Ольга Лаврова, Александр Лавров

Черный Маклер

Горчица засохшая, угрюмо по­черневшая. Сосиски комнатной температуры. Пиво тоже. Может, стоило взять котлеты? Впро­чем, остывшие котлеты, пожалуй… Ладно, обойдемся.

Соседи по столику вяло переби­рали футбольные новости и завидо­вали его аппетиту. Самим есть не хотелось – сказывались вчерашние обстоятельства. Вчера было воскре­сенье, позавчера, соответственно, суббота. Словом, понятно.

Он легко поддерживал разговор, называя их по имени, как и они его, со второй минуты знакомства. Он был тут на месте, в этой забегаловке. Открытый, незамысловатый.

Не найдя облегчения в пиве, ста­ли скидываться.

– Саш?

Отрицательно мотнул головой. Сбегали, откупорили, освежи­лись, беседа потекла живее.

– Жалеть будешь! – предрекли ему, давая последний шанс одумать­ся и примкнуть.

– Мне в суд, – кивнул он за окно: как раз напротив лепилась вывеска сбоку облупленной двери.

Зачем в суд, не спросили. По своей воле в суд не ходят. Поцокали языками, выпили «за благополучное разреше­ние». Жалко, такой свой парень.

А свой парень был на редкость широкого профиля. Возле гостиницы выглядел, как фарцовщик, у комиссион­ного, как спекулянт, в белом халате – медицинское све­тило, в синем – грузчик. Без лицемерия. Разве хамелеон лицемерит? Таково условие существования. Весной на кладбище его тоже приняли за своего парня. Среди крестов и надгробий властвовала полууголовная кодла: не нравятся наши цены, неси усопшего до дому, пока денег не нако­пишь. Отрадой были редкие похороны со священником. Тут могильщики оказывались как-то ни при чем. Приту­лятся на земле поодаль и в глухом смятении наблюдают строгий обряд. Молитвенные слова нараспев мутили им душу, пробирали до печенок. После таких похорон завязы­вались особо лютые пьянки и драки. Одному истерику он после «Со святыми упокой» своротил скулу за «жидовскую морду». Еврейской крови в нем не было, а то бы скулой не ограничился. Врезал с интернациональной платформы. Вообще-то, драк боялся, как всякий оперативник, потому что не мог всерьез дать сдачи. Задержанный предъявит синяк тюремному врачу, и покатят на тебя телегу. Правда, и в камере может нарочно набить шишек и повесить их на тебя. Но истерику он врезал и почувствовал облегчение. А то уже ржаветь начал, как некрашеная оградка…

Да и оградок он вдосталь накрасил, и могил покопал, покуда не узнал, у кого из кладбищенских отсиживаются два мужика, взявших в соседней области кассу. Пил тогда безотказно всякие напитки, не до капризов было: мужи­ки сторожа порешили.

Старые мастера сыска (он еще застал некоторых) накрепко вдолбили, что это тебе не театр – одну сцену не дотянул, зато в следующей блеснул. В службе един­ственная фальшивая интонация, невыверенный жест – и, может случиться, нет тебя или товарища.

Соседи совсем поправились, принялись за еду, обра­тились к темам производственным. Не иначе, сослужив­цы. Ага, воронок к судебной вывеске подъехал. Пора. Он доел сосиски, пожал протянутые руки и покинул свою позицию (спиной к стене, лицом к двери, как всегда и везде).

Пересекая улицу, прикидывал. Дело хозяйственное. Не сенсационное. Значит, народ в зале состоит из родни да косвенно причастных. От себя – человека посторонне­го – надо чем-то простеньким отвести нежелательное внимание. Может, он ждет встречи с кем-то… на часы поглядывает… или любопытствует насчет судьи: за что тот цепляется, какие любимые мозоли… Да, именно его ин­тересует судья, потому что предстоит собственный про­цесс. Тогда и в перерыв есть о чем перемолвиться. Это лучше. Если не напорешься на кого-нибудь, с кем стал­кивала работа. Ну, тут он среагирует первым, обычно автоматика зрительной памяти не подводила. Сигнал «я его видел там-то» выдавался сразу.

Тесными кучками свидетели. В первый день их вряд ли будут вызывать. Но толкутся. То снаружи – увидеть своих, когда доставят в автозаке. Теперь подкарауливают мо­мент, как по коридору поведут.

Дверь открыта. Он приостановился на пороге, охватил взглядом зал. Не взглядом опытного сыщика, нет. Тако­вым не обладал. Вернее, сумел с превеликим трудом от него избавиться. Опытный преступник определяет опыт­ного сыщика (они говорят – срисовывает) как раз по взгляду. Простой человек смотрит без этой короткой фо­тографирующей задержки на каждой фигуре, без расши­рения-сужения зрачков, без запоминающего движения по кругу.

Так что смотрел он с порога взором скользящим, неинтересующимся, почти тусклым. Сигнал поступил один – от адвокатского стола. Долгоносый, узкогубый и безбровый блондин. Факторов. В прошлом судья. Из-за темной истории, припахивавшей взяткой, удален с должности. Чтобы бывший адвокат сделался судьей или следователем, такого не бывает. А вот наоборот – пожалуйста.

Сядем скромненько в заднем ряду. Не из-за Факторова. Он-то не знает, кто вошел – капитан Томин. Томину его показали недавно издали. К слову пришлось.

Полезная штука автоматика, только требует длитель­ной отладки. Началось, как игра на первом курсе юрфака. Профессор по уголовному праву посоветовал трениро­вать наблюдательность. Прошел мимо витрины магазина, зыркни через плечо, а дома нарисуй на бумажке, где что расположено. Позже, естественно, проверь. Бегло загляни в аудиторию и перечисли, кто с кем сидит. Студенты месяца четыре состязались в этом занятии, он побеждал и нахально полагал, что с памятью у него отлично. Но вдруг еле признал парня, с которым разок подрался. Правда, в доисторические времена, еще в Киеве.

Пойманный после лекции профессор покосился сверху выпуклым оком в седых ресницах (был он очень высок и худ) и объяснил все научно – про кратковре­менную память и долговременную, про то, как перево­дить впечатления из первой во вторую. Выработался но­вый тренинг: несколько раз в неделю на ночь неожидан­но для себя самого объявлять ревизию. Вспомнить всех подряд, с кем сегодня хоть коротко встречался. Сначала последовательно, с внутренним проговариванием, кто есть кто, затем еще раз, уже в обратном порядке, быстро «листая» перед мысленным взором только лица, лица, лица, считываемые, как с фотографии, – без имени, без голоса, без жеста. Круговерть их укачивала, усыпляла, похоже, продолжаясь и во сне и позже, уйдя куда-то ниже порога сознания.

Не забывать с годами сделалось привычкой и стоило половины университетской премудрости. Каждый уви­денный человек мгновенно отсылался в хранилища памя­ти. Уж что там творилось: целиком его облик прогонялся сквозь «картотеку» запечатленных образов или в кишении отдельных примет происходило сличение глаз, носов, подбородков, ушей, но ответ был готов почти одновременно с запросом – прошагал навстречу такой-то, мель­кнул в проехавшей машине такой-то.

Тщедушный Факторов шевелит узкими губами, пере­говаривается с другими адвокатами. За шумом публики не разберешь о чем. Кстати, прежде работал в этом же суде. Восседал на возвышении, на одном из тронов с гербами. Всегда они Томина раздражали. Понимай – храм право­судия. А напротив зала – сортир без лампочки. Ладно, минюст очень беден, самое нищее ведомство. Все пыль­ное, обшарпанное, на окнах тряпочки, об которые руки вытереть побрезгуешь. Ладно. Но как ихним сортиром пользоваться? Не затворяя дверь? Уж лампочку-то могли бы… Вроде пора начинать. Ага, топают голубчики под конвоем.

Томин в расследовании дела не участвовал. Но обви­нительное заключение можно не слушать, Паша дал ему прочесть. Обычная расхитительская механика. Только пункт 16-й претендовал на остроумие замысла. Районная газовая контора направляла предприятиям резко завы­шенные счета за пользование газом. Кому придет в голову проверять подобную оплату, тем более по «безналичке»? А контора полученные деньги переводила (тоже по «без­наличке») магазину хозтоваров за якобы постоянно при­обретаемое оборудование. И уж в хозтоварах лишние тысячи изымались из кассовой выручки.

Дальние вязались узлы на одной веревочке. Если б Паша сумел доказать все, что подозревал, на скамье подсудимых сейчас царила бы форменная давка. А так, просторно сидели, впятером-то. Их фотографии Томин видел вместе с обвинительным. Типичные деловые люди с физиономиями служащих среднего круга.

Откуда-то еле различимо долетали упрямые гаммы. В распахнутые весной и летом окна зала имени А. Я. Вы­шинского тоже долетали гаммы и вокализы. Подумать только, был такой зал – «им. Вышинского». Двусветный, главный на факультете. А рядом консерватория. В те годы у кого имелся блат – шли в Институт международных от­ношений. У кого не имелся – в юридический. То есть, конечно, шли и в другие. Кто силен в физике-математи­ке – двигали в технари. А из гуманитарных эти были престижней, что ли. Иных просто устраивало наличие военной кафедры (не брали в армию). Разные учились люди на юрфаке, разные и учили. «Откройте алфавитный указатель кодекса на букве «ж», – командовал человек в сером мундире с четырьмя генеральскими звездами. – Найдете ли вы слово «жалость»? Нет, не найдете!» Впро­чем, даже тогда он коробил.

Однажды перед лекцией прямо-таки испарился демократичнейший доцент Польский. Позволил себе ум­ствовать о различиях в построении верховной власти в странах социализма. И уже без Польского в 53-м общий митинг студентов и преподавателей возбужденно про­кричал «ура!» ликвидации Берии и его окружения: Мер­кулова, Абакумова, Рюмина.

Когда Томина, как многих его сокурсников, распре­делили в милицию (кадры принялись обновлять), насту­пил уже канун 56-го. Брезжили иные времена.

Что-то изменилось. Да, гаммы умолкли. А судья про­должает читать заключение. Никого оно не волнует. И меньше всего – Шахова. Если б даже Паша не говорил, легко было угадать, что он главарь (или «паровоз»). По некоей высокомерности в осанке. По нежной округлости щек, может быть. Что за блик перебегает туда-сюда в сумраке скамьи подсудимых? Томин пошарил глазами – откуда? Вон откуда, от противоположного дома. Ветер там пошевеливает открытую форточку, а здесь зайчик играет, заставляет Шахова сыто смаргивать. Ловит его Шахов, подставляет лицо под отраженный свет солнца. Что ему слушать обвинительное. Он уже перебрал его по словечку. С Факторовым перебрал. Это сразу ясно, кто кого защищает. Стоит подсудимому появиться, адвокат обменивается с ним безмолвными любезностями. Но все-таки судят Шахова в первый раз. На горизонте прилич­ный срок, а ему под пятьдесят. Редко кто способен рас­слабиться в подобной ситуации.

«Как следует из показаний всех обвиняемых, руково­дителем преступной группы и координатором ее дей­ствий являлся Шахов. Том первый, лист дела 16-й по 26-й, 54-й по 60-й…» Скучища. Предложи кто-нибудь Томину высидеть такой процесс, он бы его послал на все буквы. Но Паша сказал:

– Сулились, что там случится нечто. Тогда хотелось бы не с чужих слов.

– Очень надо?

– Надо.

А сам, видите ли, уехал в командировку.

Нечто началось часов в пять пополудни.

– Подсудимый Шахов, с обвинительным заключени­ем вы были ознакомлены в положенный срок?

– Спасибо, да.

– Признаете себя виновным?

– Нет, я арестован незаконно и ни к чему не причастен.

С каким достоинством произнесено-то! Судья слегка дернулся, но продолжал задавать обязательные вопросы:

– Подсудимый Преображенский…

Преображенский, наряженный в переданные из дому обноски, вскочил за барьером, как на пружине.

– Признаю. Виновен, даже вдвойне! Во-первых, сам. Во-вторых, оклеветал Шахова, поскольку…

– Садитесь, – хмуро остановил судья.

Та-ак. Процесс разваливался на глазах.

– Шахов Михаил Борисович отношения не имел…

– Оговорили…

– Подлинным организатором являлся бухгалтер Шутиков, – это последний обвиняемый, пудов на восемь экземпляр, озвученный козлиным тенорком.

Судья пытался урезонить:

– На предварительном следствии вы утверждали… Показания с ваших слов записаны верно?

– Совершенно верно, гражданин судья.

– Вы их подтверждаете?

– Нет, – колыхнулись пуды за барьером. – Раньше мы Шутикова выгораживали, но раз он скрылся, нету расчета. Мы тоже свою честность имеем!

Ишь, паскуда! В один голос. Недурной Паше подарочек.

У Томина своих дел было предостаточно, и он еще в тот день изрядно побегал. Инспектора угрозыска ноги кормят. Есть такая птаха в наших краях, которая всю жизнь ходит пешком и вместо перелета по осени бежит несусветно далеко. Томин порой, забегавшись, чувство­вал себя подобной птахой. Названия он не помнил, птиц можно не запоминать.

А вечером покемарил. Предстояло ночное дежурство, и отдых считался служебно-обязательным. Кто этим пре­небрегал, подчас оказывался неспособным сохранять бы­строту реакции до утра, а то и с захлестом на следующий день.

Как-то перед рассветом на заводе имени Войтовича застрелили начальника караула и забрали из сейфа шесть пистолетов с патронами. А случилась данная заварушка накануне праздничного парада. Начальство, разумеется, в поту. Не то чтобы всерьез ждали терактов, ну а неровен час – с кого шкуру спустят? Примчавшиеся на место оперативники правильно рассудили, что тут сработал парень, недавно принятый в военизированную охрану. Рванули к нему домой, но от нервов и спешки до того были всполошенные, что не сообразили проверить, цела ли вся его одежда. И полные сутки разыскивали по городу парня в ватнике и кепке (как он на завод ходил). Потом постовой на привокзальной площади сцапал его, обве­шанного оружием, просто сам не зная почему, по вдох­новению. И был тот в сером плаще и вязаной шапочке. Так что операм досталось крапивой по заду, и много они кручинились, что до дежурства кто в гостях веселился, кто белье стирал в угоду жене.

В двенадцатом часу Томин сидел на вечно кожаном казенном диване в дежурной части Петровки, 38, и играл в шахматы. Кудлатый следователь Орлов шуршал рядом газетой. В соседней комнате разгоняли сон, сража­ясь в пинг-понг.

– Противная лошадь, – пожаловалась Зина на томинского коня, удачно вторгшегося в ее позицию. – Как мне ее отсюда выгнать?

Орлов – прокурорский кадр, таявший от Зининых рыжих марсианских глаз – рискнул помочь.

– Я бы вот… – показал он, как ходить.

– А я тогда так, – парировал Томин, прописав в воздухе пальцем великолепный бросок ферзя.

– Тоже мне, советчик, – покосилась Зина. – Шу­рик, зачем ты рвешься к победе над слабой женщиной?

– Я просто голодный.

– А ужинал?

– Два азу – и ни в одном глазу.

– Жениться надо.

– Перестань меня трудоустраивать.

– Зато жевал бы сейчас домашние бутерброды.

В обычное время о бутербродах заботилась мать. Но у нее двухмесячные каникулы на родине, в Киеве: Зина, естественно, знает и полагает, что момент удобен для агитации.

– В розыске холостяк лучше, – опять встрял Ор­лов. – Работает, не оглядывается, как бы деток не оста­вить сиротами.

– Следователь Орлов, инспектор Марчек, эксперт Семенов – на выезд! Убийство на улице Мархлевского…

Орлова с его глупостями как ветром сдуло.

«Зинаида, конечно, выиграет», – думал Томин и, как ни смешно, досадовал и старался отвлечь ее разго­вором.

– Жениться я не против, Зинуля. Даже составил опись на досуге. Насчиталось шестнадцать желательных качеств. Нереально. К тому же любовь проходит, а аппетит – никогда.

Она сделала маленький шажок окраинной, шелуди­вой пешкой.

– Шурик, ладья под ударом.

«Вот те раз! Ну никогда с ней не угадаешь, что вытворит», – Томин погрузился в размышления. Он по­чти изобрел, как одним махом отбиться от пешки и взбодрить своего коня, но голос из динамика погнал на выезд.

Происшествие было плевое. Здоровенный лоб – явно оттуда, еще вчера-позавчера решетки грыз – забрался в промтоварный склад. Запихал в мешок три каракулевые шубы и, воображая, видимо, что так будет лучше, начал перед уходом обрывать провода сигнализации. Она от такого обращения заголосила, замигала, и сбежавшаяся охрана скрутила любителя мехов. Теперь он сидел в поме­щении конторы, выгороженном внутри склада стеклян­ными стенками, и два безусых милиционера несли по бокам караул.

Томин разговаривал с начальником охраны и сторо­жем. Первый, служака лет пятидесяти, был удручен, второй возбужденно словоохотлив.

– Собак нету, – отвечал он на вопрос Томина. – Мы кошек держим.

– Каких еще кошек?

– Видите ли, – пояснил начальник, – склад боль­шой, товар разный, сильный урон бывал от мышей.

– Спасу не было! – затараторил сторож. – Мышь, она ведь все сожрет. Сапоги дай – сожрет. Пианину дай – и ту сожрет. Так что киски у нас. Собак нам никак нельзя.

– Ясно, вы свободны.

Сторож нехотя отошел.

– Той дверью давно не пользуетесь?

Начальник оглянулся на широкую дверь в боковой стене, где под присмотром двух служивых кошек возилась Зина, изучая и фотографируя распиленную металличес­кую задвижку.

– Тут дело вот в чем: раньше забор дальше стоял. Потом, как его придвинули, с той стороны машине стало не подъехать. Тогда дверь закрыли наглухо, пользуемся одними фасадными воротами. Около года уже. Простите, как вы расцениваете факт повреждения сигнализации?

– Плохо расцениваю. Знал он, что это сигнализация. Кто мог его просветить? Только кто-то из ваших.

– А может быть… случайно?

– Подпрыгивал и рвал какие-то провода?

– Ну, если кто из моих ребят – я дознаюсь! Я из них душу вытрясу!

– Нет уж, пожалуйста, без самодеятельности. Вы нам всех распугаете.

И Томин пошел наружу обследовать подступы к той самой двери.

Вор перелез забор почти напротив нее – на раскис­шей осенней земле остались две вмятины от его прыжка. Подняв прутик, Томин вставил его в щель между досок, чтобы пометить место, и двинулся кругом. Конечно, за­бор было нетрудно перемахнуть, но иногда на него напа­дала солидность, мешавшая резвиться.

По другую сторону забора лежал кучей вонючий шлак, и около виднелись в глине следы «Москвича». Сделав петлю, они убегали обратно в тихую улочку.

Кибрит тем временем закрыла фотоаппарат и воору­жилась лупой. Задвижка была пропилена на пять шестых толщины, оставшаяся полоска стали сверкала свежим изломом. До взлома подпил, вероятно, скрывала боко­вая скоба.

А за спиной длинное помещение с замусоренным полом делил пополам широкий проход. Слева и справа от него пространство было загромождено высоко вздымав­шимися штабелями ящиков, тюков и рядами стеллажей для товаров в мелкой упаковке. Между штабелями и стеллажами пролегали тесные полутемные тоннели, спле­тавшиеся в запутанный лабиринт. Здесь таилось много всего, что требовало пристального внимания. Предстоя­ло, например, восстановить маршрут похитителя шуб, сумевшего найти самое ценное, что было на складе. Киб­рит тоже думала, что у него имелся пособник или пособ­ники, так как задвижка была подпилена изнутри.

Об этом она и сообщила явившемуся с улицы Томину.

– Мне бы надо знать, когда сделан подпил.

Прищурилась усмешливо:

– Всего-навсего?

Она сама верила в науку, но нельзя же вот так на­стырно и слегка капризно требовать чудес.

– Шурик, с точностью до минут никакой химик не скажет.

– Тогда вот что: пойди погляди на отпечатки протек­торов за забором. У ворот Панин, он тебя проводит.

Зина прихватила чемодан и направилась к воротам.

При ее дотошности они в этом складе проторчат до утра. Зина обожает валандаться с пустяками. Впрочем, нет особого расчета возвращаться раньше открытия буфета.

Летом она провела отпуск в Болгарии и привезла ворох рассказов, из которых в памяти Томина осело два завистливых впечатления. Первое – солнце. Второе – ма­газин в Софии с названием «денно-нощно», круглые сутки торговавший съестными припасами. Ему предста­вился румяный калач с добрым ломтем брынзы. Впрочем, калачей в Болгарии, пожалуй, и не пекут. Ну, пусть не калач, пусть будет булка…

Первый этап переговоров с задержанным он уже про­вел. Был тот медвежьего сложения, ручищи в коричневой шерсти, и носил фамилию Силин. Заявил, что на складе «грыбы собирал». А на строгое предложение отвечать все­рьез раскричался нарочито грубо:

– Ты, чернявый, меня не пугай! Да я тебя одной рукой по стене размажу!..

Немножко его послушав, Томин применил прием из Пашиного репертуара:

– Не нужно ли сообщить кому из родных, что вы арестованы и где содержитесь?

– Во, какой хитрый «мусор»! – передернул Силин необъятными плечами. – Ты гляди, а? Нет у меня нико­го и ничего!

– Плохо. Значит, и передачу некому принести?

Томин вытянул из пакета шубу, черный каракуль упруго развернулся, расправился, заблестел по-доро­гому.

– Кому ж вы тогда шубы брали? Самому вроде мало­ваты будут?

– Показаний не даю. Сказал – все. Точка. Силин.

Ну и шут с ним. Не больно нужны его показания, раз взят с поличным.

Однако чем-то же надо заняться пока что? Вон Зина­ида уже отстрелялась со следами на пустыре.

– Замерила, сфотографировала?

– Да. Тот «Москвич» приезжал часа два назад. Как обут задержанный?

– Полуботинки на коже, стоптаны наружу, мысок тупой, размер этак сорок пятый, – не раздумывая отве­тил он.

– Таких следов там нет. Но Силин мог шагнуть из машины прямо на шлак.

– Сколько стояла машина?

– Недолго. Скажем, десять минут. Сними с него обувь. Причем бережно, дабы не отрясти прах с его ног. Прах мне нужен для экспертизы.

– А как я отправлю его в камеру? Босиком?

– Раздобудь обувку у здешних.

– Зинуля, – Томин сделал умильную физиономию, – давай проявим особую оперативность!

– Ну?

Он выложил просьбу. Пока Силину в милиции отка­тают пальцы, да пошлют в дактокартотеку, да при­шлют ответ… Словом, у Зинули в следственном чемода­не все есть. И пусть она возьмет свою лупу и за десять минут – по минуте на пальчик – выведет формулу отпечатков. Она же все эти узоры, петли, завиточки знает по номерам!

– Ну, допустим, раз тебе не терпится. А дальше?

– Дальше я немного посуечусь, авось толк выйдет.

Откатать пальцы поручили одному из сотрудников милиции, которые все равно стояли без дела, и Кибрит, устроившись на ящике, считала витки и спирали, а Томин гладил оглушительно мурлыкавшую кошку и созер­цал невежливого верзилу сквозь частые переплеты зас­текленной перегородки. Не ожидал он засыпаться. И вдруг ту-ту и опять тюрьма, и горит полночная звезда. Телефон находился подле него в конторе. Не годится. Надо связать­ся из оперативной машины.

По радиотелефону Томин передал в картотеку форму­лу. Да, судимый, ответили ему, отбывал там-то. Еще раз позвонил – дежурному на Петровку. Дежурный заказал «молнию» с начальником колонии. И через полчаса То­мин знал, на каком масле Силина изжарить.

Войдя в контору, прежде всего проверил себя. Обувь Силина он описал верно. Присел к столу, где лежали злосчастные шубы. Грубую веревку, которой был завязан мешок, Зина собственноручно перерезала так, чтобы узел сохранился в неприкосновенности. Этот узел ей почему-то приглянулся.

– Ну, Силин, не надумали поговорить? Как, кстати, ваше имя-отчество?

Зыркнул мрачно исподлобья.

– Имя-отчество теперь не понадобится. «Силин, встаньте!», «Силин, сядьте!», «Силин, отвечайте!» – и весь разговор!

– Попрошу вас разуться.

– Это зачем? Если в расход – так вроде еще не заслужил.

– Будем научно изучать ваш жизненный путь. Осто­рожно, чтобы не осыпалась грязь.

Появился сторож с ботиночной коробкой. Томин вы­нул оттуда пару теннисных тапочек. Силин через силу пошутил:

– Заживо в белые тапочки. Чудеса!

Обулся, пошевелил пальцами: тапочки были теснова­ты. Томин упаковал его грязные ботинки. Извлек бланки протокола.

– Положите-ка вы свой протокольчик обратно в карман.

– Прежде его составить надо. Вы сегодня, как боль­шой начальник. Будете посиживать, а мы вам документы на подпись.

Просто так покалякать Силин не отказывался.

– Значит, без меня дело не идет?

– Какая же свадьба без жениха? Да еще и сваты попрятались.

– Сваты? – Силин понял намек.

– А то нет? На такой свадьбе, да чтобы без сватов?

– Сваты тому нужны, у кого свой котелок не варит!

Тут кстати подвернулась, наверно, не без дела при­шедшая Зина.

– Вона! – обрадовался Силин поводу сменить тему. – И невеста пожаловала! На этой желаю жениться! Точка. Силин.

– А как же Галина Петровна, которая ждет вас в Днепропетровске? – выложил свой козырь Томин. – Ведь обещали: отбуду срок – и прямо к тебе! Что вас понесло в Москву, Силин?

С минуту тот молчал, ошеломленный, потом лицо побагровело, он вскочил, стал рваться из рук милицио­неров.

– Сволочи! Пусти! Я побегу, давай в меня стреляй! Убивай! Пусти, я побегу!..

Но надежда Томина, что он, сорвавшись, все выло­жит по принципу – нате меня, ешьте, – не оправдалась.

Было зябко и мутно на безлюдных улицах, наплывал серый туман, когда оперативная машина, проявив галан­тность, затормозила у Зининого дома. Она знала, что станет сейчас вопреки здравому смыслу пить кофе, а затем ляжет спать. Шурик помаргивал с сиротливым видом – буфет на Петровке еще не работал.

– Если хочешь, подогрею тебе котлету.

– Да ну?!

Съел котлету, вчерашнее пюре, полбанки горчицы и три бублика, которые она выдержала ради гурманства в духовке. После кофе его совсем разморило, готов был притулиться тут же, на кухне.

– Куда Пал Палыч делся? – спросила Зина, выпро­важивая его за дверь. – Трубку не снимает.

– Начальство ткнуло ему в зубы отдельное требо­вание.

Отдельным требованием на юридическом языке на­зывается просьба из отдельного места, предполагающая, что квалифицированный следователь произведет такие-то и такие-то официальные действия и известит о них отправителя. А что там произошло, кто кого и за что – об этом можно не сообщать. Следователю оно, собственно, без разницы.

Знаменскому не раз доводилось рассылать отдельные требования, но когда случалось самому их выполнять, то тяготила неосмысленность прилагаемых усилий.

В камере хранения Рижского вокзала он получил не принадлежащий ему чемодан, который в сопровождении двух граждан отнес к дежурному вокзальной милиции. Там чемодан был вскрыт, Знаменский вынул из него несвежую мужскую рубашку, пару шлепанцев, свитер, бутылку сухого вина и матерчатый кошель с пришитой вместо застежки металлической пуговицей, хранивший 38 рублей и пачку писем.

Тут он позволил себе упростить процедуру, занеся в протокол, что «изъяты письма, которые не развязыва­лись и не листались, а были тут же упакованы и опечата­ны сургучной печатью «Отделение милиции Рижского вокзала № 3» в присутствии вышеуказанных понятых». Затем Знаменский опечатал и чемодан, оставив его под расписку дежурному.

А вечером отправился на другой вокзал и проскучал полночи до Калуги. В Калуге сел на местный автобус. Отсчитал шестнадцать остановок, вышел на семнадцатой. Как было велено, двинулся вперед, в трехстах метрах за колодцем повернул в проулок и постучал в покрашен­ный грязно-синей краской одноэтажный домик. Было раннее утро.

Записал рассказ заспанной женщины, что Яша – ее троюродный брат, где он находится сейчас, она не знает, а костюм, в котором он приезжал на майские дни, она по его просьбе, хоть и с большим опозданием, сдала в райцентре в чистку. «С моих слов записано верно и мной прочитано. Сахарова В. С.».

Четверть часа шагал Знаменский вокруг длинной лужи в проулке, пока женщина одевалась, чтобы ехать с ним в райцентр. Восемь остановок в тряском автобусе. Пункт химчистки. Изъятие костюма. На левой поле пиджака выше кармана обнаружилась прореха с ровными необтрепанными краями, неловко стянутая ниткой. Сахарова обиделась предположением, что штопала она: «Не безру­кая я, чтоб так-то зашить, сикось-накось!»

Знаменский отпустил ее, пообедал в столовой жид­ким бледным борщом и неожиданно вкусной пшенной кашей; осмотрел трогательную, чудом сохранившуюся церквушку, весело пестрящее бумажными цветами клад­бище. На главной площади кто-то невнятный сидел на тонконогом бронзовом коне; на базаре люди кавказского обличья торговали грушами и виноградом, а местные жители – доморощенной капустой, грубошерстными носками ручной вязки и свежевыловленной рыбой; поло­виной улиц городок убегал вниз, где катилась именитая река в окаймлении голых деревьев с галочьими гнездами. Во всем этом был свой уют, и как-то раскованно и печально думалось о России. О прекрасных абстракциях и унылой обыденности. О минувшей «оттепели», когда они, едва начавшие бриться, жадно дышали воздухом пере­мен… Настроение согласно пословице: «Отойдем да по­глядим, так ли мы сидим». Не так сидим, не так. Будет ли просвет? А большая вода неторопливо совершала свой путь, отливая холодом, донося запах тины и стрекот моторки.

Спешить не хотелось. Не хотелось снова проделывать восемь остановок туда и восемь обратно.

Он переночевал в Доме колхозника и явился к синему домику утром. Предъявил костюм соседям, которые видели в нем Яшу. Записал их показания, что с тех пор вестей о нем не имели. Завернул костюм и опечатал заимство­ванной в сельсовете печатью.

– Да что с Яшей-то случилось? Скажите же! – в какой уж раз приступала к нему Сахарова, волнуясь и прижимая крупные кулаки к груди.

– Вас известят, – повторял Знаменский, потому что не мог объяснить (да она и не поверила бы), что ровно ничего он не ведает ни про Яшу, ни про костюм, ни про чемодан из камеры хранения.

Он просто запишет показания всех, кто назван в отдельном требовании, – здесь и в старинном городиш­ке на триста километров южнее, – составит все нужные протоколы и опечатает все, что имеет отношение к Яше. Постарается отыскать девушку Веру и выяснит, когда она в последний раз ездила на Север к замужней сестре, а школьного приятеля Яши прощупает насчет алиби в 20-х числах прошлого месяца. И все документы и вещи отошлет наложенным платежом в Мурманское УВД тов. Абрикосову. Там знают о Яше правду. Или пытаются узнать.

Томин поспел в суд к той стадии, когда обвиняемые уже выслушаны, и теперь задают свои вопросы адвокаты и прокурор. Зал был битком, в воздухе густело напряже­ние.

Худой и бледный прокурор – наверно, язвенник, – бился с подсудимым Преображенским.

– Вы утверждаете, что оклеветали Шахова на предва­рительном следствии?

– Именно так. Совесть заговорила! – отрапортовал Преображенский, преданно глядя на прокурора.

– Но почему она заговорила, только когда вы озна­комились с делом?

– А что в этом плохого?

– Отвечайте прокурору! – одернул судья и, не дожи­даясь, чтобы вскочивший адвокат заявил ходатайство, сказал ему: – Отвод вопроса как несущественного. Не удовлетворяю.

– Я еще ничего не успел… – слегка смешался адво­кат,

– Но я вас правильно понял? – и судья напомнил Преображенскому: – Ответьте прокурору!

Преображенский четко произнес затверженный текст:

– Да, именно когда я ознакомился со всем делом, все обдумал, то я пришел к выводу, что мы на Михаила Борисовича напрасно клевещем. И я рад, что остальные тоже…

– Ваши радости суд не интересуют, – отрезал су­дья. – Еще вопросы?

Ознакомился со всем делом – то есть впервые встре­тился с адвокатом. Он встретился, прочие встретились. Каждый со своим адвокатом. Потом адвокаты встрети­лись. Потом опять с обвиняемыми. И столковались.

Вполуха слушая вариации на тему: Шахов невиновен, главарем был беглый Шутиков, – Томин соскользнул мыслью на Силина. Почему он ринулся рвать сигнализа­цию? Неверно истолковал инструктаж? Куда бы он – только-только «от хозяина» – делся с каракулевыми манто? Надо по меховщикам полазить. Кто придумал шубки украсть, тот наверняка готовил и рынок сбыта. Между прочим, сел этот битюг за драку с телесными поврежде­ниями, хулиганство и сопротивление власти. В колонии сошелся с рецидивистами, кого-то изувечил, и ему доба­вили срок. Но все-таки ждала его некая женщина в Днеп­ропетровске.

В последующие трое суток время Томина делилось между залом суда, где толкли ту же воду в ступе, и мелкой беготней вокруг Силина. В промежутках между тем и этим он подбирал накопившиеся хвосты, а в проме­жутках между промежутками посещал Зину.

– Вот следы твоего любимого «Москвича», – говори­ла она, раскладывая еще влажные фотографии.

– Ага, сдается, Силин прибыл на склад именно на нем. Просто так на пустырь кому надо заезжать?

– Гляди, здесь машина остановилась, кто-то вылез и переминался с ноги на ногу.

– Следочки изящные. Не чета силинским. У шин есть своя индивидуальность?

– У всего есть индивидуальность, Шурик. Трещинки, ссадины. Но не обходить же гаражи с микроскопом. Дашь машину – скажу, та ли.

– Небогато у тебя, – поддразнивал Томин. – А что насчет владельца изящной обуви? Я не говорю – адрес, но хоть год рождения, например. Или – холост, женат. Неужели не можешь?

– Шурик, поосторожнее! Я тебе еще пригожусь! Пусть твой Силин завяжет мне несколько узлов. Когда человек завязывает узел – это я тебя просвещаю…

– Большое спасибо.

– …то узел с точки зрения криминалистики нередко индивидуален почти как почерк.

С Силиным он держался ровного доброжелательного тона, хотя тот не желал раскалываться.

– Я с вашим братом разговаривать не нуждаюсь! По­садили – все! Кончено! – то и дело норовил сорваться на крик.

– Уймитесь, Силин. Горло поберегите.

– Да об чем говорить? Что надо, я рассказал.

– Что ночью залезли? Что взяли шубы? Редкая откро­венность. Если б не признались, мне бы в жизни не догадаться!

– Веселый вы человек, гражданин начальник.

– Работа такая – смешная. Вот, скажем, вы. Освобо­дились, собирались к своей Галине Петровне. Нет, вдруг двинули в столицу, где у вас ни кола ни двора. Говорите, в одиночку пробрались на склад. Смешно? Смешно.

– А тут будет один ответ: катитесь вы и так далее! Ясно?

Томин катился, к вечеру снова забегал в отделение милиции, где содержался Силин, едва помещаясь в КПЗ с одним-двумя пьяными хануриками.

– Давайте-ка побеседуем.

– А потом десять лет в зубы и езжай, Силин, лес рубить? Хоть буду вам руки лизать, хоть матом обложу – все одно.

Что ж, резонно. Взят на краже – тюряга. Но и у Томина работа.

– Суд, между прочим, учитывает чистосердечное признание. Сами знаете.

– Что я знаю? Что знаю?! Ты меня не доводи, я такой! В темный подъезд заходить будешь – бога вспом­ни! Дети есть – пусть дома сидят! Ты понял, ты?!

– Нервы у вас, Силин, ни к черту. Жалко смотреть.

Силин вдруг обиделся:

– А ты меня не жалей! Пожалел волк кобылу. Ты чего ко мне привязался, чего добиваешься?

– Человек должен отвечать за то, что сделал. По справедливости. А за других он отвечать не должен.

– Ха! Насчет справедливости я ученый. Справедли­вость… – он заколебался, но желание высказаться одер­жало верх над недоверием. – Сказать, как я срок схватил?

– Была драка в нетрезвом виде.

– Это по бумажке. А по жизни? По правде?

– Ну?

– Я со свадьбы ехал. Сижу в электричке. Нормальный человек может со свадьбы в трезвом виде?

– Трудно.

– Значит, я пьяный законно. Еду домой, никого не трогаю. Бац – контролер. «Ваш билет». Я ищу, куда дел, а он ко мне вяжется: «Гражданин, сойдемте». Я его отодви­нул, он за свисток. Ладно, думаю. Сошли. Ищу билет, чтоб отцепился.

– Так и не нашли?

– Найдешь тут, когда он на рукаве виснет. «Пошли, говорит, в милицию»… Рази я его бил? Всего-то стряхнул с руки, чтоб не мешался.

– Но он вроде там пострадал?

– Так не вяжись к здоровому мужику, коли вовсе ветхий!

– А дальше?

– Дальше суд. Красота! Я толкую – билет же был. В отделении, когда карманы выворачивали, его же нашли! А она мне – судья: «Кому, – говорит, – теперь нужен ваш билет?» Это, по-вашему, справедливо?! «Вы, – гово­рит, – билет на проезд покупали, а не хулиганить». А?! В гробу я видал такую справедливость!

Картинка рисовалась живая. Мельчайший начальни­чек, он готов костьми лечь, защищая свой авторитет. А судья автоматически солидарна с представителем власти.

Томин купил в кулинарии полкило жареной наваги и бутылку молока. Скармливая их Силину, сердито убеждал:

– Вы же взрослый человек, Степан Кондратьич. У контролера должность. Что с ним было?

– Чего-то там себе отбил.

– А в колонии опять хлюпик под горячую руку по­пался?

– Там целая кодла была. Кабы я им поддался, мне бы вовсе не жить! Вы бы, гражданин начальник, помыка­лись там, тогда бы с полслова соображали… Приклеилась ко мне шпана. Сперва смешочки, дальше – больше. «Ко­мод, пойди туда», «Комод, пойди сюда». Каждый день в барак, как на войну шел. Раз потолковали, другой, – показал на кулаках. – Вижу, либо я кого угроблю, либо они меня. Ну, одному гаду ребра и попортил. Подошел такой момент. И кто виноват? Знамо дело, Силин. У него же в приговоре полная аттестация, какой он есть бандит! Два года припаяли. Справедливо?!

– Обидно, Силин.

– Теперь, допустим, есть душевный человек и в боль­шом авторитете. Он глядит, такое дело, и говорит: «Баста! Комода, – говорит, – не трожь». Вот оно где справедли­во-то! Вот где по-человечески!

– С ним вы и встретились в Москве?

Силин разом замкнулся, набычился.

– Ни с кем я не встречался! Я пример привел – кто мне друг, а кто враг, ясно?

Куда ясней. Теперь, конечно, казнится, что поддался душевному человеку. Поверил себе на погибель. Сидел бы в Днепропетровске, а не в КПЗ, где сверлит мысль: как так случилось? Почему я засыпался?

– Завяжите мне на память несколько узлов, – протя­нул Томин кусок веревки.

– Узлы? А-а, дамочка будет експертизу делать. На доброе здоровье.

И, допив молоко, огромными ручищами ловко стал вязать узлы…

– Веревку на мешке затягивал Силин, – определила Зина.

– А кто клал шубы в мешок?

– Везде и на всем только отпечатки его пятерни. Что касается маршрута по складу, – она достала расчерчен­ный лист, – крестиками я пометила пункты, в которых уверена, что он был. А вот здесь два сомнительных кру­жочка. Сторожа безбожно натоптали.

– Так он прошел прямо тут? Рассказывает иначе.

– По-моему, он тебе нравится, этот пещерный житель.

– Жалко дурака. «Я пошуровал и выбрал три караку­левых пальта». Да он не отличит каракуль от цигейки! Он всю дорогу был грузчиком, а в колонии шесть лет рабо­тал на лесоповале.

Как ни странно, скорняки каракулевых шуб не ждали. Вот соболей кто-то обещал привезти с Севера. К исходу третьих суток Томин несколько раззадорился в отноше­нии Силина и попросил начальство не передавать дело району, а забрать в МУР. А вскоре прибыли материалы из колонии. Опять побежал в криминалистическую лабора­торию.

– Вот его колониальные приятели, – Томин развер­нул веером фотографии. – Этот еще сидит. Этот сидит, – по одной бросал он их на стол. – Этот освободился только что, но прибыл на место жительства в Брянск. Остаются трое в принципе возможных. Старый вор Захаркин – рекомендую. Года два как в воду канул. Не пропи­сан, не зарегистрирован, не задерживался. Этот – Мить­ка Фрукт, карманник. С прошлого лета живет у матери в Москве, работает шофером и даже женился.

– На какой машине ездит? – быстро спросила Зина.

– Не знаю, не успел. Последний – домушник, афе­рист, всего понемножку.

– Глаза неглупые, – уронила она, рассматривая ску­ластую физиономию на снимке.

– Кличка Химик. Этот, возможно, тоже в Москве. Митька Фрукт писал одному в колонию, намекал: «Бу­дешь в столице, затекай на Преображенку пиво пить. Старого знакомого встретишь».

Зина разыскала в шкафу фотографии, нащелканные у склада, достала таблицы для определения комплекции человека по следам. За что Томин ее любит – никогда не тянет волынку, дело делает.

– Кручусь на полупустом месте, – ворчала она, про­изводя расчеты. – Походки нет, длины шага нет, только размер и глубина следа. Ну, вывела примерно рост и вес. Сто восемьдесят сантиметров, семьдесят шесть кэгэ.

– Минутку, – Томин полистал записную книжку. – Веса у меня нет, есть рост и телосложение.

– Для семидесяти шести он высоковат.

– Значит, тощий. Читаем. Захаркин. Телосложения ху­дощавого, но коротышка. Химик. Телосложения худоща­вого, рост сто восемьдесят один. Наконец, Митька Фрукт. Телосложения атлетического.

– Стало быть, если кто из них, то Химик.

Томин, довольный, собрал «колониальные» фотогра­фии, вложил в записную книжку и хлопнул ею о ладонь.

– Теперь есть четкая задача: найти, взять и доставить.

Зине позвонили. Ожидая конца разговора, Томин при­задумался и присел на край стола. Стоп, а будет ли от Химика прок, если его взять и доставить?

– Сомнения? – осведомилась она.

– Понимаешь, я на складе перешерстил всех, кого мог. Если бы искомый сват имел ясно видимые связи с кем-то из складских, я бы его нащупал. Согласна?

– Не исключено. Кое-что ты умеешь.

– Хорошо, коли из Химика я что-нибудь вытяну. А коли нет? Коли они с Силиным отопрутся друг от друга на очной ставке?

– Есть еще следы.

– Следы мало что доказывают. Даже при условии, что мы найдем ботинки и «Москвича». Ты бы на его месте не вывернулась?

– Прав. Подвезли, мол, Комода, куда просил, и уеха­ли. А что он там дальше делал – понятия не имеем.

– То-то и оно. И сядет Силин на скамью подсудимых один, а в приговоре напишут: «Совершил совместно с неустановленными лицами».

Знаменский вернулся в Москву поздним вечером. Лужи перед домом были прихвачены первым серьезным заморозком. Колька спал, а мать, заслышав шаги в кори­доре, сразу поднялась и радостно захлопотала, будто ее Павлик отсутствовал невесть как долго.

По будням маленькая семья их просыпалась почти одновременно, но разговоров за завтраком бывало мало. Маргарита Николаевна торопилась до работы успеть что-то по хозяйству. Колька зевал. Знаменский заметил у него свежий синяк на скуле – опять подрался, но домашнее следствие отложил на потом. Обычно Колька дрался ус­пешно и под флагом какой-нибудь благородной идеи, что, разумеется, не влияло на мнение классной руководитель­ницы, излагавшей истерические протесты в его дневнике. Воспитание Кольки было официально закреплено за старшим братом, и объясняться с педагогами приходилось ему. Маргарита Николаевна школы избегала: классная неиз­менно просила ее «как психиатра и человека» прописать успокоительные таблетки, которые помогли бы сносить козни 5 «Г» – Колькины в том числе. Маргарита Николаевна ничего не прописывала и страдающей стороной счи­тала 5 «Г». «Ребятам надо ведрами пить валерианку», – говорила она. Мать была умной и веселой. Два замечатель­ных качества, которые Знаменский очень ценил.

…Томина он встретил на одной из лестниц Петровки.

– В четыре! – крикнул тот на бегу.

В четыре часа пунктуально впятился спиной в каби­нет, кому-то что-то дотолковывая в коридоре, и изложил свои впечатления о судебном процессе.

– Вот таким манером, Паша. Все меняют показания, все нагло врут. Их спрашивают про товарную ведомость, заполненную рукой Шахова, они твердят, что то была невинная шутка: просто однажды сравнивали почерк, у кого лучше, и продиктовали Шахову, что писать. Судья напоминает о счетах на имя Шахова – ему отвечают, что подложные счета нарочно сфабриковал Шутиков. И тэ дэ. Глупо, шито белыми нитками, но работает. Короче гово­ря, в отношении Шахова дело возвращается на доследо­вание, и Михаил Борисыча на моих глазах освобождают из-под стражи. Срамота!

– Да, – отозвался Знаменский, – надо сесть и поду­мать… Шутиков-то шалавый парень и не больно умен. Пешка.

– На кой черт тогда смылся? Может, не совсем пешка?

– Пешка, Саша, пешка, которую срочно проводят в ферзи. Он было совсем собрался покаяться и вдруг…

– Балда. На него теперь хоть всех собак вешай. И остальные вроде почище на его фоне – Шутиков, дес­кать, соблазнил, Шутиков организовал, Шутиков требо­вал. Все уши прожужжали этим Шутиковым.

– Чтобы не зияло пустотой место главаря.

– Может, вы прошляпили у Шахова тайник с брил­лиантами? И его благоверная купила у прочих обвиняе­мых нужные показания?

– Кабы так просто! Вывести целую банду на процесс с новой версией и чтобы без единого противоречия… тут чувствуется рука мастера. Нет, не только адвокаты поста­рались… Как вел себя Шахов?

– Спокоен и полон достоинства.

– Когда он сиживал тут напротив, у него иной раз зуб на зуб не попадал. Значит, сегодня знал, что выкру­тится. А Шахиня?

Томин вспомнил, как вызвали к свидетельской три­буне красиво облитую платьем брюнетку лет сорока. Дер­жалась она надменно, словно сам факт ее допроса оскор­бителен.

Судья посоветовался с заседателями и сказал:

– В результате обыска в вашей квартире было изъято большое количество ценностей – в основном женские украшения. Вы по-прежнему утверждаете, что все это – подарки мужа?

– Разумеется.

– Однако общая стоимость найденных «безделушек» превышает сумму зарплаты вашего супруга за десять лет. Как вы себе это объясняли?

– Я – женщина, я такими вещами не интересовалась.

Томин очень убедительно изображал надменность «лет сорока». Знаменский спросил:

– Для нее не был неожиданностью поворот суда?

– Разве разберешь? Ты вон тоже глазом не моргнул, пока я рассказывал.

– Для меня тоже не было неожиданностью, – ответил Пал Палыч, копаясь в ящике стола, будничным тоном.

– Ах, так?

Томин взял протянутую папку с вложенным письмом.

– Руками не трогать, – предупредил Знаменский.

Пробежав письмо, Томин присвистнул.

– Информированный товарищ! Слушай-ка, история становится занимательной!

Дней десять спустя – к тому времени, как выделен­ное в отдельное производство дело Шахова прибыло обратно к Знаменскому, – тот получил уже третье таин­ственное письмо. Даже распечатывать не стал, сравнил с прежними конвертами и позвонил Томину и Кибрит.

Она появилась сразу и застала Знаменского над кар­той города, где он отмеривал что-то по линейке. Почто­вые отделения были разные, но район отправления при­мерно один.

– Ты знаешь, что вышло с делом Шахова и дру­гих? – поднял он голову.

– Еще бы не знать! Не ожидала, что можно развалить тебе дело!

Кибрит близко принимала к сердцу все, что касалось друзей. Особенно Пал Палыча – так она привыкла его величать с той поры, когда они с Томиным (на три года позже, чем Знаменский) пришли после юрфака на Пет­ровку: она в научно-технический отдел, он в розыск. Пал Палыч, по студенческим временам известный обоим больше визуально, показался столь умудренным, что вызывал почтение. Правда, расстояние скоро сократилось и почтение сменили куда более теплые чувства, но при­вычка прижилась, и только в редкие, особо значитель­ные минуты с языка ее слетало «Павел».

– Я тоже не ожидал, что развалят, – невесело усмех­нулся он; такое случилось впервые, и он болезненно относился к ситуации. – Так вот, до суда я получил письмо. Всего две фразы: «Хочу поставить вас в извест­ность, что Преображенский, Волков и остальные отка­жутся от своих слов и будут лгать. Неужели нельзя их разоблачить?» Во втором письме аноним упрекал меня в бездеятельности. Сегодня принесли третье послание. Все их вручаю тебе, – Знаменский придвинул к ней конвер­ты и листки с текстами.

– Тебя интересуют отпечатки пальцев?

– Отпечатки, машинка – все, что сможешь углядеть. За первые письма я – грешен – хватался руками, с последним поостерегся.

– Ножницы, – распорядилась Кибрит.

Достала из сумочки резиновые перчатки, натянула, взяла письмо за уголок и тонко срезала край конверта.

Как раз подоспел Томин.

– Ба, – сказал он с порога, – новое платье! Ну-ка покажись. Очень и очень!

«Почему я не заметил нового платья? – укорил себя Знаменский. – Почему вообще не замечаю, как Зина одета? То ли это признак равнодушия? То ли, напротив, она мне нравится в любом виде? Так или иначе, следова­ло бы замечать. Вон как ей приятна похвала. Зина ее заслуживает тем более, что шьет обычно сама, да и не больно-то на ее зарплату разгуляешься».

Кибрит извлекла и огласила письмо:

– «Товарищ следователь! Неужели вас не тревожит судьба Шутикова? Человек внезапно пропал по неизвест­ной причине, и сразу на него сваливают чужую вину. Необходимо срочно разыскать Константина Шутико­ва… – она приостановилась, – если он еще жив». Этого еще не хватало! – обернулась она к Пал Палычу. – По­чему ты его вовремя не арестовал?!

– Незачем было. Мелкая сошка.

– Нет, вряд ли, – подал голос Томин. – Ну с какой стати с ним что-то случится?

– Десять дней назад был жив, – сказал Знаменский севшим голосом. – Я разговаривал с человеком, кото­рый его видел в Долгопрудном.

Кибрит ужаснулась его тону.

– Павел! – произнесла она. – Павел… Что происхо­дит? Тебе возвращают дело! Исчезает подследственный!

Знаменский промолчал, она села к столу и нервно принялась за письма. На ощупь и на свет определяла качество бумаги, измеряла отступы, поля, расстояние между строками, в лупу сравнивала шрифты.

– В картотеке неопознанных трупов искали по приме­там? – спросил Томин, понизив голос.

– Пока, слава богу, нету.

– Допускаешь, что его действительно?..

– Допускаю. Понимаешь, есть в этой истории нело­гичность. Положить столько сил, столько хитрости, что­бы вызволить Шахова. А, собственно, ради чего? Ну, направят дело на доследование, мы проведем несколько лишних экспертиз, раскопаем новые факты, рано или поздно найдется Шутиков, и сядет Шахов обратно как миленький на ту же скамью. Отсрочка, не больше. Наш противник не идиот, должен понимать… Но вот другой вариант – Шутиков исчезает. Вообще.

– Например, при обстоятельствах, похожих на само­убийство?

– Хотя бы. Это Шахову хороший шанс.

– Пал Палыч, отпечатки выявлять на всех письмах?

– Было бы роскошно, Зиночка, но ведь первое от­правлено много раньше.

– На такой пористой бумаге старые выйдут еще луч­ше новых. Обработаю-ка я их нингидридом…

– И когда будет готово?

– Дождь не пойдет – так через двое суток.

Томин фыркнул.

Кибрит посмотрела на него строго:

– Если повысится влажность, тогда дольше. Предва­рительный вывод об авторе писем интересует?

Вывод, конечно, интересовал.

– Все три письма напечатаны в домашней обстанов­ке, – неторопливо сказала Кибрит, работа ее несколько успокоила. – Машинка «Москва». Старая, давно не чис­тилась. Напечатано одним лицом. Непрофессионально. Лицо это – женщина. Молодая или средних лет.

– Блондинка, брюнетка? – снова не выдержал Томин.

– В официальном заключении я этого не напишу, но думаю, что брюнетка.

– Зинаида, не морочь голову! – воздел он руки.

– Может, пояснишь ход рассуждений? – предложил более осторожный Знаменский.

Кибрит аккуратно завернула письма в чистую бумагу, сняла перчатки.

– Пожалуйста. Буквы, расположенные в левой части клавиатуры, оттиснуты на бумаге чуть бледнее. У профес­сиональных же машинисток сила удара левой и правой руки практически одинакова. Затем – многие знаки как бы сдвоены. Значит, удар по клавише был не вертикальный, а несколько спереди, подушечкой пальца. Так печа­тает женщина с длинными ногтями с маникюром. Не­трудно сделать заключение о возрасте. «Москва» – ма­шинка портативная, в учреждениях ее не держат. Так что, скорее всего, это – тихое надомное производство. Ос­тальное совсем элементарно, даже скучно объяснять.

– Не женщина, а просто – удивительное рядом! Только вот насчет брюнетки…

– Шурик, прими на веру.

– Воспитание не дозволяет! – он старался замотать тягостное впечатление от письма.

– По-моему, у брюнеток обычно и ногти крепче, и удар более порывистый. Я – в лабораторию.

Забрав письма, она ушла.

– Что меня-то пригласил? – осведомился Томин, зная, впрочем, ответ: по поводу анонима и, главное, Шутикова.

– Розыском занимается Петухов. Было бы спокойней, если б ты подключился.

Петухов был сотрудник староватый и не больно шус­трый.

– Закруглю некую меховую операцию – и к твоим услугам, проси меня у начальства, – согласился Томин.

Меховая операция – это было про Силина. Он так ни в какую и не выдавал сообщников.

– Что я – хуже собаки? Собака и та своих не кусает! Гражданин начальник, ну войдите в мое положение.

– Не хочу, Силин, – ворчал Томин. – Вам и самому не было нужды входить в свое положение.

– Именно, что была нужда! Сколько лет я жизни не видел! Это разве легко переносить? Вышел, деньжонок маленько было, эх, думаю, хоть поллитровочку!.. А там, сами понимаете, другую, третью. Отчумился, гляжу – трешка в кармане. А к Гале ехать надо. Жизнь начинать надо. Как? Чем? Сроду не воровал, решил – ну, один раз, пронеси господи!..

Леонидзе – следователь, которому отдали материал на Силина, тоже ничего от него не добился. Леонидзе был мужик весьма башковитый, но ленивый и хлопотных дел старался не вести. Томин едва подбил его на след­ственный эксперимент в складе.

По прибытии туда Леонидзе велел вынести ему стул из конторки, уселся верхом и начал гонять Силина. Тот показывал, как он якобы действовал, как двигался между стеллажами и контейнерами, пока «шуровал». А Леонидзе следил по хронометру и бесстрастно изрекал:

– Вы должны были выбежать со склада шесть минут назад. Попробуйте еще раз.

Он засекал время. Распугивая кошек, Силин мотался по складу с мешком, Томин – за ним, фиксируя путь, измеряя расстояние между следами.

– Наверстали полторы минуты, – закуривал Леонид­зе. – Осталось четыре с половиной лишних.

– Понимаете, Степан Кондратьевич, – разъяснял Томин, – с того момента, как вы перелезли через забор, и до того, как вас схватили, прошло девять-десять минут.

– Ну?

– По моей просьбе несколько человек перелезали и вышибали плечом дверь. На это уходит максимум две с половиной минуты. От десяти отнять две с половиной – сколько?

– А сколько?

– Семь минут тридцать секунд. За эти семь с секунда­ми вы повредили проводку, увязали шубы и выскочили.

– Ну?

– Ну а сегодня вы возитесь почти вдвое дольше. Хотя и спешите.

– А тогда не спешил?

– Сегодня вы бегаете, а тогда ходили. Когда человек идет, расстояние между следами меньше, чем когда бе­жит. Ваш путь был короче. Вы не то сейчас показываете.

– Слушай, отцепись ты со своей наукой!

– Попрошу все проделать еще раз, – пресек пререка­ния Леонидзе. – Только теперь под мою диктовку. Пройдите здесь, – он указал узкий проход между ящиками, ведущий прямо к шкафу, где висели шубы.

– Зачем я сюда полезу?

– Затем, что это нужно для следствия. Отлично. От­кройте шкаф. Увязывайте шубы. Уходите. Вот они – ваши семь с половиной минут. Ясно?

Силин утер рукавом потный лоб и отвернулся, перед Леонидзе он немного робел.

– На чем вы сюда приехали?

– На трамвае, на чем еще.

– Подошли к забору с какой стороны?

– С левой, что ли. А может, с правой. Отсюда не соображу.

– Вы помните, что с вас сняли ботинки?

Силин пошевелил пальцами в тапочках – он как-то умудрился их растоптать.

– Так вот, исследовали грязь с них. Оказалось, что вы ни справа не подходили, ни слева. Сразу очутились около забора.

– Давайте я растолкую, – опять взял слово Томин. – Послушайте меня внимательно, Степан Кондратьич, и не злитесь. Никто вас на пушку не берет. Понимаете, когда мы ходим, то все остается на подметках. Вот я пойду по земле – прилипнет земля. Потом пойду по асфальту – поверх земли лягут частички асфальта. Все это набирается слоями, особенно в углублениях под каблу­ком. И держится довольно долго, пока не отвалится ле­пешкой. Вам понятно?

– Я что, дурак?

– Грязь с подметок изучили слой за слоем. И сразу стало ясно, где вы только что прошли. Снаружи нашли пыль – такую же, как здесь на полу. Глубже – крупинки шлака. На шлак вы наступили у забора. Но глубже шлака оказался асфальт. Значит, до шлака вы шли по асфальту, понимаете?

– Ха… – задумчиво выдохнул Силин.

– А здесь за забором везде глина. В любую сторону. На ваших подметках ее нет.

– Как же я тогда прибыл? По воздуху?

– Зачем «по воздуху»? – пустил дым Леонидзе. – Вас привезли на «Москвиче». Привезли, развернулись и уехали.

Силин вскинулся и пристально посмотрел на него. Он хотел что-то сказать, но от Леонидзе распространялось чувство такого бесконечного превосходства, что не толь­ко Силину, Томину порой замыкало уста. Точеные поро­дистые черты. Плавные уверенные жесты. Белая кость, голубая кровь. Говорили, потомок князей. Вполне воз­можно. Кто из следователей послабее, иногда просили его помочь распутать сложную ситуацию. Он охотно согла­шался – это тешило его честолюбие. Томин ценил Лео­нидзе. Он никогда не унижался до интриг (гордый кавказ­ский человек!). Но работать с ним было несподручно: они существовали в разном ритме, не в лад.

– Степан Кондратьич, на кой черт вы рвали провода?

Силин удивился глупости томинского вопроса.

– Чтоб сигнализация не сработала.

Леонидзе воззрился на тянувшегося перед ним на­чальника охраны, и тот доложил, как все произошло. В караульное помещение поступил сигнал тревоги – на пульте замигала лампа. Лампа мигает в случае, если «со­ответствующий объект пересекает зону действия фото­элементов». Другими словами, еще до того, как Силин проник в склад, сигнализация уже среагировала. Обрыв же провода включил аварийный звуковой сигнал.

Томин собрался было для наглядности проверить эту механику при Силине, но тут начальник замялся, забуб­нил про соблюдение осторожности, и Леонидзе сделал знак конвоирам отвести Силина в сторонку.

– Данный провод, который обслуживает четвертую зону, то есть задний забор, пока отключен. Ввиду недав­него повреждения, – секретно признался начальник.

– Не починили?

– Сцепили для блезиру. Согласно инструкции провод должен быть цельный по всей длине. Без соединений.

– За чем же остановка?

– Обслуживающий нас монтер болен.

– А почему не вызвать другого?

– Получится допуск постороннего лица. А согласно инструкции…

– Интересно, – протянул Леонидзе, щуря жгучие глаза.

Они с Томиным переглянулись и обнаружили, что испытывают одно и то же, на первый взгляд вздорное, подозрение: Силина завалили собственные дружки и на­водчики, завалили нарочно.

Обосновывать справедливость догадки Леонидзе пре­доставил Томину и не дергал его, дождался, пока сам пришел и поведал печальную розыскную балладу. Как зачастил в пивной зал на Преображенке; как нащупал среди завсегдатаев нужную группу, втерся в доверие, усердно упражняясь в блатном жаргоне и когда надо пуская в ход кулаки, чтоб уважали; как его совсем, казалось, приняли и почти позвали на дело: пошоферить под началом Химика, но вдруг неведомо почему отшат­нулись и куда-то исчезли. Все сорвалось, и кошке под хвост все труды!

Леонидзе поцокал языком и, в свою очередь, пре­поднес две новости, показавшие, что он все-таки не сидел сложа руки. Первая: на склад привезли партию отборных соболей для пушного аукциона. Вторая: мон­тер избит неизвестными, отлеживается в больнице. Сразу прояснилось, что к чему и какая роль отводилась дураку Силину, – ведь задний забор так и отключен после его подвига.

– Когда вам предлагали пошоферить?

– Завтра, к ночи поближе.

Тут уж и Леонидзе загорелся. Вместе отправились в засаду.

Встреча получилась эффектная. Их вошло двое – че­рез боковую дверь. В кепках, на лица натянуты капроно­вые чулки. Нашли запломбированный контейнер, алчно отодрали замок… и даже не успели потрогать желанных соболей.

Вспыхнул свет, воры окаменели, увидя себя в окру­жении вооруженных людей в милицейской форме и без.

– Разуйте ваши головы, джентльмены! – скомандо­вал Леонидзе.

Двое медленно сняли кепки, чулки.

– Станьте к стене, руки подняли, дышим спокой­но. – Томин приблизился, обыскал их, извлек два ножа. – Странное впечатление, будто мы уже сталкива­лись. И приятно, что снова в сборе. Можете повернуться.

– Я с вами не желаю разговаривать! – в ярости выпа­лил Химик.

– И вы тоже? – спросил Томин второго.

– Я тоже.

– Шаблонное высказывание. Но это проходит. Через неделю, через день. У вас пройдет часа через полтора, – пообещал он Химику.

– Минут через сорок, – презрительно уточнил Лео­нидзе.

Тут любопытствующий сторож, который понемногу продвигался вперед, ахнул:

– Батюшки! Да то ж Нюркин новый хахаль!

– Кладовщицы?

– Ну да!

Химик запоздало заслонил лицо.

– Какой позор для нашего коллектива! – белугой взревел начальник охраны.

Томин и Леонидзе расхохотались.

Допросы Шахова были исполнены напряжения при внешней незначительности и однообразии произносимых фраз. Михаил Борисович волком вцепился в обретенную свободу. Знаменский заново штудировал тома дела, подши­вал свеженькие свидетельские показания и прочую процес­суально-канцелярскую писанину – и часа на четыре:

– Почему в экземпляре накладной № 441, хранящем­ся на базе, записано восемь ящиков товара, а в той же накладной в вашем магазине их значится только шесть?

– То есть на базе товар получен, а в магазине не оприходован и пущен налево? Вы это хотите сказать?

– Оставим в покое то, что мне хотелось бы вам сказать. Я говорю то, что обязан. На обоих экземплярах ваша подпись.

– Это подтверждено экспертизой?

– Подтверждено.

– Хм… Припоминаю: обнаружилось, что часть товара в испорченной упаковке, и я отказался его брать. Как раз два ящика. Выписали исправленную накладную, но я не проследил, чтобы прежняя была уничтожена. Люди вос­пользовались моей доверчивостью.

– Но на выезде с базы регистрируется фактический вес груза. Нами найдены и приобщены к делу записи весовщика. Вес соответствовал не шести, а восьми ящикам.

– Странно… Дайте подумать… в тот раз я был с Шутиковым… – он обрадованно хлопнул себя по лбу. – Когда машина въехала на весы, Шутиков попросил меня куда-то пойти. Видимо, в мое отсутствие в кузов и было положено еще два ящика! Поэтому, Пал Палыч, хотя формально я действительно вывез лишний товар, инкри­минировать мне этот эпизод нельзя!

– Число случаев, когда вместо вас оказывается вино­ват Шутиков, уже далеко выходит за рамки вероятного.

– Да, он очень ловко орудовал за моей спиной…

Перерыв на обед – и:

– Михаил Борисович, настанет день, Шутиков уся­дется вон на том стуле, и я буду проводить между вами очную ставку…

– Вы уверены? – смутная улыбка на пухлом лице.

– Вам это совершенно ни к чему, верно?

– Ошибаетесь! Я мечтаю, чтобы подлец Шутиков наконец нашелся!

Они расставались усталые, друг другу осточертевшие, но к следующей схватке набирались сил, и все начина­лось по новой. Шутиков вырастал в проблему номер один, при мысли о нем у Знаменского сосало под ложеч­кой. Лучше помаялся бы под замком до суда, ведь не безгрешен был, не безгрешен.

– Саша, мне нужен позарез этот парень! – наседал Пал Палыч на Томина.

– Тружусь.

– Время уже не просто трудиться – землю рыть, в лепешку расшибаться! Ты даже корреспондента моего назвать не в состоянии. Неужели настолько трудно найти женщину, знающую Шахова, симпатизирующую Шутикову, с маникюром и, если верить Зине, брюнетку?!

– Потерпи чуток, похоже, приближаюсь.

В порядке приближения он грустно пил чай в неболь­шой, по-старомодному уютной комнате тетки Шутикова, Веры Георгиевны. Разыгрывал простоватость и слово­охотливость, строил из себя закадычного приятеля ее племянника.

– А вот еще за одной девушкой на пару ходили. Сегодня случайно нашел – втроем снялись. Я неважно получился, а она хорошенькая, правда?

Плохонькая любительская фотография расплывчато изображала двух молодых людей и девушку. Один из них действительно был Шутиковым, второго при желании можно было принять за Томина. По счастью, Вера Геор­гиевна засмотрелась на девушку.

– Очень хорошенькая! И кого она предпочла?

– Отступились мы оба: дружба дороже, а девушек хватало. На Костю они прямо гроздьями вешались, как виноград! Эх, Костя, такой парень, и вдруг…

– Особенно мать жалко. Мы вместе были на суде, и когда Костю стали поливать грязью… – она всхлипнула, отставила чашку.

– Сколько я, бывало, уговаривал: давай я тебя уст­рою к моему дядьке в министерство, брось эту компа­нию, они запутают – не распутаешься. Все посмеивался, а что вышло?

Вера Георгиевна кивала, держа под носом платок.

– Он мальчик легкомысленный. Но то, что про него говорили все эти – что он держал их в руках и командо­вал и всякие подлости – быть того не может!

– Нет, он не такой! Врут они, сволочи!

– Да-да, особенно этот Шахов, которого освободи­ли, отвратительный тип! Представляете, собственная теща назвала его проходимцем! Удивляетесь, откуда я знаю? Мы случайно сидели рядом в коридоре, разгова­ривали.

– Вообще, тещи – народ пристрастный, но Шахов действительно тот еще фрукт! Остальные тоже Косте очень повредили, надо его выручать.

– Думаете, удастся?

Томин наклонился к собеседнице и «посвятил ее в тайну»:

– Есть идея. Надо ему кое-что передать с верным человеком. Костя скрылся, когда меня услали в команди­ровку – я уже говорил, – и вот…

– Сначала я не вполне вам поверила, извините. Ска­жу, пожалуй. Действуйте через Раечку. Вы знакомы?

У Томина зачастил пульс.

– Да ведь он последнее время с Тоней, а до того с Катей! Раечкиного у меня даже телефона нет!

– Тогда я предупрежу. Вот ее адрес. Часов в пять вас устроит?

– Да, спасибо, – он поднялся, собираясь отчалить, но вспомнил: – Вера Георгиевна, мне бы напечатать конфиденциальную бумажку. У вас машинки нет?

Тетушка развела руками.

В половине пятого в дверь к Раечке позвонили, и она отперла. Бесцеремонно втиснулся рослый мужчина лет тридцати с мясистым красным носом.

– Если не ошибаюсь – Рая?

Та кивнула.

– Мне к вам посоветовали. Я старый друг Константи­на Шутикова.

– Можете не шептать, соседи в кино. Проходите, Вера Георгиевна меня предупредила.

– Вера Георгиевна? – он пытался скрыть замеша­тельство. – А-а, ну да… Понимаете, мне надо срочно встретиться с Константином. Ради его же блага.

– А как ему сказать – кто хочет встретиться?

– Видите ли… он поймет… Разрешите? – мужчина поспешно закурил – трусил.

– Да?.. Кажется, вы что-то хотели ему послать? – озадаченно спросила она.

– Послать? А-а, ну да, – достал две бумажки по двадцать пять рублей. – Вот. Но главное – надо встре­титься!

Та машинально взяла деньги.

– Зайдите завтра. В это же время, хорошо?

– Непременно!

Сунул недокуренную сигарету в пепельницу и был таков.

Девушка все еще с сомнением разглядывала деньги выпуклыми овечьими глазами, а он уже звонил из ав­томата:

– Михал Борисыч? Порядок, нашел девку, которая знает. Завтра обещала сказать. Но это мне стоило… сто рублей.

Голос Шахова ответил:

– Можешь дать еще, но никаких «завтра»! Она его спугнет! Добейся ответа немедленно! Любыми сред­ствами!

Между тем к Раечке пожаловал Томин – весь благо­желательность и обаяние. Услыхав, что он тоже друг Коли, Раечка уставилась подозрительно.

– Разве Вера Георгиевна… она ведь обещала предуп­редить.

Раечка испуганно ощупала в кармане деньги.

– Про вас?!

– Ну, конечно. Ровно пять. Я был в длительной ко­мандировке и ничем не мог помочь, даже не знал. Но теперь… – он замолк перед явной растерянностью де­вушки, потом заметил тлеющий окурок, осенило: – К вам кто-то приходил? И вы решили, что это я?

– Никто ко мне не приходил! Какое вам дело? – закричала она.

– Вы дали ему Костин адрес? – ахнул Томин.

– Ничего я не давала, ничего не знаю! И вообще, не впутывайте меня! Разбирайтесь сами! – Она перешла в наступление: – Кто вы такой? Я вас никогда не видела! Как вас зовут?

– Поймите, Косте угрожает опасность! Я – его друг, у меня есть доказательства! – Томин старался быть пре­дельно убедительным, он выудил ту же фотографию, что понравилась Вере Георгиевне.

Раечка не глядела.

– У него со всех сторон опасности! Я тут ни при чем! Я вам не верю!

Томин шел прочь в отвратительном расположении духа. То с Химиком прокололся, теперь эта девица вы­толкала…

Если б он задержался хоть минут на пять возле двери, откуда был изгнан, то увидел бы красноносого верзилу, которого Раечка встретила паническим возгласом:

– Зачем вы снова?!

Однако Томин не задержался. У него, правда, мельк­нула мыслишка, что за Раечкой нужен бы присмотр, потому что наверняка она видится с Шутиковым. Но она не была единственной ведшей к нему ниточкой. А кроме того, для слежки Томин оделся бы менее броско, чем для роли Костиного друга (Костя слыл великим пижоном).

На следующий день к вечеру втроем сошлись у Зна­менского. Кибрит выложила ворох соображений, которые касались разных заполненных от руки документов (почерковедческие экспертизы – ее конек). Томин вынужден был признать, что розыски пока безрезультатны.

– Одна старушка клюнула на прелестную фотогра­фию, которую я раздобыл у Шутиковой сестры. Было совсем горячо и вдруг сорвалось… при сомнительных обстоятельствах. Но, по крайней мере, я убедился, что он жив. Держу пари, что некая Раечка еще вчера общалась со своим Костей.

– И то хлеб, – вздохнул Знаменский.

– А меня уже, между прочим, спрашивали, как это ЗнаТоКи сели в лужу? – обвиняюще воззрилась на него Кибрит, и янтарные глаза потемнели.

Кто-то на Петровке придумал друзьям прозвище, составленное из начальных слогов фамилий. Как утверж­дала Кибрит, «Зна» – был корень, «То» – вроде суф­фикса, а «Ки» – окончание. Словечко звонкое – чуть шутливое, чуть завистливое – приклеилось, сами уже подчас употребляли.

– Саша, что автор писем?

– Под рубрикой «Факты, догадки, открытия». В том самом районе – между тремя почтовыми отделениями – живет особа, которая близко знает Шахова и присутство­вала на суде. Она его терпеть не может и открыто величает проходимцем. Ныне на пенсии, в прошлом секретарь-машинистка. Вы будете смеяться, но это родная теща Михал Борисыча!

– Блондинка, брюнетка?

– Еще не видел, Зинуля, новость прямо со сково­родки.

Томин встал, Кибрит взяла сумочку.

– Жаль мне вас отягощать, но надо сегодня-завтра провести у Шахова повторный обыск, – сказал Знаменс­кий. – Он, конечно, допускает, что мы можем появить­ся, так что ничего особенного дома не держит. Во всяком случае, в открытую.

– Завтра у подруги день рождения, – вспомнила Кибрит.

– Поедем сейчас, – решил Томин. – Только чур зас­кочим в буфет.

– Сработайте там попроще. А ты, Зиночка, погляди орлиным оком, где возможны тайники, чтобы знать, какую потом брать технику. Через неделю нагрянем еще разок – и уже по-серьезному.

Далека была та пора, когда по казенной надобности они будут ездить на машине. Им еще не хватало чинов, а Петровке – автотранспорта. Двинулись на троллейбусе. Москву выбелил мелкий снежок, и здания словно пере­оделись, а деревья расцвели и стали заметны на улицах, почти как весной.

Пока Кибрит и Томин добирались до резиденции Шахова, там пировали гости. Вокруг празднично накры­того стола сидели родичи Михаила Борисовича и нужные люди. Хозяин за сверкающим роялем наигрывал популяр­ные песенки, ему подтягивали. Розовый чистенький старичок ухаживал за молодой соседкой:

– Я что-то затрудняюсь, прошлый раз вы были ры­жая или шатенка?

– Скорей, рыжая. Так все меняется.

– Ах, не говорите!

Шахов счел, что настало время для главного тоста.

– У всех налито? Тогда разрешите мне… – он гово­рил стоя и с неподдельным пафосом. – Когда я гляжу сейчас на этот стол, на всех вас, я минутами вдруг думаю: а не сон ли? Или, наоборот, дурной сон то, что было: камера, потом тебя ведут на допрос, руки назад… Да, много пережито. Так вот, я прошу вас поднять бока­лы за того человека, кто вывел меня из темницы! За того, благодаря кому мы снова встретились! За его здоровье, за ум мудреца, за смелость юноши!

Все чокнулись от души и обратились к закускам.

– Правильно, добро надо помнить, – промолвил сонный деляга средних лет с бородавкой на лбу.

– Сегодня ты мне, завтра я тебе, – эту сентенцию изрек красноносый верзила, навещавший Раечку.

– Растрогал ты меня, Миша, – старичок хитро по­маргивал выцветшими глазками. – Не знаю, за кого пьем, но чувствую – хороший человек.

Чем-то он напоминал Шахова. То ли холеностью, то ли манерой помаргивать. И действительно, они состояли в родстве: старичок доводился хозяину дядюшкой.

– Лиза, где вы такую шерсть достали? – спросила Шахова женщину, одетую в кофточку замысловатой воз­душной вязки.

– Артем из Таиланда привез.

– Не из Таиланда, а из Марселя, – поправил красно­носый. – Кстати, в Марселе была история…

Лиза прервала:

– У него скоро опять круиз, обещает платье вот такое, – она что-то изобразила вокруг плеч.

– Когда отплываешь? – обернулся Шахов.

– Двадцать пятого.

– Давайте сепаратный тост за благополучное плава­нье! – предложил дядюшка.

– Это не вредно. А то вот в Марселе устраивали банкет, и вдруг все погорело. Представляете? Волованы, котлеты, гарнир – все к чертям собачьим!

Захмелевший обладатель бородавки пытал визави:

– Надо мне брать у него левак за тридцать процентов, если у его кассирши брат – ты понял? – в обэхаесе работает?

– Не бери.

– А вы как считаете? – адресовалась бородавка к дядюшке.

– Ах, голубчик, я в этом ничего не понимаю.

– Нет, хоть бы за пятнадцать, а то за тридцать – ты понял? – напирала бородавка теперь на Артема.

– Он понял, – успокоил Шахов и, прихватив рюм­ки, повел того к журнальному столику.

Дядюшка перебирал пластинки возле радиолы.

– Насчет валюты не беспокойтесь, Михал Борисыч, все как обычно.

– Я не про то. Девица болтать не будет?

– Не-е, я ее припугнул. И денег дал. Я вам говорил? Сто рублей.

– О чем речь. Главное, ты засек, где он притаился! Но дело надо довести до конца. Константина придется убрать.

Артем согласно кивнул.

– Ты нашел – тебе и карты в руки.

– Я?! Да вы что? Я разве сумею? Я больше, если что достать…

– Сумеешь и убрать.

– Нет, Михал Борисыч! Что хотите… нет!

– Да не трусь ты! Неужели с топором в подъезд пошлю? Культурно сделаем, современно. Говоришь, в кафе обедать ходит. И ты пойдешь. Выбери случай, сядь рядом, между пальцами маленькая таблеточка, ни вкуса, ни запаха, а через полчаса – каюк. Потянешься через стол: «Будьте добры, горчичку!» Можно в суп, можно в компот. – Хозяин уронил обломок спички в рюмку Ар­тема, нежно улыбнулся проходившей мимо жене.

Пластинка, которую запустил дядюшка, кончилась, иголка заскребла впустую. Артем нетвердой рукой выужи­вал спичку из рюмки.

– Ну? А там дуй на свой пароход и езжай себе куха­рить за рубежи. Да не с пустыми руками!

Дядюшка вторично завел ту же пластинку.

– Сколько? – красноносый не намеревался согла­ситься, но узнать, какую сумму готов выложить Шахов, было любопытно.

Тот молчком написал пальцем по столу. Цифра впе­чатляла. Кто-то ее получит, счастливчик! Найдется такой. У Михал Борисыча на все охотники найдутся.

В дверь позвонили. Шахова заготовила приветливую мину для запоздалого гостя и отворила.

Появление Томина, Кибрит и участкового милицио­нера вызвало общее замешательство.

– Прошу извинения, – сказал Томин, – обыск. Лей­тенант, понятых.

Тот козырнул и даже прищелкнул каблуками. Ему почему-то нравилось предстоящее копание в чужих вещах.

– День ангела-хранителя справляете? – проницатель­но спросил Томин хозяина. – С присутствующими про­шу меня познакомить. Музыка ни к чему.

– Секундочку! – заморгал дядюшка. – Самое люби­мое место!

Но Кибрит безжалостно выключила радиолу.

– Артем, старый товарищ, работник общественного питания, – представлял Шахов. – Лиза, его знакомая… Дальний родственник, пенсионер.

Дядюшка предъявил паспорт, остальные тоже предъявляли – у кого что было при себе.

Кибрит осматривалась. Картины, хрусталь, люстра, которая впору провинциальному театру. Хорошо, Шурик перекусил, а то с кухни ароматы головокружительные… Рядом крутился опрятный хитрый старичок.

– Такая женщина служит в милиции? А не страшно? Всякие бандиты?.. Замужем?

Надо же, экий игривый дедуля.

– Извините, мне надо работать. Ведь чем скорее мы уйдем, тем приятнее будет хозяйке? – Кибрит покоси­лась в сторону Шахини.

– Стоит ли беспокоиться о чувствах хозяйки, в доме которой делают обыск? – холодно отозвалась та.

На редкость красивая женщина. Но не этим привлека­ет. Что-то в голосе, во взгляде… что?

– Возможно, хозяйке следовало раньше побеспоко­иться, чтобы до этого не дошло, – неожиданно для себя сказала Кибрит.

– Возможно.

Шахиня скрылась в спальне, Кибрит потянуло следом.

– Мы вторглись так некстати…

«Ну что я к ней прилипла?»

– Какая разница!

– Все-таки гости.

У Шахини вырвалось пренебрежительное движение.

– Четыре комнаты? – Кибрит была здесь впервые. – Большая квартира. Много забот по хозяйству или кто-то помогает?

– Неужели вас это интересует? Прошу! – Шахова распахнула платяной шкаф.

Кибрит сделала вид, что простукивает стены, но ин­тересовала ее только хозяйка.

– Стены капитальные. Хорошая квартира.

– Квартира прекрасная! А вот здесь мои рубины, алмазы, жемчуга! – она поставила на тумбочку большую палехскую шкатулку, вынимала и открывала пустые фут­ляры. – Обожаю драгоценности. За это знакомые прозва­ли меня Шахиней.

«А ведь у нее трагическое лицо! Буквально заворожи­ла, оторваться не могу».

– Не огорчайтесь так, Елена Романовна. Может быть, вашему мужу не будет предъявлено новое обвинение. Тогда все кольца и ожерелья вернутся в свои бархатные коробочки.

– Да? – странное выражение мелькнуло в глазах Ша­хини.

Дальше Кибрит действовала не рассуждая, целиком отдавшись интуиции.

– Елена Романовна, не пусто вам здесь без детей?

Женщина внезапно разволновалась, разгневалась не на шутку:

– Какие дети! Вы смеетесь? Когда в любой день могут прийти! Где папа? Папа в тюрьме!

Она оборвала себя, задушила подступившее рыдание и отвернулась. Кибрит быстро склонилась над шкатулкой.

– Шурик, я уезжаю, – тихо сказала она Томину, который объяснял задачу понятым.

– Что? Зачем?

– Нужно в лабораторию.

– Ну, валяй, – он пожал плечами: фокусница.

Знаменский встретил ее рассеянно:

– Как вчерашний обыск?

– Неожиданно.

– Что-то нашли?

– Пал Палыч, я выяснила, кто автор писем. Шахиня!

Тот даже вскочил.

– Зиночка!..

– Озарение, – мечтательно сказала она. – Плюс на­ука в образе пленки для снятия пальцевых отпечатков. Я использовала шкатулку, которую она держала при мне.

– Та-ак…

Знаменский довольно долго ходил по тесному каби­нету, а в голове наперегонки бежали мысли. Наконец остановился.

– Зиночка, вот ты красивая, умная женщина.

– Талантливый криминалист, – подсказала Кибрит.

– Нет, криминалистику побоку. Просто как женщина. По-твоему, что ею движет?

– Да ведь ты уже набит версиями.

– Выше головы.

– Что она любит Шутикова – есть?

– Есть.

– Что имеет зуб на мужа?

– Есть.

– Что ее кто-то принуждает, шантажирует!

– Есть. Все это и еще много чего.

– А нет ли такой версии, что у нее сложно и нестан­дартно и здесь, – притронулась Кибрит ко лбу, – и здесь, – указала на сердце. – Может быть, в ее жизни – мы не знаем почему – настал момент, когда она должна была сделать выбор?

Знаменский задумчиво почесал переносицу. На пью­щих мужей жены заявляют. На тех, которые дерутся, гуляют. Но те, что воруют, тащат в дом и покупают жене, чего душа пожелает, – этим супружеский донос не гро­зит… если нет иной уважительной причины,

Томина не заметили, он громко кашлянул, возвещая о себе. Кибрит вздрогнула.

– Шурик, у тебя несносная привычка подкрадывать­ся, как кошка.

– У Томина масса несносных привычек, но зато он принес вам в клювике преинтересную бумажку! Я посе­тил тещу Шахова – представился работником комму­нального хозяйства – и получил от нее заявление о починке унитаза. Отпечатала собственноручно на машин­ке «Москва». Сравни с анонимками.

Кибрит внимательно прочла заявление.

– Та самая машинка!

– Но должен тебя разочаровать – теща немолода, маникюра не носит, волосы светлые с проседью.

– Шурик, под рубрикой «Коротко об интересном» – анонимки, судя по отпечаткам, писала Шахиня!

– Это ты вчера?! Зинаида, нет слов! Пожалуй ручку!.. Ну, теперь Паша ее прижмет!

Шай-бу! Шай-бу! Публика жаждет, а у нападающего ноги разъезжаются врозь. Не понимал Знаменский, как ему Шахиню прижимать и будет ли он прижимать…

В повестке проставлено 16 часов, сейчас без четвер­ти. Он прослушивал запись своего разговора с тещей Шахова:

«Я – мать, считается, что мы всегда необъективны, но разве он – муж для порядочной женщины? Сколько раз я Леночке говорила… – пауза, сморкание. – Ему нужна не жена, а красивая витрина для бриллиантов. Но рано или поздно, если теперь вам не удастся, то потом его все равно посадят! Что ее ждет? Носить передачи в тюрьму? Ребенка нет, друзей растеряла…»

Монолог длился, женщина вспоминала детство доче­ри, юность. Знаменский выключил магнитофон, убрал его, присел на диван. Диван был наследием тяжкого прошлого; на нем ночевал кто-то, боявшийся не оказать­ся на месте, если сверху грянет телефонный звонок. По нормам нынешней меблировки диванов не полагалось, но Знаменский держался за свой упрямо – привык, хотя тот норовил кольнуть пружиной и не радовал взор.

Резкий короткий стук в дверь. Шахиня. Вошла без приглашения – собранная, жесткая, готовая к отпору. Увидя, что за столом следователя нет, замешкалась на пороге. Знаменский погасил в себе толчок встать и, когда она нашла его взглядом, остался в той же домашней позе на диване.

– Садитесь, Елена Романовна.

Та повернула стул, села лицом к нему. Знаменский молчал, и она молчала. Спустя минуты две – пауза уже давила – протянула повестку. Он долго изучал бланк. Отчасти намеренно затягивал молчание, чтобы сбить с нее боевой настрой, отчасти выверял мысленно первые фразы. Перед ним сидела загадка. С царственной осанкой и потаенным глубоким разладом в душе. С проколотыми мочками ушей без серег, с тонкими скульптурно-безуп­речными пальцами без колец. Все изъято, описано – либо припрятано.

«Ладно, сколько можно молчать».

– Вызвал я вас официально, но, думаю, лучше нам просто поговорить.

«Надо выбить ее из ощущения, что она пришла к человеку, справляющему должность. Пришла в милицию. Вся ее предшествующая жизнь создает инерцию, в силу которой милиция для нее враждебна».

– Я вот сидел и обдумывал, как похитрее построить допрос. Вот, думал я, придет женщина, мужа которой обвиняют в преступлениях. Как она к этому относится, я в точности не знаю. По некоторым признакам относится необычно.

В ответ ни звука, ни движения.

Первый практический учитель Знаменского на Пет­ровке едва не угробил его. Допрашивать он умел, как никто. Опутывал человека паутиной тонкой и психоло­гически продуманной лжи. Говорил о себе, увлекался, обещал что угодно за раскол. Он любил свою работу, отдавался ей со страстью, но считал, что здесь все спо­собы хороши. Ему обычно все удавалось, люди прини­мали его актерство за чистую монету. Однажды его под­следственный пытался покончить с собой во внутренней тюрьме и в прощальной записке написал: «Я виноват перед Родиной и перед Олегом Константиновичем». Ни больше ни меньше! Знаменский восхищался им, нена­видел его, тяжко выдирался из-под его влияния. Но заклинательный стиль и ритм речи, присущий ему, иногда использовал.

– Я предполагал поболтать с вами о разных пустяках. Предполагал еще раз расспросить, у кого были куплены какие-нибудь серьги и браслет. Я предполагал отвлечь ваше внимание ерундой. Начал бы, к примеру, допыты­ваться, не встречается ли вам на улице старичок с собач­кой и в серой шляпе…

Шахиня слушала внимательно, настороженно, пыта­ясь сообразить, к чему клонит следователь.

– Вы бы немножко устали, рассеялись. И тут я бы выложил перед вами три анонимных письма. Я бы выложил заключение экспертизы, что они отпечатаны на одной и той же машинке «Москва».

– Какие письма? – выдавила она из себя.

– Те самые, Елена Романовна. Потом мы бы вместе поехали и изъяли машинку. И отпереться было бы уже невозможно.

«Проняло или нет? Самообладание отличное: только крепче и крепче стискивает сумочку».

– Но ничего этого я делать не буду. Я говорил с вашей матерью и понял, что за письмами, которые вы послали, стоят сомнения, бессонные ночи, слезы. У меня рука не поднимается использовать ваше горе для дости­жения собственных целей.

«Сколько-нибудь я слукавил под Олега Константи­новича или нет? Пожалуй, и нет. Ведь это я ей совер­шенно чужой и чуждый. Она же мне почти симпатична. Я знаю, как она выглядела девочкой, как улыбалась в шестнадцать лет, какая у нее была пышная коса. Мать хранит альбомы, лысоватую куклу с плоским носом, школьные тетради, исписанные ломким почерком, со­чинение на тему «Мой идеал». Идеал грешил, конечно, красивостью, но отражал и юношескую мечтательность, и доброту.

Молчит. Что ж, помолчим. Тут требуется осторож­ность, а значит, время. Пусть соберется с мыслями. Пусть что-нибудь ответит. Ее ход».

Шахиня глубоко вздохнула и произнесла прерывисто:

– Сомневаюсь, что вы искренни… во всяком случае… не воображайте, что я старалась помочь правосудию, – на последнем слове она запнулась, как на неприятном. – Я забочусь единственно о себе!

«Да в чем же эта забота?»

– Но и о Шутикове тоже? – спросил Знаменский нащупывающе. – Не правда ли?

«Она не подтвердила, что болеет сердцем за Шутикова. Не было ей Шутикова жаль. Эту версию отбросим».

– В конце концов мы его найдем. Живого… или мерт­вого.

Шахиню передернуло, пальцы на сумочке побелели.

– Есть серьезные основания тревожиться за его жизнь?

– Да.

– Лучше бы вам все рассказать. Поверьте, станет легче.

– Легче?! У меня ложное, дикое положение… я не должна была писать… Надо было развестись – и все!

«Полно, кто же разводится с оборотистым мужем? Но она его не любит. Возможно, и не любила никогда. Мате­риального изобилия оказалось мало для счастья, однако расставаться с ним тоже страшно».

Как бы откликаясь на мысль Знаменского, Шахиня свела брови:

– Снова в парикмахерскую? Не лучше ли быть женой расхитителя? О, я вполне могу быть женой расхитителя! Но я не могу жить с уб…

Часть слова произнесла, часть откусила. И снаружи огрызок, и во рту ворочается, мучает. У этой черты – амба, кончается ее выдержка.

Знаменский уже уверенно направлял беседу в нужное русло.

– Все равно, завершив следствие, я разрушу вашу прежнюю жизнь. Шахову не миновать возмездия. Но, Елена Романовна, когда-нибудь все кончается и начина­ется что-то другое. Вы молоды и нечто поняли о себе – вам не поздно начинать!

Она сглотнула, пытаясь избавиться от недосказанного слова, и усмехнулась горько.

– Да, начинать нелегко. Но после всего, что про­изошло, ведь и продолжать нелегко, – возразил он. – Вы вот боитесь парикмахерской. А вам не случалось жалеть о той девушке, что превратилась в Шахиню? Ручаюсь, парикмахерша была веселей.

«Гм… отдает резонерством, однако самое простое на­зидание сейчас сгодится. Тем более что исходит не от меня одного. Мои погоны удачнейшим образом прикры­ты авторитетом матери, которая твердила о том же».

– Раньше думалось, вы на месте рядом с Шаховым. Но мне говорят: Леночка возилась с больным сыном соседки, Леночку все любили, Леночка то, Леночка дру­гое… Скажите, до замужества вы понимали, что собой представляет Шахов? Вы пошли бы за него, если б знали?

Шахиня пожала плечами.

«Да пошла бы, о чем толк. Совершенно риторичес­кий вопрос. Она шла замуж с открытыми глазами. Не­бось, экономила на одеколоне и платила ежемесячные подати заведующей. Феодальные поборы в так называе­мой сфере обслуживания – не секрет. Как тут могут относиться к дельцам типа Шахова? Удачливый чело­век, набит деньгами. И вполне известно, откуда они. Она и дальше согласна жить с вором, моля только бога, чтобы он не сделался убийцей. А может быть, и не согласна, не пойму».

Знаменский поднялся и сел на свой законный стул.

– Елена Романовна, чего вы от меня хотите?

Удачный поворот, Знаменский был собою доволен.

– Я – от вас?! – поразилась она.

– Конечно. Ведь именно вы обратились ко мне, хотя и анонимно.

– По-моему, вы прекрасно понимаете, – сказала она немного погодя.

– Любой ценой узнать правду о муже?

Шахиня кивнула.

«До чего элементарная разгадка, а я-то городил в уме невесть что!»

– Так помогите нам ее узнать!

– А если все это бред?

– Бред нами во внимание не принимается. А помочь может любое слово.

До сих пор ее воззвания к следствию были как бы абстрактны. Теперь предлагают прямое фискальство. По­неволе заколеблешься.

– Скажу честно – я почти уверен, что Шутиков жив. Но не радуйтесь прежде времени. Не знаю, чем он мешал вашему мужу раньше, но после суда живой Шутиков для него – зарез. И то, чего вы опасаетесь, может произойти завтра, сегодня, каждый миг!

«Опять помолчим, подождем», – он смотрел на ее руки. Пальцы трепетали, разжимались, и вот она чуть не выронила сумочку. Расслабилась. Сдалась.

– Но если вы потом сошлетесь на мои слова, если какую-нибудь очную ставку – я откажусь!

– Ясно.

Теперь она глядела мимо, на подоконник, где расто­пырилась эуфорбия спленденс – эуфорбия великолеп­ная: переплетение колючих ветвей с алыми цветками – точно капли крови на терновом венце. Дома за шипы цеплялась штора, и потому «великолепная» перекочева­ла сюда, в кабинет. В ней смешивались красота и жесто­кость – нечто средневековое. Кажется, Шахиня черпала мужество в этом энергичном растении и обращалась к нему:

– Накануне арестов… все сидели на террасе. Мы тог­да жили на даче. Шутиков приехал прямо от ревизора, очень не в себе… Он хотел идти с повинной… На него кричали, на кухне было слышно. Потом там утихли, я понесла им выпить и закусить. Получилось случайно, потому что я не сразу вошла… остановилась в коридоре, чтобы состроить улыбку… я их не любила – этот Преоб­раженский, Волков…

Она задохнулась. Знаменский не торопил.

– Все были на террасе, а рядом в комнате муж… он разговаривал о Шутикове. Слышу: «Другого выхода нет. Даже времени нет. Придется его убрать».

– Кому он это говорил?

– Не знаю… Мне стало плохо, я пошла обратно на кухню… вызвали врача.

– Шахову известно, что вы слышали?

– Нет. Потом его арестовали.

Не собиралась она разводиться. Носила в Бутырку вкусности с рынка. Но вот поди ж ты – в каком-то коридорчике души полузабытая совесть брала свое.

– А как удалось вытащить его из дела?

– Понятия не имею.

– Даже не подозреваете, кто мог это организовать?

Последние колебания – и:

– Один раз мелькнуло прозвище Черный Маклер.

– Туманно… Шахов не догадывается о ваших подозре­ниях? Будьте осторожны. Если он способен ликвидиро­вать Шутикова, то…

Шахиня резко встала и выпрямилась с оскорбленным видом, к ней мигом вернулась ее величавость.

– Меня?!

«Я пал в ее глазах: ляпнул сущую нелепицу, ведь муж ее обожает».

– Вы все-таки поостерегитесь. На всякий случай – мой телефон.

Она не взяла…

Ну и что мы имеем? Моральную победу, а еще? Он набрал внутренний номер.

– Иван Тимофеич, Знаменский приветствует. Вам го­ворит что-нибудь кличка Черный Маклер?

Этот старик числится при архиве и служит живым справочником. Дивный старик!

Беседы о Черном Маклере увлекли Знаменского и Ивана Тимофеевича на много десятилетий назад. После работы они застревали в маленькой комнатке (тоже с диваном) и при свете настольной лампы ворошили и ворошили былое. Рекордный срок прослужил Иван Ти­мофеевич в угрозыске – сорок пять лет. Болел дважды – один раз до войны, другой раз после, оба раза из-за ранений при задержании. Был неопределимого возраста, сухощав и незапоминаем – идеальное свойство для опе­ративника.

В любой хорошо организованной криминалисти­ческой службе есть такой пожилой, а то и совсем престарелый человек, к которому обращаются только при крайней нужде. Часто нельзя: задергают, и он утратит способность быть полезнее самой изощренной картотеки.

Перипетии преступлений, сведения о событиях, про­исходивших в тот же день, кто что тогда сказал и даже какие слухи роились вокруг дела – все это Иван Тимофе­евич с простотой ясновидящего извлекал из прошлого. Людей с феноменальной памятью психологи знают, изу­чают, но природа их дара темна. Кое-кто попадает и на эстраду – демонстрирует публике чудеса запоминания.

Иван Тимофеевич сверх того обладал бесценной спо­собностью ассоциативно увязывать факты, которые ни у какого программиста не сошлись бы вместе. Жизнь давала ему необъятный материал для анализа, и представление, что человек кузнец судьбы и прочее, он отметал начисто. Слишком часто видел, как мелкое, случайное толкало кого-то поступить наперекор своему характеру и намере­ниям. По Ивану Тимофеевичу, Наполеона, например, подвигли на знаменитые сто дней не положение Фран­ции и собственные невыветрившиеся амбиции, а какое-нибудь замечание караульного офицера плюс три вечера подряд невкусный ужин.

Иван Тимофеевич любил собирать разные курьезы вроде того, что известнейший наш конферансье в моло­дости служил в казино в качестве крупье или что Керен­ский учился в гимназии у отца Ульянова.

Пора же Черного Маклера относилась к области по­чти интимного увлечения Ивана Тимофеевича, так как у него имелась своя концепция структуры преступного мира. Ее Знаменский услыхал впервые – пока ему доводилось общаться с Иваном Тимофеевичем более эпизодически и не углубляясь в историю. Теперь, видя его заинтересован­ность, не ограничивал старика временем. Да и много любопытного тот рассказывал.

У Ивана Тимофеевича пахло бумажными залежами и еще счастливым детством: шоколадом и молоком. К при­ходу Знаменского он варил на плитке какао. Пышной шапкой перла пена, важно было укараулить момент, когда снять кастрюлю. Иван Тимофеевич довольно пых­тел. Пили практически без сахара. Знаменского пристрас­тие к какао смешило.

Тишина вечерами стояла в архиве глухая. Почти без­звучно покачивался маятник в высоких напольных часах. Их Иван Тимофеевич приволок из одного начальствен­ного кабинета, несколько месяцев рыскал по Москве и области, пока нашел мастера, способного починить без­действующий механизм. Часы пошли, начали густым чи­стым голосом бить каждые пятнадцать минут, и Иван Тимофеевич жаловался, что дома ему их не хватает. Перед боем внутри футляра уютно кряхтело, приготовлялось. С ними в комнате было как бы трое. И еще те, кого воскрешали рассказы Ивана Тимофеевича.

Семнадцатый год разметал среду серьезных уголов­ников. В гражданскую войну, в голод, разруху, бандиты подались в банды, грабители туда же или к стенкам ЧК, карманникам и домушникам стало нечего красть, поте­ряла смысл отработанная механика мошенничеств и афер. Но тогда же закладывались кое-какие фундаменты будущей организованной преступности, ее материаль­ные основы.

Когда во дворцы врывались яростные и несведущие обитатели хижин, туда же проникали и сметливые, и жадные. Они растаскивали ценности, которые надолго ушли в подпольный кругооборот. Что там находится – и посейчас неизвестно. Например, в начале 70-х патруль милиции, как принято выражаться, по подозрению за­держал двух субъектов «без определенки». Один другому передавал бриллиант невиданных размеров. Субъекты, явно бывшие лишь чьими-то посыльными, не сказали ни слова правды. Дело поручили следователю по важнейшим делам, но и он уперся в тупик при попытке выяснить первоначального владельца камня. Ни один реестр, включая перечни камней в царской короне и личной сокро­вищнице Романовых, подобного алмаза не упоминал. Предположение, что он заплыл к нам после революции из Британского королевства или Арабских Эмиратов, разумеется, отпадало. Стало быть, относится к тем незна­емым сокровищам, что были разграблены под залпы Авроры.

– Ты подумай, Знаменский, кто-нибудь заботился, к слову, беречь императорские сервизы? А ведь семья-то царская обедала каждый день на новой посуде. Их, полу­чается, было 365 – сколько дней в году! Куда делись? Нету. Бесценный фарфор!.. А великие картины? Исчезли бесследно в тогдашние времена. Я тебе сейчас назову.

Он называл целыми сериями.

– Немыслимые деньги! Двое-трое грамотных сторо­жей могли сэкономить стране целую электрификацию!

Знаменский слегка сомневался – чтобы не расхола­живать собеседника пассивностью.

– Точно говорю! – убеждал Иван Тимофеевич. – Ведь нэп объявили – не керенки в оборот пошли. Откуда капиталы? Из темноты. Не помещики, не фабриканты вылезли – новые дельцы. Вмиг оперились! Я не беру честный народ, работящий, в нэпе много было здорово­го, еще спохватимся…

Часы неспешно били, а Иван Тимофеевич живопи­сал, как время менялось и нэпманов начала забирать ЧК: сдавайте золото, меняйте на выпущенные бумаж­ные рубли. Самых трезвых это не захватило врасплох, в угаре нэпа они не угорели. Выдали приготовленные зо­лотые заначки и освободились, оставшись баснословно богатыми людьми.

Только в одной Москве Иван Тимофеевич мог насчи­тать десяток таких «знатных фамилий». В просторных квар­тирах, порой в собственных особнячках по Арбатским и Пречистенским переулкам благополучно пережили они и войну. Держали телохранителей, личных врачей, юристов, дети их кончали хорошие вузы. Все они – чудом? или умело откупаясь? – оказались не затронутыми реп­рессиями 30-40-х годов.

В послевоенные годы во взлете безумных хищений в артелях мозговой трест и элиту составляли выходцы из миллионерского подполья. Позже они снова стушуются и уже дальше будут орудовать через такую сеть посредни­ков, что до них самих не доберется следствие ни по одному процессу. Лишь одиночки-пираты, которым без риска жизнь не в жизнь, станут изредка выныривать на поверхность за добычей.

Из их числа, по мнению Ивана Тимофеевича, был как раз и Черный Маклер, зубр нэповских времен, ни­когда официально не состоявший, не привлекавшийся и не участвовавший. Правда, он давно затих за высоким забором двухэтажной дачи в Малаховке, и Иван Тимофе­евич не знал, жив ли. Но в конце 50-х был уверен, что он стоял за спиной очень шустрого мальчика из тех, что покупали-продавали валюту, проделывая ритуальный вояж после утреннего кофе в «Национале» до «Якоря», где обязательным обедом завершался трудовой день.

Пытался Иван Тимофеевич найти подступы к Мала­ховке, да не сумел. Пытался через продавщицу тамошнего магазинчика, которая, возможно, вела хозяйство Черно­го Маклера, а возможно, была и его любовницей, даром что тому под семьдесят подкатывало.

Потом довольно скоропостижно основных валютчи­ков похватали, четырех ни с того ни с сего расстреля­ли – «по правилу левой ноги». Сам Никита Сергеевич следил за процессом, возмутился мягким, с его точки зрения, приговором, и сразу было издано два указа. Один о внесении высшей меры в соответствующую статью УК, а другой – уникальный, нарушавший святой юридичес­кий принцип всех времен и народов: что закон, ужесто­чающий наказание, не имеет обратной силы. (Другими словами, что введение более тяжелого наказания не распространяется на ранее осужденных). Второй указ спе­циально распространили именно на данных обвиняемых. «И тогда король издал два декрета…» – вертелось в голове у Знаменского, когда он среди последних пасса­жиров поднимался на эскалаторе из метро.

Предстояло навести подробные справки о Черном Маклере и возможных его связях с Шаховым, и Знамен­ский прикидывал, что тут и в какой очередности надле­жит предпринять. Однако Томин нарушил всякую посте­пенность в событиях – ввалился утомленной походкой победителя:

– Паша, распишись в получении!

За ним с виноватым видом плелся Шутиков.

Знаменский ощутил огромное облегчение – цел! Ну, парень, под арест тебя, под арест! Томин обмолвился, что затевает мощную комбинацию, но столь блистательных результатов Знаменский не ожидал.

– Сколько ты людям крови попортил! – сказал он, кладя Шутикову руки на плечи: хотелось пощупать, удостовериться. – До тех пор от нас бегал, пока чуть жизни не лишился, ты это понимаешь?

Шалава русопятая, синеглазая, невредим! Только выбрит плохо.

– Да я не от вас…

– От Шахова?

– Больше от него, – и Шутиков облизнул толстые сочные губы.

От Томина донеслось с дивана:

– Как твой «школьный приятель» советую: кончай стесняться и рассказывай побыстрее, время не терпит.

– Ага, понимаю. Значит, дело такое. Первое – я хотел с повинной идти, а второе – я Михаил Борисычу по пьянке ляпнул, что знаю про Черного Маклера и какие у них отношения, мне один хрыч в Столешниковом пере­улке все выложил…

– Стой, не части, – обрадовался Знаменский. – Чер­ный Маклер жив?

– Ха! Валютой балуется вовсю!

– А при чем Шахов?

– Что вы! Сам Маклер ни с кем ничего. Все расчеты только через Шахова. Потому он его и на суде вытащил. Во-первых, правая рука, во-вторых, живые деньги го­рят… Ну вот, когда я решил сознаться, Михаил Борисыч здорово психанул, позеленел весь и сказал пару слов. Наутро хмель с меня сошел, я ноги в руки и деру. Испугался до смерти… – он потупился.

– А самого Маклера ты не видал?

– Да сто раз! Это же этот… дядюшка!

– Чей дядюшка? – спросил Знаменский.

– Иди, Костя, посиди, – махнул Томин на дверь. – Так ты не слыхал про дядюшку? – обернулся к другу. – Сейчас обрисую.

Через несколько минут Знаменский выложил на стол двугривенный. Подумал и надбавил еще десять копеек. Давняя была игра – «с тебя причитается». Томин сгреб мелочь.

– То-то же… Кроме того, я позволил себе проявить инициативу: заслушав исповедь Кости, сразу послал ре­бят в Малаховку, где проживает наш «божий одуванчик».

Знаменский позвонил в архив – Иван Тимофеевич заслуживал срочной информации.

А Зина в обед купила торт, который они умяли в процессе интенсивного обмена мнениями.

– Испортишь желудок. Переходи на домашнее пита­ние. Кончай с этим кафе! Кончай!

С кем разговаривал муж по телефону, Шахиня не знала, но его властный тон и энергичное «кончай» пока­зались зловещими. Ее теперь ото всего лихорадило, с ума не шла фраза Знаменского, что «это может случиться в любой миг».

Она не замечала, как за ней пристально наблюдал дядюшка.

– Что-то ты, красавица, побледнела, глазки грустные.

Шахов заботливо оглядел жену.

– Опять допросы. Мне-то ничего, а она опомниться не может.

– Значит, тебя тоже вызывали? – осведомился дя­дюшка.

– Вызывали.

– И долго мучали?

– Часа полтора.

Обращался он к Шахине, но отвечал за нее муж, и это дядюшку раздражало.

– О чем же с тобой беседовали, Леночка? – спросил он, демонстративно отворотясь от племянника.

– Я уже рассказывала, не хочется еще раз.

– А, опять одно и то же! Когда то кольцо купили, когда браслет, сколько отдали… Какого-то вдруг старика приплели, не встречала ли она около дома старика с собачкой? Ничего у них серьезного нет, – продолжал «адвокатствовать» Шахов.

Дядюшка отослал его:

– Пора мне ехать. Вызови, Миша, такси.

Шахов ушел в соседнюю комнату и принялся дозваниваться до диспетчерской. Слышно было плохо, потому он прикрыл дверь.

– А следователь – молодой, интересный?

– Не старый.

– Может, ему денег подсунуть или… что-нибудь еще?

Шахиня вздохнула.

– Вечно вы учите меня жить. Не возьмет он ни денег, ни чего-нибудь еще. Не той породы.

– А допрашивал с пристрастием?

– Нет, не очень.

– Значит, не обижал тебя. Угу… угу… Умный, обходительный… это хорошо… это все-таки приятно.

Шахиня начала собирать чайную посуду со стола.

– Ну, и в чем ты ему при-зна-лась?

Она уронила ложечку и медленно-медленно нагнулась, слепо шарила по полу. Может, ей почудилась тяжелая угроза – точно свинцовая гирька рассекла воздух и тюкнула в лоб… Она заставила себя найти ложку, крепко стиснула ее. «Да нет, нет. Сейчас посмотрю на него, а он обычный безобидный старичок, которого и пугаться-то смешно».

Не было старичка. Перед ней сидело незнакомое злобное создание.

«Да по какому праву он меня пытает?!»

Накатила волна встречной злости.

– Что за шутки? – Брошенная ложечка громко звякнула о чайник.

– Миша! – пронзительно выкрикнул дядюшка. – Иди сюда!

Тот шагнул в комнату. Шахине стало жарко.

– Предала тебя жена! – выложил дядюшка с маху.

– То есть как… что такое… – отпрянул Шахов.

В передней залился звонок, и Шахиня ускользнула туда. Приняла от почтальонши корреспонденцию и пери­одику, сунула полтинник. Перед зеркалом привела в нор­му выражение лица. К мужчинам вернулась внешне спо­койная.

Муж вытирал платком полные щеки и шею. Его смя­тение перед дряхлым родственником было необъяснимо.

– Ты вызвал такси? – спросила Шахиня резко.

Старика пора спровадить, хватит ему сеять смуту. Шахов не отозвался.

– Грустно, грустно, не ждал. Бедный Миша! Ах, ка­кая у тебя была жена! Великолепная была женщина!

– Дядюшка! Она же ничего и не знает… ничего не могла сказать!

Тот впился в Шахиню инквизиторским взором.

– Знает! Выведала! – и добавил грязное короткое словечко.

Ее шатнуло. Напала немота. Шахов почуял истинную беду, заметался между женой и дядюшкой.

– Ее запутали… заставили…

– Не верещи! Не хотела бы – не заставили! Жила за тобой как в раю. Теперь сама о себе думай, мало ли что может случиться… Идешь по улице, кирпич на голову упадет, грузовик из-за угла выскочит, пьяный хулиган покалечит…

Жестокая его усмешка ошеломила Шахиню, сдела­лось обморочно-страшно, как во сне, когда кто-то чудо­вищный гонится по пятам и некуда деться.

– Дядюшка… – затрепетал Шахов и скрючился под­ле него то ли на коленях, то ли на корточках, униженно целуя руки.

Между тем на Петровку поступили первые сенсаци­онные известия с обыска. Хозяин был в гостях у племян­ника, коллеги Томина застали раскормленную бабу, по сбивчивым речам которой заключили, что та – нечто вроде домоправительницы. Под ее хныканье проникли уже в одну пещерку Аладдина.

Рассудив, что туда он еще успеет, Томин завертелся по кабинету, торопя:

– Айда к Шахову! Зинуля, ты можешь?

– Хочется!

Уладили с ее начальством и выехали…

Томин сразу устремился в глубь квартиры. Кибрит и Знаменский задержались в передней, гадая, что такое приключилось с Шахиней: она услужливо пристраивала на вешалку их пальто. Как дорогих гостей встречала.

– Добрый вечер, – нейтрально поздоровался Знамен­ский, войдя в комнату.

Томин отвесил поклон:

– Наше почтение Черному Маклеру!

Дядюшка округлил глаза.

– Как вы сказали?

– Черному Маклеру! – со смаком повторил Томин.

– Боже мой! Бо-оже мо-ой! Еще помнят! – то ли притворялся, то ли действительно был растроган. – Ах, молодость, молодость… Рулетка в Каретном ряду… Черная биржа у Никитских ворот… Какие были времена, какие люди! И среди нас, и среди вас! Фигуры!

– Ну, кое-кто и сейчас есть. И среди вас, и среди нас. Вот сегодня, к примеру, поехали мои добры молодцы в Малаховку…

Дядюшка вцепился сухонькими пальцами в скатерть.

– Зашли они, это, внутрь дачи, туда-сюда, глядь – дверца секретная в подвал. А там под фундаментом печ­ки – тайничок. А в том тайничке… мать честная!

Томин умолк, любуясь реакцией.

– Не дать ли воды? – спросила Шахиня старичка легким, вовсе не приличествующим случаю тоном.

Тот ощупал карман и вынул металлическую трубочку. Томин бдительно перехватил ее, дабы удостовериться, что там валидол, вытряхнул для него таблетку.

Старик довольно скоро оправился.

– Благодарю. Годы, знаете, берут свое…

– Идти сможете?

– Куда?

– Для начала в Малаховку, там разгар событий.

И Томин сделал приглашающий жест бледному, тря­сущемуся Шахову тоже.

Знаменский не вмешивался. Это был Сашин звезд­ный час.

Шахов рванулся к жене:

– Лена, прости!!

Та, постукивая каблучками, отошла молча и села в кресло.

Дядю и племянника увели. Кибрит направилась за всеми, но вернулась. Опять приковывала ее эта женщина, опять в ее поведении крылась загадка. Ну кто так прово­жает мужа в тюрьму, пусть и нелюбимого!

– Елена Романовна, побыть с вами?

– Спасибо, не стоит. Все довольно удачно получи­лось… – она улыбнулась с непостижимой беспечнос­тью. – На улице снег?

– Снег.

– Пойду погуляю.

Нет, не отделывалась от Кибрит, ей и впрямь хоте­лось подвигаться, посмотреть на людей.

– Хорошую мне шубу оставили, а? – спросила в передней, запахивая меховые полы без застежек: шуба для праздной женщины, не носящей сумок, не ездящей в общественном транспорте, где нужны руки, чтобы тол­кать и цепляться.

– Красивая шуба, – кивнула Кибрит.

«Что же тут стряслось до нас? – томилась она. – Ни­почем не расскажет, хоть гуляй с ней до утра. Вот досада!»

– А знаете, Шутиков нашелся.

На Шахиню новость не произвела впечатления. Но внезапно лицо затмилось:

– Старика не отпустят? По возрасту?

– Вряд ли.

– Он будет жаловаться на здоровье – не верьте!.. Ска­жите Знаменскому. Скажете?

Сытая домоправительница Черного Маклера прежде работала продавщицей в малаховском магазине. То ли одурела от бездельной жизни, то ли что, но трудно было поверить, что когда-то Иван Тимофеевич не сумел ее обойти.

Что касается Черного Маклера, то многие из подо­зрений повисли, ничем не подкрепленные.

Он мог и лошадь умотать вдрызг. За что бился? За все. А когда, казалось, уже не за что было, то из принципа. Знаменский возился с ним долго и, разумеется, не сето­вал. Крепкий противник его устраивал. И еще то, что его не надо жалеть, – не был он на этом свете никому нужен и дорог.

На Петровке о деле много говорили. «Форменный экзот!» – полыхал глазами Леонидзе. Знаменскому зави­довали. Еще бы! Он на их месте тоже бы завидовал.

С Шахиней Знаменский встречался не раз, но причи­ну кровожадного отношения к дядюшке она не проясни­ла. Скорее всего, из гордости, не позволявшей признать­ся, что следователь со своими предостережениями был прав. Так что Зиночкино любопытство осталось неутолен­ным. Хотя догадки, естественно, существовали и прибли­жались к истине.

Томин месяца полтора ходил в героях и меньше всех интересовался Шахиней.

И – надо же! – именно ему довелось через несколько лет столкнуться с ней в провинциальном городке вдали от Москвы. При весьма драматических обстоятельствах, едва не стоивших ему жизни.