Томин тихо входит. Видит на вешалке плащ и кепку, которых здесь прежде не было.

– Кто дома?

В коридоре появляется Борис Петухов.

– А-а, здравствуй, Борис! – и Томин кивает Пал Палычу: можешь топать домой.

– Здравствуйте… Кто это?.. Сашка!

– Что дверь не заперта?

– На что ее запрешь? – Петухов указывает на дыру от выпи­ленного для экспертизы замка. – Как мои старики, не знаешь?

– Мать пошла на поправку, отца, видимо, тоже вытащат. Проникнуть можно? – Томин накидывает цепочку и делает жест внутрь квартиры.

– Валяй… Извини, руку не подаю – в земле.

– А что ты делаешь?

– Да вот цветок сажаю… мамин самый любимый, – смущенно бормочет Борис.

Он проходит с Томиным в комнату и поливает ткнутый в поллитровую банку увядший цветок; вытирает чем попало руки, вздыхает.

– Загнется, наверно. Ну за каким лешим было горшок-то разбивать?! И вообще, глянь, что натворили! Сволочи!

– Видел, Боря. По линии угрозыска дело веду я.

– Вона! Слушай, я только с самолета. Звонил тетке, она и телеграмму бестолковую прислала и теперь несет ахинею, ничего толком не понял.

– Я пока тоже не все понял. Поэтому, Боря, лучше мне спраши­вать – тебе отвечать. Но давай перебазируемся к нам. Мать тебя накормит, посидим-потолкуем. Можешь и переночевать.

– Ладно, – он вытаскивает поллитровку. – Раздавим?

– Нет, уволь, только от стола.

– Тогда смысла нет ходить.

Злясь и вздыхая, он подбирает с пола раскиданные вещи. Томин к нему приглядывается.

Петухов широк в плечах, крепок и кажется румяно-смуглым от «снежного» загара. Но в водянистых серых глазах и голосе угады­вается какая-то душевная слабина. То ли очень уж выбит из колеи случившимся, толи так и остался немного «хлюпиком», несмотря на все свои успехи…

– Скажи, Боря, родители писали регулярно?

– Ну! – утвердительно произносит Петухов.

– В последних письмах не проскальзывали тревожные нотки? Они никого не опасались? Не писали что-нибудь вроде: «Часто захаживает такой-то, передает тебе привет». А?

– А старики-то чего говорят?

– От матери мало чего узнал, к отцу еще не допускают… Денег ты в квартире не нашел?

– И не искал. До того ли мне сейчас, друг милый!

– Ты здорово переменился. Уважаю твои чувства, Боря, но… Какую шкатулочку мать могла называть «заветной»?

– Шкатулка? Одна всего и есть – которую отец подарил. На свадьбу, кажется.

– И в ней лежали?..

– Ерунда всякая. Вот, – поднимает опрокинутую палехскую шкатулку, возле которой рассыпаны вывалившиеся на пол безде­лушки.

– Понимаешь, неясно, нашли деньги или нет.

Борис смотрит на него хмурясь.

– Извини, я слегка не в себе…

– Неясно, говорю, нашли ли те деньги, что ты присылал.

– Да?.. – после паузы растерянно произносит Борис.

– Ну да. Родители рассказывали, что держат их дома. Но где? Почему ты не убедил их положить на сберкнижку?

– А… что они еще рассказывали?

– Почти накопил на машину. Вернешься – купишь.

– Прямо так?.. Так вот и говорили?! Хвастливое старичье! – Он в крайнем волнении.

– Да, накликали. Но – не посетуй на откровенность – сколько они, бывало, и краснели за тебя и челом били в разных инстанци­ях. Ты ведь был ох не подарочек!

– Ну и что?

– Когда-нибудь людям хочется наконец моральной компенса­ции: «Вот каков наш Боря, получше других!»

– Ну и заварилась кашка! Первый сорт!

– Не знаешь, доехала до них твоя клюква?

– Господи, велика разница, доехала – не доехала… Надо ж, про клюкву известно!

– Сколько ее было?

– С полведра примерно. Велел ребятам набрать.

– Как ты ее упаковал? Когда и с кем отправил?

– Насыпал в лукошко, поверху мешковинкой обвязал. Один ханурик от нас увольнялся, с ним и послал. Должен был уж прибыть. Он проездом на юг.

– «Ханурик» какого сорта?

– Да так…

– В доме не нашли ни ягодки, а полведра сразу не съешь.

– Чего ты прицепился с клюквой?

– Грабители вынесли отсюда корзинку. И тоже обвязанную тряпицей.

– Что же, они на клюкву позарились?

– Думаю, не тот ли вынес, кто и внес? Чтобы следа не остав­лять.

– Он?!.. – Борис садится посреди комнаты на стул.

– Обрисуй, что за личность, прикинем.

– В Хабарове и обрисовывать нечего. Одно слово – алкаш. Неужели…

Его прерывает робкий звонок в дверь.

– На всякий случай, меня нет, – говорит Томин и встает в передней за вешалку.

– Кто там? – слегка оробев, окликает Борис.

С лестницы доносится невнятно: «Откройте, не бойтеся!»… Борис удивленно прислушивается, протягивает руку, но в послед­ний момент, засомневавшись, не скидывает цепочку, а лишь приотворяет дверь. Теперь голос звучит отчетливее: «Прощения просим, что поздновато, заплутал малость в Москве… От Бориса Афанасьевича я». Петухов распахивает дверь. На пороге хмель­ной низкорослый мужичонка с лукошком в обнимку.

Томин выступает из-за вешалки.

– Свят-свят-свят!.. Кудай-то я прибыл – туда или обратно? – хихикает гость, таращась на Петухова.

– Туда, туда, входи.

– Нет, Борис Афанасьич! Ить я поехал, а вы осталися. Я кому же клюкву-то вез?..

Борис оборачивается к Томину.

– Познакомься с товарищем Хабаровым, – язвительно кри­вит он губы. – Больше у тебя никого на подозрении нет?

Выбыл из подозреваемых племянник Гена, выбыл и Хабаров. Корзинка оказалась в руках преступников просто «паролем»: знали, на что сослаться, чтобы пустили в квартиру. А их осведомленность… Если Петухова откровенничала в магазине, то могла и еще в десяти местах. Не угадаешь, где кто слышал.

– Снимаем с повестки дня? – спрашивает Томин, беря со стола Знаменского пустое лукошко из-под клюквы.

– Увы.

– Кое-что, Паша, забрезжило с другой стороны. У этого Санатюка, судимого за убийство и квартирные кражи…

– И живущего рядом с Кирпичовым… Помню.

– У него племянница работает в почтовом отделении и зани­мается денежными переводами – обрати внимание. А отделение, еще раз обрати внимание, обслуживает, в частности, наш дом. Факт, по-моему, достаточно увесистый.

Крутанув лукошко, Томин запускает его волчком и торжеству­юще косится на Пал Палыча. Любит он нежданные эффекты.

Но Знаменский, хотя слушает и внимательно, не спешит лико­вать.

– Тебе, Паша, все мало? Тогда добавлю, что эту Варю Санатюк неоднократно встречали под ручку с Кирпичовым!

В больничной палате несколько коек. На одной из них – Петухова. Возле нее сидит Борис.

– Ты сейчас, главное, не волнуйся, тогда через недельку и встанешь. И я вот приехал, и папе лучше. Поживете еще… А про деньги эти, которые в шкатулке лежали…

Петухова порывается что-то сказать, но Борис косится на со­седние койки – слушают ли посторонние – и останавливает мать:

– Тсс! Молчи! Тебе велено поменьше говорить, вот и помалки­вай! Про деньги забудь! Жалко, конечно, да что поделаешь. Я и папе сказал: были, сплыли, и наплевать. Новые наживем, здо­ровье дороже. Поняла? – заглядывает он ей в глаза. – Поняла ты меня?

– Поняла, сынок… – шепчет Петухова. – Спасибо, что не сердишься…

– Молчи, молчи! Наговоришься еще вдосталь, когда допраши­вать будут. Этот Сашка Томин, как я представляю, талантов небольших, но для соседей готов расстараться. Вдруг и поймает наших злодеев. У-у, мне бы их в руки!

«Небольших талантов» Томин находится в это время у началь­ника районного узла связи.

– Лучше об этой проверке не знать никому, – говорит он. – Дело не только в тайне следствия, но и в репутации людей.

– Но какие от меня требуются шаги? – осторожно интересует­ся начальник.

– Вот санкция прокурора на изъятие всех документов, относя­щихся к почтовым денежным переводам на фамилию Петуховых. Мне необходимы даты, суммы переводов и через чьи руки каждый из них проходил.

– Мм… трудоемко… Текущую работу тоже не бросишь.

– Если мы ограничимся последним годом, то?..

– Дня два-три.

– Надеюсь на вас. Тут мой телефон. Не будет меня, звоните по другому номеру – следователю Знаменскому. И еще просьба. Подскажите, кто может беспристрастно охарактеризовать одну из ваших сотрудниц – Варвару Владимировну Санатюк?

В квартире Петуховых на полную мощность включен прием­ник: на лестнице ниже этажом ожидает группа мужчин.

Знаменский дает последние указания тете Кате, соседке Пету­ховых.

– Встаньте, пожалуйста на то же самое место.

Тетя Катя переступает к порогу.

– Тут вот. Только тряпка у меня в руках была, и музыка веселей играла.

– Тряпка – не обязательно. Сейчас несколько человек по очереди поднимутся и произнесут у двери Петуховых фразу, кото­рая вам запомнилась. Если чей-то голос узнаете, скажите.

– Еще б не сказать!

– Начинаем! – командует Знаменский на лестницу и плотно прикрывает дверь. – Теперь тихо…

Слышно, как по ступеням шагает кто-то, потом близко стучит в дверь и говорит после паузы: «Такси заказывали?.. А чего же не выходите? Выходите скорей, мне стоять некогда!» Тетя Катя не подает знака. Процедура повторяется со вторым голосом. Когда раздаются шаги третьего участника опознания, женщина насто­раживается и напряженно дослушивает фразу до конца.

– Этот! – торжествующе заявляет она. – И хрип его и повад­ка!

– Спасибо. Вольно!

Музыка смолкает. Знаменский выходит на лестницу и пригла­шает всех поближе.

– Прошу мужчину, участвовавшего в опознании третьим, назвать себя.

– Ну я, – нехотя откликается Кирпичов.

– Ваша фамилия?

– Будто забыли.

– Должны слышать все присутствующие.

– Ну Кирпичов.

– Признаете ли вы правильность опознания?

– Ничего я не признаю.

Тучная тетя Катя наливается краской.

– Он еще и отказывается! Бесстыжие твои глаза! Небось заодно с теми!

– Отцепись, бабка.

– Ой, взляд-то какой у него нехороший! На все способный! – обращается тетя Катя к Знаменскому.

После опознания Кирпичова Пал Палыч привозит его на Петровку.

– Ну, Кирпичов, всю дорогу мы молчали. Что надумали?

– Да ничего особенного. Считаете, много вы доказали?

– По крайней мере одно: к двери Петуховых вы все-таки подходили и разговаривали с теми, кто был внутри. Хотя прош­лый раз категорически отрицали это. Почему?

– Потому, чтоб не привязывались вы, не впутывали меня в историю!

– Человека трудно запутать, если сам не путает.

– Ну да! Старуха только голос услышала и – готово дело! – произвела в грабители.

– Угу. Вы ей не понравились.

– Может, вам понравился?

– Не очень. Но я не уверен, что вы на все способны.

– А все-таки допускаете. Ну что я такого сделал? Поднялся на пятый этаж. И уже замаран!

– Тем, что старались это скрыть. И продолжаете скрывать многое другое.

– На вашем стуле сидя, пора бы привыкнуть, что люди врут, – замечает Кирпичов.

– Привыкнуть трудно, да и нельзя. Начнет казаться, что все врут. Как тогда добывать правду?

Кирпичов вызывающе усмехается.

– Думать надо!

– По дороге сюда я как раз думал.

– И что надумали?

– Довольно любопытную, знаете, штуку. Не в том ли корень вашего вранья, что тех двоих вы высадили у собственного дома?

Некоторое время Кирпичов молчит, пытаясь подавить панику, затем говорит с трудом:

– Что за ерунда… еще скажите – повел к себе чай пить… Надо же выдумать!..

– Я не выдумывал, Кирпичов. Я думал . Анализировал, сопос­тавлял. И ясно вижу, что не ошибся.

– Откуда ж оно ясно?

– Из вашей реакции. В протоколе, конечно, нельзя написать: «Свидетель побледнел и задрожал всем телом». Но картина была примерно такая.

– Когда врасплох такую глупость… поневоле челюсть отвис­нет… С чего вы вообще взяли?

– Могу вкратце изложить ход мысли. Желаете?

– Отчего ж… интересно.

– Так вот. Кирпичов, думал я, изо всех сил открещивается от двух своих пассажиров, опасаясь угодить в историю. Но он должен понимать, что никто его не обвинит, если случайные пассажиры оказались преступниками. Значит, есть некое обстоятельство, которое позволяет заподозрить связь между ним и грабителями. Это обстоятельство он и хочет утаить!.. Тогда я принялся переби­рать в уме первый с ним разговор. Пока мы торчали у светофора на Сретенке, отчетливо вспомнился момент, когда «заискрило». На вопрос, где пассажиры сошли, Кирпичов ответил чуть поспеш­ней и внутренне весь напрягся. Видно, тут и была главная ложь.

– Да почему непременно ложь?!

– Видите ли, он утверждал, что высадил своих нехороших клиентов у метро. Глупо, проехав полгорода на такси, высажи­ваться у метро.

– Заметали следы.

– Нет, полагаю, такси их прельстило как возможность быстро добраться до определенного места.

– И «определенное место» – мой дом? Железная логика!

– Я еще не сделал такого вывода. Кроме лжи был страх. Кирпичов крепко боится, думал я. Но кого? Меня?

– Чего вас бояться? Не воображайте…

– Верно. Когда меня боятся, это неприятно, и я сразу чувствую. Значит, кого-то другого. Кого? Тех пассажиров? Что ж, Кирпичов в прошлом судим, глаз…

– Раскопали!

– Я судимостью не попрекаю, но учитываю – как жизненный опыт. Так вот, глаз на уголовников должен иметь, к тому ж они наверняка были возбуждены, говорили о чем-то. Словом, Кирпи­чов вполне мог их раскусить, понять, что они прямиком «с дела», и струхнуть.

– Струхнешь! Под носом на щитке и номер машины и фами­лия. Только ленивый не запомнит.

– Да, но тот Кирпичов, о котором я толкую, не робкого десят­ка. В январе у него хулиганы отказались платить, угрожали расп­равой, а он ухитрился всех троих доставить в милицию. И плевал, что они запомнили фамилию… Конечно, возможен особый вари­ант: Кирпичов нарвался на тех, с которыми отбывал срок. Допус­тим, ему грозили. Допустим, Кирпичов помнит их как типов жестоких, злобных. И отсюда – страх.

– Вы прямо диссертацию выдаете: «Что такое страх и с чем его едят», – нервничает Кирпичов.

– Уж что на моем стуле сидя вырабатывается, так это чутье на ложь и страх. Я могу точно сказать, что страх Кирпичова – сегодняшний. А сегодня те двое ему не опасны. Они узнают, кто навел на их след, уже когда попадутся, то есть будут под замком. А потом, через долгие годы, вновь обретенную свободу, сами знаете, редко тратят на «священную месть»… Итак, выводы: Кирпичов боится сейчас, сию минуту. Боится не меня и не их. Ему жизненно важно скрыть конечную точку маршрута. Чем все увязать и объ­яснить? Одной фамилией: Санатюк . Если Кирпичов узнал, что шеф грабителей Санатюк, – это для него реальная, ежедневная угроза. Санатюк разом поставил все на место, и я увидел круг, в котором мечется Кирпичов, отбиваясь от моих вопросов.

Повисает долгая пауза.

– Коли у вас так ловко устроены мозги, что вы можете все вообразить за другого человека, тогда вы должны понять… этого Кирпичова.

– И оправдать вранье?

– Интересы службы не дозволяют?

– И службы и самого Кирпичова.

– Да?

– Да! С точки зрения юридической вы сейчас на грани соучас­тия. Продолжая запираться, подготовите себе до того неблаго­видную роль на суде, что…

– Доброе у вас сердце, гражданин майор!

– А доброе сердце – это стыдно? Или смешно?

– Н-нет. Извините, гражданин майор… Но вы говорите «на суде». Одного-то меня судить не будут, а тех еще…

– Полагаете, их не задержат без ваших показаний? Уж как-нибудь Петровка без Кирпичова не пропадет, будьте спокой­ны! Загляните чуть-чуть вперед. Мы начнем беспокоить Санатюка, а вы? Приметесь его убеждать, что, дескать, не по вашей вине? Каким манером? Попросите у меня справку: «Удостове­ряю, что гражданин Кирпичов на следствии лжет. Дана для пред­ставления по месту жительства». Поразмыслите, что может про­изойти.

– Ничего хорошего в любом случае, – угрюмо цедит Кирпи­чов. – Хоть говори, хоть молчи… У вас теперь моим словам все равно веры нет.

– Будет искренность – будет вера. Те крупинки правды, что вы обронили прошлый раз, и то уже сослужили службу.

– Прошлый раз?

– Удивлены? А ведь нашлась, например, клюква и очень оказалась к месту. И бутылка шампанского нашлась. Даже знаю, где и когда куплена.

– А если я скажу такую несуразицу, что они вместо чаевых шестьдесят копеек по счетчику не доплатили? Поверите?

– Оставить шоферу такую памятку… – произносит Знаменс­кий после задумчивого молчания. – А пожалуй, поверю, Кирпи­чов! И на все дело тогда взгляну другими глазами… Но при условии, что Варя Санатюк…

С Кирпичовым происходит разительная перемена. Он вскаки­вает, но говорит тихо:

– Варя? Ах, Варя… Ясненько… Ясно. Мягко стелете, да жестко спать, гражданин майор! Не о чем нам больше разговаривать!

Кирпичов дома. Он следит за кем-то в окно, затем направляет­ся к двери и впускает Варю Санатюк.

– Была у почтенного дядюшки?

– Мать просила забежать… раз все равно буду рядом.

– Ты ей докладываешь, когда встречаемся? По-моему, тебе не шестнадцать!

– Я помню, что тридцать шесть. Поэтому, идя к тебе, должна провести хоть полчаса перед зеркалом. Мать, естественно, заме­чает.

– Лучше приходи нечесаная!

– Артемушка, ну что ты накинулся с порога? И вообще – зачем цапаться?

– Цапаемся потому, что у нас идиотские отношения. Садись, надо серьезно поговорить.

– Не хочу серьезно говорить! Посмотрите-ка, у меня новая кофточка, и всего двенадцать рублей…

– Кончай этот лепет.

Пауза. Кирпичов подыскивает слова, но Варя его опережает:

– Вы с матерью нипочем не уживетесь! А ее не бросишь – совсем старуха…

– Сегодня, кстати, я не собирался делать предложение. Разго­вор не про то.

– Что-нибудь случилось?

– Да, кое-что этакое.

– Ты так смотришь, будто я виновата…

– «Будто»… Из-за того, что ты – не случайная знакомая, я попал между двух огней. Надо решать, как быть.

– Между двух огней? У тебя другая женщина?!

– Дура. Вот не пойму – ведь любишь меня?

– Люблю.

– И таскаешься к старому бандиту, от которого меня с души воротит!

– Если на то пошло, меня тоже!

– Тогда объясни, что вас связывает?

Варя молчит.

– Нет уж, подпер такой момент, что не отступлюсь! Санатюка на бочку или… чего доброго, Варя, и попрощаемся.

Стиснув руки, она обводит взглядом комнату. Попрощаемся? Уйти отсюда, где Артем – ее позднее счастье? Где стены увешаны ее фотографиями – фас, профиль, три четверти, – Артем так наловчился снимать, что Варя на стенах кажется рекламной красавицей… Нет, расстаться немыслимо! Варя садится в уголок дивана, поджав ноги, и решается:

– Я его помню лет с шести. Отец умер, мама заболела, меня взяли соседи. И вдруг появился дядя Толя – отсидел срок… Он зачастил к нам. Меня звал «дочкой», а маму – «рыжей телкой». Она была малограмотная, работала уборщицей и рвалась обратно в деревню. Дядя Толя запретил… Устраивал скандалы, если видел у меня на пятке дыру. Мама и пикнуть не смела… Фактически он нас содержал.

– А мать соображала, на какие средства?

– В то время – вряд ли. Официально он где-то числился… Через четыре года снова забрали. Это было горе, я все не верила… Но он попал под амнистию, вернулся, клялся, что невиновен, и пошло по-прежнему… до следующего ареста. В этот раз он исчез надолго, но я знала: стоит освободиться, и опять он влезет в нашу жизнь. А у меня уже был Володя. Хороший парень, футболист… Санатюк свалился как снег на голову, и началось страшное. Я, безмозглая, постеснялась сразу рассказать Володе, а Санатюк как-то очень быстро его опутал, заморочил голову и втянул в уголовщину.

– Скотина!

– Я не подозревала, как он хитер. Чувствовала опасность, пробовала бороться – по-своему, по-женски. Пришла к Володе и осталась с ним, чтобы удержать. На третий день утром – милиция… – Она умолкает в слезах.

– Говори до конца.

– Был ребенок, Артем. Прожил ровно семь часов. Санатюк встречал у роддома и плакал – по этому мальчику. Мать тайком снова брала у него деньги. Повадилась в церковь, замаливала грехи раба божия Анатолия. Мне было все равно… Устроилась на работу. Старалась забыть. Но Санатюк вечно маячил на горизон­те.

– Да чего он, собственно, добивался?

– Наверно, каждому человеку, даже такому, хочется кого-то любить. Он любил меня. И сейчас любит – как умеет…

Глубоко засунув руки в карманы, смотрит Кирпичов во двор. Там светится окошко ненавистного старого сыча.

– Вопрос как стоял ребром, так и стоит: чем он тебя на поводке держит? Или это жалость?

– Страх, Артем.

– Страх?

– Я боюсь, что он озлобится.

– И что?

– Не знаю… Понимаешь, он не раз меня сватал – за своих. Он и Володю погубил не со зла, даже не думал губить, только сделал своим. А теперь ты…

– Я не нравлюсь главе семьи? – цедит Кирпичов.

– Ты для него перебежчик, вроде предателя. Был там, да переметнулся к честным людям.

– Это я, конечно, подлец… Значит, вот почему нам нельзя жениться. И здесь чертов Сатанюк поперек дороги! Одно к одно­му.

– Только не связывайся с ним! Он на вид дряхлый и безобид­ный, но…

– Он не безобидный. Потому придется связываться.

– Артем, ради Бога!

Первая растерянность Бориса Петухова прошла; он успокоился и приободрился. И теперь беседует со Знаменским довольно развязно.

– Отец с перепугу даже наружность не разглядел. Только одно и твердит: «Страшные, ужас какие! Истинные разбойники!»

– Мне он тоже описывал их смутно, – поддакивает Пал Палыч.

– А Сашка даже до майора дослужился? Вот бы не подумал! Бегал такой вихрастый пацанчик, ничего особенного, только надоедный очень был, во все совался. Я даже лупил его, помню.

– По-видимому, это сказалось на нем положительно.

– Да-а, меняются люди, меняются, – охотно посмеивается Борис. – По себе знаю. Вам небось донесли, какой я раньше был оболтус?

– Тем больше чести вам теперь.

– А все Север! Суровая кузница характеров. Кует и перековы­вает.

– Простите за любопытство, дело прошлое, – вы туда отправи­лись с сознательным намерением перековаться?

– Да нет… честно говоря – подальше от родителей. Все воспи­тывали. Ну а потом засосало… то есть, хотел сказать, увлекло.

– Ясно, ясно.

Тот, кто знает Пал Палыча, заметил бы, что собеседник ему не по душе, хотя, казалось бы, имеет право на сочувствие. И даже сам Борис по временам чует в интонациях следователя какую-то неопределенность.

– Наверно, думаете – за длинным рублем?

– С точки зрения юридической длина рубля измерению не подлежит, – отшучивается Знаменский. – Да без рубля и не проживешь. А когда набежала возможность, отчего не купить ту же машину?

– Вообще-то, я больше для стариков старался. – Борис отки­дывается на стуле, нога на ногу и цитирует Томина: – Я рассуждал как? Надо людям на старости лет моральную компенсацию полу­чить. Мало, что ли, они за меня краснели? Так пусть теперь любому скажут: «Вы не верили, что Борис в люди выйдет, а он – нате вам, не хуже прочих». Эх, человек предполагает, а вор распо­лагает. Сколько лет труда…

– Погодите крест ставить. Возьмем воров, вернутся и деньги.

– Да откуда вы их возьмете?

– А откуда мы берем всех, кого задерживаем?

– Не знаю… не верится. Да черт с ними, с деньгами, лишь бы старики поправились.

– Одно другому не помеха. Кстати, вот образец искового заяв­ления. Напишите прямо сейчас.

– И что будет?

– Вас признают гражданским истцом. – Знаменский прячет в глазах огонек любопытства.

– Не обижайтесь, конечно, но все это – туфта.

– Я понимаю, с точки зрения бывалого полярного волка, мы все тут хлипковаты…

– Ну уж, ну уж… – перебивает польщенный Борис, не замечая скрытой иронии. – Полярный волк! Хотя, конечно, хлебнул, чего в столице не хлебают… Может, и правда махануть заявление?

– По закону полагается.

– А если они уже истратили? Накупили какие-нибудь золотые часы, кольца… и упрутся, что вроде не из тех денег?

– Все найденные у них ценности будут изъяты, реализованы и пойдут в возмещение ваших убытков.

– Да?.. Ага… – Он долго читает образец и мнется.

– Что вас смущает?

– Да вот сумма. Я ведь стариков не учитывал, они сами распо­ряжались. Вдруг навозу для сада достали или еще чего. Надо спросить, сколько истратили. Документ все-таки… цифрами и прописью.

– Хорошо, спросите.

– Тем паче, не к спеху. Надо еще поймать, с кого взыскивать, верно?

– Надеюсь, с вашим приездом это станет легче. Вам, Борис Афанасьевич, известно многое, чего нам не хватает.

– Странные намеки, – хмурится Борис.

– Превратно меня поняли. Я подразумеваю те сведения, кото­рым вы и весу не придаете. Вы ведь знаете жизнь родителей, как никто другой, а для следствия подчас ничтожная деталь важней важного.

– А-а… Нет, за тыщу километров ни черта не видно. Скорей, тетку надо спрашивать.

– С Надеждой Ивановной мы беседовали. И оба удивлялись: от нее зачем-то скрывали все, что касалось ваших финансовых дел и планов.

– Да?.. Ага-а… То-то я звоню, а она чудная… Не знаю, я в их стариковские счеты не вдаюсь, скучная материя… Сейчас я бы пошел, а? – Он уклоняется от пристального взгляда Знаменско­го. – Обещал как раз к ней, чтоб не обижалась.

– Добро, идите.

– Понадоблюсь – всегда под рукой. До скорого!

Вслед за Петуховым к Знаменскому зашел Томин.

– Слушай, что он все-таки за личность, этот Борис? – встреча­ет его Пал Палыч.

– Более насущных вопросов нет? Следствие успешно законче­но, можно предаваться праздному любопытству?

– Ответь по-человечески.

– Был лентяй, был хвастун. Во дворе верховодил, дулся в картишки, хулиганил по мелочи. Часто дрался, но без злобы. И гордо носил кличку «Петух». Все это было лет двадцать назад. Позже он перестал занимать мое воображение. Паша, мы теряем время.

– Он действительно поехал к тетке, как считаешь?

– У тебя на Петухове заскок! Пусть едет, куда хочет! Кирпичова надо раскачивать, Кирпичова! Долго еще он будет отмалчи­ваться?

– Для его следующего допроса я должен дозреть.

– Ты? Дозреть до признаний Кирпичова?

– Да. Потому что может возникнуть дилемма: то ли ему верить, то ли Петухову.

– Нельзя ли подоходчивей?

– Пока не рискую… Хабаров еще не отбыл?

– А для каких целей нам нынче Хабаров?

– Устрой рандеву, ладно?

Томин пожал плечами, но «рандеву» устроил. И, прощаясь с Пал Палычем, Хабаров говорит, сияя курносым багровым носи­ком:

– Так мы с вами обыкновенно побалакали, ровно на завалин­ке. А сперва-то я заробел: чересчур заведение серьезное. И вины за собой не чуешь, а все остерегаешься… Ну, счастливо оставать­ся!

Проводив его, Знаменский быстро набирает внутренний номер.

– Саша? Мне срочно бы Петухова на пару ласковых. Но чтобы до этого он не встретился с Хабаровым… – Пал Палыч кладет трубку и думает: «Если Бог есть, он мне сей минут пошлет Кирпичова!.. Потому что дилемма теперь разрешена».

Он запирает дверь и устраивает себе блиц-разминку, скинув пиджак и брюки. На десятом приседании звонит городской аппа­рат. Бог внял: это Кирпичов.

– Здравствуйте. – Кирпичов тяжело садится. – Я пришел.

Он молчит. Знаменский ждет.

– Я пришел кое-что рассказать.

– Кое-что или все?

– Да уж, наверно, все.

– Тогда готов.

Пал Палыч кладет на стол чистый бланк протокола допроса, берет авторучку.

– Почему я петлял, вы угадали: Санатюк. Я его зову Сатанюк, больше соответствует. Дураком надо быть, чтобы его не бояться! Те, между прочим, тоже боялись. Один говорит: «Может, мотанем от греха?» А второй: «Ты, говорит, соображаешь, что сам подума­ет? Не явимся – шкуру спустит!» Ругались, тряслись, а ехали…

– Адрес вам назвали при посадке?

– Вообще не назвали. Гони, говорят, на Преображенку, там покажем. И крутили потом: направо, налево, вперед, назад…

– Путали?

– Ну да. Им же неизвестно, что я там вырос, каждый переулок наизусть… Потом остановились в тупичке. «Все, – говорят, этот дом с балконами». Вылезли и вроде закуривают, а сами смотрят, чтобы я отваливал, потому что дом совсем не этот. Этот новост­ройка, а Сатанюк – в старом… Вы спросите, как я их засек, если уехал? Так я не уехал, а вертанул за угол вокруг квартала. Меж двух корпусов встал, а там палатка такая: «Прием стеклотары». Прита­ился за ящиками – нужный подъезд как на ладони. Минуты через три – рысят. Кепочки надвинули и прямиком, куда я и ждал. Лестница застекленная, видно, если наверх подымаются. Они не подымались. А на первом этаже, кроме Сатанюка, все нормаль­ные люди, даже сомневаться нечего!.. Теперь, значит, почему я за ними пошел и откуда вообще понял, кто он есть, – этот «сам ». Да?

– Вы отлично ведете собственный допрос.

– Насчет Сатанюка я понял случайно. «Надо, – это они говорят, – с нашим любителем леденцов перемолвиться». И вдруг меня как обухом! Варя как-то поминала, что старик все леденечки сосет, целый день причмокивает. Ну, думаю, судьба! Вляпался! И, главное, Варя меж нами – вроде как связывает, а тут я их прямо с дела к нему везу. Кто поверит, что такое совпадение?