Томин поспел в суд к той стадии, когда обвиняемые уже выслушаны, и теперь задают свои вопросы адвокаты и прокурор. Зал был битком, в воздухе густело напряже­ние.

Худой и бледный прокурор – наверно, язвенник, – бился с подсудимым Преображенским.

– Вы утверждаете, что оклеветали Шахова на предва­рительном следствии?

– Именно так. Совесть заговорила! – отрапортовал Преображенский, преданно глядя на прокурора.

– Но почему она заговорила, только когда вы озна­комились с делом?

– А что в этом плохого?

– Отвечайте прокурору! – одернул судья и, не дожи­даясь, чтобы вскочивший адвокат заявил ходатайство, сказал ему: – Отвод вопроса как несущественного. Не удовлетворяю.

– Я еще ничего не успел… – слегка смешался адво­кат,

– Но я вас правильно понял? – и судья напомнил Преображенскому: – Ответьте прокурору!

Преображенский четко произнес затверженный текст:

– Да, именно когда я ознакомился со всем делом, все обдумал, то я пришел к выводу, что мы на Михаила Борисовича напрасно клевещем. И я рад, что остальные тоже…

– Ваши радости суд не интересуют, – отрезал су­дья. – Еще вопросы?

Ознакомился со всем делом – то есть впервые встре­тился с адвокатом. Он встретился, прочие встретились. Каждый со своим адвокатом. Потом адвокаты встрети­лись. Потом опять с обвиняемыми. И столковались.

Вполуха слушая вариации на тему: Шахов невиновен, главарем был беглый Шутиков, – Томин соскользнул мыслью на Силина. Почему он ринулся рвать сигнализа­цию? Неверно истолковал инструктаж? Куда бы он – только-только «от хозяина» – делся с каракулевыми манто? Надо по меховщикам полазить. Кто придумал шубки украсть, тот наверняка готовил и рынок сбыта. Между прочим, сел этот битюг за драку с телесными поврежде­ниями, хулиганство и сопротивление власти. В колонии сошелся с рецидивистами, кого-то изувечил, и ему доба­вили срок. Но все-таки ждала его некая женщина в Днеп­ропетровске.

В последующие трое суток время Томина делилось между залом суда, где толкли ту же воду в ступе, и мелкой беготней вокруг Силина. В промежутках между тем и этим он подбирал накопившиеся хвосты, а в проме­жутках между промежутками посещал Зину.

– Вот следы твоего любимого «Москвича», – говори­ла она, раскладывая еще влажные фотографии.

– Ага, сдается, Силин прибыл на склад именно на нем. Просто так на пустырь кому надо заезжать?

– Гляди, здесь машина остановилась, кто-то вылез и переминался с ноги на ногу.

– Следочки изящные. Не чета силинским. У шин есть своя индивидуальность?

– У всего есть индивидуальность, Шурик. Трещинки, ссадины. Но не обходить же гаражи с микроскопом. Дашь машину – скажу, та ли.

– Небогато у тебя, – поддразнивал Томин. – А что насчет владельца изящной обуви? Я не говорю – адрес, но хоть год рождения, например. Или – холост, женат. Неужели не можешь?

– Шурик, поосторожнее! Я тебе еще пригожусь! Пусть твой Силин завяжет мне несколько узлов. Когда человек завязывает узел – это я тебя просвещаю…

– Большое спасибо.

– …то узел с точки зрения криминалистики нередко индивидуален почти как почерк.

С Силиным он держался ровного доброжелательного тона, хотя тот не желал раскалываться.

– Я с вашим братом разговаривать не нуждаюсь! По­садили – все! Кончено! – то и дело норовил сорваться на крик.

– Уймитесь, Силин. Горло поберегите.

– Да об чем говорить? Что надо, я рассказал.

– Что ночью залезли? Что взяли шубы? Редкая откро­венность. Если б не признались, мне бы в жизни не догадаться!

– Веселый вы человек, гражданин начальник.

– Работа такая – смешная. Вот, скажем, вы. Освобо­дились, собирались к своей Галине Петровне. Нет, вдруг двинули в столицу, где у вас ни кола ни двора. Говорите, в одиночку пробрались на склад. Смешно? Смешно.

– А тут будет один ответ: катитесь вы и так далее! Ясно?

Томин катился, к вечеру снова забегал в отделение милиции, где содержался Силин, едва помещаясь в КПЗ с одним-двумя пьяными хануриками.

– Давайте-ка побеседуем.

– А потом десять лет в зубы и езжай, Силин, лес рубить? Хоть буду вам руки лизать, хоть матом обложу – все одно.

Что ж, резонно. Взят на краже – тюряга. Но и у Томина работа.

– Суд, между прочим, учитывает чистосердечное признание. Сами знаете.

– Что я знаю? Что знаю?! Ты меня не доводи, я такой! В темный подъезд заходить будешь – бога вспом­ни! Дети есть – пусть дома сидят! Ты понял, ты?!

– Нервы у вас, Силин, ни к черту. Жалко смотреть.

Силин вдруг обиделся:

– А ты меня не жалей! Пожалел волк кобылу. Ты чего ко мне привязался, чего добиваешься?

– Человек должен отвечать за то, что сделал. По справедливости. А за других он отвечать не должен.

– Ха! Насчет справедливости я ученый. Справедли­вость… – он заколебался, но желание высказаться одер­жало верх над недоверием. – Сказать, как я срок схватил?

– Была драка в нетрезвом виде.

– Это по бумажке. А по жизни? По правде?

– Ну?

– Я со свадьбы ехал. Сижу в электричке. Нормальный человек может со свадьбы в трезвом виде?

– Трудно.

– Значит, я пьяный законно. Еду домой, никого не трогаю. Бац – контролер. «Ваш билет». Я ищу, куда дел, а он ко мне вяжется: «Гражданин, сойдемте». Я его отодви­нул, он за свисток. Ладно, думаю. Сошли. Ищу билет, чтоб отцепился.

– Так и не нашли?

– Найдешь тут, когда он на рукаве виснет. «Пошли, говорит, в милицию»… Рази я его бил? Всего-то стряхнул с руки, чтоб не мешался.

– Но он вроде там пострадал?

– Так не вяжись к здоровому мужику, коли вовсе ветхий!

– А дальше?

– Дальше суд. Красота! Я толкую – билет же был. В отделении, когда карманы выворачивали, его же нашли! А она мне – судья: «Кому, – говорит, – теперь нужен ваш билет?» Это, по-вашему, справедливо?! «Вы, – гово­рит, – билет на проезд покупали, а не хулиганить». А?! В гробу я видал такую справедливость!

Картинка рисовалась живая. Мельчайший начальни­чек, он готов костьми лечь, защищая свой авторитет. А судья автоматически солидарна с представителем власти.

Томин купил в кулинарии полкило жареной наваги и бутылку молока. Скармливая их Силину, сердито убеждал:

– Вы же взрослый человек, Степан Кондратьич. У контролера должность. Что с ним было?

– Чего-то там себе отбил.

– А в колонии опять хлюпик под горячую руку по­пался?

– Там целая кодла была. Кабы я им поддался, мне бы вовсе не жить! Вы бы, гражданин начальник, помыка­лись там, тогда бы с полслова соображали… Приклеилась ко мне шпана. Сперва смешочки, дальше – больше. «Ко­мод, пойди туда», «Комод, пойди сюда». Каждый день в барак, как на войну шел. Раз потолковали, другой, – показал на кулаках. – Вижу, либо я кого угроблю, либо они меня. Ну, одному гаду ребра и попортил. Подошел такой момент. И кто виноват? Знамо дело, Силин. У него же в приговоре полная аттестация, какой он есть бандит! Два года припаяли. Справедливо?!

– Обидно, Силин.

– Теперь, допустим, есть душевный человек и в боль­шом авторитете. Он глядит, такое дело, и говорит: «Баста! Комода, – говорит, – не трожь». Вот оно где справедли­во-то! Вот где по-человечески!

– С ним вы и встретились в Москве?

Силин разом замкнулся, набычился.

– Ни с кем я не встречался! Я пример привел – кто мне друг, а кто враг, ясно?

Куда ясней. Теперь, конечно, казнится, что поддался душевному человеку. Поверил себе на погибель. Сидел бы в Днепропетровске, а не в КПЗ, где сверлит мысль: как так случилось? Почему я засыпался?

– Завяжите мне на память несколько узлов, – протя­нул Томин кусок веревки.

– Узлы? А-а, дамочка будет експертизу делать. На доброе здоровье.

И, допив молоко, огромными ручищами ловко стал вязать узлы…

– Веревку на мешке затягивал Силин, – определила Зина.

– А кто клал шубы в мешок?

– Везде и на всем только отпечатки его пятерни. Что касается маршрута по складу, – она достала расчерчен­ный лист, – крестиками я пометила пункты, в которых уверена, что он был. А вот здесь два сомнительных кру­жочка. Сторожа безбожно натоптали.

– Так он прошел прямо тут? Рассказывает иначе.

– По-моему, он тебе нравится, этот пещерный житель.

– Жалко дурака. «Я пошуровал и выбрал три караку­левых пальта». Да он не отличит каракуль от цигейки! Он всю дорогу был грузчиком, а в колонии шесть лет рабо­тал на лесоповале.

Как ни странно, скорняки каракулевых шуб не ждали. Вот соболей кто-то обещал привезти с Севера. К исходу третьих суток Томин несколько раззадорился в отноше­нии Силина и попросил начальство не передавать дело району, а забрать в МУР. А вскоре прибыли материалы из колонии. Опять побежал в криминалистическую лабора­торию.

– Вот его колониальные приятели, – Томин развер­нул веером фотографии. – Этот еще сидит. Этот сидит, – по одной бросал он их на стол. – Этот освободился только что, но прибыл на место жительства в Брянск. Остаются трое в принципе возможных. Старый вор Захаркин – рекомендую. Года два как в воду канул. Не пропи­сан, не зарегистрирован, не задерживался. Этот – Мить­ка Фрукт, карманник. С прошлого лета живет у матери в Москве, работает шофером и даже женился.

– На какой машине ездит? – быстро спросила Зина.

– Не знаю, не успел. Последний – домушник, афе­рист, всего понемножку.

– Глаза неглупые, – уронила она, рассматривая ску­ластую физиономию на снимке.

– Кличка Химик. Этот, возможно, тоже в Москве. Митька Фрукт писал одному в колонию, намекал: «Бу­дешь в столице, затекай на Преображенку пиво пить. Старого знакомого встретишь».

Зина разыскала в шкафу фотографии, нащелканные у склада, достала таблицы для определения комплекции человека по следам. За что Томин ее любит – никогда не тянет волынку, дело делает.

– Кручусь на полупустом месте, – ворчала она, про­изводя расчеты. – Походки нет, длины шага нет, только размер и глубина следа. Ну, вывела примерно рост и вес. Сто восемьдесят сантиметров, семьдесят шесть кэгэ.

– Минутку, – Томин полистал записную книжку. – Веса у меня нет, есть рост и телосложение.

– Для семидесяти шести он высоковат.

– Значит, тощий. Читаем. Захаркин. Телосложения ху­дощавого, но коротышка. Химик. Телосложения худоща­вого, рост сто восемьдесят один. Наконец, Митька Фрукт. Телосложения атлетического.

– Стало быть, если кто из них, то Химик.

Томин, довольный, собрал «колониальные» фотогра­фии, вложил в записную книжку и хлопнул ею о ладонь.

– Теперь есть четкая задача: найти, взять и доставить.

Зине позвонили. Ожидая конца разговора, Томин при­задумался и присел на край стола. Стоп, а будет ли от Химика прок, если его взять и доставить?

– Сомнения? – осведомилась она.

– Понимаешь, я на складе перешерстил всех, кого мог. Если бы искомый сват имел ясно видимые связи с кем-то из складских, я бы его нащупал. Согласна?

– Не исключено. Кое-что ты умеешь.

– Хорошо, коли из Химика я что-нибудь вытяну. А коли нет? Коли они с Силиным отопрутся друг от друга на очной ставке?

– Есть еще следы.

– Следы мало что доказывают. Даже при условии, что мы найдем ботинки и «Москвича». Ты бы на его месте не вывернулась?

– Прав. Подвезли, мол, Комода, куда просил, и уеха­ли. А что он там дальше делал – понятия не имеем.

– То-то и оно. И сядет Силин на скамью подсудимых один, а в приговоре напишут: «Совершил совместно с неустановленными лицами».

Знаменский вернулся в Москву поздним вечером. Лужи перед домом были прихвачены первым серьезным заморозком. Колька спал, а мать, заслышав шаги в кори­доре, сразу поднялась и радостно захлопотала, будто ее Павлик отсутствовал невесть как долго.

По будням маленькая семья их просыпалась почти одновременно, но разговоров за завтраком бывало мало. Маргарита Николаевна торопилась до работы успеть что-то по хозяйству. Колька зевал. Знаменский заметил у него свежий синяк на скуле – опять подрался, но домашнее следствие отложил на потом. Обычно Колька дрался ус­пешно и под флагом какой-нибудь благородной идеи, что, разумеется, не влияло на мнение классной руководитель­ницы, излагавшей истерические протесты в его дневнике. Воспитание Кольки было официально закреплено за старшим братом, и объясняться с педагогами приходилось ему. Маргарита Николаевна школы избегала: классная неиз­менно просила ее «как психиатра и человека» прописать успокоительные таблетки, которые помогли бы сносить козни 5 «Г» – Колькины в том числе. Маргарита Николаевна ничего не прописывала и страдающей стороной счи­тала 5 «Г». «Ребятам надо ведрами пить валерианку», – говорила она. Мать была умной и веселой. Два замечатель­ных качества, которые Знаменский очень ценил.

…Томина он встретил на одной из лестниц Петровки.

– В четыре! – крикнул тот на бегу.

В четыре часа пунктуально впятился спиной в каби­нет, кому-то что-то дотолковывая в коридоре, и изложил свои впечатления о судебном процессе.

– Вот таким манером, Паша. Все меняют показания, все нагло врут. Их спрашивают про товарную ведомость, заполненную рукой Шахова, они твердят, что то была невинная шутка: просто однажды сравнивали почерк, у кого лучше, и продиктовали Шахову, что писать. Судья напоминает о счетах на имя Шахова – ему отвечают, что подложные счета нарочно сфабриковал Шутиков. И тэ дэ. Глупо, шито белыми нитками, но работает. Короче гово­ря, в отношении Шахова дело возвращается на доследо­вание, и Михаил Борисыча на моих глазах освобождают из-под стражи. Срамота!

– Да, – отозвался Знаменский, – надо сесть и поду­мать… Шутиков-то шалавый парень и не больно умен. Пешка.

– На кой черт тогда смылся? Может, не совсем пешка?

– Пешка, Саша, пешка, которую срочно проводят в ферзи. Он было совсем собрался покаяться и вдруг…

– Балда. На него теперь хоть всех собак вешай. И остальные вроде почище на его фоне – Шутиков, дес­кать, соблазнил, Шутиков организовал, Шутиков требо­вал. Все уши прожужжали этим Шутиковым.

– Чтобы не зияло пустотой место главаря.

– Может, вы прошляпили у Шахова тайник с брил­лиантами? И его благоверная купила у прочих обвиняе­мых нужные показания?

– Кабы так просто! Вывести целую банду на процесс с новой версией и чтобы без единого противоречия… тут чувствуется рука мастера. Нет, не только адвокаты поста­рались… Как вел себя Шахов?

– Спокоен и полон достоинства.

– Когда он сиживал тут напротив, у него иной раз зуб на зуб не попадал. Значит, сегодня знал, что выкру­тится. А Шахиня?

Томин вспомнил, как вызвали к свидетельской три­буне красиво облитую платьем брюнетку лет сорока. Дер­жалась она надменно, словно сам факт ее допроса оскор­бителен.

Судья посоветовался с заседателями и сказал:

– В результате обыска в вашей квартире было изъято большое количество ценностей – в основном женские украшения. Вы по-прежнему утверждаете, что все это – подарки мужа?

– Разумеется.

– Однако общая стоимость найденных «безделушек» превышает сумму зарплаты вашего супруга за десять лет. Как вы себе это объясняли?

– Я – женщина, я такими вещами не интересовалась.

Томин очень убедительно изображал надменность «лет сорока». Знаменский спросил:

– Для нее не был неожиданностью поворот суда?

– Разве разберешь? Ты вон тоже глазом не моргнул, пока я рассказывал.

– Для меня тоже не было неожиданностью, – ответил Пал Палыч, копаясь в ящике стола, будничным тоном.

– Ах, так?

Томин взял протянутую папку с вложенным письмом.

– Руками не трогать, – предупредил Знаменский.

Пробежав письмо, Томин присвистнул.

– Информированный товарищ! Слушай-ка, история становится занимательной!

Дней десять спустя – к тому времени, как выделен­ное в отдельное производство дело Шахова прибыло обратно к Знаменскому, – тот получил уже третье таин­ственное письмо. Даже распечатывать не стал, сравнил с прежними конвертами и позвонил Томину и Кибрит.

Она появилась сразу и застала Знаменского над кар­той города, где он отмеривал что-то по линейке. Почто­вые отделения были разные, но район отправления при­мерно один.

– Ты знаешь, что вышло с делом Шахова и дру­гих? – поднял он голову.

– Еще бы не знать! Не ожидала, что можно развалить тебе дело!

Кибрит близко принимала к сердцу все, что касалось друзей. Особенно Пал Палыча – так она привыкла его величать с той поры, когда они с Томиным (на три года позже, чем Знаменский) пришли после юрфака на Пет­ровку: она в научно-технический отдел, он в розыск. Пал Палыч, по студенческим временам известный обоим больше визуально, показался столь умудренным, что вызывал почтение. Правда, расстояние скоро сократилось и почтение сменили куда более теплые чувства, но при­вычка прижилась, и только в редкие, особо значитель­ные минуты с языка ее слетало «Павел».

– Я тоже не ожидал, что развалят, – невесело усмех­нулся он; такое случилось впервые, и он болезненно относился к ситуации. – Так вот, до суда я получил письмо. Всего две фразы: «Хочу поставить вас в извест­ность, что Преображенский, Волков и остальные отка­жутся от своих слов и будут лгать. Неужели нельзя их разоблачить?» Во втором письме аноним упрекал меня в бездеятельности. Сегодня принесли третье послание. Все их вручаю тебе, – Знаменский придвинул к ней конвер­ты и листки с текстами.

– Тебя интересуют отпечатки пальцев?

– Отпечатки, машинка – все, что сможешь углядеть. За первые письма я – грешен – хватался руками, с последним поостерегся.

– Ножницы, – распорядилась Кибрит.

Достала из сумочки резиновые перчатки, натянула, взяла письмо за уголок и тонко срезала край конверта.

Как раз подоспел Томин.

– Ба, – сказал он с порога, – новое платье! Ну-ка покажись. Очень и очень!

«Почему я не заметил нового платья? – укорил себя Знаменский. – Почему вообще не замечаю, как Зина одета? То ли это признак равнодушия? То ли, напротив, она мне нравится в любом виде? Так или иначе, следова­ло бы замечать. Вон как ей приятна похвала. Зина ее заслуживает тем более, что шьет обычно сама, да и не больно-то на ее зарплату разгуляешься».

Кибрит извлекла и огласила письмо:

– «Товарищ следователь! Неужели вас не тревожит судьба Шутикова? Человек внезапно пропал по неизвест­ной причине, и сразу на него сваливают чужую вину. Необходимо срочно разыскать Константина Шутико­ва… – она приостановилась, – если он еще жив». Этого еще не хватало! – обернулась она к Пал Палычу. – По­чему ты его вовремя не арестовал?!

– Незачем было. Мелкая сошка.

– Нет, вряд ли, – подал голос Томин. – Ну с какой стати с ним что-то случится?

– Десять дней назад был жив, – сказал Знаменский севшим голосом. – Я разговаривал с человеком, кото­рый его видел в Долгопрудном.

Кибрит ужаснулась его тону.

– Павел! – произнесла она. – Павел… Что происхо­дит? Тебе возвращают дело! Исчезает подследственный!

Знаменский промолчал, она села к столу и нервно принялась за письма. На ощупь и на свет определяла качество бумаги, измеряла отступы, поля, расстояние между строками, в лупу сравнивала шрифты.

– В картотеке неопознанных трупов искали по приме­там? – спросил Томин, понизив голос.

– Пока, слава богу, нету.

– Допускаешь, что его действительно?..

– Допускаю. Понимаешь, есть в этой истории нело­гичность. Положить столько сил, столько хитрости, что­бы вызволить Шахова. А, собственно, ради чего? Ну, направят дело на доследование, мы проведем несколько лишних экспертиз, раскопаем новые факты, рано или поздно найдется Шутиков, и сядет Шахов обратно как миленький на ту же скамью. Отсрочка, не больше. Наш противник не идиот, должен понимать… Но вот другой вариант – Шутиков исчезает. Вообще.

– Например, при обстоятельствах, похожих на само­убийство?

– Хотя бы. Это Шахову хороший шанс.

– Пал Палыч, отпечатки выявлять на всех письмах?

– Было бы роскошно, Зиночка, но ведь первое от­правлено много раньше.

– На такой пористой бумаге старые выйдут еще луч­ше новых. Обработаю-ка я их нингидридом…

– И когда будет готово?

– Дождь не пойдет – так через двое суток.

Томин фыркнул.

Кибрит посмотрела на него строго:

– Если повысится влажность, тогда дольше. Предва­рительный вывод об авторе писем интересует?

Вывод, конечно, интересовал.

– Все три письма напечатаны в домашней обстанов­ке, – неторопливо сказала Кибрит, работа ее несколько успокоила. – Машинка «Москва». Старая, давно не чис­тилась. Напечатано одним лицом. Непрофессионально. Лицо это – женщина. Молодая или средних лет.

– Блондинка, брюнетка? – снова не выдержал Томин.

– В официальном заключении я этого не напишу, но думаю, что брюнетка.

– Зинаида, не морочь голову! – воздел он руки.

– Может, пояснишь ход рассуждений? – предложил более осторожный Знаменский.

Кибрит аккуратно завернула письма в чистую бумагу, сняла перчатки.

– Пожалуйста. Буквы, расположенные в левой части клавиатуры, оттиснуты на бумаге чуть бледнее. У профес­сиональных же машинисток сила удара левой и правой руки практически одинакова. Затем – многие знаки как бы сдвоены. Значит, удар по клавише был не вертикальный, а несколько спереди, подушечкой пальца. Так печа­тает женщина с длинными ногтями с маникюром. Не­трудно сделать заключение о возрасте. «Москва» – ма­шинка портативная, в учреждениях ее не держат. Так что, скорее всего, это – тихое надомное производство. Ос­тальное совсем элементарно, даже скучно объяснять.

– Не женщина, а просто – удивительное рядом! Только вот насчет брюнетки…

– Шурик, прими на веру.

– Воспитание не дозволяет! – он старался замотать тягостное впечатление от письма.

– По-моему, у брюнеток обычно и ногти крепче, и удар более порывистый. Я – в лабораторию.

Забрав письма, она ушла.

– Что меня-то пригласил? – осведомился Томин, зная, впрочем, ответ: по поводу анонима и, главное, Шутикова.

– Розыском занимается Петухов. Было бы спокойней, если б ты подключился.

Петухов был сотрудник староватый и не больно шус­трый.

– Закруглю некую меховую операцию – и к твоим услугам, проси меня у начальства, – согласился Томин.

Меховая операция – это было про Силина. Он так ни в какую и не выдавал сообщников.

– Что я – хуже собаки? Собака и та своих не кусает! Гражданин начальник, ну войдите в мое положение.

– Не хочу, Силин, – ворчал Томин. – Вам и самому не было нужды входить в свое положение.

– Именно, что была нужда! Сколько лет я жизни не видел! Это разве легко переносить? Вышел, деньжонок маленько было, эх, думаю, хоть поллитровочку!.. А там, сами понимаете, другую, третью. Отчумился, гляжу – трешка в кармане. А к Гале ехать надо. Жизнь начинать надо. Как? Чем? Сроду не воровал, решил – ну, один раз, пронеси господи!..

Леонидзе – следователь, которому отдали материал на Силина, тоже ничего от него не добился. Леонидзе был мужик весьма башковитый, но ленивый и хлопотных дел старался не вести. Томин едва подбил его на след­ственный эксперимент в складе.

По прибытии туда Леонидзе велел вынести ему стул из конторки, уселся верхом и начал гонять Силина. Тот показывал, как он якобы действовал, как двигался между стеллажами и контейнерами, пока «шуровал». А Леонидзе следил по хронометру и бесстрастно изрекал:

– Вы должны были выбежать со склада шесть минут назад. Попробуйте еще раз.

Он засекал время. Распугивая кошек, Силин мотался по складу с мешком, Томин – за ним, фиксируя путь, измеряя расстояние между следами.

– Наверстали полторы минуты, – закуривал Леонид­зе. – Осталось четыре с половиной лишних.

– Понимаете, Степан Кондратьевич, – разъяснял Томин, – с того момента, как вы перелезли через забор, и до того, как вас схватили, прошло девять-десять минут.

– Ну?

– По моей просьбе несколько человек перелезали и вышибали плечом дверь. На это уходит максимум две с половиной минуты. От десяти отнять две с половиной – сколько?

– А сколько?

– Семь минут тридцать секунд. За эти семь с секунда­ми вы повредили проводку, увязали шубы и выскочили.

– Ну?

– Ну а сегодня вы возитесь почти вдвое дольше. Хотя и спешите.

– А тогда не спешил?

– Сегодня вы бегаете, а тогда ходили. Когда человек идет, расстояние между следами меньше, чем когда бе­жит. Ваш путь был короче. Вы не то сейчас показываете.

– Слушай, отцепись ты со своей наукой!

– Попрошу все проделать еще раз, – пресек пререка­ния Леонидзе. – Только теперь под мою диктовку. Пройдите здесь, – он указал узкий проход между ящиками, ведущий прямо к шкафу, где висели шубы.

– Зачем я сюда полезу?

– Затем, что это нужно для следствия. Отлично. От­кройте шкаф. Увязывайте шубы. Уходите. Вот они – ваши семь с половиной минут. Ясно?

Силин утер рукавом потный лоб и отвернулся, перед Леонидзе он немного робел.

– На чем вы сюда приехали?

– На трамвае, на чем еще.

– Подошли к забору с какой стороны?

– С левой, что ли. А может, с правой. Отсюда не соображу.

– Вы помните, что с вас сняли ботинки?

Силин пошевелил пальцами в тапочках – он как-то умудрился их растоптать.

– Так вот, исследовали грязь с них. Оказалось, что вы ни справа не подходили, ни слева. Сразу очутились около забора.

– Давайте я растолкую, – опять взял слово Томин. – Послушайте меня внимательно, Степан Кондратьич, и не злитесь. Никто вас на пушку не берет. Понимаете, когда мы ходим, то все остается на подметках. Вот я пойду по земле – прилипнет земля. Потом пойду по асфальту – поверх земли лягут частички асфальта. Все это набирается слоями, особенно в углублениях под каблу­ком. И держится довольно долго, пока не отвалится ле­пешкой. Вам понятно?

– Я что, дурак?

– Грязь с подметок изучили слой за слоем. И сразу стало ясно, где вы только что прошли. Снаружи нашли пыль – такую же, как здесь на полу. Глубже – крупинки шлака. На шлак вы наступили у забора. Но глубже шлака оказался асфальт. Значит, до шлака вы шли по асфальту, понимаете?

– Ха… – задумчиво выдохнул Силин.

– А здесь за забором везде глина. В любую сторону. На ваших подметках ее нет.

– Как же я тогда прибыл? По воздуху?

– Зачем «по воздуху»? – пустил дым Леонидзе. – Вас привезли на «Москвиче». Привезли, развернулись и уехали.

Силин вскинулся и пристально посмотрел на него. Он хотел что-то сказать, но от Леонидзе распространялось чувство такого бесконечного превосходства, что не толь­ко Силину, Томину порой замыкало уста. Точеные поро­дистые черты. Плавные уверенные жесты. Белая кость, голубая кровь. Говорили, потомок князей. Вполне воз­можно. Кто из следователей послабее, иногда просили его помочь распутать сложную ситуацию. Он охотно согла­шался – это тешило его честолюбие. Томин ценил Лео­нидзе. Он никогда не унижался до интриг (гордый кавказ­ский человек!). Но работать с ним было несподручно: они существовали в разном ритме, не в лад.

– Степан Кондратьич, на кой черт вы рвали провода?

Силин удивился глупости томинского вопроса.

– Чтоб сигнализация не сработала.

Леонидзе воззрился на тянувшегося перед ним на­чальника охраны, и тот доложил, как все произошло. В караульное помещение поступил сигнал тревоги – на пульте замигала лампа. Лампа мигает в случае, если «со­ответствующий объект пересекает зону действия фото­элементов». Другими словами, еще до того, как Силин проник в склад, сигнализация уже среагировала. Обрыв же провода включил аварийный звуковой сигнал.

Томин собрался было для наглядности проверить эту механику при Силине, но тут начальник замялся, забуб­нил про соблюдение осторожности, и Леонидзе сделал знак конвоирам отвести Силина в сторонку.

– Данный провод, который обслуживает четвертую зону, то есть задний забор, пока отключен. Ввиду недав­него повреждения, – секретно признался начальник.

– Не починили?

– Сцепили для блезиру. Согласно инструкции провод должен быть цельный по всей длине. Без соединений.

– За чем же остановка?

– Обслуживающий нас монтер болен.

– А почему не вызвать другого?

– Получится допуск постороннего лица. А согласно инструкции…

– Интересно, – протянул Леонидзе, щуря жгучие глаза.

Они с Томиным переглянулись и обнаружили, что испытывают одно и то же, на первый взгляд вздорное, подозрение: Силина завалили собственные дружки и на­водчики, завалили нарочно.

Обосновывать справедливость догадки Леонидзе пре­доставил Томину и не дергал его, дождался, пока сам пришел и поведал печальную розыскную балладу. Как зачастил в пивной зал на Преображенке; как нащупал среди завсегдатаев нужную группу, втерся в доверие, усердно упражняясь в блатном жаргоне и когда надо пуская в ход кулаки, чтоб уважали; как его совсем, казалось, приняли и почти позвали на дело: пошоферить под началом Химика, но вдруг неведомо почему отшат­нулись и куда-то исчезли. Все сорвалось, и кошке под хвост все труды!

Леонидзе поцокал языком и, в свою очередь, пре­поднес две новости, показавшие, что он все-таки не сидел сложа руки. Первая: на склад привезли партию отборных соболей для пушного аукциона. Вторая: мон­тер избит неизвестными, отлеживается в больнице. Сразу прояснилось, что к чему и какая роль отводилась дураку Силину, – ведь задний забор так и отключен после его подвига.

– Когда вам предлагали пошоферить?