Ольга Лаврова, Александр Лавров

«Букет» на приеме

В дежурной части Петровки, 38 комната для сотрудников, выезжающих на происшествия, имеет вид казенный, но в ней есть все, что дает людям возможность прилечь отдохнуть или чем-то заняться между выездами. Дело к вечеру. Знаменский и Томин скучают, Кибрит что-то вяжет на спицах.

– Давненько мы не дежурили втроем, – говорит Пал Палыч, откладывая газету.

– Если мне не изменяет память, ровно два с половиной месяца, – доносится с дивана, где расположился Томин.

– Тебе никогда не изменяет память, Шурик.

– И чувство юмора, Зинуля, чувство юмора!

– Ну, сегодня с десяти утра ты пытался шутить всего раза три, не больше.

– Да и то неудачно, – лениво подковыривает Знаменский. – Мы улыбались только из вежливости.

– Большое мерси, я вам это припомню… Может, ты наконец бросишь считать свои петли?

– Тогда я собьюсь с узора!

– Кошмарная перспектива!.. Паша, ты бы поверил, что она увлекается такой ерундой?

– С трудом.

– Почему ерундой?

– Потому что ты, Зинаида, интеллектуальная женщина…

– Шурик, надоедает быть интеллектуальной. Хочется иногда побыть просто женщиной.

– И что себе вяжет «просто женщина»? – интересуется Пал Палыч.

– Шапочку.

– Шапочку… – Томин морщится. – Как трогательно!

Из динамика раздается каркающий голос:

– Дежурная группа: эксперт Кибрит, инспектор Томин, следо­ватель Знаменский – на выезд. Разбойное нападение на кварти­ру. Отравление потерпевших газом. Сыромятническая, 34…

– В моем доме? – ахает Томин.

– …подъезд второй, квартира шестнадцать.

– Невероятно… Это же Петуховы! Чета пенсионеров, их квар­тира под нами… – удивляется Томин, вместе со всеми быстро собираясь. – Они еще все требовали, чтобы я ходил в мягких тапочках!

В прихожей двухкомнатной квартиры Петуховых теснятся Знаменский, Томин, Кибрит, участковый уполномоченный, по­нятые и фотограф. Отсюда частично виден разгром внутри: распахнутые шкафы, разбросанные по полу вещи, ящики, вынутые из комода. Половик в коридоре сбит комком и сдвинут к стене, на нем валяется шляпа. Некстати громко звучит веселая музыка – включен приемник.

Фотограф щелкает аппаратом, взглянув под ноги, немного ступает вперед и снова щелкает. Кибрит в резиновых перчатках поднимает шляпу, оглядев, кладет на стул. Осторожно разворачивает и осматривает половик. Томин и Знаменский разговаривают с участковым.

– Что сказал врач?

– Врач сказал – надежда есть, товарищ старший инспектор, – участковый старается говорить официально, но то и дело сбивает­ся на бытовой тон. – Потерпевших оглушили ударом по голове, но не сильно. Однако потом они наглотались газу… От всего этого сердечные припадки у обоих.

– Они были в сознании?

– Какое там…

– Расскажите, пожалуйста, по порядку, – просит Знаменский.

– Есть, товарищ майор. От граждан из квартиры пятнадцать поступил сигнал об утечке газа. Аварийная установила, что газ проникает через вентиляционное отверстие в кухне, видимо, из соседней квартиры… этой самой, значит, потому что вытяжной ход у них общий.

– Ясно. Минуточку, – прерывает Томин. – Зина, нельзя ли нам выключить эту музыку?

– Чтобы добраться до приемника, надо отработать вход. По воздуху я порхать не умею.

– Извини. Продолжайте, пожалуйста.

– Когда на звонки и стук в данную квартиру никто не отозвал­ся, а соседка сказала, что Петуховых дома нет, вызвали меня и вскрыли дверь.

– Кто сюда входил?

– Только я, потому как сразу оценил обстановку… Прошел на кухню, перекрыл газ и вызвал «скорую». Ну, а потом, конечно, врач с санитарами. Но я следил, чтобы ни за что не хватались.

Музыка наконец смолкает: «Можете войти!» – разрешает Кибрит. Все направляются к двери первой комнаты, приостанав­ливаются на пороге. Подсвечивая себе специальной лампой, Кибрит разглядывает разбитый цветочный горшок, шкаф.

– Следов слишком много. Боюсь, все хозяйские.

– Типичная картина ограбления без точного наводчика, – констатирует Пал Палыч.

– Да что у них было взять-то? Товарищ инспектор, вот вы как человек здешний…

– Деньги. Сын много лет работает на Севере, высылал им, собирался купить машину, – прихватив носовым платком, Томин поднимает с пола семейную фотографию. – Снялись года два назад, в последний его приезд…

– Ты хорошо его знаешь? – вглядывается Знаменский в фото­графию.

– Одно время родители с ним намаялись… нет, без уголовщи­ны, просто стойко бездельничал. Потом взялся за ум.

Тот, о ком речь, находится за тысячи километров. В просторной бревенчатой избе в компании троих мужчин рабочего вида Борис Петухов играет в преферанс.

– Кто не рискует, тот шампанского не пьет! – объявляет он, делая ход.

– Под игрока – с симака!

– Без одной.

– Без двух.

– С тобой, Петухов, только в дочки-матери играть, – сердится партнер.

– Ну уж, – ворчит Петухов, сам чувствуя, что сплоховал.

– Где тебя прошлое воскресенье носило?

– А он, братцы, клюкву собирал! Ей-бо! С болота еще и снег путем не сошел, а он целое воскресенье на коленках ползал!

– Ну и что? – ощетинивается Петухов.

– Да на что тебе клюква, чудак человек?

– Он папаше с мамашей отправит!

– Ну и что? Витамины. Пусть кисель варят, вам жалко?

– Клюкву твой папаша и в Москве добудет, тем более – без пяти минут академик.

– Охота при таких родителях за Полярным кругом торчать!

Осмотр переместился в кухню. Здесь тоже кавардак, следы беспорядочных поисков.

– Вот так лежали потерпевшие. Рядом. – Участковый очерчи­вает пространство над полом.

– Фрамугу открыли вы?

– Да, товарищ майор, необходимо было проветрить. Газ пере­крыл краном на трубе, а плиту оставил как есть, – он указывает на кастрюлю со сбежавшим молоком, горелка под которой открыта до отказа.

Кибрит трогает ладонью кастрюлю.

– Скажите, когда вы вошли, над молоком поднимался пар?

– Н-нет… – отвечает участковый. – Я думаю, молоко давно сбежало и загасило горелку, тут уж было не продохнуть.

Кибрит заглядывает под кастрюлю – на конфорку, снова прик­ладывает руку к кастрюле.

– Совсем холодная… Томин, мне нужна от нее крышка.

– Момент! – Он осматривает кухню, ни к чему не прикасаясь. – Вот она! Дать? – Отведя занавеску, показывает крышку на подоконнике.

– Нет-нет, сама! – Кибрит осторожно берет крышку за края, поворачивает к свету. – Ею пользовались… изнутри энергично осаживались пары.

– И на подоконнике влажный круг. – Томин наклоняется.

– Пал Палыч! Взгляни, под другой конфоркой тоже шлепки молочной пены.

– Да. – Оборачивается к понятым. – Для протокола важно, чтобы вы себе уяснили: кран, потеки на кастрюле, на конфорке подгоревшее молоко…

– Мы все запомнили, не беспокойтесь!

– Тогда можете пока побыть в коридоре. Ну? – спрашивает у Кибрит, когда понятые выходят.

– По-моему, дело было так. Молоко побежало, кто-то из Петуховых поскорей сдвинул его на свободную конфорку. Здесь оно успело немного перелиться через край. Горелку, конечно, выклю­чили, кастрюлю накрыли крышкой.

– А потом тот, кому это понадобилось, поставил ее на старое место и отвернул газ?

Участковый чешет в затылке.

– Получается, преступник использовал маскировку? Что без мокрухи? Дескать, горелку залило, а я ни при чем?

– Предусмотрительный гражданин, – вступает Томин. – Для правдоподобия даже крышку опять снял. Под крышкой ведь молоко не кипятят.

– Но ни одна хозяйка не положит ее на пыльное окно вот так, изнанкой вниз. И не запустит огонь на всю катушку.

– И все это в моем доме! – крутит головой Томин. – Обойду соседей.

Кибрит опыляет порошком ручки кастрюли, затем крышку и всматривается

– Пал Палыч, вообще никаких отпечатков! Стерты.

В этом доме Томин живет со школьных лет, хотя мать упорно называет его родиной Киев, где он провел детство. Естественно, все тут так или иначе знакомы и, тычась из квартиры в квартиру, представляться Томину не надо.

– На этих днях к Петуховым не ходили посторонние? – спра­шивает он соседа по лестничной площадке. – Может быть, с телефонной станции или там мышей морить?

– Не замечал, Александр Николаевич… Я их утром видел. Спускаюсь за почтой, а они навстречу, и оба такие оживленные. Вот жизнь!..

– Петуховы? – переспрашивает женщина ниже этажом. – Старенькие неразлучники?

– Вы не слыхали у них шума?

– Мы минут десять как вошли… А что такое?

– Извините, рассказывать некогда.

– Александр Николаевич, погодите! Объясните же!..

Набегавшись впустую по лестнице, Томин заглядывает и в собственную квартиру.

– Ой, Сашко! – восклицает мать. – У нас тут ужас что, ты не представляешь!

– Представляю, мама, я уже полтора часа в доме. Дай чего-нибудь попить.

– Молока?

– С молоком гадкие ассоциации. Компота не осталось?.. Вот спасибо. Скажи, часов около трех-четырех снизу не доносились какие-нибудь необычные звуки?

– Теперь мне мерещится все на свете: и грохот, и стоны. Но я сама так грохотала сковородками…

– В честь чего?

– Да получила письмо из Киева… неважно. Что Петуховы?

– Пока гадательно. У них есть родня?

– Анну Ивановну иногда навещала сестра. Она живет где-то недалеко, в Дубровках. Зовут, кажется… да, Надежда Ивановна.

– Фамилии, случаем, не знаешь?

– Нет. Единственно знаю, что замужем не была.

– И то шерсти клок. Пошел, пока.

– Когда вернешься-то?

– Забегу утром поспать часа два.

В квартире Петуховых работа продолжается: осмотр места происшествия – мероприятие многочасовое. Томин разговаривает по телефону с отделом:

– От слова «петух», Петухова. Записал? Выясни девичью фамилию. Под той же фамилией в Дубровках проживает ее сестра, Надежда Ивановна. Надо ее разыскать. Все. – Он кладет трубку и спрашивает Кибрит, которая присела на минутку отдохнуть:

– Что, Зинаида, никаких концов?

– Во всяком случае, действовали не в одиночку, – слишком трудоемкое дело устроить такой разгром…

– Похоже, тетя Катя вернулась.

Тетя Катя, очень пожилая и тучная, живет дверь в дверь с Петуховыми. Пыхтя и отдуваясь после подъема по лестнице, она раздевает двоих внуков, приведенных из детсада. Томин начинает помогать.

– Тетя Катя, это вы сказали участковому, что Петуховых нет дома?

– Я, милок, я.

– Почему?

– Да собирались они куда-то. Не зазря же машину вызывали?

– Что за машину?

– Ну, стало быть, подтирала я в прихожей пол. Слышу, по лестнице кто-то топает… мужицким шагом. У Петуховой двери стал. А у их радио играет. Видать, он позвонился, да те не услыха­ли. Тогда стукнул три раза. И спрашивает здоровенным таким голосом: «Такси заказывали?.. А чего же, говорит, не выходите? Выходите скорей, мне стоять некогда!»

– А кто из квартиры ответил?

– Не знаю, Сашенька… Мне бы, дура, прислушаться, да город, всякое любопытство отшибает. Ну ты подумай: рядом людей чуть не убили, а мне даже рассказать нечего!

Эта единственная ниточка, потянувшаяся с места преступле­ния, привела Томина в Центральную диспетчерскую такси.

Длинный зал заставлен столами вдоль одной стены. На столах – телефонные аппараты; при вызове на них зажигаются сигнальные лампочки. Большой стенд с подробной схемой города сплошь улеплен кармашками, куда складываются бланки заказов в зависимости от места и времени вызова. Чуть на отшибе – место старшей по смене. В глубине, за барьером, отдельное помещение с застекленными кабинками для работы радиогруппы. Позывные диспетчерской – «Букет».

Специфический, никакому иному учреждению не свойствен­ный звуковой фон складывается из непрерывных переговоров с клиентами и шоферами. Если вслушаться в этот четко организованный гомон, то в нем ощущается напряженное дыхание огром­ного города…

Томин, слегка оглушенный, беседует со старшей – деловитой и неторопливой женщиной средних лет.

– Заказ на фамилию «Петухов» я нашла, – улыбается она. – Принят накануне. Выполнил его шофер машины 12-20.

– Очень интересно, как выполнил.

– Шофер на хорошем счету, жалоб не поступало…

– Обязан срочно с ним переговорить, Галина Сергеевна.

– Пожалуйста, машина с радиотелефоном.

– Мой разговор не для эфира.

Старшая перестает улыбаться.

– Придется снимать с линии? Что-то случилось?

– Придется снимать…

…Томин успел встретиться с шофером и вернуться, а Знаменс­кий все еще пишет протокол, и в коридоре подремывают сморив­шиеся понятые…

Назавтра шофера допрашивает уже Пал Палыч. Показания приходится, что называется, тянуть клещами: этот человек, резкий и замкнутый, решительно не расположен к душевным излияниям.

– Вы всегда так разговариваете, Кирпичов?

– Я не девушка, и мы с вами не танго танцуем. Чего ради улыбаться?

– А чего ради огрызаться?

– Вчера план сорвали, сегодня выходной кошке под хвост. И еще любезничай…

– Ладно, без любезностей проживаем. А как насчет откровен­ности?

– Да я же все рассказал! Вчера еще! Этому вашему…

– Старшему инспектору Томину.

– Пусть инспектору. А теперь обратно по новой?

– Обратно.

– Ладно. Подал машину, сели пассажиры, отвез, куда сказали, поехал по следующему адресу.

– Сколько было пассажиров?

– Двое.

– Женщины, мужчины?

– Ну мужчины!

– Молодые, старые?

– Средние.

– Багажник не открывали?

– Не было у них вещей.

– Совсем с пустыми руками?

– Какая-то ерундовая корзиночка и шампанское в газете.

– Раз в газете, почему думаете, что шампанское?

– Не видно, что ли?

– Где высадили?

– Где-то у метро…

Пауза. Знаменский задумчиво смотрит на шофера.

– Давайте попробуем сначала, – говорит он.

– Опять сначала?!

– Обязательно. Итак, вы подъехали к дому и остановились. Пассажиры вышли к вам сразу?

– Сразу выходить сознательности не хватает. Приедешь и торчишь…

– Вы не связывались с Петуховыми через «Букет»?

– До «Букета» не больно докричишься.

– А сами не ходили поторапливать?

– Чего ради переться на пятый этаж?

– Откуда же вам известно, что квартира на пятом этаже?

– Вы меня на пушку не берите? – раздражается Кирпичов после короткой заминки. – А если пассажиры сами помянули про этаж? Допустимо, нет?

– О чем они еще говорили?

– Не прислушивался.

– Странно: запомнили единственную пустячную деталь – пятый этаж.

Кирпичов молчит, и Знаменский внимательно за ним наблю­дает. Некрасивое, но выразительное и осмысленное лицо, боль­шие трудовые руки, непритязательный серый костюм и единст­венная, пожалуй, дань моде во всем облике – длинные волосы.

– Еще разговаривали про какую-то клюкву, – говорит, нако­нец, Кирпичов.

– Вероятно, про развесистую?

– Совершенно точно. Была, мол, клюква обыкновенная, а стала развестистая.

– Нашли место для шуток, Кирпичов! Вы отдаете себе отчет, почему нас интересует рейс к Петуховым?

– Ну… что-то там стряслось…

– Ваш приезд по времени совпал с преступлением в их кварти­ре.

– Ну совпал. И что?.. Я виноват?.. Почему меня таскают?..

– Потому, что вы везли не Петуховых, Кирпичов. Вы везли преступников.

– У них на лбу не написано, кто они есть! Мне сказали фами­лию – я везу.

– Тогда еще раз сначала. Двое мужчин сели в машину и назвали фамилию, на которую сделан заказ. Так?

– Так.

– Диспетчер помнит, что не смогла дозвониться Петуховым и предупредить, что машина выслана. Вы говорите, у них не были. Откуда же те двое могли знать, что Петуховы на четыре пятнад­цать вызвали такси?

Кирпичов, смешавшись, подыскивает ответ:

– Может… может, они у хозяев спросили…

– Хозяева были уже неспособны ответить, Кирпичов.

Тот дрогнул бровями.

– Их… насмерть?..

– Поднимались вы к Петуховым?

– Нет!

– У таксистов прекрасная профессиональная память. И прош­ли всего сутки. Опишите, пожалуйста, внешность ваших пассажи­ров.

– Мое дело следить за проезжей частью, а не пассажирами любоваться.

– Если вам их покажут, узнаете?

– Покажут? – На лице Кирпичова сменяются испуг, радость, недоверие. – Но разве… Разве их нашли? Поймали?.. – Верх берет осторожность. – Нет, не узнаю.

– Значит, и тебе врет? – спрашивает Томин, когда тройка собирается у Знаменского.

– Врет. И не вполне ясно, почему.

– Но, Павел, когда человек знает – произошло преступление и он не причастен, зачем ложь?

– Врет – значит, имеет причину, – поддерживает Томин. – А в таком деле иметь причину врать… – Звонит телефон, он берет трубку. – Да… Ну молодец, вези скорей! Что?.. Ладно, пусть покормит рыбок… Сестру Петуховой тебе доставят минут через сорок, – говорит он Знаменскому. – Она старая дева и держит три аквариума. Зинаида, что практически дал осмотр?

– Очень мало.

– Крушили все подряд – и никаких следов?

– Да, вот и так бывает.

– Ну, а замок?

– Хороший замок. Даже со специальным инструментом пово­зишься, пока вскроешь. И в механизме ни малейших царапин. Дверь открыли сами Петуховы. А если кто-то снаружи, то идеаль­но подходящим ключом.

– Ваше счастье, что в этом деле есть хоть один правдивый и немного соображающий свидетель. Некто Томин. Так вот что я вам скажу. Петуховы никогда не впустили бы незнакомого чело­века. Звонят однажды: «К нам ломится подозрительный мужчи­на!» Спускаюсь. На площадке топчется новый водопроводчик из ЖЭКа. Немного под мухой, но вполне культурно объясняет, что явился по собственному их вызову – чинить кран. Или: дня два назад я занес их любимый журнал «Здоровье» – по ошибке сунули к нам в ящик. Слышу из-за двери: «Ах, Шурик, громадное спасибо!» Но, прежде чем открыть, накинули цепочку – убедиться, что действительно я. Понимаете, у них это железный рефлекс. Так что надо искать среди знакомых, и притом тех, кто знал про деньги.

– Извини, перебью, – постукивает карандашом Знаменский. – Вот квитанция прачечной. Я туда звонил. Белье брали на дому и домой же привозили. Как ты просунешь узел в щелку, не сняв цепочки? То же самое с переводами от сына. Чтобы получить деньги, надо предъявить паспорт, расписаться.

– У Петуховых примитивно стащили ключ из кармана, – предполагает Кибрит.

– У-у, какая поднялась бы паника! И меня непременно призва­ли бы для консультации: что надежней – сменить замок или врезать два дополнительных. Нет уж, тут вы со мной не спорьте. – Томин достает исписанный лист. – Вот тебе, Паша, список их близких, соседей и прочее. Судимых, увы, нет. А эта пригласитель­ная открытка выпала из кармана Петухова в больнице.

– Вон они куда собирались! Банкет по случаю семидесятиле­тия друга и бывшего сослуживца… Бутылка шампанского?.. – вспоминает Знаменский. – Гм…

Томин кружит по кабинету.

– Как вы думаете, о чем Петухов говорил в бреду ночь напро­лет? О салате и огурцах! Что сильная засуха, и надо их ехать поливать. Просто терпения нет: мы тычемся в потемках, а старич­ки лежат помалкивают и все знают… Попытаюсь еще раз прор­ваться в больницу.

И Томин прорвался-таки к Петуховой, состояние которой полегче, чем у мужа.

Иссиня-бледная, с перебинтованной головой лежит она на больничной койке.

– Анна Ивановна!.. Анна Ивановна, вы меня не узнаете?.. Я из квартиры наверху, Томин.

– Здравствуйте, Сашенька, – шепчет Петухова.

– Как самочувствие?

– Все болит…

– Анна Ивановна, одно слово – кто ?

– Не видела, Сашенька.

– Но как все случилось?

– Афанасий Ильич пошел отпирать… потом слышу – голоса… Я выглянула из кухни… а он лежит… И дальше не помню…

– Вы кого-нибудь в это время ждали?

– Никого.

– Анна Ивановна, если хоть малейшее подозрение… Нет?

Петухова слабо качает головой.

– А деньги находились в квартире? Где они были спрятаны?

Петухова закрывает глаза.

– Просто так… лежали, – и жалко, по-детски всхлипывает.

Надежда Ивановна, сестра Петуховой, до появления на Пет­ровке ведать не ведала о несчастье. Не ведала она, как выясни­лось, и о том, что Петуховы скопили за последние два-три года круглую сумму. И теперь, сидя у Знаменского, Надежда Ивановна нет-нет да и утрет слезу. Но показания ее «не деформированы» волнением или обидой. Пал Палыч чувствует, что на объективность этой женщины можно положиться.

– Не понимаю, зачем деньги держали дома? – недоумевает он.

– Психология. В сберегательной книжке только цифры, а если дома, можно и поглядеть и пощупать. Они небось в эти деньги едва верили!.. Символ это для них был, я так представляю.

– Символ обеспеченности?

– Нет. Что Борис наконец в люди вышел. Ведь столько лет никакой надежды…

– А то, что с чужими людьми делились, а родной сестре – ни слова, тоже психология?

– Психология, – вздохнув, подтверждает Надежда Ивановна. – Но это такое – вовсе семейное, тут не к месту.

– Все-таки рассказали бы, если не секрет.

– Да неловко выйдет: сестра в беде, а я ее вроде судить стану… Ну ладно, расскажу, вы только не передавайте. Брат у нас был, Семен. Женился он на вдове, еще и с ребенком. Бабенка, правду сказать, вздорная попалась. Но мальчика я привечала – книжки там разные… когда рубашечку купишь. Родной – не родной, а все племянник. Особенно, как Семен умер. Жалко, знаете. А Петухо­вы совсем наоборот: у нас, говорят, теперь ничего общего, брось мальчишку приваживать, накличешь беды.

– Какая ж от мальчика беда?

– Да правду сказать, непутевый он, Генка… Двадцать два уже, а все к делу определиться не может, мотается из стороны в сторону. Иногда сердце замирает: ну как с пути собьется!

– У Петуховых он бывал?

– Зачем ходить, куда не зовут? Раз в год забежит…

– И вы связываете их скрытность с вашим отношением к племяннику?

– Другого и придумать не могу! Наверно, опасались, что на Генку просить стану. Но разве я бы стала?! Понимая их психоло­гию.

– А Гене сейчас нужны деньги?

– Да вечно ему нужны деньги. То в биллиард проиграется, то вдруг магнитофон в долг купит. Шалая голова.

Мелькнувшее у Знаменского подозрение тотчас проверено.

– Парня уже месяц нет в Москве, – говорит Томин. – Он отпадает.

– Что ж, отчасти рад. Было бы жаль тетушку: у нее только рыбки да этот Генка.

– Ты себя пожалей. Да и меня не мешает. Спроси, сколько я спал за эти трое суток… Кто у тебя на очереди?

– Те, что помечены крестиком.

Томин просматривает список на столе.

– Крестики-нолики… А что означают галочки?

– Что человек слышал про деньги. Одна галочка – от самих Петуховых, две – из вторых или третьих рук… Мне не ясен принцип, по которому Петуховы откровенничали. Отчего именно с этими людьми?

Томин снова читает список.

– Да случайный набор… может быть, вот что – реванш. Успе­хами Бориса козыряли перед теми, кто в прежние времена его презирал.

– Может быть, если искать логические связи. Если вообще не сработала цепь случайностей.

– Ой, не накличь худший вариант. От цепи случайностей до цепи улик две пары ботинок сносишь…

В дверь кабинета постучали, и на пороге появилась встрево­женная пожилая женщина с повесткой в руке.

– Здравствуйте. Мне к следователю Знаменскому.

– Прошу.

– Загляну попозже, – говорит Томин, выходя.

– Садитесь, пожалуйста. Ваша фамилия?..

– Буркова.

– Я пригласил вас побеседовать по делу бывших ваших соседей – Петуховых.

Соседка не сразу понимает.

– По делу Петуховых?.. Ну тут уж ошибка! Петуховы не такие люди! Какое на них может быть дело, что вы!

Пока Пал Палыч объясняет, каково «дело Петуховых», Томину приносят новости.

– Кирпичов в прошлом судим по статье восемьдесят девятой, – рассказывает сотрудник угрозыска Данилов. – Приговор я читал, суть следующая. Работал шофером на хладокомбинате, возил мороженое мясо, рыбу и прочее. Ну и сколотилась там компания. Сбывали, что поценней, налево. Когда до них добра­лись, потянули и Кирпичова. Насколько он был причастен, точно не известно. Вины за собой не признавал, в суде держался вызы­вающе. Словом, дали два года…

– У Петуховых мало кто бывал-то, – вспоминает соседка. – Конечно, я кого-нибудь могла забыть, пятый год, как мы перееха­ли.

– Значит, кроме тех, кого вы назвали…

– Ой, дай тех называть даже совестно! Нельзя и подумать, чтоб они!.. Прямо не верится – недели не прошло, как я Анну Иванов­ну встретила. Давным-давно не видались, а тут нос к носу в магазине… Но, извините, я болтаю, а ваше время, наверно, доро­го.

– Разве вы болтаете? – шутливо возражает Знаменский. – Вы даете показания. Рассказывайте, пожалуйста.

– Что же рассказывать?

– Вот хотя бы как вы встретились в магазине.

– Да?.. Ну встретились, расцеловались, и пошел, конечно, разговор. Пока вместе в кассу стояли, потом к прилавку, все новости успели выложить. В очереди над нами подшучивали: «Взяли две старушки по одной чекушке». Мы ведь где столкну­лись-то? В винном отделе!

– Что же Петухова купила?

– Шампанское. Кому-то на именины. А я водку брала, меня очередь больше одобрила.

– Говорила Петухова о сыне?

– Еще бы! Свет в окне. Курсы какие-то заочно кончил, работа­ет на Севере начальником, не помню чего. Еще хвалила, какой заботливый стал, посылки шлет: то варежки на оленьем меху, то рыбу вяленую, а на днях вот со специальным человеком клюквы корзину отправил.

– Клюквы?

– Да, я тоже удивилась – в такую даль!

– Не помните дословно: «корзину» или «корзиночку» клюк­вы?

– Пожалуй, среднее – «корзинку».

– Среднее… Простите, что перебил.

– Ну еще она как раз про эти несчастные деньги… Борису, дескать, что рубль, что копейка – все готов по ветру пустить, поэтому домой переводит, а мы складываем в заветную шкатулоч­ку. Говорит, как на машину наберем, так он возвратится.

– Кто-нибудь из окружающих мог это слышать?

Примолкнув, соседка осмысливает значение вопроса и пугает­ся:

– Бог ты мой!.. Мне бы ее остановить! Конечно, могли слы­шать!

Разговаривая с Томиным, Данилов подводит итог:

– По-моему, совпадение подозрительное. Мало того, что сам Кирпичов сидел, еще рецидивист Санатюк рядом.

– Давно освободился?

– Около трех лет. Правда, стар, почти семьдесят. Но такой – до смерти волк. Есть слушок, к нему ходят «советоваться». И подска­жет, у кого брать, и механику обмозгует.

– Спасибо, Костя, за службу! Интересно, что теперь Кирпичов запоет!

На Знаменского, однако, новость не произвела большого впе­чатления.

– Боюсь, Саша, он запоет прежнюю песню. О судимости имел право умолчать – судимость за давностью снята. А то, что в одном дворе живет матерый уголовник… Может, он с ним не здоровает­ся. – Пал Палыч останавливает Томина, который порывается что-то сказать. – Саша, я не зачеркиваю сделанного! Сделано много, сделано быстро. Но прежде чем снова браться за Кирпичова, мне надо больше.

– А конкретно: чего ваша душенька желает, чтобы допросить уже с полным комфортом? – сварливо спрашивает Томин.

– Ну, слушай, не тебя учить!

– А то поучил бы!.. Ладно, очень эта история в печенках сидит! И немудрено, что сидит в печенках, если послушать вечерний разговор Томина с матерью.

– Меня поражает твоя беспечность! Те гуляют на свободе, а он преспокойно собирается в гости!

– У Зинаиды день рождения. Чистая рубашка найдется?

– В шкафу.

– Ты же всегда ворчала, что я слишком много работаю.

– В данном случае – дело другое, Сашко. Это уже вопрос семейной чести! Я боюсь нос за дверь показать: кто-нибудь встре­чается и требует новостей.

– Мама, для меня каждое дело – вопрос чести.

– Ах-ах-ах!.. Воротничок подверни… И Зиночке кланяйся!

– Мама шлет тебе поклон. – Томин кланяется.

– Спасибо, Шурик, получилось очень грациозно.

Друзья пришли в числе первых гостей…

…А уходят последними.

Ночная улица обдает холодком, но уже отчетливо чувствуется в городе весна.

– Что невесел? Недоволен Зининым мужем? – усмехается Пал Палыч.

– Напротив. Решительно нечего возразить. Умница, спортс­мен, без пяти минут доктор наук, приятные друзья… Вероятно, слегка завидую семейной идиллии.

– Кто велит ходить бобылем?

– Никто. Захочу, будет вагон невест.

– На вагоне не женишься, нужна одна.

– Одной пока нет.

Они приближаются к дому Томина.

– Ладно, Саша, хватит сентиментальностей. Давай решать, что делать дальше. Я думаю…

Тот, глядя вверх, хватает его за руку:

– Стой! У Петуховых свет!

Печати с двери Петуховых сорваны. Знаменский остается на площадке.

Томин тихо входит. Видит на вешалке плащ и кепку, которых здесь прежде не было.

– Кто дома?

В коридоре появляется Борис Петухов.

– А-а, здравствуй, Борис! – и Томин кивает Пал Палычу: можешь топать домой.

– Здравствуйте… Кто это?.. Сашка!

– Что дверь не заперта?

– На что ее запрешь? – Петухов указывает на дыру от выпи­ленного для экспертизы замка. – Как мои старики, не знаешь?

– Мать пошла на поправку, отца, видимо, тоже вытащат. Проникнуть можно? – Томин накидывает цепочку и делает жест внутрь квартиры.

– Валяй… Извини, руку не подаю – в земле.

– А что ты делаешь?

– Да вот цветок сажаю… мамин самый любимый, – смущенно бормочет Борис.

Он проходит с Томиным в комнату и поливает ткнутый в поллитровую банку увядший цветок; вытирает чем попало руки, вздыхает.

– Загнется, наверно. Ну за каким лешим было горшок-то разбивать?! И вообще, глянь, что натворили! Сволочи!

– Видел, Боря. По линии угрозыска дело веду я.

– Вона! Слушай, я только с самолета. Звонил тетке, она и телеграмму бестолковую прислала и теперь несет ахинею, ничего толком не понял.

– Я пока тоже не все понял. Поэтому, Боря, лучше мне спраши­вать – тебе отвечать. Но давай перебазируемся к нам. Мать тебя накормит, посидим-потолкуем. Можешь и переночевать.

– Ладно, – он вытаскивает поллитровку. – Раздавим?

– Нет, уволь, только от стола.

– Тогда смысла нет ходить.

Злясь и вздыхая, он подбирает с пола раскиданные вещи. Томин к нему приглядывается.

Петухов широк в плечах, крепок и кажется румяно-смуглым от «снежного» загара. Но в водянистых серых глазах и голосе угады­вается какая-то душевная слабина. То ли очень уж выбит из колеи случившимся, толи так и остался немного «хлюпиком», несмотря на все свои успехи…

– Скажи, Боря, родители писали регулярно?

– Ну! – утвердительно произносит Петухов.

– В последних письмах не проскальзывали тревожные нотки? Они никого не опасались? Не писали что-нибудь вроде: «Часто захаживает такой-то, передает тебе привет». А?

– А старики-то чего говорят?

– От матери мало чего узнал, к отцу еще не допускают… Денег ты в квартире не нашел?

– И не искал. До того ли мне сейчас, друг милый!

– Ты здорово переменился. Уважаю твои чувства, Боря, но… Какую шкатулочку мать могла называть «заветной»?

– Шкатулка? Одна всего и есть – которую отец подарил. На свадьбу, кажется.

– И в ней лежали?..

– Ерунда всякая. Вот, – поднимает опрокинутую палехскую шкатулку, возле которой рассыпаны вывалившиеся на пол безде­лушки.

– Понимаешь, неясно, нашли деньги или нет.

Борис смотрит на него хмурясь.

– Извини, я слегка не в себе…

– Неясно, говорю, нашли ли те деньги, что ты присылал.

– Да?.. – после паузы растерянно произносит Борис.

– Ну да. Родители рассказывали, что держат их дома. Но где? Почему ты не убедил их положить на сберкнижку?

– А… что они еще рассказывали?

– Почти накопил на машину. Вернешься – купишь.

– Прямо так?.. Так вот и говорили?! Хвастливое старичье! – Он в крайнем волнении.

– Да, накликали. Но – не посетуй на откровенность – сколько они, бывало, и краснели за тебя и челом били в разных инстанци­ях. Ты ведь был ох не подарочек!

– Ну и что?

– Когда-нибудь людям хочется наконец моральной компенса­ции: «Вот каков наш Боря, получше других!»

– Ну и заварилась кашка! Первый сорт!

– Не знаешь, доехала до них твоя клюква?

– Господи, велика разница, доехала – не доехала… Надо ж, про клюкву известно!

– Сколько ее было?

– С полведра примерно. Велел ребятам набрать.

– Как ты ее упаковал? Когда и с кем отправил?

– Насыпал в лукошко, поверху мешковинкой обвязал. Один ханурик от нас увольнялся, с ним и послал. Должен был уж прибыть. Он проездом на юг.

– «Ханурик» какого сорта?

– Да так…

– В доме не нашли ни ягодки, а полведра сразу не съешь.

– Чего ты прицепился с клюквой?

– Грабители вынесли отсюда корзинку. И тоже обвязанную тряпицей.

– Что же, они на клюкву позарились?

– Думаю, не тот ли вынес, кто и внес? Чтобы следа не остав­лять.

– Он?!.. – Борис садится посреди комнаты на стул.

– Обрисуй, что за личность, прикинем.

– В Хабарове и обрисовывать нечего. Одно слово – алкаш. Неужели…

Его прерывает робкий звонок в дверь.

– На всякий случай, меня нет, – говорит Томин и встает в передней за вешалку.

– Кто там? – слегка оробев, окликает Борис.

С лестницы доносится невнятно: «Откройте, не бойтеся!»… Борис удивленно прислушивается, протягивает руку, но в послед­ний момент, засомневавшись, не скидывает цепочку, а лишь приотворяет дверь. Теперь голос звучит отчетливее: «Прощения просим, что поздновато, заплутал малость в Москве… От Бориса Афанасьевича я». Петухов распахивает дверь. На пороге хмель­ной низкорослый мужичонка с лукошком в обнимку.

Томин выступает из-за вешалки.

– Свят-свят-свят!.. Кудай-то я прибыл – туда или обратно? – хихикает гость, таращась на Петухова.

– Туда, туда, входи.

– Нет, Борис Афанасьич! Ить я поехал, а вы осталися. Я кому же клюкву-то вез?..

Борис оборачивается к Томину.

– Познакомься с товарищем Хабаровым, – язвительно кри­вит он губы. – Больше у тебя никого на подозрении нет?

Выбыл из подозреваемых племянник Гена, выбыл и Хабаров. Корзинка оказалась в руках преступников просто «паролем»: знали, на что сослаться, чтобы пустили в квартиру. А их осведомленность… Если Петухова откровенничала в магазине, то могла и еще в десяти местах. Не угадаешь, где кто слышал.

– Снимаем с повестки дня? – спрашивает Томин, беря со стола Знаменского пустое лукошко из-под клюквы.

– Увы.

– Кое-что, Паша, забрезжило с другой стороны. У этого Санатюка, судимого за убийство и квартирные кражи…

– И живущего рядом с Кирпичовым… Помню.

– У него племянница работает в почтовом отделении и зани­мается денежными переводами – обрати внимание. А отделение, еще раз обрати внимание, обслуживает, в частности, наш дом. Факт, по-моему, достаточно увесистый.

Крутанув лукошко, Томин запускает его волчком и торжеству­юще косится на Пал Палыча. Любит он нежданные эффекты.

Но Знаменский, хотя слушает и внимательно, не спешит лико­вать.

– Тебе, Паша, все мало? Тогда добавлю, что эту Варю Санатюк неоднократно встречали под ручку с Кирпичовым!

В больничной палате несколько коек. На одной из них – Петухова. Возле нее сидит Борис.

– Ты сейчас, главное, не волнуйся, тогда через недельку и встанешь. И я вот приехал, и папе лучше. Поживете еще… А про деньги эти, которые в шкатулке лежали…

Петухова порывается что-то сказать, но Борис косится на со­седние койки – слушают ли посторонние – и останавливает мать:

– Тсс! Молчи! Тебе велено поменьше говорить, вот и помалки­вай! Про деньги забудь! Жалко, конечно, да что поделаешь. Я и папе сказал: были, сплыли, и наплевать. Новые наживем, здо­ровье дороже. Поняла? – заглядывает он ей в глаза. – Поняла ты меня?

– Поняла, сынок… – шепчет Петухова. – Спасибо, что не сердишься…

– Молчи, молчи! Наговоришься еще вдосталь, когда допраши­вать будут. Этот Сашка Томин, как я представляю, талантов небольших, но для соседей готов расстараться. Вдруг и поймает наших злодеев. У-у, мне бы их в руки!

«Небольших талантов» Томин находится в это время у началь­ника районного узла связи.

– Лучше об этой проверке не знать никому, – говорит он. – Дело не только в тайне следствия, но и в репутации людей.

– Но какие от меня требуются шаги? – осторожно интересует­ся начальник.

– Вот санкция прокурора на изъятие всех документов, относя­щихся к почтовым денежным переводам на фамилию Петуховых. Мне необходимы даты, суммы переводов и через чьи руки каждый из них проходил.

– Мм… трудоемко… Текущую работу тоже не бросишь.

– Если мы ограничимся последним годом, то?..

– Дня два-три.

– Надеюсь на вас. Тут мой телефон. Не будет меня, звоните по другому номеру – следователю Знаменскому. И еще просьба. Подскажите, кто может беспристрастно охарактеризовать одну из ваших сотрудниц – Варвару Владимировну Санатюк?

В квартире Петуховых на полную мощность включен прием­ник: на лестнице ниже этажом ожидает группа мужчин.

Знаменский дает последние указания тете Кате, соседке Пету­ховых.

– Встаньте, пожалуйста на то же самое место.

Тетя Катя переступает к порогу.

– Тут вот. Только тряпка у меня в руках была, и музыка веселей играла.

– Тряпка – не обязательно. Сейчас несколько человек по очереди поднимутся и произнесут у двери Петуховых фразу, кото­рая вам запомнилась. Если чей-то голос узнаете, скажите.

– Еще б не сказать!

– Начинаем! – командует Знаменский на лестницу и плотно прикрывает дверь. – Теперь тихо…

Слышно, как по ступеням шагает кто-то, потом близко стучит в дверь и говорит после паузы: «Такси заказывали?.. А чего же не выходите? Выходите скорей, мне стоять некогда!» Тетя Катя не подает знака. Процедура повторяется со вторым голосом. Когда раздаются шаги третьего участника опознания, женщина насто­раживается и напряженно дослушивает фразу до конца.

– Этот! – торжествующе заявляет она. – И хрип его и повад­ка!

– Спасибо. Вольно!

Музыка смолкает. Знаменский выходит на лестницу и пригла­шает всех поближе.

– Прошу мужчину, участвовавшего в опознании третьим, назвать себя.

– Ну я, – нехотя откликается Кирпичов.

– Ваша фамилия?

– Будто забыли.

– Должны слышать все присутствующие.

– Ну Кирпичов.

– Признаете ли вы правильность опознания?

– Ничего я не признаю.

Тучная тетя Катя наливается краской.

– Он еще и отказывается! Бесстыжие твои глаза! Небось заодно с теми!

– Отцепись, бабка.

– Ой, взляд-то какой у него нехороший! На все способный! – обращается тетя Катя к Знаменскому.

После опознания Кирпичова Пал Палыч привозит его на Петровку.

– Ну, Кирпичов, всю дорогу мы молчали. Что надумали?

– Да ничего особенного. Считаете, много вы доказали?

– По крайней мере одно: к двери Петуховых вы все-таки подходили и разговаривали с теми, кто был внутри. Хотя прош­лый раз категорически отрицали это. Почему?

– Потому, чтоб не привязывались вы, не впутывали меня в историю!

– Человека трудно запутать, если сам не путает.

– Ну да! Старуха только голос услышала и – готово дело! – произвела в грабители.

– Угу. Вы ей не понравились.

– Может, вам понравился?

– Не очень. Но я не уверен, что вы на все способны.

– А все-таки допускаете. Ну что я такого сделал? Поднялся на пятый этаж. И уже замаран!

– Тем, что старались это скрыть. И продолжаете скрывать многое другое.

– На вашем стуле сидя, пора бы привыкнуть, что люди врут, – замечает Кирпичов.

– Привыкнуть трудно, да и нельзя. Начнет казаться, что все врут. Как тогда добывать правду?

Кирпичов вызывающе усмехается.

– Думать надо!

– По дороге сюда я как раз думал.

– И что надумали?

– Довольно любопытную, знаете, штуку. Не в том ли корень вашего вранья, что тех двоих вы высадили у собственного дома?

Некоторое время Кирпичов молчит, пытаясь подавить панику, затем говорит с трудом:

– Что за ерунда… еще скажите – повел к себе чай пить… Надо же выдумать!..

– Я не выдумывал, Кирпичов. Я думал . Анализировал, сопос­тавлял. И ясно вижу, что не ошибся.

– Откуда ж оно ясно?

– Из вашей реакции. В протоколе, конечно, нельзя написать: «Свидетель побледнел и задрожал всем телом». Но картина была примерно такая.

– Когда врасплох такую глупость… поневоле челюсть отвис­нет… С чего вы вообще взяли?

– Могу вкратце изложить ход мысли. Желаете?

– Отчего ж… интересно.

– Так вот. Кирпичов, думал я, изо всех сил открещивается от двух своих пассажиров, опасаясь угодить в историю. Но он должен понимать, что никто его не обвинит, если случайные пассажиры оказались преступниками. Значит, есть некое обстоятельство, которое позволяет заподозрить связь между ним и грабителями. Это обстоятельство он и хочет утаить!.. Тогда я принялся переби­рать в уме первый с ним разговор. Пока мы торчали у светофора на Сретенке, отчетливо вспомнился момент, когда «заискрило». На вопрос, где пассажиры сошли, Кирпичов ответил чуть поспеш­ней и внутренне весь напрягся. Видно, тут и была главная ложь.

– Да почему непременно ложь?!

– Видите ли, он утверждал, что высадил своих нехороших клиентов у метро. Глупо, проехав полгорода на такси, высажи­ваться у метро.

– Заметали следы.

– Нет, полагаю, такси их прельстило как возможность быстро добраться до определенного места.

– И «определенное место» – мой дом? Железная логика!

– Я еще не сделал такого вывода. Кроме лжи был страх. Кирпичов крепко боится, думал я. Но кого? Меня?

– Чего вас бояться? Не воображайте…

– Верно. Когда меня боятся, это неприятно, и я сразу чувствую. Значит, кого-то другого. Кого? Тех пассажиров? Что ж, Кирпичов в прошлом судим, глаз…

– Раскопали!

– Я судимостью не попрекаю, но учитываю – как жизненный опыт. Так вот, глаз на уголовников должен иметь, к тому ж они наверняка были возбуждены, говорили о чем-то. Словом, Кирпи­чов вполне мог их раскусить, понять, что они прямиком «с дела», и струхнуть.

– Струхнешь! Под носом на щитке и номер машины и фами­лия. Только ленивый не запомнит.

– Да, но тот Кирпичов, о котором я толкую, не робкого десят­ка. В январе у него хулиганы отказались платить, угрожали расп­равой, а он ухитрился всех троих доставить в милицию. И плевал, что они запомнили фамилию… Конечно, возможен особый вари­ант: Кирпичов нарвался на тех, с которыми отбывал срок. Допус­тим, ему грозили. Допустим, Кирпичов помнит их как типов жестоких, злобных. И отсюда – страх.

– Вы прямо диссертацию выдаете: «Что такое страх и с чем его едят», – нервничает Кирпичов.

– Уж что на моем стуле сидя вырабатывается, так это чутье на ложь и страх. Я могу точно сказать, что страх Кирпичова – сегодняшний. А сегодня те двое ему не опасны. Они узнают, кто навел на их след, уже когда попадутся, то есть будут под замком. А потом, через долгие годы, вновь обретенную свободу, сами знаете, редко тратят на «священную месть»… Итак, выводы: Кирпичов боится сейчас, сию минуту. Боится не меня и не их. Ему жизненно важно скрыть конечную точку маршрута. Чем все увязать и объ­яснить? Одной фамилией: Санатюк . Если Кирпичов узнал, что шеф грабителей Санатюк, – это для него реальная, ежедневная угроза. Санатюк разом поставил все на место, и я увидел круг, в котором мечется Кирпичов, отбиваясь от моих вопросов.

Повисает долгая пауза.

– Коли у вас так ловко устроены мозги, что вы можете все вообразить за другого человека, тогда вы должны понять… этого Кирпичова.

– И оправдать вранье?

– Интересы службы не дозволяют?

– И службы и самого Кирпичова.

– Да?

– Да! С точки зрения юридической вы сейчас на грани соучас­тия. Продолжая запираться, подготовите себе до того неблаго­видную роль на суде, что…

– Доброе у вас сердце, гражданин майор!

– А доброе сердце – это стыдно? Или смешно?

– Н-нет. Извините, гражданин майор… Но вы говорите «на суде». Одного-то меня судить не будут, а тех еще…

– Полагаете, их не задержат без ваших показаний? Уж как-нибудь Петровка без Кирпичова не пропадет, будьте спокой­ны! Загляните чуть-чуть вперед. Мы начнем беспокоить Санатюка, а вы? Приметесь его убеждать, что, дескать, не по вашей вине? Каким манером? Попросите у меня справку: «Удостове­ряю, что гражданин Кирпичов на следствии лжет. Дана для пред­ставления по месту жительства». Поразмыслите, что может про­изойти.

– Ничего хорошего в любом случае, – угрюмо цедит Кирпи­чов. – Хоть говори, хоть молчи… У вас теперь моим словам все равно веры нет.

– Будет искренность – будет вера. Те крупинки правды, что вы обронили прошлый раз, и то уже сослужили службу.

– Прошлый раз?

– Удивлены? А ведь нашлась, например, клюква и очень оказалась к месту. И бутылка шампанского нашлась. Даже знаю, где и когда куплена.

– А если я скажу такую несуразицу, что они вместо чаевых шестьдесят копеек по счетчику не доплатили? Поверите?

– Оставить шоферу такую памятку… – произносит Знаменс­кий после задумчивого молчания. – А пожалуй, поверю, Кирпи­чов! И на все дело тогда взгляну другими глазами… Но при условии, что Варя Санатюк…

С Кирпичовым происходит разительная перемена. Он вскаки­вает, но говорит тихо:

– Варя? Ах, Варя… Ясненько… Ясно. Мягко стелете, да жестко спать, гражданин майор! Не о чем нам больше разговаривать!

Кирпичов дома. Он следит за кем-то в окно, затем направляет­ся к двери и впускает Варю Санатюк.

– Была у почтенного дядюшки?

– Мать просила забежать… раз все равно буду рядом.

– Ты ей докладываешь, когда встречаемся? По-моему, тебе не шестнадцать!

– Я помню, что тридцать шесть. Поэтому, идя к тебе, должна провести хоть полчаса перед зеркалом. Мать, естественно, заме­чает.

– Лучше приходи нечесаная!

– Артемушка, ну что ты накинулся с порога? И вообще – зачем цапаться?

– Цапаемся потому, что у нас идиотские отношения. Садись, надо серьезно поговорить.

– Не хочу серьезно говорить! Посмотрите-ка, у меня новая кофточка, и всего двенадцать рублей…

– Кончай этот лепет.

Пауза. Кирпичов подыскивает слова, но Варя его опережает:

– Вы с матерью нипочем не уживетесь! А ее не бросишь – совсем старуха…

– Сегодня, кстати, я не собирался делать предложение. Разго­вор не про то.

– Что-нибудь случилось?

– Да, кое-что этакое.

– Ты так смотришь, будто я виновата…

– «Будто»… Из-за того, что ты – не случайная знакомая, я попал между двух огней. Надо решать, как быть.

– Между двух огней? У тебя другая женщина?!

– Дура. Вот не пойму – ведь любишь меня?

– Люблю.

– И таскаешься к старому бандиту, от которого меня с души воротит!

– Если на то пошло, меня тоже!

– Тогда объясни, что вас связывает?

Варя молчит.

– Нет уж, подпер такой момент, что не отступлюсь! Санатюка на бочку или… чего доброго, Варя, и попрощаемся.

Стиснув руки, она обводит взглядом комнату. Попрощаемся? Уйти отсюда, где Артем – ее позднее счастье? Где стены увешаны ее фотографиями – фас, профиль, три четверти, – Артем так наловчился снимать, что Варя на стенах кажется рекламной красавицей… Нет, расстаться немыслимо! Варя садится в уголок дивана, поджав ноги, и решается:

– Я его помню лет с шести. Отец умер, мама заболела, меня взяли соседи. И вдруг появился дядя Толя – отсидел срок… Он зачастил к нам. Меня звал «дочкой», а маму – «рыжей телкой». Она была малограмотная, работала уборщицей и рвалась обратно в деревню. Дядя Толя запретил… Устраивал скандалы, если видел у меня на пятке дыру. Мама и пикнуть не смела… Фактически он нас содержал.

– А мать соображала, на какие средства?

– В то время – вряд ли. Официально он где-то числился… Через четыре года снова забрали. Это было горе, я все не верила… Но он попал под амнистию, вернулся, клялся, что невиновен, и пошло по-прежнему… до следующего ареста. В этот раз он исчез надолго, но я знала: стоит освободиться, и опять он влезет в нашу жизнь. А у меня уже был Володя. Хороший парень, футболист… Санатюк свалился как снег на голову, и началось страшное. Я, безмозглая, постеснялась сразу рассказать Володе, а Санатюк как-то очень быстро его опутал, заморочил голову и втянул в уголовщину.

– Скотина!

– Я не подозревала, как он хитер. Чувствовала опасность, пробовала бороться – по-своему, по-женски. Пришла к Володе и осталась с ним, чтобы удержать. На третий день утром – милиция… – Она умолкает в слезах.

– Говори до конца.

– Был ребенок, Артем. Прожил ровно семь часов. Санатюк встречал у роддома и плакал – по этому мальчику. Мать тайком снова брала у него деньги. Повадилась в церковь, замаливала грехи раба божия Анатолия. Мне было все равно… Устроилась на работу. Старалась забыть. Но Санатюк вечно маячил на горизон­те.

– Да чего он, собственно, добивался?

– Наверно, каждому человеку, даже такому, хочется кого-то любить. Он любил меня. И сейчас любит – как умеет…

Глубоко засунув руки в карманы, смотрит Кирпичов во двор. Там светится окошко ненавистного старого сыча.

– Вопрос как стоял ребром, так и стоит: чем он тебя на поводке держит? Или это жалость?

– Страх, Артем.

– Страх?

– Я боюсь, что он озлобится.

– И что?

– Не знаю… Понимаешь, он не раз меня сватал – за своих. Он и Володю погубил не со зла, даже не думал губить, только сделал своим. А теперь ты…

– Я не нравлюсь главе семьи? – цедит Кирпичов.

– Ты для него перебежчик, вроде предателя. Был там, да переметнулся к честным людям.

– Это я, конечно, подлец… Значит, вот почему нам нельзя жениться. И здесь чертов Сатанюк поперек дороги! Одно к одно­му.

– Только не связывайся с ним! Он на вид дряхлый и безобид­ный, но…

– Он не безобидный. Потому придется связываться.

– Артем, ради Бога!

Первая растерянность Бориса Петухова прошла; он успокоился и приободрился. И теперь беседует со Знаменским довольно развязно.

– Отец с перепугу даже наружность не разглядел. Только одно и твердит: «Страшные, ужас какие! Истинные разбойники!»

– Мне он тоже описывал их смутно, – поддакивает Пал Палыч.

– А Сашка даже до майора дослужился? Вот бы не подумал! Бегал такой вихрастый пацанчик, ничего особенного, только надоедный очень был, во все совался. Я даже лупил его, помню.

– По-видимому, это сказалось на нем положительно.

– Да-а, меняются люди, меняются, – охотно посмеивается Борис. – По себе знаю. Вам небось донесли, какой я раньше был оболтус?

– Тем больше чести вам теперь.

– А все Север! Суровая кузница характеров. Кует и перековы­вает.

– Простите за любопытство, дело прошлое, – вы туда отправи­лись с сознательным намерением перековаться?

– Да нет… честно говоря – подальше от родителей. Все воспи­тывали. Ну а потом засосало… то есть, хотел сказать, увлекло.

– Ясно, ясно.

Тот, кто знает Пал Палыча, заметил бы, что собеседник ему не по душе, хотя, казалось бы, имеет право на сочувствие. И даже сам Борис по временам чует в интонациях следователя какую-то неопределенность.

– Наверно, думаете – за длинным рублем?

– С точки зрения юридической длина рубля измерению не подлежит, – отшучивается Знаменский. – Да без рубля и не проживешь. А когда набежала возможность, отчего не купить ту же машину?

– Вообще-то, я больше для стариков старался. – Борис отки­дывается на стуле, нога на ногу и цитирует Томина: – Я рассуждал как? Надо людям на старости лет моральную компенсацию полу­чить. Мало, что ли, они за меня краснели? Так пусть теперь любому скажут: «Вы не верили, что Борис в люди выйдет, а он – нате вам, не хуже прочих». Эх, человек предполагает, а вор распо­лагает. Сколько лет труда…

– Погодите крест ставить. Возьмем воров, вернутся и деньги.

– Да откуда вы их возьмете?

– А откуда мы берем всех, кого задерживаем?

– Не знаю… не верится. Да черт с ними, с деньгами, лишь бы старики поправились.

– Одно другому не помеха. Кстати, вот образец искового заяв­ления. Напишите прямо сейчас.

– И что будет?

– Вас признают гражданским истцом. – Знаменский прячет в глазах огонек любопытства.

– Не обижайтесь, конечно, но все это – туфта.

– Я понимаю, с точки зрения бывалого полярного волка, мы все тут хлипковаты…

– Ну уж, ну уж… – перебивает польщенный Борис, не замечая скрытой иронии. – Полярный волк! Хотя, конечно, хлебнул, чего в столице не хлебают… Может, и правда махануть заявление?

– По закону полагается.

– А если они уже истратили? Накупили какие-нибудь золотые часы, кольца… и упрутся, что вроде не из тех денег?

– Все найденные у них ценности будут изъяты, реализованы и пойдут в возмещение ваших убытков.

– Да?.. Ага… – Он долго читает образец и мнется.

– Что вас смущает?

– Да вот сумма. Я ведь стариков не учитывал, они сами распо­ряжались. Вдруг навозу для сада достали или еще чего. Надо спросить, сколько истратили. Документ все-таки… цифрами и прописью.

– Хорошо, спросите.

– Тем паче, не к спеху. Надо еще поймать, с кого взыскивать, верно?

– Надеюсь, с вашим приездом это станет легче. Вам, Борис Афанасьевич, известно многое, чего нам не хватает.

– Странные намеки, – хмурится Борис.

– Превратно меня поняли. Я подразумеваю те сведения, кото­рым вы и весу не придаете. Вы ведь знаете жизнь родителей, как никто другой, а для следствия подчас ничтожная деталь важней важного.

– А-а… Нет, за тыщу километров ни черта не видно. Скорей, тетку надо спрашивать.

– С Надеждой Ивановной мы беседовали. И оба удивлялись: от нее зачем-то скрывали все, что касалось ваших финансовых дел и планов.

– Да?.. Ага-а… То-то я звоню, а она чудная… Не знаю, я в их стариковские счеты не вдаюсь, скучная материя… Сейчас я бы пошел, а? – Он уклоняется от пристального взгляда Знаменско­го. – Обещал как раз к ней, чтоб не обижалась.

– Добро, идите.

– Понадоблюсь – всегда под рукой. До скорого!

Вслед за Петуховым к Знаменскому зашел Томин.

– Слушай, что он все-таки за личность, этот Борис? – встреча­ет его Пал Палыч.

– Более насущных вопросов нет? Следствие успешно законче­но, можно предаваться праздному любопытству?

– Ответь по-человечески.

– Был лентяй, был хвастун. Во дворе верховодил, дулся в картишки, хулиганил по мелочи. Часто дрался, но без злобы. И гордо носил кличку «Петух». Все это было лет двадцать назад. Позже он перестал занимать мое воображение. Паша, мы теряем время.

– Он действительно поехал к тетке, как считаешь?

– У тебя на Петухове заскок! Пусть едет, куда хочет! Кирпичова надо раскачивать, Кирпичова! Долго еще он будет отмалчи­ваться?

– Для его следующего допроса я должен дозреть.

– Ты? Дозреть до признаний Кирпичова?

– Да. Потому что может возникнуть дилемма: то ли ему верить, то ли Петухову.

– Нельзя ли подоходчивей?

– Пока не рискую… Хабаров еще не отбыл?

– А для каких целей нам нынче Хабаров?

– Устрой рандеву, ладно?

Томин пожал плечами, но «рандеву» устроил. И, прощаясь с Пал Палычем, Хабаров говорит, сияя курносым багровым носи­ком:

– Так мы с вами обыкновенно побалакали, ровно на завалин­ке. А сперва-то я заробел: чересчур заведение серьезное. И вины за собой не чуешь, а все остерегаешься… Ну, счастливо оставать­ся!

Проводив его, Знаменский быстро набирает внутренний номер.

– Саша? Мне срочно бы Петухова на пару ласковых. Но чтобы до этого он не встретился с Хабаровым… – Пал Палыч кладет трубку и думает: «Если Бог есть, он мне сей минут пошлет Кирпичова!.. Потому что дилемма теперь разрешена».

Он запирает дверь и устраивает себе блиц-разминку, скинув пиджак и брюки. На десятом приседании звонит городской аппа­рат. Бог внял: это Кирпичов.

– Здравствуйте. – Кирпичов тяжело садится. – Я пришел.

Он молчит. Знаменский ждет.

– Я пришел кое-что рассказать.

– Кое-что или все?

– Да уж, наверно, все.

– Тогда готов.

Пал Палыч кладет на стол чистый бланк протокола допроса, берет авторучку.

– Почему я петлял, вы угадали: Санатюк. Я его зову Сатанюк, больше соответствует. Дураком надо быть, чтобы его не бояться! Те, между прочим, тоже боялись. Один говорит: «Может, мотанем от греха?» А второй: «Ты, говорит, соображаешь, что сам подума­ет? Не явимся – шкуру спустит!» Ругались, тряслись, а ехали…

– Адрес вам назвали при посадке?

– Вообще не назвали. Гони, говорят, на Преображенку, там покажем. И крутили потом: направо, налево, вперед, назад…

– Путали?

– Ну да. Им же неизвестно, что я там вырос, каждый переулок наизусть… Потом остановились в тупичке. «Все, – говорят, этот дом с балконами». Вылезли и вроде закуривают, а сами смотрят, чтобы я отваливал, потому что дом совсем не этот. Этот новост­ройка, а Сатанюк – в старом… Вы спросите, как я их засек, если уехал? Так я не уехал, а вертанул за угол вокруг квартала. Меж двух корпусов встал, а там палатка такая: «Прием стеклотары». Прита­ился за ящиками – нужный подъезд как на ладони. Минуты через три – рысят. Кепочки надвинули и прямиком, куда я и ждал. Лестница застекленная, видно, если наверх подымаются. Они не подымались. А на первом этаже, кроме Сатанюка, все нормаль­ные люди, даже сомневаться нечего!.. Теперь, значит, почему я за ними пошел и откуда вообще понял, кто он есть, – этот «сам ». Да?

– Вы отлично ведете собственный допрос.

– Насчет Сатанюка я понял случайно. «Надо, – это они говорят, – с нашим любителем леденцов перемолвиться». И вдруг меня как обухом! Варя как-то поминала, что старик все леденечки сосет, целый день причмокивает. Ну, думаю, судьба! Вляпался! И, главное, Варя меж нами – вроде как связывает, а тут я их прямо с дела к нему везу. Кто поверит, что такое совпадение?

– Вы их можете описать?

– Который сзади сидел – не больно заметный. Рыжеватый, сухой, ростом с меня, уши топорщатся. А второй – толстый, мордастый, нос задранный, как у моськи. Глаза круглые, бровей почти нет. С виду добродушный, сидит-пыхтит, шею скребет, словно год не мылся.

– Как они друг к другу обращались?

– Никак. «Ты» да «ты».

– Чью-нибудь кличку, фамилию, город – ничего не упомина­ли?

– Нет…

Входит Томин и Борис Петухов.

– Сами или по вызову? – проницательно спрашивает Томин Кирпичова.

– Сам.

Знаменский протягивает протокол.

– Читается с увлечением, – удовлетворенно заключает То­мин, пробежав записи. – Приметы-приметы… Ребята подготови­ли кое-какие материалы по связям Санатюка. Собралась неболь­шая портретная галерея. Попробуем?

Томин уводит Кирпичова со словами: «Пойдемте, покажу вам несколько персонажей».

Петухов слегка «под градусом».

– Сашка на меня прямо как по компасу вышел. Ловок!

– Вы тоже ловки, Борис Афанасьевич.

– Все вы мне комплименты…

– Это не комплимент. Это обвинение.

– Обвинение?.. – моргает Петухов водянистыми глазами. – То есть… в чем же?

– Во лжи.

– Простите… Пал Палыч, кажется?

– Да, Пал Палыч. И, кстати, – не Сашка, а Александр Николаевич Томин. По крайней мере в этих стенах.

– Не понимаю я, про что речь?

– Ох, понимаете, Петухов, преотлично понимаете…

Трещит телефон. Знаменский с досадой снимает трубку.

Звонит ему начальник узла связи.

– Меня посетил ваш сотрудник, – говорит он, – и попросил проверить некоторые… Ага, вы в курсе. Так вот я счел нужным сообщить предварительные данные. Возможно, этого окажется достаточно…

Пал Палыч слушает, записывает столбиком несколько чисел и складывает листок пополам.

– Вы правы, этого достаточно. Огромное спасибо!

Курит Пал Палыч мало – с усталости иногда или, как сейчас, чтобы унять возбуждение. До чего же кстати пришлись «предва­рительные данные» из узла связи!

– Как родители, Борис Афанасьевич? – любезно обращается он к Петухову.

– Слава богу, оживают!

– Придется их допрашивать в ближайшие дни.

– Я подготовил, – вздыхает Борис.

– Догадываюсь. А искового заявления, часом, не написали?

– Вообще-то, написал. Не знаю, все ли по форме… – Он достает заявление.

Знаменский кладет его на стол между собой и Борисом.

– Даже так… – усмехается он.

Борис беспокойно ерзает.

– Будем подшивать в дело? Смотрите, подшить недолго. Когда нас прервал телефонный звонок, мы беседовали о лжи.

– Да, что-то странное… Вероятно, вы истолковали в каком-нибудь смысле, какую-нибудь фразу…

– Хотите, чтобы я назвал вещи своими именами? Прозвучит довольно грубо.

– До чего вы ко мне переменились, – в смятении бормочет Петухов. – Вот хоть заявление – то сами велели, а сейчас…

Петухов тоже хватается за сигарету, выкуривает в несколько затяжек, комкает заявление и сует в карман.

– И что же теперь будет? – едва слышно спрашивает он.

– Надеюсь, вполне банально: преступники будут задержаны и изобличены.

– Что… уже на след напали?

– До чего на вас похоже! То строчите филькину грамоту – авось у грабителей что обнаружат и отдадут вам. То рады, чтобы их не поймали, лишь бы избежать огласки. Да, напали на след.

– И на суде все выплывет?..

Он вздрагивает от скрипа двери: возвращаются Томин с Кирпичовым.

– Что посеешь, то и пожнешь, Борис Афанасьевич. Ложь дает злые всходы… Извините, должен закончить допрос.

Поняв, что ему предлагают уйти, Борис поднимается, медлит в нерешительности, потом бредет к выходу.

– Ну, Саша!

– Один есть! – словно козырную карту, Томин шлепает на стол фотографию.

– Который сзади сидел, – говорит Кирпичов.

Знаменский жестом предлагает ему стул и тихо разговаривает с Томиным в стороне.

– Кличут просто и скромно: Николай Петров, – сообщает Томин. – Около года как из заключения, прописан в Туле.

– Чем славен?

– Квартирные кражи. Сейчас наши звонят в Тулу. А что это Борис поплелся на ватных ногах?

– Отдельный разговор, – Знаменский подсаживается к столу. – Давайте, Кирпичов, еще раз, но уже подряд и с самого начала. Тут всякое лыко в строку.

Кирпичов собирается с мыслями:

– Ну, значит, получил я заказ. Пришло время подавать, свя­зался с диспетчером, она отвечает: «Не могу дозвониться пасса­жирам, занято. Пожалуйста, говорит, поезжайте так, люди ста­рые, очень просили не подводить…» Я считаю, те двое нарочно трубку сняли, чтобы трезвон не мешал. Ну, значит, являюсь. Около дома никто не ждет. Пошел в квартиру. Звоню раз, звоню второй – не открывают. Наверно, думаю за музыкой не слышат. Постучал кулаком. Стою. И чудится, кто-то по ту сторону есть, но молчит себе, посапывает… Эх, тянуло меня от той двери прочь! Уйти бы – и порядок.

– Когда они наконец отозвались, Артем Степанович?

– Когда я про такси сказал. Сообразили, что человек посторон­ний, хозяев не знает, можно голос подать. «Не кричи, говорят, шеф. Сейчас решим». «Гур-гур, – по-тихому, а потом мне. – Валяй в машину, спускаемся». Видно, все главное они уже… обтяпали.

– Вы с ними по пути разговаривали?

– Вначале немного пособачился. «Гони на Преображенку». А у меня спаренный заказ: «Петуховых доставить на Арбат и рядом, со Смоленской, забрать следующих пассажиров. На Преображен­ку, говорю, не с руки. Задний на дыбы: «А ну, трогай!» – и обложил, конечно. Вот, говорю, история! А обещали тихих ста­ричков. Тут толстый ухмыльнулся: «Приболели, говорит, наши старички, пусть полежат ». Погано так сказал… Короче, едем, и зло меня берет. Везу блатных лбов, времени в обрез, заказ на Смолен­ской горит. И подпер момент – понял, что дело не чисто.

– Почему поняли?

– Не знаю. Что помню – все ваше. Сочинять мне теперь… – он разводит руками.

– Хорошо. Поняли, смекнули, уловили. Важно, что уловили правду. Дальше?

– Дальше махнул на красный свет. Жду свистка – свистка нет. Проворонил начальник. Превышаю скорость – опять ничего. Качусь как заколдованный.

Томин хмыкает.

– Знаю, что непохоже. Но так. Попробовал сунуться под знак, который недавно повесили…

– Вы хотели, чтобы вас задержали?

– Ну да. Выложу свои сомнения, пусть решают. А толстый вдруг уставился на меня: «Чего ты, говорит, шеф, вытворяешь? Так недолго прав лишиться!» И все мои нарушения перечел по пальцам. Выходит, между собой перебранивались, а тем временем все до тонкости замечал. Шофер он! Простой пассажир не заме­тит.

– Отлично, Кирпичов! – оживляется Пал Палыч. – Это пригодится!

– А в чем заключалась суть перебранки! Можете дословно?

– Суть – этажей побольше.

– Не бывает чистого мата без примеси информации! – воскли­цает Томин.

Кирпичов прикрывает глаза, стараясь вспомнить.

– Пожалуй, разбирались, кто виноват: они или сам.

– В чем виноват?

– Похоже, не все там вышло, как Сатанюк велел… но не ручаюсь…

– А что же? Что не вышло?

– Потом, Саша, – останавливает Пал Палыч. – Я знаю. Так, полагаете, шофер? Собственник?

– Скорей – профессионал. Выражения некоторые… не люби­тельские, в общем…

– Продолжайте, пожалуйста.

– Да, кажется, все.

– Нет-нет, Кирпичов, не ставьте точку! – вскидывается То­мин. – Что-нибудь еще да промелькнуло!

Знаменский поддерживает:

– Например, слова, которые вас напугали: «Надо перемолвить­ся с любителем леденцов». Они же шли в определенном контек­сте?

– Да, верно… погодите… о чем же перемолвиться?.. Сейчас попробую по порядку. Значит, стал я звонить в «Букет», чтобы отдать заказ на Смоленской – не успевал уже. А кнопку вызова заело – то контачит, то не контачит. Толстый спрашивает: «Что, шеф, будешь делать, если механика откажет?» Кнопку, говорю, и сам починю. «Ну, а если, говорит, трубку разобьешь, тогда обязан на ремонт ехать?» В общем, начал чего-то рассуждать про нашу работу…

– А что вы ответили на вопрос о трубке? – повинуясь какому-то импульсу, любопытствует Пал Палыч.

– Что, мол, смотря по обстоятельствам. Могу и без рации смену доработать, главное – план… Да, так вот где-то здесь они Сатанюка и помянули. Я только кончил с «Букетом» – дозвонился все-таки – и как раз слышу: «Надо на этот счет с любителем леденцов перемолвиться, идейка ничего себе». Но какая идейка – прослу­шал…

Допрос Кирпичова окончен. Знаменский и Томин выжали из него все «досуха».

С полчаса назад «шестым чувством» ощутив перелом в деле, к друзьям присоединилась Кибрит.

Кирпичов собирается уходить. Он выговорился – и поник, осунулся, руки мнут кепку.

– Напрасно вы так тревожитесь, – успокаивает Томин. – Ведь они понятия не имеют, что вы их подозреваете, что видели, куда они пошли. Разве нет?

– Если черепушка варит, то нет… Ошибку я допустил. Сунули рубль с мелочью. Я их – в карман, будто так и надо. Одно было на уме – успеть их выследить. Но они-то могут сообразить: недопла­тили шоферу шестьдесят копеек, а он смолчал, – что за притча!.. Боюсь, обойдутся мне эти шестьдесят копеек…

– Мы будем спешить, Артем Степанович, – обещает Знамен­ский.

Кирпичов обводит всех взглядом и уходит, сутулясь. Некоторое время друзья молчат.

– И все-таки есть в его показаниях… – произносит Томин.

– Знаю, что тебя смущает. Хорошо, что Зина забежала, помоз­гуем вместе. Вводится новое условие задачи: у Петуховых ожида­емых тысяч не нашли…

– Нет?

– Нет. Их и не было.

– Вообще не было?!

– Да, Зиночка, вообще. Потому Кирпичову и недодали шесть­десят копеек. Вы заметили, что в юридических документах не встречается формулировка «общеизвестно». Пишется иначе: «По делу установлено». А по делу Петуховых существование денег не было установлено. О них было «известно»!

– Паша… наверняка?

– Абсолютно. Петухов тут уже корчился. Вот подтверждение – звонили с почты насчет знаменитых переводов. Полюбуйся.

– Ну и ну… – поражается Томин. – Стыдобушка!

Кибрит берет у него листок, читает вслух:

– Двадцать рублей, пятнадцать, двадцать пять…

– Угу. Любимым родителям на мороженое.

– Удивляюсь, Саша, как ты их не раскусил! Все поддались гипнозу «общеизвестного». Не живи ты в том же доме, я над каждым бы словом ставил вопросительный знак. А так принял на веру миф о деньгах, о машине, о Петухове, большом полярном начальнике. Хабаров мне утром расчудесно описал тамошнее житье-бытье Бориса Афанасьевича. Мелкая сошка, к тому же неудачливый картежник.

Кибрит крутит на тонком пальце обручальное кольцо.

– Эта парочка – толстый и рыжеватый – с пустыми руками. Вы охотились на сытых волков, когда надо охотиться на голодных. А голодные волки – что, Шурик?..

– Рыщут за добычей, моя радость. И хотя, конечно, я болван, но ловить-то их мне!

Звонит внутренний телефон.

– Да?.. Здесь. – Знаменский передает трубку Томину.

Тот слушает короткое донесение.

– Подтвердилось: Николай Петров две недели назад покинул Тулу, – сообщает он.

– Кто это – Петров? – спрашивает Кибрит.

– Один из грабителей, Кирпичов опознал его по фотографии. Но о втором сведений с мизинец. Вероятно, шофер. Круглоли­цый, курносый. Глаза навыкате, склонен к одышке…

– Странный интерес к радиотелефону, – добавляет Знаменс­кий. – Пустобрех или с прицелом?

– Какой же прицел, Пал Палыч, – недоумевает Кибрит. – На волне «Букета» сообщать друг другу о злодейский замыслах?

– Помолчите-ка немножко. – Томин уходит в себя и повторя­ет медленно, как заклинание. – Лет сорока пяти, толстый, призе­мистый… смахивает на мопса… шофер… Шофер лет сорока пяти, лицо круглое, курносое, добродушное… толстый… одышливый… Толстый шофер… Кажется, ты, Зинуля, утверждала, что мне никогда не изменяет память?

– Кажется, да.

– Изменила. Что-то зудит в голове, а что?.. Толстый шофер… толстый шофер…

– Толстый шофер, похожий на мопса. – Кибрит очень хочется, чтобы Томин вспомнил.

– Еще раз.

– Толстый шофер, похожий на мопса… интерес к радиотелефо­ну.

– Погоди с телефоном. – Томин обхватывает голову руками и шепчет. – Толстый… шофер, похожий… на мопса… Интерес к радиотелефону ! – Он вдруг срывается звонить по внутреннему. – Степан Ильич, Томин… Спасибо, помаленьку. Вопрос такой. Месяца четыре назад нам передали материал по поводу одного проходим­ца, работавшего под таксиста… Да-да, потом заглохло. Мне необ­ходимы его приметы… Очень срочно, Степан Ильич! Жду. – Прикрыв трубку ладонью, он наспех рассказывает. – Люди зака­зывали машину, чтобы ехать на вокзал или в аэропорт. Минут за пятнадцать до срока появлялся человек и сообщал, что такси попало в аварию, а водитель – его приятель – уговорил подбро­сить клиентов на своей машине. Клиенты, естественно, рассыпа­лись в благодарности, быстро грузили вещи и отбывали. А следом являлось заказанное такси, целое и невредимое. – Его прерывает голос в трубке. – Да?.. Хорошо, зовите Володю. – Снова обращается к Знаменскому и Кибрит. – С пассажирами наши позже беседовали, номер машины никто не помнил, но, по-моему, говорили, что не московский. Расплачивались с этим ловкачом, накидывая, естественно, «за любезность».

– Но как удавалось перехватывать заказы? – спрашивает Кибрит.

– Предполагали наводчика среди таксистов… Если тот ловкач был толстым мопсом и если решил вернуться к прежнему промыс­лу… Тогда действительно интерес к радиотелефону… Алло, Воло­дя? – встрепенувшись, кричит Томин. – Тебе объяснили, в чем… Слушаю… Та-ак… Знакомые черты, очень рад… А что такое? – Он долго слушает, мрачнея. – Понял.

– Шурик, он?

– Приметы совпадают.

– Отчего ж ты скис?

– Есть неприятное обстоятельство. Володя тогда опросил всех пассажиров, кроме одной пары. Пожилые люди, которым по состоянию здоровья была рекомендована Прибалтика. Продали дом с садом в Крыму, в Москве останавливались у дальних родст­венников. Ехали наудачу: «Осмотримся, выберем себе тихое мес­течко, обязательно напишем…»

– И не написали, – понимает Знаменский.

– Нет. И на них подобные случаи прекратились. Пара общи­тельная, одинокая, денежная… Идеальная пара для исчезнове­ния!

– И никакого следа?

– Володя до сих пор ищет, но неизвестно, улетели они четыре месяца назад или нет. Стояла мерзкая погода, рейсы отменялись, переносились… трудно докопаться.

– Давайте сядем и подумаем, – говорит Знаменский. – Петров из Тулы воровал, мопс «калымил» за баранкой. Потом был пе­рейден роковой рубеж: если не в истории с крымской парой, то в квартире Петуховых. Теперь «калымить» уже не тянет. Сделана ставка на большой куш. Шесть дней назад куш сорвался. Шесть дней они на свободе, первый страх схлынул, а обманутый аппетит пуще разгорелся. Что им предпринять?

– Угнать такси с рацией. Перехватить несколько выгодных пассажиров. Из них выбрать такого, которого можно посадить и не довезти.

– Сколько у них будет безопасного времени, Саша?

– До конца смены никто всерьез не хватится. Плюс часа два-три верных: машине случается застрять вне зоны слышимости или еще что-нибудь. А переставят номер – могут кататься и дольше.

– Только, Саша, не поддаться бы единственной версии.

– Все прочие меры остаются в силе. А этой версией я займусь сам.

Зал диспетчерской такси.

Тот же напряженный ритм, то же ощущение биения пульса города, что и в первый приход сюда Томина. Но на столе у старшей прибавилось динамиков. Когда они включены, слышны перего­воры диспетчеров с шоферами.

Кроме обычной смены «Букета» здесь работает сейчас группа угрозыска.

Старшая говорит в микрофон, читая по бумажке:

– «Букет» вызывает всех водителей на линии: «Букет» вызыва­ет всех водителей на линии. Товарищи, управление городского хозяйства проводит статистический учет перевозок, производимых радиофицированными машинами. Убедительная просьба сообщать в диспетчерскую дальность поездок, а также количество пассажиров и наличие багажа. Водители, временно не имеющие заказов, должны при каждой посадке извещать нас о предстоя­щем маршруте. Данному мероприятию придается важное значе­ние… – и кончает «от себя», домашним голосом: – Вы уж отнеси­тесь серьезно и не подводите.

Она выключает микрофон, поднимает глаза на Томина.

– Периодически повторяйте, – говорит он.

– Александр Николаевич, но если они попытаются захватить машину… шофер может пострадать?

– Может, Галина Сергеевна.

– Ужасно!.. Одного из наших покалечили, до сих пор в больни­це. И взяли-то неполную выручку… Александр Николаевич, а нельзя водителям объяснить, описать приметы?

– Никак нельзя. Постараемся обеспечить безопасность лю­дей.

– Саша, а я бы рискнул, – говорит подошедший Данилов.

– У этой истории есть предыстория… – тихо отвечает Томин. – И в предыстории, возможно, замешан кто-то из здешних так­систов. Усек?

– Простите, что я снова, – беспокоится старшая, – но как обеспечить безопасность?

Томин кивает:

– Пойдемте, объясню.

Все трое подходят к щиту, где рассортированы бланки-заказы. Томин вынимает наугад несколько листочков.

– Читаем. Подача в восемнадцать часов, гостиница «Ленинг­радская», место назначения – площадь Ногина. Реально на по­добном маршруте завладеть машиной?

– Центр, часы пик – нет.

– Верно, Галина Сергеевна. Дальше Черемушки – Малый театр.

– Отпадает.

– Коломенское – Востряково. Двадцать два тридцать.

– Нехорошая поездка.

– В вас проклевывается детективная жилка. Рейс взят на контроль. Все, что здесь, – он указывает на щит, – как видите, проходит через руки Самойлова.

Самойлов сидит за отдельным столиком, изучая бланки; перед ним расстелена карта.

– Теперь давайте порассуждаем, – продолжает Томин. – Звонить и заказывать из чужой квартиры – недолго и влипнуть. Что для них самое спокойное, а для нас, следовательно, самое тревожное?

– Поймать свободную машину, – подсказывает Данилов.

– Да, случайная посадка. Подозрительные ездки мы будем подстраховывать патрульными машинами ГАИ. Ну и еще кое-чем. Повторим-ка наше воззвание.

Старшая включает переговорное устройство.

– «Букет» вызывает все машины на линии…

Трое суток посменно отдежурили муровцы в «Букете». Кирпичов все нерабочее время тоже проводил там, там и спал на диванчике, чтобы быть под рукой для опознания грабителей. Все пока безрезультатно.

Невесело возвращается Томин домой. Навстречу ему по лест­нице спускается Борис Петухов, за спиной рюкзак. При виде Томина делает испуганное движение назад, но прятаться поздно.

– Та-ак. Карету мне, карету?

– Да я… знакомая пригласила, немного проветриться…

– Когда поезд?

– Десять сорок пять, – автоматически отвечает Борис.

– Ту-ту – и прощай неприятности. Блистательный ход!

– Саш, ну слушай… ну можно с тобой как с человеком?

– Я и есть человек. Незаметно?

– Заметно, заметно! – заводится Борис. – Под милицейским мундиром бьется благородное сердце! Не то что у некоторых, да?

Томин молча смотрит на него усталыми глазами. Сейчас бы поесть да завалиться спать…

– Я тут уже восемь дней! За каким чертом мне здесь сидеть?

– А родители?

– Может, так даже лучше, Саш. Скажут, вызвали срочной телеграммой, – и меньше разговоров.

– Отец с матерью на ладан дышат, впереди следственные процедуры, суд. Пусть все тянут одни?.. Давай билет!

– Нету билета. Рассчитывал на вокзале схватить.

– А и есть – пусть пропадает. Заворачивай обратно.

– Не имеешь права! – слабо артачится Борис.

– Имею. Не юридическое, так моральное. – Он берет Петухова за локоть. – Когда-нибудь сам спасибо скажешь.

Дождавшись, пока тот войдет в квартиру, Томин направился было дальше, но засомневался…

А Борис стоит в передней, не снимая с плеч рюкзака. Прислу­шался, тихонько приоткрыл дверь… и оказался лицом к лицу с Томиным.

– Гражданин, вы задержаны при попытке к бегству! – Томин старается взять добродушный тон.

– Может, я под домашним арестом?!

– Не шуми.

Борис в сердцах скидывает рюкзак на пол и уходит в комнату. Томин, улыбаясь, двигается следом.

– Поймал и радуется! Тоже мне, великий сыщик! Ловил бы кого положено!

– Гляди-ка, замок новый вставил, прибрал, даже пол подмел. А цветочек-то не завял.

– Зря ты меня не пускаешь, – впадает Борис в страдающий тон. – Я ведь тут… ну прямо по уши в навозе! Старики чего-то наплели, пойдут теперь насмешки…

– Ты тоже сочинял. Отец у тебя не отставной бухгалтер, а большой ученый, вместо домика на восьми сотках – загородная вилла.

– Откуда?! – отшатывается Борис.

– Пал Палыч у Хабарова выспросил.

– Этот Пал Палыч меня возненавидел с первой минуты!

– Он тебе просто не поверил с первой минуты.

– Нет, не просто! Как он меня обхаживал! То лестью, то хитростью. Все испытывал… Ты знаешь, я иск написал, – говорит он упавшим голосом. – Вот до чего довел… Может, за мной есть грехи, но на чужое я не зарился. Да еще на чье!..

– Иск в дело не подшит.

– Но ты ведь знаешь. И я знаю. Главное, что обидно – не нужны мне те деньги! Все вот тянутся, жилы рвут, чего-то там достигают. Кому должность, кому магнитофон какой-нибудь сумасшедший нужен или еще что. А я что потопал – то и полопал… Лег – свернулся, встал – встряхнулся.

Томин садится верхом на стул и смотрит на Бориса вниматель­но.

– Хочешь верь – хочешь нет. Старики, между прочим, тоже на деньги были не жадные. Пошлешь четвертак, мать накупит дребе­дени и обратно шлет. У меня одних галстуков штук тридцать.

– Значит, честолюбием не мучаешься? А зачем приукрашивал свой портрет? Именитые родственники, невесты-красавицы?

– Что я думаю и как себя внутри ценю, это личное дело. Но люди должны меня уважать. Тут уж извини!

– Боря, если сам себя не уважаешь, другие не будут.

– Слушай, ну нельзя же признаться, что я весь тут, и больше ничего! – Прижав обе руки к груди, он с обидой взирает на Томина: простых вещей человек не хочет понимать!

– А почему, собственно, нельзя? Давай разберемся. Ты не воруешь? Не спекулируешь?

– Иди ты!

– По меркам Хабарова почти непьющий. От работы бегаешь?

– Куда от нее убежишь?

– Правильно. Получаешь во всяком случае, больше моего. Может, какой талант в землю зарыл? – отвлекает Томин от наболевшей темы.

– Там зароешь, – хмыкает Борис. – Ты пробовал вечную мерзлоту копать?

– Так. Подведем итоги. Ты не академик. Не герой. Не мореп­лаватель. Примерно, плотник.

– Хм… – кривится Борис. – Припечатал, так припечатал. Дальше?

– Дальше: плотник ты честный, трудишься в сложных услови­ях и приносишь обществу посильную пользу.

– Пионерским собранием запахло. Если будешь перевоспиты­вать, я ушибить могу, имей в виду!

– Нет, мы, что называется, беседуем за жизнь. Ты высказался откровенно? Высказался. Дай мне… Раньше на базарах стояли смешные фотографы. У них был ящик гармошкой на треноге, помнишь?

– Ну!

– И обычно была картина: например, джигит с саблей, но без лица, вместо лица – дырка. Клиент сунет в нее голову – и готово дело, на коне.

– Ну?

– Сняться так, Боря, можно. Но каждый день эту бутафорию таскать – шею свернешь. И зачем? Помогал тебе папаша профессор и вилла?

– Ну…

– Мешали, Боря! Кто-нибудь позавидует мельком и забудет. Зато ты непрерывно помни… чтоб не споткнулся бутафорский конь. Прав? Нет?

Борис угрюмо отвернулся, даже «нукать» перестал.

– А закадычные друзья у тебя есть? – донимает Томин. – Наверно, нет. Сближаешься с людьми до определенной черты, пока можно в душу не пускать. Откуда дружба? Или любовь? Допустим, женишься. На какую виллу повезешь в отпуск жену?

– Да иди ты, хватит уж…

– Нет, ну почему тебе не быть самим собой?! В открытую, без похвальбушек? Чего зазорного! Высот не достиг? Но ведь и не рвался. Прими ты себя таким, как есть! И другие примут. Погляди в зеркало – нормальный мужик. Здоровый, видный. Чего надо?

Борис щурится и поводит широкими плечами, будто примеря­ет новую одежду.

– Саш, это в пользу бедных или начистоту?

Во весь рот, со стоном Томин зевает:

– Для дипломатии слишком устал. Скажем так: ты моих вос­торгов не вызываешь. А уважать – я бы тебя уважал. Если б не вранье, я б тебя вот так уважал!

Наскучив вести пустые допросы (десятистепенные знакомые Петуховых), Знаменский под вечер тоже заявился в «Букет». Вживается в эфирный галдеж, где кроме переговоров с диспетчерами слышны и посторонние реплики: «Как дела?», «Когда кон­чаешь?», «План у меня дымится». Это водители между собой, хотя и не полагается засорять волну.

Час минул. Полтора. Все чем-то заняты, а Пал Палыч слоняет­ся без дела. Присел возле Томина, который делает пометки в бланках-заказах. Из динамика:

– Коль, слышишь?

– Слышу. После смены – как договорились?

– Само собой. Как ты?

– А загораю на куличках. Возил каких-то шизиков.

Томин наощупь прибавляет звук.

– А чего они?

– Сели – будто в Щелково, больную мамашу проведать, и все «гони» да «гони». Я говорю, машина завтра в капиталку идет, забарахлить может. Тогда, говорят, нас не устраивает. Вылезли – и в метро.

– Володя, Данилова сюда быстро! – окликает Томин Самойло­ва.

– Загораю теперь на Щелковской… Ладно, значит, после сме­ны?..

Подходят Данилов и Самойлов.

– Други, у Щелковского метро стоит такси, которое два «шизонутых» нанимали до Щелкова, но раздумали – машина старая.

– Да ну?

– Свяжитесь, пусть шофер позвонит старшей из автомата, не по рации.

Все напряженно ждут. Наконец телефон на столе старшей звонит.

– Диспетчерская… Десять-сорок?.. Передаю трубку, с вами будут говорить.

– Угрозыск. Быстро опишите своих пассажиров… – Слушая, Томин расцветает. – Та-ак… Вы видели, что действительно они направились в метро?.. Сколько прошло времени?.. Ни с кем пока не обсуждайте своих впечатлений.

– Вынырнули? – ахает Знаменский.

И только теперь все ощущают, как сильно, себе не признаваясь, волновались за успех операции.

Ждали повторения попытки. Больше всех маялась старшая по смене. Томин посоветовал Знаменскому:

– Побеседуй с Галиной Сергеевной, она нервничает.

– Еще бы не нервничать! С тех пор, как несчастье с Мишей Ермолаевым… я уже рассказывала Александру Николаевичу.

– Преступников тогда задержали? – поддерживает беседу Пал Палыч.

– Их-то поймали через день, а он до сих пор в больнице и…

– Саша, включи тридцать второй! – кричит через зал Дани­лов.

Томин щелкнул кнопкой динамика, звучит разговор диспетче­ра с шофером:

– На Первомайской, на Первомайской я. Еду в Щелково. Пассажиров двое, багажа нет.

– Тринадцать-тринадцать, мы в городе завалены заказами, а вы в Щелково!

– «Букетик», мужикам очень нужно, оплатят оба конца.

– Минуточку, решу.

Возле девушки-диспетчера Данилов, он ей подсказывает.

– Хорошо, тринадцать-тринадцать, поезжайте. Я с вами свя­жусь.

Через несколько минут эстафету приняли посты ГАИ. Им надлежало взять под строгий контроль выезды на Щелковское шоссе. Такси с указанным номером, а также с номерами, забрызганными грязью и плохо различимыми подвергать проверке, чтобы выявить пассажиров с известными приметами.

Опять ждали. Почему-то возникло общее убеждение, что пас­сажиры – те самые, и одолевал зуд поговорить с шофером. Но понимали, что без повода нельзя – мужики могут насторожить­ся.

– Придумайте повод, Галина Сергеевна – не выдерживает Томин.

– Я? Ой… Если предложить поездку из Щелкова во Внуково…

– Мечта таксиста!

Старшая бежит в радиокабину.

– Соня, скажи тринадцатому, что есть заказ из Щелкова во Внуковский аэропорт. Весело, поняла?

Девушка вызывает водителя, предлагает соблазнительный заказ.

– Смотря на какое время, – отзывается шофер.

– А через сколько вы там будете?

– Да не скажу пока, у пассажиров заезд тут в городе.

– Да?.. – Девушка на секунду теряется. – Тогда свяжитесь со мной попозже, может, все-таки успеете…

– Куда их понесло? – хмурится Знаменский.

– Решили что-то переиграть… Эх, как бы чистенько мы их взяли на Щелковском шоссе!

– Александр Николаевич, Арутюнова-то, водителя, предупре­дить бы… хоть намекнуть, чтоб остерегался! – умоляет старшая.

– Любой намек они поймут раньше него. Теперь уже спросить, где именно он едет, и то небезопасно.

– Саша, выход должен быть! Думай!

Томин шагает из стороны в сторону.

Думай… думай… думай… – Останавливается. – Он из какого парка?

– Из первого.

– Данилов, зови Кирпичова! Галина Сергеевна, они сейчас поговорят, а вы прервите, будто Кирпичов на линии. Арутюнова из своего парка знаете? – встречает он вопросом входящего Кирпичова.

– Знаю.

– История с Ермолаевым ему известна?

– Всем известна.

– И то, что он из больницы еще не выписан?

– Само собой.

– Идемте, переброситесь с ним парой фраз. Его надо предупре­дить об опасности.

Кирпичову все ясно.

– Эй, Гошка! – зовет он в микрофон. – Две чертовы дюжины!

– Кто еще зовет?

– Это я, Артем. Новость есть. Просили передать, что у тебя все шансы сегодня встретиться с одним человеком – с Мишей Ермо­лаевым.

– Шутки шутишь?

– Не шутки, а точно. Ты не перебивай, некогда. Тебе с Ермола­евым встречаться вовсе не к чему, верно я говорю? Сообрази хорошенько!

Арутюнов отвечает после паузы словно бы спокойно, но очень медленно.

– Ага. Что-нибудь соображу.

– Товарищи водители! – строго прерывает старшая. – Прек­ратите посторонние разговоры, мешаете работать!.. «Букет» вы­зывает свободные машины в районе Проспекта Мира, Шаболов­ки, Парка культуры… – имитирует она диспетчерскую рутину.

– Похоже, понял, – облегченно вздыхает Данилов.

– Но что один против двух!.. – качает головой старшая.

– Если не растеряется, сможет, – уверен Кирпичов.

Они ждут несколько минут, давая шоферу время для размыш­ления. И снова:

– Вызываю тринадцать-тринадцать. Ответьте «Букету»!

– Слушаю.

– Заказ из Щелкова в аэропорт снимать с вас или нет? Люди нервничают.

– Жалко мне этот заказ, «Букетик», да, видно, не судьба. Мимо меня сейчас девятнадцать-двадцать восемь проскочил, пустой. Отдайте ему.

Сумел-таки Арутюнов дать зацепку!

– Вызываю девятнадцать-двадцать восемь. Вызываю девят­надцать-двадцать восемь, – поспешно выкликает девушка.

– Девятнадцать-двадцать восемь на приеме.

– Где вы находитесь?

– В Сокольниках. Оленьи пруды.

Томин мгновенно кидается звонить в ГАИ:

– Автомашина тринадцать-тринадцать изменила маршрут: Сокольники, на трассах, расходящихся от Оленьих прудов!

На аллеях Сокольников разыгрывается короткая погоня.

Такси тринадцать-тринадцать засекли патрульные машины, но Арутюнов, повинуясь, видимо, приказу пассажиров, вынужден уходить от преследования.

И только когда милицейская машина вылетает из боковой аллеи и останавливается поперек дороги, а сзади несется вторая, такси тормозит…

Наутро Тамара Георгиевна Томина с облегчением отправится по магазинам, не опасаясь встреч с соседями. А сам Томин недели полторы будет пользоваться в доме исключительной популяр­ностью.

Но другая победа останется ему неизвестной, потому что не увидит он, как Петухов предпринимает первые шаги на новой стезе.

– Вот так, – говорит он за чаем у тетки. – Не академик, не герой, не мореплаватель и не плотник, да! Бригадир грузчиков! Это, между прочим, не в конторе сидеть. Ящики сами не бегают.

У Надежды Ивановны голова кругом.

– Как сейчас вижу тебя маленького… – бормочет она. – Закутан в три шарфа… носик красный…

– Ну! Теперь, если надо, и собачью упряжку снаряжу и обед сварю. Одним словом, работаю, хлеб задаром не ем. Чего мне стыдиться?

– Бог с тобой, Боренька, стыдиться тут нечего! Но Аня… так она гордилась, что ты вышел в люди!..

– Надо заведовать Северным полюсом, чтобы считаться чело­веком, да?

– Да нет же! Я говорю, для Ани удар и для отца.

– Да что они, не знали, что ли? Наивная ты душа! Они на этом спокон веку помешаны: мы, мол, не добились, но перед тобой любые дороги и возможности!.. То к какой-то немке в группу пристроили, до сих пор помню: «Анна унд Марта баден», в смысле – моются. То кинулись музыке учить, хоть мне медведь оба уха отдавил… Все им мерещилось что-нибудь особенное, и все для показухи, понимаешь? Я, может, со зла и куролесил. А когда из дома смылся, они принялись сочинять похвальбушки… Вот ты, тетя Надя, старуха трезвая, ты скажи: такого, какой я есть, обыкновенного – ты уважаешь?..