Ольга Лаврова, Александр Лавров

Черный Маклер

Горчица засохшая, угрюмо по­черневшая. Сосиски комнатной температуры. Пиво тоже. Может, стоило взять котлеты? Впро­чем, остывшие котлеты, пожалуй… Ладно, обойдемся.

Соседи по столику вяло переби­рали футбольные новости и завидо­вали его аппетиту. Самим есть не хотелось – сказывались вчерашние обстоятельства. Вчера было воскре­сенье, позавчера, соответственно, суббота. Словом, понятно.

Он легко поддерживал разговор, называя их по имени, как и они его, со второй минуты знакомства. Он был тут на месте, в этой забегаловке. Открытый, незамысловатый.

Не найдя облегчения в пиве, ста­ли скидываться.

– Саш?

Отрицательно мотнул головой. Сбегали, откупорили, освежи­лись, беседа потекла живее.

– Жалеть будешь! – предрекли ему, давая последний шанс одумать­ся и примкнуть.

– Мне в суд, – кивнул он за окно: как раз напротив лепилась вывеска сбоку облупленной двери.

Зачем в суд, не спросили. По своей воле в суд не ходят. Поцокали языками, выпили «за благополучное разреше­ние». Жалко, такой свой парень.

А свой парень был на редкость широкого профиля. Возле гостиницы выглядел, как фарцовщик, у комиссион­ного, как спекулянт, в белом халате – медицинское све­тило, в синем – грузчик. Без лицемерия. Разве хамелеон лицемерит? Таково условие существования. Весной на кладбище его тоже приняли за своего парня. Среди крестов и надгробий властвовала полууголовная кодла: не нравятся наши цены, неси усопшего до дому, пока денег не нако­пишь. Отрадой были редкие похороны со священником. Тут могильщики оказывались как-то ни при чем. Приту­лятся на земле поодаль и в глухом смятении наблюдают строгий обряд. Молитвенные слова нараспев мутили им душу, пробирали до печенок. После таких похорон завязы­вались особо лютые пьянки и драки. Одному истерику он после «Со святыми упокой» своротил скулу за «жидовскую морду». Еврейской крови в нем не было, а то бы скулой не ограничился. Врезал с интернациональной платформы. Вообще-то, драк боялся, как всякий оперативник, потому что не мог всерьез дать сдачи. Задержанный предъявит синяк тюремному врачу, и покатят на тебя телегу. Правда, и в камере может нарочно набить шишек и повесить их на тебя. Но истерику он врезал и почувствовал облегчение. А то уже ржаветь начал, как некрашеная оградка…

Да и оградок он вдосталь накрасил, и могил покопал, покуда не узнал, у кого из кладбищенских отсиживаются два мужика, взявших в соседней области кассу. Пил тогда безотказно всякие напитки, не до капризов было: мужи­ки сторожа порешили.

Старые мастера сыска (он еще застал некоторых) накрепко вдолбили, что это тебе не театр – одну сцену не дотянул, зато в следующей блеснул. В службе един­ственная фальшивая интонация, невыверенный жест – и, может случиться, нет тебя или товарища.

Соседи совсем поправились, принялись за еду, обра­тились к темам производственным. Не иначе, сослужив­цы. Ага, воронок к судебной вывеске подъехал. Пора. Он доел сосиски, пожал протянутые руки и покинул свою позицию (спиной к стене, лицом к двери, как всегда и везде).

Пересекая улицу, прикидывал. Дело хозяйственное. Не сенсационное. Значит, народ в зале состоит из родни да косвенно причастных. От себя – человека посторонне­го – надо чем-то простеньким отвести нежелательное внимание. Может, он ждет встречи с кем-то… на часы поглядывает… или любопытствует насчет судьи: за что тот цепляется, какие любимые мозоли… Да, именно его ин­тересует судья, потому что предстоит собственный про­цесс. Тогда и в перерыв есть о чем перемолвиться. Это лучше. Если не напорешься на кого-нибудь, с кем стал­кивала работа. Ну, тут он среагирует первым, обычно автоматика зрительной памяти не подводила. Сигнал «я его видел там-то» выдавался сразу.

Тесными кучками свидетели. В первый день их вряд ли будут вызывать. Но толкутся. То снаружи – увидеть своих, когда доставят в автозаке. Теперь подкарауливают мо­мент, как по коридору поведут.

Дверь открыта. Он приостановился на пороге, охватил взглядом зал. Не взглядом опытного сыщика, нет. Тако­вым не обладал. Вернее, сумел с превеликим трудом от него избавиться. Опытный преступник определяет опыт­ного сыщика (они говорят – срисовывает) как раз по взгляду. Простой человек смотрит без этой короткой фо­тографирующей задержки на каждой фигуре, без расши­рения-сужения зрачков, без запоминающего движения по кругу.

Так что смотрел он с порога взором скользящим, неинтересующимся, почти тусклым. Сигнал поступил один – от адвокатского стола. Долгоносый, узкогубый и безбровый блондин. Факторов. В прошлом судья. Из-за темной истории, припахивавшей взяткой, удален с должности. Чтобы бывший адвокат сделался судьей или следователем, такого не бывает. А вот наоборот – пожалуйста.

Сядем скромненько в заднем ряду. Не из-за Факторова. Он-то не знает, кто вошел – капитан Томин. Томину его показали недавно издали. К слову пришлось.

Полезная штука автоматика, только требует длитель­ной отладки. Началось, как игра на первом курсе юрфака. Профессор по уголовному праву посоветовал трениро­вать наблюдательность. Прошел мимо витрины магазина, зыркни через плечо, а дома нарисуй на бумажке, где что расположено. Позже, естественно, проверь. Бегло загляни в аудиторию и перечисли, кто с кем сидит. Студенты месяца четыре состязались в этом занятии, он побеждал и нахально полагал, что с памятью у него отлично. Но вдруг еле признал парня, с которым разок подрался. Правда, в доисторические времена, еще в Киеве.

Пойманный после лекции профессор покосился сверху выпуклым оком в седых ресницах (был он очень высок и худ) и объяснил все научно – про кратковре­менную память и долговременную, про то, как перево­дить впечатления из первой во вторую. Выработался но­вый тренинг: несколько раз в неделю на ночь неожидан­но для себя самого объявлять ревизию. Вспомнить всех подряд, с кем сегодня хоть коротко встречался. Сначала последовательно, с внутренним проговариванием, кто есть кто, затем еще раз, уже в обратном порядке, быстро «листая» перед мысленным взором только лица, лица, лица, считываемые, как с фотографии, – без имени, без голоса, без жеста. Круговерть их укачивала, усыпляла, похоже, продолжаясь и во сне и позже, уйдя куда-то ниже порога сознания.

Не забывать с годами сделалось привычкой и стоило половины университетской премудрости. Каждый уви­денный человек мгновенно отсылался в хранилища памя­ти. Уж что там творилось: целиком его облик прогонялся сквозь «картотеку» запечатленных образов или в кишении отдельных примет происходило сличение глаз, носов, подбородков, ушей, но ответ был готов почти одновременно с запросом – прошагал навстречу такой-то, мель­кнул в проехавшей машине такой-то.

Тщедушный Факторов шевелит узкими губами, пере­говаривается с другими адвокатами. За шумом публики не разберешь о чем. Кстати, прежде работал в этом же суде. Восседал на возвышении, на одном из тронов с гербами. Всегда они Томина раздражали. Понимай – храм право­судия. А напротив зала – сортир без лампочки. Ладно, минюст очень беден, самое нищее ведомство. Все пыль­ное, обшарпанное, на окнах тряпочки, об которые руки вытереть побрезгуешь. Ладно. Но как ихним сортиром пользоваться? Не затворяя дверь? Уж лампочку-то могли бы… Вроде пора начинать. Ага, топают голубчики под конвоем.

Томин в расследовании дела не участвовал. Но обви­нительное заключение можно не слушать, Паша дал ему прочесть. Обычная расхитительская механика. Только пункт 16-й претендовал на остроумие замысла. Районная газовая контора направляла предприятиям резко завы­шенные счета за пользование газом. Кому придет в голову проверять подобную оплату, тем более по «безналичке»? А контора полученные деньги переводила (тоже по «без­наличке») магазину хозтоваров за якобы постоянно при­обретаемое оборудование. И уж в хозтоварах лишние тысячи изымались из кассовой выручки.

Дальние вязались узлы на одной веревочке. Если б Паша сумел доказать все, что подозревал, на скамье подсудимых сейчас царила бы форменная давка. А так, просторно сидели, впятером-то. Их фотографии Томин видел вместе с обвинительным. Типичные деловые люди с физиономиями служащих среднего круга.

Откуда-то еле различимо долетали упрямые гаммы. В распахнутые весной и летом окна зала имени А. Я. Вы­шинского тоже долетали гаммы и вокализы. Подумать только, был такой зал – «им. Вышинского». Двусветный, главный на факультете. А рядом консерватория. В те годы у кого имелся блат – шли в Институт международных от­ношений. У кого не имелся – в юридический. То есть, конечно, шли и в другие. Кто силен в физике-математи­ке – двигали в технари. А из гуманитарных эти были престижней, что ли. Иных просто устраивало наличие военной кафедры (не брали в армию). Разные учились люди на юрфаке, разные и учили. «Откройте алфавитный указатель кодекса на букве «ж», – командовал человек в сером мундире с четырьмя генеральскими звездами. – Найдете ли вы слово «жалость»? Нет, не найдете!» Впро­чем, даже тогда он коробил.

Однажды перед лекцией прямо-таки испарился демократичнейший доцент Польский. Позволил себе ум­ствовать о различиях в построении верховной власти в странах социализма. И уже без Польского в 53-м общий митинг студентов и преподавателей возбужденно про­кричал «ура!» ликвидации Берии и его окружения: Мер­кулова, Абакумова, Рюмина.

Когда Томина, как многих его сокурсников, распре­делили в милицию (кадры принялись обновлять), насту­пил уже канун 56-го. Брезжили иные времена.

Что-то изменилось. Да, гаммы умолкли. А судья про­должает читать заключение. Никого оно не волнует. И меньше всего – Шахова. Если б даже Паша не говорил, легко было угадать, что он главарь (или «паровоз»). По некоей высокомерности в осанке. По нежной округлости щек, может быть. Что за блик перебегает туда-сюда в сумраке скамьи подсудимых? Томин пошарил глазами – откуда? Вон откуда, от противоположного дома. Ветер там пошевеливает открытую форточку, а здесь зайчик играет, заставляет Шахова сыто смаргивать. Ловит его Шахов, подставляет лицо под отраженный свет солнца. Что ему слушать обвинительное. Он уже перебрал его по словечку. С Факторовым перебрал. Это сразу ясно, кто кого защищает. Стоит подсудимому появиться, адвокат обменивается с ним безмолвными любезностями. Но все-таки судят Шахова в первый раз. На горизонте прилич­ный срок, а ему под пятьдесят. Редко кто способен рас­слабиться в подобной ситуации.

«Как следует из показаний всех обвиняемых, руково­дителем преступной группы и координатором ее дей­ствий являлся Шахов. Том первый, лист дела 16-й по 26-й, 54-й по 60-й…» Скучища. Предложи кто-нибудь Томину высидеть такой процесс, он бы его послал на все буквы. Но Паша сказал:

– Сулились, что там случится нечто. Тогда хотелось бы не с чужих слов.

– Очень надо?

– Надо.

А сам, видите ли, уехал в командировку.

Нечто началось часов в пять пополудни.

– Подсудимый Шахов, с обвинительным заключени­ем вы были ознакомлены в положенный срок?

– Спасибо, да.

– Признаете себя виновным?

– Нет, я арестован незаконно и ни к чему не причастен.

С каким достоинством произнесено-то! Судья слегка дернулся, но продолжал задавать обязательные вопросы:

– Подсудимый Преображенский…

Преображенский, наряженный в переданные из дому обноски, вскочил за барьером, как на пружине.

– Признаю. Виновен, даже вдвойне! Во-первых, сам. Во-вторых, оклеветал Шахова, поскольку…

– Садитесь, – хмуро остановил судья.

Та-ак. Процесс разваливался на глазах.

– Шахов Михаил Борисович отношения не имел…

– Оговорили…

– Подлинным организатором являлся бухгалтер Шутиков, – это последний обвиняемый, пудов на восемь экземпляр, озвученный козлиным тенорком.

Судья пытался урезонить:

– На предварительном следствии вы утверждали… Показания с ваших слов записаны верно?

– Совершенно верно, гражданин судья.

– Вы их подтверждаете?

– Нет, – колыхнулись пуды за барьером. – Раньше мы Шутикова выгораживали, но раз он скрылся, нету расчета. Мы тоже свою честность имеем!

Ишь, паскуда! В один голос. Недурной Паше подарочек.

У Томина своих дел было предостаточно, и он еще в тот день изрядно побегал. Инспектора угрозыска ноги кормят. Есть такая птаха в наших краях, которая всю жизнь ходит пешком и вместо перелета по осени бежит несусветно далеко. Томин порой, забегавшись, чувство­вал себя подобной птахой. Названия он не помнил, птиц можно не запоминать.

А вечером покемарил. Предстояло ночное дежурство, и отдых считался служебно-обязательным. Кто этим пре­небрегал, подчас оказывался неспособным сохранять бы­строту реакции до утра, а то и с захлестом на следующий день.

Как-то перед рассветом на заводе имени Войтовича застрелили начальника караула и забрали из сейфа шесть пистолетов с патронами. А случилась данная заварушка накануне праздничного парада. Начальство, разумеется, в поту. Не то чтобы всерьез ждали терактов, ну а неровен час – с кого шкуру спустят? Примчавшиеся на место оперативники правильно рассудили, что тут сработал парень, недавно принятый в военизированную охрану. Рванули к нему домой, но от нервов и спешки до того были всполошенные, что не сообразили проверить, цела ли вся его одежда. И полные сутки разыскивали по городу парня в ватнике и кепке (как он на завод ходил). Потом постовой на привокзальной площади сцапал его, обве­шанного оружием, просто сам не зная почему, по вдох­новению. И был тот в сером плаще и вязаной шапочке. Так что операм досталось крапивой по заду, и много они кручинились, что до дежурства кто в гостях веселился, кто белье стирал в угоду жене.

В двенадцатом часу Томин сидел на вечно кожаном казенном диване в дежурной части Петровки, 38, и играл в шахматы. Кудлатый следователь Орлов шуршал рядом газетой. В соседней комнате разгоняли сон, сража­ясь в пинг-понг.

– Противная лошадь, – пожаловалась Зина на томинского коня, удачно вторгшегося в ее позицию. – Как мне ее отсюда выгнать?

Орлов – прокурорский кадр, таявший от Зининых рыжих марсианских глаз – рискнул помочь.

– Я бы вот… – показал он, как ходить.

– А я тогда так, – парировал Томин, прописав в воздухе пальцем великолепный бросок ферзя.

– Тоже мне, советчик, – покосилась Зина. – Шу­рик, зачем ты рвешься к победе над слабой женщиной?

– Я просто голодный.

– А ужинал?

– Два азу – и ни в одном глазу.

– Жениться надо.

– Перестань меня трудоустраивать.

– Зато жевал бы сейчас домашние бутерброды.

В обычное время о бутербродах заботилась мать. Но у нее двухмесячные каникулы на родине, в Киеве: Зина, естественно, знает и полагает, что момент удобен для агитации.

– В розыске холостяк лучше, – опять встрял Ор­лов. – Работает, не оглядывается, как бы деток не оста­вить сиротами.

– Следователь Орлов, инспектор Марчек, эксперт Семенов – на выезд! Убийство на улице Мархлевского…

Орлова с его глупостями как ветром сдуло.

«Зинаида, конечно, выиграет», – думал Томин и, как ни смешно, досадовал и старался отвлечь ее разго­вором.

– Жениться я не против, Зинуля. Даже составил опись на досуге. Насчиталось шестнадцать желательных качеств. Нереально. К тому же любовь проходит, а аппетит – никогда.

Она сделала маленький шажок окраинной, шелуди­вой пешкой.

– Шурик, ладья под ударом.

«Вот те раз! Ну никогда с ней не угадаешь, что вытворит», – Томин погрузился в размышления. Он по­чти изобрел, как одним махом отбиться от пешки и взбодрить своего коня, но голос из динамика погнал на выезд.

Происшествие было плевое. Здоровенный лоб – явно оттуда, еще вчера-позавчера решетки грыз – забрался в промтоварный склад. Запихал в мешок три каракулевые шубы и, воображая, видимо, что так будет лучше, начал перед уходом обрывать провода сигнализации. Она от такого обращения заголосила, замигала, и сбежавшаяся охрана скрутила любителя мехов. Теперь он сидел в поме­щении конторы, выгороженном внутри склада стеклян­ными стенками, и два безусых милиционера несли по бокам караул.

Томин разговаривал с начальником охраны и сторо­жем. Первый, служака лет пятидесяти, был удручен, второй возбужденно словоохотлив.

– Собак нету, – отвечал он на вопрос Томина. – Мы кошек держим.

– Каких еще кошек?

– Видите ли, – пояснил начальник, – склад боль­шой, товар разный, сильный урон бывал от мышей.

– Спасу не было! – затараторил сторож. – Мышь, она ведь все сожрет. Сапоги дай – сожрет. Пианину дай – и ту сожрет. Так что киски у нас. Собак нам никак нельзя.

– Ясно, вы свободны.

Сторож нехотя отошел.

– Той дверью давно не пользуетесь?

Начальник оглянулся на широкую дверь в боковой стене, где под присмотром двух служивых кошек возилась Зина, изучая и фотографируя распиленную металличес­кую задвижку.

– Тут дело вот в чем: раньше забор дальше стоял. Потом, как его придвинули, с той стороны машине стало не подъехать. Тогда дверь закрыли наглухо, пользуемся одними фасадными воротами. Около года уже. Простите, как вы расцениваете факт повреждения сигнализации?

– Плохо расцениваю. Знал он, что это сигнализация. Кто мог его просветить? Только кто-то из ваших.

– А может быть… случайно?

– Подпрыгивал и рвал какие-то провода?

– Ну, если кто из моих ребят – я дознаюсь! Я из них душу вытрясу!

– Нет уж, пожалуйста, без самодеятельности. Вы нам всех распугаете.

И Томин пошел наружу обследовать подступы к той самой двери.

Вор перелез забор почти напротив нее – на раскис­шей осенней земле остались две вмятины от его прыжка. Подняв прутик, Томин вставил его в щель между досок, чтобы пометить место, и двинулся кругом. Конечно, за­бор было нетрудно перемахнуть, но иногда на него напа­дала солидность, мешавшая резвиться.

По другую сторону забора лежал кучей вонючий шлак, и около виднелись в глине следы «Москвича». Сделав петлю, они убегали обратно в тихую улочку.

Кибрит тем временем закрыла фотоаппарат и воору­жилась лупой. Задвижка была пропилена на пять шестых толщины, оставшаяся полоска стали сверкала свежим изломом. До взлома подпил, вероятно, скрывала боко­вая скоба.

А за спиной длинное помещение с замусоренным полом делил пополам широкий проход. Слева и справа от него пространство было загромождено высоко вздымав­шимися штабелями ящиков, тюков и рядами стеллажей для товаров в мелкой упаковке. Между штабелями и стеллажами пролегали тесные полутемные тоннели, спле­тавшиеся в запутанный лабиринт. Здесь таилось много всего, что требовало пристального внимания. Предстоя­ло, например, восстановить маршрут похитителя шуб, сумевшего найти самое ценное, что было на складе. Киб­рит тоже думала, что у него имелся пособник или пособ­ники, так как задвижка была подпилена изнутри.

Об этом она и сообщила явившемуся с улицы Томину.

– Мне бы надо знать, когда сделан подпил.

Прищурилась усмешливо:

– Всего-навсего?

Она сама верила в науку, но нельзя же вот так на­стырно и слегка капризно требовать чудес.

– Шурик, с точностью до минут никакой химик не скажет.

– Тогда вот что: пойди погляди на отпечатки протек­торов за забором. У ворот Панин, он тебя проводит.

Зина прихватила чемодан и направилась к воротам.

При ее дотошности они в этом складе проторчат до утра. Зина обожает валандаться с пустяками. Впрочем, нет особого расчета возвращаться раньше открытия буфета.

Летом она провела отпуск в Болгарии и привезла ворох рассказов, из которых в памяти Томина осело два завистливых впечатления. Первое – солнце. Второе – ма­газин в Софии с названием «денно-нощно», круглые сутки торговавший съестными припасами. Ему предста­вился румяный калач с добрым ломтем брынзы. Впрочем, калачей в Болгарии, пожалуй, и не пекут. Ну, пусть не калач, пусть будет булка…

Первый этап переговоров с задержанным он уже про­вел. Был тот медвежьего сложения, ручищи в коричневой шерсти, и носил фамилию Силин. Заявил, что на складе «грыбы собирал». А на строгое предложение отвечать все­рьез раскричался нарочито грубо:

– Ты, чернявый, меня не пугай! Да я тебя одной рукой по стене размажу!..

Немножко его послушав, Томин применил прием из Пашиного репертуара:

– Не нужно ли сообщить кому из родных, что вы арестованы и где содержитесь?

– Во, какой хитрый «мусор»! – передернул Силин необъятными плечами. – Ты гляди, а? Нет у меня нико­го и ничего!

– Плохо. Значит, и передачу некому принести?

Томин вытянул из пакета шубу, черный каракуль упруго развернулся, расправился, заблестел по-доро­гому.

– Кому ж вы тогда шубы брали? Самому вроде мало­ваты будут?

– Показаний не даю. Сказал – все. Точка. Силин.

Ну и шут с ним. Не больно нужны его показания, раз взят с поличным.

Однако чем-то же надо заняться пока что? Вон Зина­ида уже отстрелялась со следами на пустыре.

– Замерила, сфотографировала?

– Да. Тот «Москвич» приезжал часа два назад. Как обут задержанный?

– Полуботинки на коже, стоптаны наружу, мысок тупой, размер этак сорок пятый, – не раздумывая отве­тил он.

– Таких следов там нет. Но Силин мог шагнуть из машины прямо на шлак.

– Сколько стояла машина?

– Недолго. Скажем, десять минут. Сними с него обувь. Причем бережно, дабы не отрясти прах с его ног. Прах мне нужен для экспертизы.

– А как я отправлю его в камеру? Босиком?

– Раздобудь обувку у здешних.

– Зинуля, – Томин сделал умильную физиономию, – давай проявим особую оперативность!

– Ну?

Он выложил просьбу. Пока Силину в милиции отка­тают пальцы, да пошлют в дактокартотеку, да при­шлют ответ… Словом, у Зинули в следственном чемода­не все есть. И пусть она возьмет свою лупу и за десять минут – по минуте на пальчик – выведет формулу отпечатков. Она же все эти узоры, петли, завиточки знает по номерам!

– Ну, допустим, раз тебе не терпится. А дальше?

– Дальше я немного посуечусь, авось толк выйдет.

Откатать пальцы поручили одному из сотрудников милиции, которые все равно стояли без дела, и Кибрит, устроившись на ящике, считала витки и спирали, а Томин гладил оглушительно мурлыкавшую кошку и созер­цал невежливого верзилу сквозь частые переплеты зас­текленной перегородки. Не ожидал он засыпаться. И вдруг ту-ту и опять тюрьма, и горит полночная звезда. Телефон находился подле него в конторе. Не годится. Надо связать­ся из оперативной машины.

По радиотелефону Томин передал в картотеку форму­лу. Да, судимый, ответили ему, отбывал там-то. Еще раз позвонил – дежурному на Петровку. Дежурный заказал «молнию» с начальником колонии. И через полчаса То­мин знал, на каком масле Силина изжарить.

Войдя в контору, прежде всего проверил себя. Обувь Силина он описал верно. Присел к столу, где лежали злосчастные шубы. Грубую веревку, которой был завязан мешок, Зина собственноручно перерезала так, чтобы узел сохранился в неприкосновенности. Этот узел ей почему-то приглянулся.

– Ну, Силин, не надумали поговорить? Как, кстати, ваше имя-отчество?

Зыркнул мрачно исподлобья.

– Имя-отчество теперь не понадобится. «Силин, встаньте!», «Силин, сядьте!», «Силин, отвечайте!» – и весь разговор!

– Попрошу вас разуться.

– Это зачем? Если в расход – так вроде еще не заслужил.

– Будем научно изучать ваш жизненный путь. Осто­рожно, чтобы не осыпалась грязь.

Появился сторож с ботиночной коробкой. Томин вы­нул оттуда пару теннисных тапочек. Силин через силу пошутил:

– Заживо в белые тапочки. Чудеса!

Обулся, пошевелил пальцами: тапочки были теснова­ты. Томин упаковал его грязные ботинки. Извлек бланки протокола.

– Положите-ка вы свой протокольчик обратно в карман.

– Прежде его составить надо. Вы сегодня, как боль­шой начальник. Будете посиживать, а мы вам документы на подпись.

Просто так покалякать Силин не отказывался.

– Значит, без меня дело не идет?

– Какая же свадьба без жениха? Да еще и сваты попрятались.

– Сваты? – Силин понял намек.

– А то нет? На такой свадьбе, да чтобы без сватов?

– Сваты тому нужны, у кого свой котелок не варит!

Тут кстати подвернулась, наверно, не без дела при­шедшая Зина.

– Вона! – обрадовался Силин поводу сменить тему. – И невеста пожаловала! На этой желаю жениться! Точка. Силин.

– А как же Галина Петровна, которая ждет вас в Днепропетровске? – выложил свой козырь Томин. – Ведь обещали: отбуду срок – и прямо к тебе! Что вас понесло в Москву, Силин?

С минуту тот молчал, ошеломленный, потом лицо побагровело, он вскочил, стал рваться из рук милицио­неров.

– Сволочи! Пусти! Я побегу, давай в меня стреляй! Убивай! Пусти, я побегу!..

Но надежда Томина, что он, сорвавшись, все выло­жит по принципу – нате меня, ешьте, – не оправдалась.

Было зябко и мутно на безлюдных улицах, наплывал серый туман, когда оперативная машина, проявив галан­тность, затормозила у Зининого дома. Она знала, что станет сейчас вопреки здравому смыслу пить кофе, а затем ляжет спать. Шурик помаргивал с сиротливым видом – буфет на Петровке еще не работал.

– Если хочешь, подогрею тебе котлету.

– Да ну?!

Съел котлету, вчерашнее пюре, полбанки горчицы и три бублика, которые она выдержала ради гурманства в духовке. После кофе его совсем разморило, готов был притулиться тут же, на кухне.

– Куда Пал Палыч делся? – спросила Зина, выпро­важивая его за дверь. – Трубку не снимает.

– Начальство ткнуло ему в зубы отдельное требо­вание.

Отдельным требованием на юридическом языке на­зывается просьба из отдельного места, предполагающая, что квалифицированный следователь произведет такие-то и такие-то официальные действия и известит о них отправителя. А что там произошло, кто кого и за что – об этом можно не сообщать. Следователю оно, собственно, без разницы.

Знаменскому не раз доводилось рассылать отдельные требования, но когда случалось самому их выполнять, то тяготила неосмысленность прилагаемых усилий.

В камере хранения Рижского вокзала он получил не принадлежащий ему чемодан, который в сопровождении двух граждан отнес к дежурному вокзальной милиции. Там чемодан был вскрыт, Знаменский вынул из него несвежую мужскую рубашку, пару шлепанцев, свитер, бутылку сухого вина и матерчатый кошель с пришитой вместо застежки металлической пуговицей, хранивший 38 рублей и пачку писем.

Тут он позволил себе упростить процедуру, занеся в протокол, что «изъяты письма, которые не развязыва­лись и не листались, а были тут же упакованы и опечата­ны сургучной печатью «Отделение милиции Рижского вокзала № 3» в присутствии вышеуказанных понятых». Затем Знаменский опечатал и чемодан, оставив его под расписку дежурному.

А вечером отправился на другой вокзал и проскучал полночи до Калуги. В Калуге сел на местный автобус. Отсчитал шестнадцать остановок, вышел на семнадцатой. Как было велено, двинулся вперед, в трехстах метрах за колодцем повернул в проулок и постучал в покрашен­ный грязно-синей краской одноэтажный домик. Было раннее утро.

Записал рассказ заспанной женщины, что Яша – ее троюродный брат, где он находится сейчас, она не знает, а костюм, в котором он приезжал на майские дни, она по его просьбе, хоть и с большим опозданием, сдала в райцентре в чистку. «С моих слов записано верно и мной прочитано. Сахарова В. С.».

Четверть часа шагал Знаменский вокруг длинной лужи в проулке, пока женщина одевалась, чтобы ехать с ним в райцентр. Восемь остановок в тряском автобусе. Пункт химчистки. Изъятие костюма. На левой поле пиджака выше кармана обнаружилась прореха с ровными необтрепанными краями, неловко стянутая ниткой. Сахарова обиделась предположением, что штопала она: «Не безру­кая я, чтоб так-то зашить, сикось-накось!»

Знаменский отпустил ее, пообедал в столовой жид­ким бледным борщом и неожиданно вкусной пшенной кашей; осмотрел трогательную, чудом сохранившуюся церквушку, весело пестрящее бумажными цветами клад­бище. На главной площади кто-то невнятный сидел на тонконогом бронзовом коне; на базаре люди кавказского обличья торговали грушами и виноградом, а местные жители – доморощенной капустой, грубошерстными носками ручной вязки и свежевыловленной рыбой; поло­виной улиц городок убегал вниз, где катилась именитая река в окаймлении голых деревьев с галочьими гнездами. Во всем этом был свой уют, и как-то раскованно и печально думалось о России. О прекрасных абстракциях и унылой обыденности. О минувшей «оттепели», когда они, едва начавшие бриться, жадно дышали воздухом пере­мен… Настроение согласно пословице: «Отойдем да по­глядим, так ли мы сидим». Не так сидим, не так. Будет ли просвет? А большая вода неторопливо совершала свой путь, отливая холодом, донося запах тины и стрекот моторки.

Спешить не хотелось. Не хотелось снова проделывать восемь остановок туда и восемь обратно.

Он переночевал в Доме колхозника и явился к синему домику утром. Предъявил костюм соседям, которые видели в нем Яшу. Записал их показания, что с тех пор вестей о нем не имели. Завернул костюм и опечатал заимство­ванной в сельсовете печатью.

– Да что с Яшей-то случилось? Скажите же! – в какой уж раз приступала к нему Сахарова, волнуясь и прижимая крупные кулаки к груди.

– Вас известят, – повторял Знаменский, потому что не мог объяснить (да она и не поверила бы), что ровно ничего он не ведает ни про Яшу, ни про костюм, ни про чемодан из камеры хранения.

Он просто запишет показания всех, кто назван в отдельном требовании, – здесь и в старинном городиш­ке на триста километров южнее, – составит все нужные протоколы и опечатает все, что имеет отношение к Яше. Постарается отыскать девушку Веру и выяснит, когда она в последний раз ездила на Север к замужней сестре, а школьного приятеля Яши прощупает насчет алиби в 20-х числах прошлого месяца. И все документы и вещи отошлет наложенным платежом в Мурманское УВД тов. Абрикосову. Там знают о Яше правду. Или пытаются узнать.