности, роковая фигура в ее судьбе, и давно вынаши­валась неприязнь… Маслова повторяла подробности, уже Знаменскому известные, и он прислушивался краем уха, чтобы вовремя вмешаться с соответствующим вопросом.

– Однажды вызвал меня к себе. Это было после Восьмого марта. Вызвал и говорит: тебя авансом побало­вали, пора включаться в дело. И объяснил что к чему.

– Вы подтверждаете эти показания?

– Да что мне было ей объяснять?! Сама соображала, не маленькая!

– Много я тогда соображала…

Кудряшов поджег новую сигарету и пустил дым жен­щине в лицо.

– Не прикидывайся дурочкой, – он усмехнулся, при­зывая Знаменского в свидетели. – Сунул ей на пробу – взяла, аж глазки заблестели. Стал покрупнее давать – опять берет. А «премии»-то больше зарплаты. Тут, извините, и козе будет ясно!

– Однако вы не ответили – состоялся или не состоялся между вами откровенный разговор в марте?

– Возможно, я ей что-то и посоветовал. В порядке так сказать, обмена опытом, – небрежным тоном, как о пустяке.

– Посоветовали – что?

– Ну, намекнул… не упускать своих возможностей.

Снова пауза, неслышно скользит авторучка по строкам протокола.

– С какой целью вас вовлекали в хищения?

– Я как завпроизводством цеха утверждала рецепту­ру: сколько чего должно пойти на разные изделия. Вся экономия зависела от меня.

– То есть то, что накапливалось для хищения.

– Да… Из этих продуктов делали «левый» товар. В основном пирожные «эклер» и «картошка». На них проще словчить. А сбытом ведал Кудряшов.

– Зачем ты, Ирина, прибедняешься? – сморщил Кудряшов свой объемистый нос. – Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, гражданин следователь. Маслова – высококвалифицированный специалист, даю слово. По твоему сладкому делу вуз кончила. Мы ей полностью доверили цех. Зачем бы я стал администри­ровать? Волюнтаризм проявлять? Она хозяйничала на свой страх и риск.

– Это неправда! Во-первых, он утверждал ассорти­мент, а в ассортименте этих самых «эклеров» и «карто­шек» было девяносто процентов! Я их уже видеть не могла!

Очная ставка развивалась в намеченном русле, успе­вай фиксировать.

– Чем вы объясните такое однообразие?

Кудряшов хитровато прищурился:

– А я лично сладкого не люблю. В рот не беру, даю слово! Солененькие грибки под водочку – это да! Мо­жет, потому за разнообразием не гнался.

– Есть во-вторых, Ирина Сергеевна?

– Да. Ежедневно я получала от него указания, что и в какие магазины завтра отправлять.

Она с удовольствием нанесла удар, и Кудряшов за­беспокоился: запахло конкретикой.

– Что с тобой стряслось, Ирина? Зачем это тебе надо?

– Отвечайте по существу.

– Обращаю ваше внимание на то, что нет никаких документов, которые подтверждают ее слова.

– Зато работники магазинов подтверждают, что имен­но вы приезжали договариваться о сбыте и вам они отдавали половину стоимости «левых» пирожных.

– Это кто же именно под меня копает?

– С ними вы встретитесь.

– Встречусь – тогда посмотрим.

Он уперся в Маслову угрожающим взглядом. Подчи­ненных привык держать в узде. Она и сейчас его побаива­лась. Остальные тоже, некоторые буквально трепетали. Из грязи в князи – почти всегда самодур. А Кудряшов к тому же недюжинный человек. Пороха не выдумал, однако по размаху превзошел многих коллег. Когда взяли, оценил трезво, что летит с порядочной высоты и внизу жестко, но упрямо надеялся извернуться, как кошка, и упасть на четыре лапы. Да и было на что надеяться: благодетелей высоких хватало. Недаром же Капустин искал к Знаменс­кому подходы.

И все ресторанные стояли за Кудряшова, и с ним вместе надеялись, и показания против него Знаменский выжимал по капле, если уж бесспорными уликами тес­нил в угол. А Маслова… Маслову Кудряшов не способен был понять.

– И чего мы с тобой не поделили, Ирина? Скамью подсудимых? Чего тебе вздумалось на меня капать?

– Прекрасно знаешь, что я сказала правду!

– При чем тут правда-неправда? На кой ляд ты стрип­тиз устраиваешь?! Вы записали, что я не признаю, что вовлек Маслову?

– Запишу, бумага – вещь терпеливая. Но вы себе противоречите. То не вовлекали, то загодя совали деньги.

– Так совал просто для проверки: можно с ней ра­ботать или нельзя. Вы, гражданин следователь, не делайте из меня паровоза. Статья у всех будет одна, и срок – извините. Я шестью годами обойдусь, мне пят­надцать ни к чему! Все было на равных. Начальники, подчиненные – это по официальной линии, а наше де­лопроизводство простое: мне моргнули, я кивнул, и вся бухгалтерия.

– Но подпольные деньги распределяли вы.

– Ну, черная касса была у меня, верно. Только кас­сир – это ж не директор.

– Малоубедительно.

– А я настаиваю, что никто ее не обольщал и не совращал! Вот вы задайте Масловой вопрос: если она такая хорошая, что ж она мне, негодяю, поддалась? Чего ж не отказалась, не сбегала в органы?

– Так я тебе сразу и поддалась? А ты забыл мои заявления об уходе? Я три раза писала, и ты три раза рвал! Забыл, как грозился уволить с волчьим билетом? С такой характеристикой, что никуда не возьмут?

– Сказать все можно, сколько угодно!

– А почему вы ее, собственно, удерживали? Нашли бы кого другого, кто охотней помогал воровать.

– Да она же редкий человек – с огоньком, с твор­ческой жилкой! Где бы я вторую такую нашел?

– Вам непременно с творческой жилкой?

– Даже, извините, глупый вопрос!

Все-таки занятный мужик. Не хочешь, да улыб­нешься.

– Зря смеетесь. Чтобы – как вы грубо выражаетесь – воровать, в нашем деле надо прежде работать уметь. Кто не умеет – мигом в трубу вылетит, будь он хоть честный, хоть какой. Если хотите знать, мы всегда шли с перевыполнением плана. Вся наша прибыль – сверхплановый товар!

– Но за счет чего?

– А я вам скажу. За счет умения работать без потерь – раз. За счет высокого профессионального мастерства – два. И за счет постоянной заботы о вкусовых качествах – три. Это ж не секрет: у плохой хозяйки какая-нибудь котлета – хоть выброси, а у хорошей – пальчики обли­жешь. Маслова – хозяйка хорошая.

– Выходит, Ирина Сергеевна, мы вас тягаем за про­фессиональное мастерство и заботу о качестве. Как забота осуществлялась на практике?

– В крем доливали воду… Вместо сливочного масла клали маргарин… В некоторое тесто полагается коньяк – лили водку… Искусственно увеличивали припек… Много способов.

Неловко ей, потупилась. Удивительное дело – пройдя кудряшовскую школу, сохранить стыд.

Когда опять осталась со Знаменским вдвоем, передо­хнула с облегчением, и все тянуло выговориться. Что ж, долго молчала – перед мужем, перед матерью, знакомы­ми. Знаменский ей не мешал.

– Наверно, был какой-то выход. Но связал он меня этими «премиями», имей, говорит, в виду, ты за них расписывалась!.. И, бывало, все разжигал. Приведет свою девицу и велит показывать, какая на ней шубка, какое белье… Я не оправдываюсь, хочу, чтобы вы поняли, до чего постепенно…

Выход у нее был один: найти другую совсем работу, где волчий билет Кудряшова не имел бы значения. Но на это нужна решительность, воля. И готовность расстаться с даровыми деньгами. Между прочим, мать у нее была продавщица. Правда, в иные времена, когда не обяза­тельно липло к рукам, да и липли-то сравнительно крохи. И все же она ее растила, она выводила в люди, отцом не пахло.

– Вы не представляете, как сначала все незаметно! Вот, например, прибегают: «Ирина Сергеевна, какао-порошок высшего сорта кончился, можно класть первый сорт?» Ладно, говорю, кладите, только побольше, чтобы мне калькуляцию не переделывать. А разве есть время проверить, сколько положат? Снова бегут: «За нами сто «эклеров», подпишите вместо них «наполеоны», на «эклеры» крема не хватает!» Одного недостача, другого совсем нет, а третьего вдруг излишек вылез. И не разберешь, когда правда, когда для отвода глаз. Понимаете?

– Я – да. А муж что-нибудь понимал?

– Ну, Коля… – улыбнулась нежно. – Вы же его видели – не от мира сего…

– Не сказал бы.

– Да что вы! Большой ребенок, – она мысли не допускала, что муж может кому-то не нравиться. – Я когда второе заявление об уходе подала, то немножко дома объяснила осторожненько. Коля и говорит: ты стала мнительная, издергалась, надо больше доверять людям… И как раз день его рождения, побежала в комиссионку – такой лежит свитер французский! А Кудряшов будто учуял: приносит двести рублей, прогрессивка, говорит, за полгода… и в мое заявление обернуты… Не устояла. До того привыкаешь покупать – это страшно!.. Ночью чего не передумаешь, а придешь на работу – все, как у людей, совещание об увеличении выпуска, в интересах потребителя, наш покупатель, борьба с ненормированными потерями, ваши соображения, товарищ Маслова. Все вроде воюем за правильные лозунги во главе с товарищем Кудряшовым…

Знаменский отключился. Он предвкушал то, что собирался сообщить. Глянул на часы и прервал:

– Ирина Сергеевна, подследственного не обязательно держать в заключении до суда. И я думаю…

Она прижала руки к груди, боясь поверить.

– Господи, неужели возможно?!

Знал, понятно, что обрадуется, но она так рассиялась, таким светом озарилась, что он и сам согрелся в ее счастливых слезах.

– Пожить дома… с Колей, с девочками… наглядеться…

Но это пока было в прожекте. Еще предстояло прота­щить через Скопина. И закавыка была не в нем, а в Смолокурове, который к Масловой не благоволил. Он увязался вместе идти по начальству и станет, разумеется, гнуть свою линию.

– Только быстро, – сказал Скопин. – Через двадцать минут ко мне пожалует делегация польской милиции.

– Вот справка по Масловой. Я думаю, можно изме­нить меру пресечения.

Скопин отодвинул записку.

– Вообще-то, арест был необходим?

– Необходим и обоснован.

– Что же изменилось?

– Маслова все рассказала. Если я что-то понимаю в людях, искренне раскаивается. Сердце у нее неважное, часто приступы. На воле следствию не помешает.

– Разрешите, товарищ полковник? – заскрипел сбо­ку Смолокуров.

– Да?

– Я – против.

– Возражения?

– Маслова – не заштатная фигура. Без нее хищения в «Ангаре» не имели бы половины того размаха. Расхити­тель ведь не карманник: украл и убежал.

– Михаил Константинович, обойдемся без пропис­ных истин.

Но Смолокуров упрям.

– Разрешите, закончу мысль. Расхитителю бежать не­куда. Надо, значит, воровать так, чтобы воруемое как бы не уменьшалось. Вот это и обеспечивала Маслова. Вагон изобретательности! Ее прозвали «наш Эдисон». Малень­кий пример. Она разработала рецептуру фирменных було­чек, на которые шло все то же самое, что на пирожные. А разница в цене – сами понимаете. Со склада продукты выписывали на булочки, отсчитывались выручкой за бу­лочки, а выпускали пирожные!

Скопин прищурился на Знаменского, в прищуре юморок.

– Однако Смолокуров нарисовал выразительный пор­трет вашей подследственной.

– У нее двое детей, Вадим Александрович, а муж… словом, он уже осведомлялся, при каком сроке заключе­ния дают развод.

– Они не ладили?

– Да нет, по-своему он очень к ней привязан. Но трясется за собственную репутацию. Карьера – прежде всего! Если Маслова проживет дома несколько месяцев, может быть, все уладится, в колонии он будет ее навещать, сохранится семья, ей будет куда вернуться.

У Смолокурова любая эмоция грозит пиджачным пу­говицам. Чуть что – он нещадно крутит пуговицу. Ну, так и есть, открутил, зажал в кулаке:

– У нас не благотворительная организация!

– Тоже верно, – вежливо согласился Скопин, стара­ясь не видеть измочаленного пучка ниток на животе оперативника. – Но я за то, чтобы следователь мог сво­бодно принимать решения. Кроме неправильных, безус­ловно. Готовьте документы на освобождение, Пал Палыч. Засим желаю здравствовать.

Он, кажется, нарочно протянул руку Смолокурову, и тому пришлось перекладывать пуговицу в левый кулак.

Вечером того же дня (казенное время истекло) Зна­менского ждал сюрприз. У двери своего кабинета он застал старшего следователя горпрокуратуры по кличке Фрайер. Меняя одну букву фамилии, кличка удачно вы­являла его пижонское нутро. Кроме пижонства, Сема Фрайер отличался самонадеянностью и высокомерием. Сталкивался с ним Знаменский и сцеплялся уже не раз – но до сих пор по мелочи.

– Добрый вечер, Пал Палыч, я вот тебя караулю, – с подозрительной любезностью произнес Фрайер.

Они были на «ты», поскольку Сема мог говорить «вы» исключительно вышестоящим. Уселся на стул Знаменс­кого, вынул из портфеля бумагу с печатями.

– Ознакомься, – из-за стола протянул бумагу, как просителю. – Мы забираем дело Рябинкина.

Тут Знаменский прямо рот раскрыл. В подобных слу­чаях из прокуратуры присылали письменное указание, и дело – через канцелярию – отвозил спецкурьер. Но чтобы старший следователь прискакал сам! Да еще пос­ле работы! Да ждал под дверью! И совсем неправдоподобно, когда все это – Сема Фрайер! Некоторое время Знаменский подержал рот открытым. Сема улыбался чуть натянуто.

– Хорошо. Завтра отошлю, – сказал Знаменский.

– Нет, я заберу сейчас. Ты же видишь, постановление подписано самим.

Подпись прокурора города Знаменский видел. Но Ря­бинкина задержали утром, показания он давать отказался. В папочке сиротливо лежали материалы обыска и заявле­ние потерпевших.

– У меня даже не подшито.

– Не волнуйся, дела шить не хуже вашего умеем! – и Сема заржал на всю Петровку.

Понимая, что бесполезно, Знаменский все же зауп­рямился. Кому бы другому с удовольствием отдал – заг­ружен был под завязку и .«Ангарой», и прочим. Да и Рябинкина ему ткнули абы куда, и не вызывал тот у него аппетита. Однако Фрайер автоматически порождал желание сопротивляться.

– Что за спешка? То к опечаткам – и к тем придира­етесь, а то…

– Не о чем спорить, – Сема нервно дернул голо­вой. – У меня указание, у тебя постановление. Давай выполнять!

– Воля твоя, я доложу.

Скопин, которому Знаменский позвонил на дом, задумчиво покряхтел.

– Черт с ними, не будем связываться. Только составь­те опись всего, что в деле, и пусть распишется…

Дело Рябинкина имело предысторию грязную и мутную.

С полгода назад двое дельцов – прозванных в своей среде Дринк и Финк – погорели с налаженным производством ремешков для наручных часов. Нелегальная шарага, естественно.

Это вообще была пора, когда вне государственных предприятий обильно произрастало изготовление раз­ных недорогих и ходовых товаров. Самый знаменитый ловчила выпускал всего-навсего резинку для трусов – используя мастерские трудовой терапии при психоле­чебницах. Взяли у него рекордную сумму – семь милли­онов с хвостиком.

Каких сбережений достигли Дринк и Финк, неизвес­тно. Но, попавшись, решили откупиться. И смогли. При­чем мгновенно, их даже из КПЗ отделения милиции не успели переправить в тюрьму. А постановление на арест, санкционированное райпрокурором, выдрали из дела и заменили постановлением о прекращении следствия за недоказанностью и малозначительностью.

Освободить их потребовал ни много ни мало – пер­вый секретарь райкома Галушко. Кричал, что прокурор и начальник милиции позорят район, попирают восста­навливаемую партией соцзаконность. Грозил поснимать погоны, растоптать и выгнать. Ну и поджали хвосты. Но количества экземпляров постановления они не знали, и молоденький милицейский следователь одно из них припрятал.