– Я не причастен!

– Не причастен… Еще раз прошу: поставь себя на мое место. Вот если ты здесь, а я по ту сторону стола. Ты бы мне поверил?

– Я бы вам поверил. Клянусь, Михаил Петрович, я бы вам поверил! Клянусь честью!

– И как бы ты объяснил всю цепь улик? Куда бы ты их спрятал в деле, они же лезут в глаза? Да еще приплюсуй сюда нож. Если я тебе скажу, что ты оставил кое-где нож?

– Не оставлял я… – впервые мы увидели смятенного Ладжуна.

– Нож приобщен к делу, при желании могу его показать.

– Если бы я хотел кого-то убить, я бы купил нож не такой.

– А он и есть не такой, не кухонный. Складной нож. Найден в каюте Титовой.

Ладжун беззвучно выругался. Не ожидал он опасности с этой стороны, ведь ножом он не воспользовался, думать о нем забыл. А вдруг на рукоятке его отпечатки?!

– Будь ты, Юрий Юрьевич, на моем месте, ты бы сейчас непременно спросил: зачем при шапочном знакомстве приходить к женщине в каюту с ножом?

– А почему нет? Считал, немножко выпьем… и нож не для чего-нибудь… Я взял закуску порезать.

– А в ресторане нельзя было взять закуску? Он был уже закрыт, что ли?

Михаил Петрович стремился установить факт ночного визита, Ладжун – как-то оправдать нож и потому торопливо подтвердил:

– Закрыт.

– Значит, ты был у Титовой вечером. Вечером или ночью. Той, последней ночью перед Ярославлем, так?

– Никогда в жизни!

– Не спеши, Юрий Юрьевич, не спеши. Ты на «Тереке» оставил столько следов, на юридическом языке именуемых…

– Уликами, – подхватил Ладжун, осененный новой идеей. – А я и не думал, чтобы их не оставлять, понимаете? Если б я был замешан, я бы старался. Я мог бы выпрыгнуть, тем более я хорошо плаваю. И там же круги есть. За борт – и на круг, и тебя понесет на тот берег. Всегда можно выйти из положения. Но когда я ни при чем, то что мне? Если б я был при чем, я бы не оставил и нож, разве нет?

– Да ты его из кармана выронил, когда в окно вылезал. Он на полу валялся… В общем, Юрий Юрьевич, пора уже рассказать правду. Правду.

- Тысячу раз нет! – Ладжун заслонился от Михаила Петрови­ча руками, в волнении не заметив, что, отказываясь говорить правду об убийстве, по существу уже признает его, только еще «не для протокола».

– Юра, от правды не уйдешь, такая вещь, что выплывает. Ты об этом думал?

– Я сейчас, может быть, больше думаю, чем вся тюрьма…

– Тогда твой же здравый рассудок тебе подсказывает: другого пути нет. – В голосе Михаила Петровича звучало сочувствие. Не наигранное, настоящее. – Поверь, Юра, откровенность не мне одному нужна. Тебе самому она… – Михаил Петрович провел пальцем по горлу. – Нельзя молчать!

– В камере я не хочу ни с кем говорить, – бессвязно бормотал в ответ Ладжун. – О чем мне с ними говорить, сами понимаете, не буду я с каждым… Но наедине мне жить тяжело. Все во мне сказилось, не найду места…

– Это потребность облегчить душу.

– У меня столько риска, – прошептал Ладжун. – Я вам не могу ответить «да». Или «нет». Стою я вот так, – он опустил ребро ладони на стол и покачал его вправо-влево, изображая, как шатко его состояние.

– Все понимаю, Юра.

– Она меня закошмарила… Настолько нервы работают, что… Клянусь, Михаил Петрович, я ни разу не уснул. Я каждый шорох слышу… Иногда кажется, пускай даже будут руки отсечены – рот есть, и я буду говорить!

– Говори, слушаю.

– Чтобы я вам рассказал? Никогда в жизни!

– Понимаю, трудно. Но я ведь уже знаю, Юра, знаю. Давай вместе вспоминать, как и что было в ту ночь… Вот ты вышел из своей каюты…

И застыли два профиля друг против друга, глаза в глаза. Лад­жун, упершись грудью в стол, подался вперед, словно притянутый. Признание уже близко, уже на языке.

Самые напряженные минуты следствия, а в кадре почти полная неподвижность, лишь губы шевелятся!

В фильме мы решили поддержать драматический накал текста каким-то созвучным по смыслу движением на экране. Тут приго­дились 30-40 метров пленки, снятые на «Тереке» «про запас»: путь Ладжуна от его каюты на верхней палубе до каюты Титовой на нижней палубе. Два раза пытался оператор с ручной камерой проделать этот путь и два раза не смог «вписаться» в крутой поворот у лестницы. На третий раз удалось. Вот эти-то оператор­ские попытки, эти оборванные изобразительные фразы оказа­лись и по ритму, и по настроению чрезвычайно близки мучитель­ным попыткам Ладжуна выговорить правду.

– Ты вышел из своей каюты… – медленно произносит Дайнеко.

И одновременно мы видим на экране, как закрывается дверь с табличкой «20», отворачиваемся от нее и начинаем вместе с камерой приближаться к лестнице.

– Я … – доносится осипший голос Ладжуна. – Не будем об этом говорить, пропади оно пропадом… Изображение смазывается и исчезает.

– Нет, Юра, будем. Итак, ты вышел из своей каюты…

И снова возникает тот же отрезок пути; на сей раз мы продви­гаемся чуть дальше и в конце с трудом преодолеваем две-три ступени ведущего вниз пролета… но снова картина вздрагивает и искажается, смятая голосом Ладжуна:

– Я не могу… Никогда в жизни.

На экране два профиля, глаза в глаза, и вдруг остро ощущаешь всю степень власти Михаила Петровича над Ладжуном.

– В тот вечер ты вышел из своей каюты, – мягко, но неумоли­мо повторяет Дайнеко. – Огляделся. В коридоре никого не было.

Камера возвращает нас на теплоход и в третий раз, словно крадучись, подбирается к роковому повороту и наконец осилива­ет его! И устремляется вниз по лестнице.

– В коридоре никого не было. И ты пошел к ней. Да?

Еще один поворот, перед нами длинный коридор с притушен­ными светильниками.

– Короче говоря, да. Да!

И под этот выкрик Ладжуна камера быстро вводит нас в кори­дор и замирает перед дверью с табличкой «15». Дверь открывает­ся – пустая каюта, аккуратно заправленная койка. И тут же изображение сменяется фотографией из уголовного дела: так же отворена дверь, но на койке лежит тело Титовой.

– Она так лежала, когда ты уходил? – Дайнеко показывает эту фотографию Ладжуну.

Тот морщится, стараясь не смотреть.

– Какое значение, так или не так…

В нашей каморке воцарилось тихое ликование.

– Сознался, – зашептала киногруппа. – Надо же, сознался!

– Теперь у фильма есть развязка!

А тем временем развязка продолжала «развязываться». Миха­илу Петровичу надо было услышать о подробностях преступле­ния, потому что только они могли восстановить истинную карти­ну происшедшего.

– Она так лежала?

– Какое значение, так или не так… – и, кривя губы, старается не смотреть.

Прием не новый, но работает точно. Редкий убийца выдержи­вает спокойно встречу с орудием убийства или таким вот напоми­нанием о виде жертвы. Казалось, Ладжун окончательно сломлен и готов к полной исповеди.

– Как ты ее?

– Я ее задавил, черт бы ее побрал!

– Голыми руками?

– Да.

– Просто руками справился?

– Да-а… – с интонацией «подумаешь, делов-то!». – Я ее как схватил, так и не отпустил. Потом не мог опомниться, руки не мог оторвать, как под замком были…

– Но она все-таки сопротивлялась?

– Нет, я ее сразу схватил. Когда уже очухался, она лежала на полу.

– Кричала она?

– Как она могла закричать?

– Вырывалась, ногами билась?

– Черт ее помнит, билась она или не билась. Я был такой возбужденный… Я ее на кровать положил и просидел еще там целый час.

– Ты рассказываешь о себе. А что она?

– Я точно не помню… не могу помнить всю эту картину…

– Получается, схватил совершенно внезапно, она не ожидала?

– Нет, наверно.

– А отчего не воспользовался ножом?

Звериное чутье предупредило Ладжуна о новой опасности: обсуждать, почему не воспользовался ножом, все равно что согла­ситься: да, собирался воспользоваться , т.е. действовал с заранее обдуманным намерением.

– Когда шел, я не знал… это дела не меняет, не меняет дела, но, видит Бог, я не хотел… Когда меня разозлить, я не отвечаю за себя…

– Что же тебя разозлило?

– Она меня задела… я был в таком душевном состоянии… Я не хочу сегодня все вспоминать. Я чувствую, я концы отдам. У меня сердце болит, Михаил Петрович, войдите в положение.

– Ну-ну, концы отдавать не надо.

– Я хочу собраться с мыслями, Михаил Петрович, оценить это все и трезво распределить по пунктам, чтобы я не жалел… У меня уже нет выхода, что я, мол, назад, отказываюсь, но поймите меня правильно… тоже бывает у человека состояние такое.

И Михаил Петрович нажал кнопку, вызывая конвоира.

– Да зачем же вы отпустили?! – кинулся оператор.

– Проголодался, братцы. Пора обедать.

– Нет, Михаил Петрович, ну серьезно! Надо бы ловить, пока рассказывает.

– Он вправе подумать. Пусть защищается.

– Снова упрется!

– Снова и разговорится.

Назавтра Ладжун явился в следственный кабинет почти таким, как до признания: опять готовым крутиться, запираться и изобре­тательно лгать, чтобы умалить свою вину. Правда, о самом убий­стве он распространялся теперь свободно, даже с некоторым увлечением, но имея твердую задачу: представить его как акт, совершенный в порыве оскорбленных чувств, а совсем не ради грабежа.

В двух словах версия Ладжуна сводилась к тому, что во время ночного свидания к Титовой постучался посторонний мужчина, и на Ладжуна напал острый приступ ревности. Теоретически мож­но было, конечно, допустить, что убийству предшествовала ссора. Однако кто способен ныне правдиво ответить: что и как случи­лось в каюте Титовой? Только Юрий Юрьевич. С помощью косвенных вопросов правды надо добиться от него. Больше не от кого.

Потому и допытывался Дайнеко: сопротивлялась ли женщина, успела ли крикнуть? В ссоре обязательно есть развитие. При всей своей вспыльчивости Ладжун, прежде чем дойти до предела, должен был накалиться. В какой-то миг Титова испугалась бы, попробовала обороняться или позвать на помощь. Иное дело, если преступник хладнокровно выбрал момент и набросился на жертву, когда она меньше всего того ждала. Застигнутая врасп­лох, женщина оказалась беззащитной.

Слушая рассказ Ладжуна, излагаемый по заготовленной схеме, Михаил Петрович упорно возвращался к деталям, которые ука­зывали либо на первый, либо на второй вариант развития собы­тий.

– Михаил Петрович, я такой человек, понимаете, у меня запад­ная кровь…

– Насчет западной крови мы уже беседовали однажды. Забыл?

– Ну, неважно. Короче говоря, я был в таком состоянии, волнении, понимаете… Говорили, к ней никто не стучит, ни с кем она ничего, а я уж у нее неделю бывал. Познакомился с ней и целую неделю был… Мужчину никогда в жизни не ударил, как бы ни вывели меня из себя… У меня никаких не было мыслей, но тогда меня задело, когда он ночью стучал. Стучал и говорил: давай быстрей – как ее там зовут? – пока никого нет. И тут у меня настроение все и испортилось и тому подобное… я говорю, за такое мужья убивают!

– Когда ты понял серьезность твоего намерения? Сразу?

– Да… нет… не помню, понял я или нет. Помню, что я ее схватил.

– Ну, а она? Видела она по твоему состоянию, что ты намерен привести угрозу в исполнение?

Глядя в пространство, Ладжун простучал пухлыми пальцами нечто вроде гаммы туда и обратно.

– А черт ее знает, видела – не видела… Я не хочу врать.

– Врать не надо, – покровительственно согласился Дайнеко, будто в детском саду. – Но постарайся восстановить картину.

– Черт знает! Я же не такой убийца хладнокровный, который находится в безразличии, чтобы спокойно себя держать…

– Стало быть, на почве ревности. Но ревность не очень прос­матривается, Юрий Юрьевич. У тебя, в каюте с тобой, азербайд­жанка. Молодая, красивая.

– Впрочем говоря, аферистка, – быстро сказал Ладжун.

– Почему вдруг?

– Потому что когда я уходил, она у меня рылась в чемодане. Я знаю, куда я что положу. Для проверки. Я сказал, что иду в буфет, я знал, что она наведет шмон, – понес Ладжун, начиная люто ненавидеть мифическую бакинку.

– Но, по твоим собственным словам, ты был увлечен так, что ничего вокруг не замечал всю дорогу.

– Не то что не замечал, но… понимаете, Михаил Петрович, тут дело не в том, а дело в том, что… у меня их было триста штук, если хотите знать. Я точно не считал, но к примеру.

– Твои донжуанские похождения известны. Однако как же у тебя совмещалось? Ты день за днем, ночь за ночью отправлялся к другой женщине, девушка видела. А Титова, насколько я понимаю, в сравнении с той бакинкой…

– Да пропади она пропадом, эта Титова! Что, она мне нрави­лась? Коллекция мне нравилась!

– На таком фоне твои объяснения о ревности, Юра, вызовут в суде минимум улыбку. Давай честно: плыл ты один. Команда никакой девушки не заметила.

– Она плыла, Михаил Петрович… Но она раньше сошла. Она в Пензу подавалась.

– И ты для коллекции переключился на Титову? И возревно­вал до беспамятства?

– Но бывает же иногда, Михаил Петрович… клянусь честью! Я разозлился, не соображал… Сам себя ставлю в тупик.

– Ладно. А как ты про деньги сообразил?

– У меня даже мысли не было, чтобы я у нее деньги взял. Мысли даже не было! – и плавно воздел руки, призывая небо в свидетели чистоты своих помыслов. – А если б у меня были намерения, я бы в первый день сделал.

– Отчего же не было мысли? Кошелек твой истощился.

– Даже не додумался. Даже в голову не приходило! Тем более выручка у нее маленькая, пенсионеры ехали.

– А где полагалось сдать выручку?

– В Горьком.

– Ты хорошо осведомлен.

Ладжун забеспокоился, спохватившись, что «пронес».

– Я не спрашивал, зачем мне, она просто упомянула, что в Горьком…

– Есть вопрос по вчерашнему разговору. Ты человек аккурат­ный, чистоплотный.

– Да.

– Вот видишь. А на ноже твоем смазка толком не стерта. Явственный запах. Закуску бы ты этим ножом резать не стал.

Возвращение к ножу очень расстроило Юрия Юрьевича. От бакинки он кое-как отделался, а нож торчал костью в горле. От ножа хотелось поскорее Михаила Петровича отвести.

– Если бы понадобилось, она бы обтерла, у нее же полотенце, салфетки.

– Но ты ведь у нее целую неделю был. Случалось вам выпивать, закусывать?

– А как же.

– При твоей наблюдательности заметил бы, что ножи в каюте есть.

– Ну… на всякий случай почему не взять? Почему нет? Хотите, Михаил Петрович, я расскажу, как все вообще получилось?

– Пожалуйста.

– Когда я там сидел и он стучал, я в таком был настроении! И тут она говорит: «На кой шут ты мне сдался?» Понимаете, как меня задело? Я ее спрашиваю: «Ты что, в уме? Что это такое?» Она мне сказала, что я за мужчина, у меня нет денег. Боже мой! Тут черт в меня вселился! И тут я ее схватил… И когда я это сделал… Да, когда я это сделал, подумал: елки-палки… и я начал искусственное дыхание ей делать. Понимаете? Мы же на полу с ней лежали. Я ее положил на кровать и искусственное дыхание делал. Мучился с полчаса, наверно. Потом так сел, и этак, и так просто сижу на столе… и ногой стукнул что-то там железное. Я потянул ящик и вижу – тут деньги. Я думал-думал, уже сделано, ей я не помогу ничем. Вы понимаете, в каком я состоянии? Думаю: ну, ревизию наведу.

– А ключ где был?

– Ключ у нее. В кармане.

– Она не прятала?

– Не, я же свой человек, мы же туда и обратно вместе ехали. Она в моем присутствии подсчитывала и складывала выручку… сколько раз.

– А после убийства ты нашел, значит, деньги случайно.

– Совершенно случайно! Я не искал. У меня мысли не было их брать! Но когда я нашел… то смотрю и думаю: все равно уж… возьму, думаю, чего им лежать. Понимаете, как я попал?.. Но не с целью ограбления, клянусь честью! Я даже знал, что деньги еще у ней в сумочке, махнул даже рукой: ну их к чертовой матери!

– Почему? Часть ты все-таки взял, верно?

– Я не помню, чтобы из сумочки… Впрочем говоря, да. Кото­рые были резиночкой перевязаны, в одной пачке. Я как-то так посмотрел на эту пачку, взял и положил.

– А другие почему оставил?

– Да не хотел я их брать, пропади они пропадом. Еще копаться. Я не хочу вас убеждать, Михаил Петрович, но действительно не с целью ограбления! Чтобы вы знали все-таки, понимаете?

– Не будем сейчас касаться твоих переживаний, давай по существу. Купюры были разные?

– По 50, по 100. В общем крупные.

– А мелких не было?

– Десятки были.

– Сколько же ты всего взял?

– Я прилично взял, – в тоне Ладжуна послышался отголосок давнего удовлетворения.

– Пересчитал?

– Да, на пароходе пересчитал.

– Здесь же, в каюте?

– Да. Деньги счет любят, – солидная сентенция делового человека.

– И сколько там было?

– Три тысячи пятьсот рублей.

– Немного не укладывается в моей голове. Ты пересчитывал деньги. А в каком состоянии тебя видела команда теплохода? Ты помнишь?

– В каком состоянии? Я был на палубе. Я сказал, что мне плохо, и я вышел на воздух: покурю и пойду спать.

– А фактически тебе плохо не было?

– Фактически? Может, и было плохо.

– Так вот. С одной стороны, у тебя настолько трезвое сознание, настолько полное самообладание, что ты, совершив убийство, способен еще пересчитывать взятые деньги. А с другой стороны у тебя появилась морская болезнь.

– Понимаете, все-таки неприятная это вещь – быть наедине с мертвецом. А я еще брезгливый.

– И все-таки ты считал. Три с половиной тысячи – нужно время.

– Купюры крупные в основном. Я так понял, она их где-то наменяла.

– На самом деле тебя мутило?

– Мутило.

– А как ты при этом мог?

– Короче говоря, я хотел пересчитать… Хотя мне и было безразлично, я вам откровенно скажу. Я даже с теплохода не думал сходить. Мне было все равно, если разобраться. Если бы взяли меня на теплоходе, даже не стал бы отказываться, что я, понимаете?

– Безразлично ли? Когда Титова лежала на полу, ты ее поднял, завернул в одеяло…

– Не завернул – укрыл, – укоризненно исправил Ладжун «бестактность» Михаила Петровича.

«Завернул» – значит замаскировал. «Укрыл» – проявил неко­торое уважение к покойнице, почти скорбь.

Не пытавшийся до того изображать ни раскаяние, ни сожале­ние об убитой женщине, только что преспокойно назвавший ее «мертвяком», Ладжун понял, что не укладывается с этой грубой откровенностью в собственную версию, будто задушил, вспылив, лихорадочно старался оживить, деньги забрал полумашинально, против воли, и вообще переживал все случившееся до дурноты. Осознав промахи, Юрий Юрьевич начал заботиться о «космети­ке» текстов.

И сейчас еще, много лет спустя, мы помним эти певучие, непередаваемые интонации, этот бархатный баритончик, с отвра­тительными подробностями повествующий о подлом преступлении.

Теперь Ладжун уже настаивал, что «впрочем говоря», финансо­вые расчеты вел позже, в своей каюте, а у Титовой чувствовал себя ужасно и при встрече с капитаном едва держался на ногах. Хотя, вероятнее всего, дурно ему не было. Только-только выбрав­шись из окна Титовой, он придумал дурноту, чтобы объяснить, почему оказался ночью на палубе.

– Ладно, Юрий Юрьевич, вернемся немного назад. Ты поло­жил Титову на койку и укрыл, словно спит. Но этого тебе показа­лось мало, и ты завесил дверь. Дальше искусно уничтожил следы: я имею в виду зашторил окно, поднял стекло так, что снаружи невозможно открыть… Ответь, о чем эти факты говорят?

– Они говорят, вроде я хотел замести следы. Но это не так. Я просто сделал, чтобы сразу не обнаружили, если кто пройдет.

– Но тебе же было безразлично?

– Было тогда безразлично… Я действовал в ослеплении, Миха­ил Петрович! На моем месте каждый…

– Неубедительно, Юра, пойми. Неубедительно. Позволь тебе сказать со всей откровенностью: ты совершил, что хотел и к чему готовился.

В фильме Дайнеко и Ладжун больше уже не появлялись вместе на экране. Последний кусок пленки пошел, к сожалению, в безна­дежный брак.

Осталась лишь фонограмма. Конец ее мы и приводим в стеног­рафической записи. Идет уже не допрос – беседа. Беседа совсем в открытую.

– Я все знаю, Михаил Петрович. Прекрасно знаю… Даже если тысячу раз напишу, что нет.

– То-то и оно. Единственный пункт, по которому можно спо­рить: с какой целью?

– Я буду стоять на почве ревности.

– Надо же, чтобы мотивировка была, Юра. Серьезная мотиви­ровка. А обстоятельства все, поступки все говорят другое.

– Я понимаю, судья задумается: куда он гнет? Если на почве ревности… кому он хочет это доказать? На почве ревности можно получить и пять, и десять лет. Однако с целью ограбления… Елки-палки… Может, сказать, что я рехнулся и тому подобное?

– Действовал ты трезво, логично. Предусмотрительно. Не пройдет…

Пауза.

– Пропади они пропадом, эти все женщины! Ненавижу! Они меня сгубили, клянусь честью!

– Ну что ты, Юра. Ты же человек неглупый.

– Глупый, такой большой дурак. Я мог сделать все это так тихо!

– Все равно когда-нибудь… сколько веревочке не виться… Сидел бы ты здесь. Не я, так другой следователь…

Снова пауза, только чуть слышно шуршит магнитофонная лента.

– Если б дали… страшно дали, хоть 15 лет, я бы работал. Не то чтобы искупить вину, я бы только работал, чтобы государству какую-то пользу приносить!

– Ты такие высокопарные слова говоришь не к месту.

– Михаил Петрович, вы не враг мне? Лично?

– Понимаю, о чем ты, но от меня ничего не зависит.

– От вас зависит, что написать в обвинительном заключении.

– Юра, как человек и как следователь я обязан написать правду! Об обстоятельствах. О степени твоей общественной опас­ности. Для этого я сижу на этом месте. Для того на мне погоны. И высокое звание.

– Значит, по-вашему, справедливо меня разменять?!.. Чтобы та-та-та – пульку?? – и тяжкий вздох со стоном.

И Михаил Петрович вздохнул в ответ.

– Подумай сам… Ну, отпустить бы тебя на свободу, и что? Один раз поверили, отпустили. Что вышло? А теперь ты уж до того ученый. Но я не решаю, Юра. Решает суд.

Суд приговорил Ю.Ю. Ладжуна к расстрелу.

Финалом фильма стал эпизод встречи Михаила Петровича с матерью Ладжуна. Дайнеко, а за ним и группа специально поеха­ли для этого в окрестности Мукачево. Привезенный ими оттуда материал, что называется, с ног валил. И не мудрено: подобные сцены поистине трагичны, когда их режиссирует сама жизнь…

Красивая старая женщина в темном платке, раскачиваясь и заламывая руки, надрывно причитала на экране.

Черты сына угадывались в ее лице, его интонации – в голосе, и руки были те же, хотя в мозолях и морщинах.

«Йо-оу! – протяжно восклицала она и следом нанизывала горько-певучие фразы в ритме древнего народного плача. И сно­ва, криком боли: «Йо-оу!»

«Сколько слез я от него пролила! – пересказывал перевод­чик. – Лучше б он не родился! Если б я знала, до чего он дойдет, о, пусть бы он умер в детстве! Я бы дала ему яду в колыбе­ли!»

Но перевода не требовалось. Оттого, что слова оставались непонятны, горе только вырастало. Женщина говорила Михаилу Петровичу, оператору, окрестным полям, небу и земле. Всему свету. Это было материнское горе вообще и вместе – скорбь обо всех заблудших, погибших и погубленных, о всех грехах и бедах человеческих…

Из двухсот с лишним метров мукачевской пленки в фильм при монтаже попало… три. Три метра, шесть секунд экранного време­ни. И этого оказалось достаточно. Шесть секунд материнских слез – высочайших по накалу секунд, – а дальше холмы и перелески, и неспешно движущийся поезд, увозящий Михаила Петровича назад.

И ничего не слышно, даже перестука колес, только длящийся, летящий вслед поезду плач, обрываемый под конец грохотом состава, вошедшего в темный тоннель.